Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Лингвистический статус текстов септуагинты и нового завета в предметной парадигме 28
1.1. Определение статуса библейского текста. Основные подходы 28
1.2. Концептуальные характеристики основных описательных подходов 40
1.3. Вопросы методологии 68
Глава 2. Предметная парадигма описания лингвистического материала 75
2.1. Принцип предметности 75
2.2. Логико-математический принцип 83
2.3. Принцип системности 92
2.4. Предметное описание «языка» 116
Глава 3. Теория билингвизма в описании библейского текста как следствие применения предметной модели 156
3.1. Концепция билингвизма в теории библейского стиля 156
3.2. Концепция билингвизма в теории греческой аутентичности 181
Глава 4. Тенденции формирования дискурсивной парадигмы лингвистического описания 202
4.1. Кризис предметной парадигмы 202
4.2. Язык в употреблении 255
4.3. Язык в сознании 360
4.4. Язык в тексте 389
4.5. Невозможность автореферентного языка 403
Глава 5. Переосмысление основных элементов описания библейских текстов в дискурсивной парадигме 469
5.1. Свойства лингвистического материала 469
5.2. Дискурс, или осознанная коммуникативная ситуация 486
5.3. Дискурсивный синтаксис, дектическая синтагма 493
5.4. Типология дектических синтагм 495
5.5. Предикация 498
5.6. Лексема 499
5.7. Звук, фонема, морфема 501
5.8. Коммуникативная парадигма vs предметная парадигма в лингвистическом описании библейского текста 501
5.9. Лингвистические практики. Теоретизирование. Перевод. Этимология 509
Глава 6. Корпус септуагинты и нового завета в дискурсивной модели описания 512
6.1. Грекоговорящая диаспора как лингвистический фактор 512
6.2. Снятие противоречий статуса библейского текста в дискурсивной парадигме 517
6.3. Создание текста как лингвистическая практика в аутентичном дискурсе 552
6.4. «Иудейский греческий» и современная практика создания церковнославянских литургических текстов 584
6.5. Перспективы и преимущества применения дискурсивной модели для уточнения основных терминов описания лингво-культурной ситуации 588
Заключение 601
Библиография 613
- Определение статуса библейского текста. Основные подходы
- Концепция билингвизма в теории греческой аутентичности
- Язык в тексте
- Перспективы и преимущества применения дискурсивной модели для уточнения основных терминов описания лингво-культурной ситуации
Введение к работе
На фоне современных тенденций изменения понятий о лингвистическом объекте, вовлечения в сферу теоретизирования дискурсивных параметров, организующих вербальных текст, и признания их важным (основным) фактором лингвистической интерпретации естественного вербального материала, проблему, поставленную в данном диссертационном исследовании, можно обозначить как конфликт двух подходов (парадигм), используемых при описании библейских текстов, и шире, при описании любого лингвистического материала.
Доминирующий на сегодняшний день способ организации лингвистических фактов в непротиворечивую картину (или набор базовых принципов концептуализации, или теоретический подход, или парадигма описания и анализа) в случае библейских текстов не позволяет создать непротиворечивую модель лингвистической ситуации, в которой эти тексты создавались и функционировали, поскольку материал, обладающий очевидными аутентичными свойствами, превосходит возможности принятого способа концептуализации и соответствующего ему инструментария.
Базовые позиции подхода, выступающие в библейских лингвистических исследованиях как априорные данности, можно обобщить как мыслимые во взаимосвязи — 1) предметность понимания феноменов «языка», 2) логический и количественный принцип анализа феноменов «языка», 3) системность предметного элемента «языка». Так, в существующих рассуждениях о лингвистической природе Септуагинты и текстов «новозаветного койнэ» данные позиции, интегрированные в существующую описательную схему, в обобщенном виде проявляют себя следующим образом. Предметность понимания материала следует из первой очевидности — «язык» представляется интерпретатору в виде написанных и произносимых текстов (или «слов»). Из очевидного и несомненного объекта следует естественная ориентированность процедуры описания на вербальную составляющую текста (предметный элемент «языка»). Здесь логико-количественный принцип требует искать и находить именно в словах, их частях и их комбинациях, кванты языкового процесса (или монады элементарного смысла, единицы измерения общей словесной суммы). Поскольку, согласно требованиям этой описательной парадигмы, именно в вербальной предметности содержится воспринимаемый смысл, то данный констатируемый набор единиц не может не представляться исследователю упорядоченной системой, правильно работающим механизмом смысловыражения, соссюровским языком.
Между тем реальный процесс генерирования и восприятия вербальных действий (в т.ч. в письменных текстах) выводит исследователя за пределы вербальной предметности, вербальной системности и существующего точного метода их описания, построенного на античном принципе «знак-
значение». Невербально мыслимая, параметрируемая говорящим/пишущим ситуация коммуникативного действия обеспечивает несамотождественность и неавтономность предметных единиц языкового процесса. Традиционный материал лингвистики — вербальный элемент — предоставляет недостаточно твердую почву для адекватного моделирования реального процесса устной или письменной вербальной коммуникации: выделяемые «единицы» не имеют искомого значения сами по себе, обнаруживая невозможность быть вписанными в непротиворечивую картину логико-количесвенными методами. Преодоление базовых позиций лингвистического моделирования, ведущих свое происхождение от античной, или предметной, модели языкового процесса, составляет, на наш взгляд, содержание магистрального направления современной лингвистической теории. В русле данного направления в настоящее время формируется дискурсивный подход и соответствующая дискурсивная (коммуникативная) модель описания фактов естественного языкового процесса. Применение этой модели к библейскому материалу позволяет снять очевидные неточности, странности и противоречия, возникающие при использовании предметного метода лингвистического описания.
Актуальность настоящего исследования может быть засвидетельствована как в области общей лингвистики, так и в сфере специальных исследований конкретного лингвистического материала — корпуса текстов Септуагинты и Нового Завета.
В первом случае речь идет о необходимости выявить теоретический диссонанс между античной парадигмой (философией) языка, особенности которой зачастую проявляют себя в современных структурно ориентированных методах исследования, - и формирующейся коммуникативной (когнитивной, функциональной, дискурсивной) парадигмой, а также необходимости проанализировать генезис этих подходов. Их сущностное различие состоит в способе теоретизирования предметного элемента «языка», взятого на различных уровнях анализа.
Античный структурно ориентированный подход к лингвистическим фактам основан на априорном признании объективности предметного элемента языка, его автономности и самотождественности, следствием чего является соблюдение однозначно понимаемого принципа «знак-значение». Напротив, коммуникативный подход не мыслим вне коммуниканта (субъекта речи) с его перманентно осознаваемым hinc et nunc (следствием чего является концепция нетождественности знака). Так, если логическим завершением античной модели является обнаружение автономных значений отдельно взятого звука как минимального объективно существующего элемента речи, то коммуникативная парадигма предполагает невозможность смыслообразования в предметных единицах (звуках, словах, словосочетаниях, текстах) вне предварительной констатации того, что несловесно мыслимо за пределами (т.е. до и вне) вербальной формы — кто, где, когда, в каких мыслимых обстоятельствах, зачем производил вербальное действие. Факт явления семиотики, прагматики, когнитивистики, в которых
по сути теоретизируется принцип «плавающей» системы координат, утверждает необратимость эволюции лингвистического знания в направлении отказа от «объективности» и «самотождественности» выделяемых предметных элементов. В то же время в лингвистических практиках (теоретизирование, лексикография, перевод, этимология, лингво дидактика и др.) во многом сохраняются прежние способы концептуализации элементов «языка» — ввиду, как представляется, концептуального смешения «объектных» и «коммуникативных» воззрений, которые исключают друг друга. Соответственно, в области лингвистической теории актуальным становится последовательный отказ от объективного принципа теоретизирования предметного элемента вербальной коммуникации, создание по возможности целостного коммуникативного основания для выделяемых объектов лингвистического анализа.
Во втором случае, в области исследований Септуагинты и Нового
Завета, актуальность исследования очевидна на фоне ныне существующего
диссонанса между результатами историко-культурно-религиозной
интерпретации данных текстов, с одной стороны, и лингвистической, с
другой. Лингвистический подход к анализу языковых феноменов
грекоязычной Торы и Нового Завета в качестве методологии описания
унаследовал принципы античной предметно ориентированной парадигмы. В
русле данного подхода со времени появления сравнительно-исторического
(структурного в своих основаниях) метода производится детальное описание
фактов языковой «ненормализованности» этих источников. Данная
процедура состоит в рассмотрении вербальных клише грекоязычного текста
в сравнении с аутентичными образцами эллинистической или классической
греческой прозы, с оригинальным текстом еврейской Библии или возможных
семито-язычных оригиналов, на фоне не вполне убедительного в своих
основаниях процесса языковой интерференции, с однозначно предметным
пониманием системных «языков», вовлеченных в лингвистическую
ситуацию. В результате таких исследований оказывается невозможным
отрицать, что языковые клише, которыми пользуется греческий текст НЗ и
LXX, представляют собой кальки и заимствования из древнееврейского или
(разговорного) арамейского, соответственно, на грекоязычной почве эти
единицы (и весь начиненный ими текст) должны быть признаны
нарушениями аутентичного греческого строя языка. Как следствие, в области
лингвистической теории, при приложении традиционных методов описания,
текст греческой Торы и тексты Новозаветного корпуса признаются
малограмотными, ненормализованными, интерференционными,
испорченными, просторечными и т.д. Прямо противоположная ситуация наблюдается в области историко-культурно-религиозного подхода. Здесь тексты еврейского Закона и Нового Завета заведомо не могут считаться ненормализованными, поскольку они составляют аутентичную принадлежность вполне определенной замкнутой в себе культурно-религиозной ситуации, локализованной в традиции грекоговорящей иудейской диаспоры, которая фиксировала особую практику создания и
функционирования священного текста и, естественно, не допускала и мысли об их ненормализованное. При этом совершенно очевидно, что для участников историко-культурно-религиозной ситуации, погруженных в аутентичную стихию лингвокультурной практики, ненормализованность использованных в текстах языковых клише была бы заметна гораздо более, чем любому современному интерпретанту (исследователю), изъятому из живой коммуникативной реальности, который, тем не менее, с готовностью констатирует факт языковой неполноценности иудейских и иудео-христианских текстов.
Нужно заметить, что доказательные базы, возникающие при применении каждого из этих подходов, настолько очевидны, что один подход полностью исключает другой. В этом диссонансе, по-видимому, следует винить лингвистическую сторону — а именно, использование неадекватной модели лингвистического описания, которая порождает теоретические объекты, непригодные для создания непротиворечивой лингво-культурной картины. Именно это обстоятельство актуализует создание и применение в данной области иных — коммуникативных — концептуальных инструментов.
Степень научной разработанности темы. Основные темы, обсуждаемые в исследовании, разработаны с различной степенью подробности в существующей литературе.
Изменение парадигмы лингвистического (и шире — гуманитарного) знания наиболее масштабно освещаются в работах Т. Куна, Ю.С. Степанова, Ю. Хабермаса, М. Мерло-Понти, Н.Д. Арутюновой, Е.С. Кубряковой, Я. Пинборга, В.М. Алпатова, Н.В. Уфимцевой, Е.Ф. Тарасова, Ю.А. Сорокина и мн. др. Разнообразная палитра новейших лингвистических подходов с их эволюционными тенденциями наиболее подробно освещается в работах В.З. Демьянкова.
В данном исследовании вводится ряд критериев, позволяющих представить процесс изменения лингвистической парадигмы в аспекте контрадикторности, заостренного противостояния точек зрения на единый объект. С этой целью на материале наиболее разработанных теоретических систем выделяются базовые принципы лингвистического моделирования, представляющие собой «подлежащие» лингвистических суждений — по большей части скрытые и необсуждаемые, принимаемые априорно как самоочевидные аксиомы. Сомнения именно в этом «очевидном», как показано в исследовании, становятся причиной изменения теоретической картины и всей лингвистической парадигмы описания вербальных фактов.
Логико-математический подход к анализу феноменов «языка», предметность в понимании феноменов «языка», системность предметного элемента «языка» так или иначе составляют средоточие лингвистической проблематики как до Ф.де Соссюра и Л. Блумфилда, так и после. Возможность выхода за пределы этих методологических схем содержится в магистральных направлениях современного лингвистического и общегуманитарного знания — семиотике, прагматике, когнитивистике,
психолингвистике, и соответственно, в различной мере освещается в работах, представляющих данные направления. В настоящем исследовании обсуждается ряд критериев, которые позволяют обрести некоторые принципы единства в русле общей коммуникативной парадигмы. Эти принципы сообщают дискурсивную этиологию предметным фактам, ранее получившим освещение в рамках предметной модели.
Дискурсивная парадигма описания лингвистического материала, обсуждаемая в настоящей работе, аккумулирует некоторые элементы направлений, известных под именами когнитивистики, функционализма, дискурсивного анализа (D. Blakemore, G. Brown, R. Barthes, W. Chafe, T.A. van Dijk , G. Yule, D. Schiffrin, M. Foucault, Ch. J. Fullmore, T. Givon, C. Hardy, W. Labov, R. Langacker, N. Phillips, P. Seriot, Н.Д. Арутюнова, B.H. Волошинов (M.M. Бахтин), В.И. Карасик, A.A. Кибрик, М.Л. Макаров, О.Г. Ревзина и др.). Однако в отличие от них, дискурс, ставший определяющим для названия общего теоретического подхода, понимается в работе как довербалъная лично осознанная коммуникативная ситуация, по отношению к которой вербальный текст является развернутым предикатом, состоящим из отдельных линейно-временных моментов, в отличие от понимания дискурса как «живой речи», «связного текста», «языка в языке» и пр. Ввиду того, что невозможно предъявить факты естественного языка вне осознанной коммуникативной ситуации (дискурса), дискурсивные параметры вербального материала (в т.ч. фреймы) рассматриваются в работе как его аутентичные сущностные признаки, вне которых факты естественного языка обращаются в искусственно созданный объект анализа и не могут считаться естественным лингвистическим материалом.
Языковые аспекты Септуагинты и текстов Новозаветного корпуса получили освещение в обширной литературе, которая представляет по преимуществу предметную парадигму описания. В русле коммуникативной парадигмы иудейские и иудео-христианские сочинения рассматривались, в основном, с точки зрения лингвистики текста, с сохранением прежних взглядов на природу языка и его элементарной структуры, но с несколько скорректированным понятием о внутренних связях текстовых единств, больших, чем предложение. Применение к указанным текстам дискурсивных принципов описания как основного метода осуществляется в настоящем исследовании впервые. Кроме того, впервые описан конфликт двух парадигм лингвистического описания (на основе конкретного языкового материала) как теоретическая проблема.
Цель исследования — сопоставить две модели описания лингвистического материала на основании текстов Септуагинты и Нового Завета, сформулировать дискурсивные принципы анализа и описания лингвистических феноменов и применить дискурсивную описательную модель к рассматриваемому материалу. В общем смысле целью является посильное разрешение упомянутых проблем несоответствия — «модель VS материал» (модель лингвистического описания не соответствует свойствам материала) и «лингвистическое VS историко-культурно-религиозное»
(несоответствие между лингвистической и историко-культурно-религиозной интерпретациями).
Объектом исследования являются способы лингвистического описания текстов, составляющих корпус Септуагинты и Нового Завета, свидетельствующие о различии понимания и подходов к вербальным фактам.
Предметом исследования, в свою очередь, выступает лингвистический статус библейских текстов, сформулированный в рамках различных парадигм анализа.
Материал исследования составляют, с одной стороны, реальная речевая практика в различных видах и вариациях, предоставляющая почву для наблюдений и обобщений фактов естественного вербального процесса, а также работы по различным вопросам лингвистической теории (в т.ч. способам концептуализации лингвистических фактов), в полемике или в согласии с которыми высказываются теоретические позиции диссертанта. С другой стороны, материалом исследования являются конкретные источники, сопутствовавшие европейскому языкознанию на всех стадиях его эволюции, т.е. традиционные иудейские и иудео-христианские тексты, происходящие из среды грекоговорящей иудейской диаспоры (Септуагинта и Новозаветный корпус).
Для оформления дискурсивной модели описания лингвистического материала и приложения выработанных принципов к конкретным фактам естественного языка (корпус текстов Септуагинты и Нового Завета) в настоящем исследовании решаются следующие задачи:
-
определить ряд принципов, по которым парадигма лингвистического анализа может быть представлена как коммуникативная или предметная;
-
определить причину возникновения искусственных объектов лингвистического анализа (в т.ч. в области библейских языковых исследований), не отвечающих аутентичным свойствам естественного вербального материала;
-
определить причину возникновения противоречий в попытках концептуализации языка библейских текстов;
-
определить наиболее значимые понятия для исследования вербального материала в русле коммуникативной парадигмы;
-
дать оценку некоторым наиболее важным лингвистическим практикам описания и интерпретации текстов корпуса Септуагинты и Нового Завета;
-
установить концептуальные противоречия в области лингвистических исследований иудейских и иудео-христианских текстов, возникающих ввиду использования предметной модели описания;
-
проанализировать данные текстов и историко-культурной реальности с точки зрения дискурсивной модели описания; снять противоречия, возникающие при интерпретации текстов в рамках предметной модели;
8. определить лингвистический статус библейских текстов в рамках дискурсивной модели описания.
Научная новизна исследования. Исследование имеет целью
сформулировать методологические (теоретические) принципы описания
лингвистического материала, реализация которых применительно к текстам
Септуагинты и Нового Завета существенно меняет ныне бытующий взгляд на
язык и отдельные лингвистические феномены данных источников. В
основании предлагаемой методологии лежит понятие дектического
синтаксиса и дектической синтагмы, имеющих центральное значение для
описания лингвистического феномена любого уровня анализа. Дискурсивная
описательная модель оформляется как развитие и одновременно отрицание
предметной модели. Последнюю характеризует логико-математический
подход к лингвистической структуре, признание слова минимальной
единицей языка, а также неактуализованность экземплифицируемых
лингвистических феноменов (следствие логико-математического подхода). В
результате применения предметной модели грекоязычные библейские тексты
оказываются интерференционными, ненормализованными,
внелитературными, малограмотными, разговорными. Взамен дискурсивная модель предполагает «логику коммуникации», т.е. типологию коммуникативных ситуаций как базовый принцип оформления лингвистической структуры, дектическую синтагму в качестве единицы речевой структуры, и актуализованность любого вербального феномена, т.е. вовлеченность материала в актуальную коммуникативную ситуацию, реализуемую устно или письменно. Понятие лингвистического материала претерпевает существенное расширение, вбирая ранее не признаваемые «лингвистическими» элементы, без которых лингвистическая структура не может быть адекватно выделена и описана. Теоретическое освещение получают понятия коммуникативной ситуации, момента коммуникативной ситуации, дектического синтаксиса и дектической синтагмы, вербального и невербального элемента текста, значения лексемы (как исключительно дектико-синтаксического феномена), предицирования (как всецело перформативного феномена), и др. В результате, при приложении данной описательной модели к материалу Септуагинты и Нового Завета, предлагается более реалистичная, чем ныне существующая, картина создания, восприятия и вторичного описания данных текстов, на фоне генезиса, традиции, аутентичной сферы функционирования. Статус «языка» этих источников претерпевает значительные изменения. Процесс создания и восприятия грекоязычных библейских текстов представлен в работе как традиционная архаизирующая литературная практика, принятая и нормализованная в грекоговорящих иудейских общинах диаспоры. Таким образом, исполняется теоретическая задача, не исполнимая при использовании ныне доминирующего метода описания (языковой строй Септуагинты и Новозаветного корпуса уже длительное время считается результатом деформации какого-то иного аутентичного строя и не осознается как дискурсивное единство и полноценная коммуникативная практика).
Предметный элемент этих источников, осознаваемый в дискурсивной теоретической системе координат, обнаруживает новые перспективы исследования. Многочисленные противоречия, возникающие в ныне существующих семито- и греко-ориентированной схемах описания, разрешаются при предлагаемом концептуальном подходе. На защиту выносятся следующие положения:
-
В зависимости от способов рассмотрения базовых понятий лингвистической теории (язык, слово, звук, система, отношение мысли и слова и др.) существующие практики анализа и описания вербальных фактов (в т.ч. библейских текстов) строятся как словоориентированная (предметная) модель или как дискурсивная (коммуникативная) модель. Базовые принципы предметной модели описания библейских текстов, выступающие по преимуществу как априорные несомненные данности, представляют собой мыслимые во взаимосвязи — 1) предметность понимания феноменов «языка», 2) количественный логический (логико-математический) подход к анализу феноменов «языка» («речь есть мысль»; «сколько предметных знаков, столько значений»), 3) системность предметного элемента «языка». В отличие от предметной, дискурсивная парадигма строится на основе концептуализации естественных свойств вербального процесса: ситуативности, коммуникативности, когнитивности, акциональности.
-
Причиной возникновения искусственных объектов исследования в рамках предметной парадигмы является спонтанная констатация «слово— смысл», или «знак—значение», а также — признание тождества «мысль— слово», что не находит подтверждений в реальности речевого и мыслительного процессов.
-
Ныне доминирующая модель описания текстов библейского корпуса построена на принципах, противоречащих или не вполне соответствующих коммуникативной природе естественного вербального процесса. Причиной некогерентности существующих точек зрения является использование предметной модели лингвистического описания. Базовые понятия предметной модели описания библейских текстов, такие как: «язык» (как система предметных элементов), «слово» (как минимальная смыслообразующая единица естественного речевого процесса), «суждение» (как выражение мысли), вне дискурсивного (коммуникативного) принципа теоретизирования не эффективны и не применимы для представления аутентичной лингво-культурной реальности грекоязычных библейских (и иных) текстов.
-
Для адекватного описания лингвистических фактов библейских текстов центральным «моделеобразующим» понятием является осознанное автором действие в аутентичном коммуникативном пространстве (дискурсе); типология коммуникативных действий (типология дектических синтагм, включая уровень вербальных клише), известная аутентичным участникам ситуации, составляет основу для теоретического описания данного «языка».
-
Любой предметный элемент библейского текста при описании получает искомое тождество (может единообразно пониматься и
верифицироваться участниками языкового коллектива и вторичными
интерпретантами) при условии воссоздания актуальной дектической
синтагмы (комплекса мыслимых параметров, назначенных
говорящим/пишущим при порождении актуального вербального действия).
-
Основным противоречием в сфере предметного описания грекоязычных библейских текстов являются неадекватно установленные отношения «автор-аудитория-вторичный интерпретатор», в соответствии с которыми автор не знает языка, на котором пишет; аудитория не учитывается автором как основополагающий элемент коммуникативного взаимодействия; вторичный интерпретант указывает аутентичным участникам лингвистической ситуации, на каком языке им следовало писать.
-
Для анализа и описания текстов Септуагинты и Нового Завета кардинальное значение имеют аутентичные условия создания и функционирования, или социо-культурно-религиозный фон, заданный грекоговорящей иудейской диаспорой (прежде всего, ее синагогальными лингвистическими практиками) и мыслимый авторами как участниками аутентичной коммуникативной ситуации (дискурса).
-
Если предметная модель описания грекоязычных библейских текстов ведет к признанию их интерференционности, семитизированности, малограмотности, мало- или внелитературности, то применение дискурсивной (коммуникативной) модели позволяет констатировать, что 1) «язык» Септуагинты и Нового Завета существует как особая практика создания профетического текста, т.е. что он представляет собой в настоящем смысле особый способ организации текста со своими формальными особенностями, 2) что этот способ обладал свойством общепринятости в рамках определенной сферы использования (вне всяких сомнений, речь идет о литературном тексте), и что 3) у этого способа есть авторитетная литературная (и в целом культурно-религиозная) традиция, для которой он является аутентичным и в которой благодаря свойству общепринятости, адекватно реализовывал себя пишущий на этом «языке» и читающий на этом «языке» участник традиции.
Методологическая основа. Для анализа предметной модели описания лингвистического материала и формулирования некоторых значимых положений дискурсивной модели решающее значение имело наблюдение над способами теоретизации лингвистических объектов в различных специальных исследованиях. По мере того диссертант производил сопоставление засвидетельствованных способов теоретизирования с собственным опытом, полученным из практики преподавания древних языков и теоретических дисциплин, перевода и комментирования древних и современных текстов.
Практическая значимость. В данном диссертационном исследовании подчеркивается значение некоторых теоретических принципов, которые ранее не имели вовсе или имели иное методологическое значение для описания вербального материала. Различные лингвистические практики (теоретическое описание, компонентный анализ, этимология, перевод) при
реализации этих принципов получают иное значение и этиологию. Кроме того, практически значимым в культурном, историческом и религиозном аспекте оказывается новый лингвистический статус греческого Священного Писания, констатируемый в исследовании.
Структура работы.
Работа состоит из шести глав, введения, заключения и библиографического перечня.
Определение статуса библейского текста. Основные подходы
В современной панораме лингвистических исследований LXX и НЗ интерпретация материала мыслится как определение референционной системы, использованной авторами для создания текстов, т.е. некоего «языка».
Изначально несколько положений оказываются достаточными для признания (древне)греческой основы рассматриваемых источников. Во-первых, нет сомнения в том, что традиция большинства текстов, входящих в состав корпуса Септуагинты и Нового Завета, отсылает к оригиналам (в т.ч. переводам), написанным по-гречески, т.е. с использованием греческой графики и греческих слов. Во-вторых, факты историко-культурно-религиозной традиции вводят возможные сомнения в достаточно тесные рамки, не позволяющие отрицать, что ареал возникновения текстов — по преимуществу грекоязычные территории, а время возникновения — различные термины эпохи эллинизма. В-третьих, сама научная традиция средневековья, а также нового и новейшего времени, обладающая собственным авторитетом, не допускает и мысли о каких-то иных вариантах решения вопроса, кроме греческой принадлежности этих источников. Впрочем, эти положения, ввиду своей элементарности, остаются за рамками всех исследований, и по умолчанию принимается данная традиционная диспозиция. За исходное принимается само собой разумеющееся положение, что перед исследователем древнегреческий (в своих языковых основаниях) материал.
Первоначально такая не обремененная неясностями точка зрения, признающая языком библейских (в т.ч. новозаветных) текстов «просто древнегреческий», была единственной.
Древнегреческим, как известно, считается язык эллинской традиции — классической и более поздней, в т.ч. литературной византийской, выступая в одном ряду с другими классическими языками — латинским и древнееврейским. Другими словами, в средние века и затем до начала нового времени языком библейских источников считался язык эллинской культуры, или греческой классической прозы (что на взгляд современного исследователя, безусловно, потребовало бы как минимум уточнения).
Первые основательные сомнения в классичности языка этих текстов можно датировать семнадцатым-восемнадцатым веками1, когда набирает силу точка зрения гебраистов, которая в результате становится до конца девятнадцатого века доминирующей . Новую жизнь концепция классицистов обретает в связи с изучением койнэ, а также — с открытием и изучением греческих папирусов.
Концепция некоего единого общегреческого языка обыкновенно опирается на замечание Климента Александрийского: PG 8.800) . О том, что имел в виду автор «Стромат», нет единой точки зрения . Говорил ли он о языке повседневного общения всех грекоговорящих или о литературном языке всей эллинской традиции? Подразумевал ли язык образованной аристократии эллинистических городов или язык простого населения! Имел ли в виду беспорядочное смешение всех диалектов или же некий целостный и самостоятельный языковой строй? Видел ли перед собой синхроническую или, быть может, диахроническую перспективу? В любом случае доподлинно можно утверждать лишь то, что Климент указывал на какой-то общий «язык», который в современной ему ситуации был понятен всем — эллинам и «эллинствующим». Ясно, что свойство понятности не означает наличия строгого грамматического единства, которое невозможно установить для столь многообразных лингвистических практик, которые дает целая цивилизация синхронно и диахронно, однако, можно предположить, что Климент констатирует очевидную для тогдашней ойкумены ситуации: греки могут общаться между собой и знают свой «язык». Точно так же свой «язык» знают, например, русскоязычные субъекты современной лингвистической ситуации — понимают одни тексты, не понимают другие (скажем, специализированные, архаизирующие, внеконтекстуальные и пр.), не знают никакой грамматики, но говорят в нужных ситуациях то, что считают нужным, добиваясь лишь одного — адекватного понимания. В этом смысле понятие «общий» применимо и к современному русскому или, скажем, английскому, хотя строгого грамматического строя этих «языков» на всех уровнях и во всех ситуациях воссоздать с очевидностью невозможно. Таким образом, с тем же основанием, как и во времена Климента, можно говорить о русском койнэ, об английском койнэ и пр. Ясно, что такой подход лишь запутывает описываемую лингвистическую ситуацию, как запутывает ее и термин «койнэ» применительно к общегреческому языковому состоянию периода эллинизма . С той же степенью обоснованности можно сказать, что тексты, используемые в современной православной литургической практике, написаны на русском «языке», потому что участники лингвистической ситуации в данном хронотопе говорят по-русски.
Серьезное изучение гипотетического «языка» койнэ началось только в конце девятнадцатого века (тогда же было поднято на щит замечание Климента) и сразу обнаружило множественность точек зрения на природу этого языкового явления. Они были едины в одном — в попытках найти единую лексико-грамматическую систему «языка», работающую инструментом и возникшую постепенно, как «живой организм». P. Kretschmer высказал идею о том, что койнэ является результатом смешения всех греческих диалектов и образования одного, общего6. Такой взгляд на природу этого языка находит своих сторонников и многим позднее — например, E.G. Lewis , М. Beziers and М. van Overbeke .
Современник Kretschmer a A. Thumb придерживался точки зрения, согласно которой койнэ имеет главным основанием аттический диалект, претерпевший различные влияния9. В частности, он признавал, что прочие диалекты привнесли в койнэ многое, однако, не придавал значения ионийским чертам этого языка. Позицию Thumb a горячо поддержали Е. Mayser1 (в своем исследовании папирусов эпохи Птолемеев) и Vergote (в своей подробной истории изучения койнэ) . Важное значение для эллинистических языковых исследований имел вывод одного из наиболее последовательных классицистов J.H. Moulton a, который сделал вывод о значении эпиграфических данных для изучения койнэ. Оно состоит, по его мнению, в том, что надписи показывают, что «диалектное различие между языком на территориях Египта, Малой Азии, Италии и Сирии было незначительным»12. Интересно замечание Moulton a о том, что отличия могли сказываться в произношении. Здесь исследователь касается сферы, которая обретет актуальность в связи с наблюдениями, сделанными гораздо позднее, — над отличиями между письменным и устным языком. Признание этого разделения является одним из главных условий создания более адекватной картины эллинистического языкового состояния, и в частности, статуса текстов Септуагинты и Нового Завета (вспомним пример использования для литургических целей церковнославянского языка, на котором никто не говорит в современной лингвистической ситуации). Однако сам Moulton видел в эпиграфических данных — в значительной мере независимых от устного языка — подтверждение единства койнэ, признавая само собой разумеющимся устно-письменное единство.
Концепция билингвизма в теории греческой аутентичности
Другой, уже упомянутый, автор, Дж.Х.Р. Хорсли, посвятивший вопросам билингвизма значительную часть своей обширной (прежде всего, лингвистической по содержанию) статьи «Иудейский греческий как фикция»200, имеет целью показать, что «констатировать какое-либо отличие между койнэ и «иудейским» («христианским») греческим неуместно... Ошибочная уверенность в существовании иудейского греческого основана на (а) принятии слишком пространной терминологии и на (б) недостаточном знакомстве с современными лингвистическими исследованиями, особенно в области билингвизма» (заметим, что автор статьи ссылается на работу М.Сильвы, указывая, что его собственная статья написана независимо от американского коллеги, в ином ракурсе, но во многом разделяет выводы Сильвы)202.
Отправным пунктом рассуждений о природе новозаветного билингвизма Хорсли избирает труд Уриела Вейнриха «Языковые контакты»203, в котором обсуждаются «случаи отступления от языковой нормы, возникающие в речи билингв (in the speech of bilinguals) как результат их знакомства с более чем одним языком» 04. После перечисления работ, имеющих отношение к вопросу билингвизма, Хорсли выделяет книгу Е.К. Мэлони «Семитская интерференция в синтаксисе Евангелия от Марка» , указывая, что результатом этого исследования является следующий вывод: «Некоторые особенности синтаксиса Марка, которые считались свидетельствами семитского влияния, в действительности вполне возможны в койнэ, все же некоторые конструкции, которые повсеместно признавались греческими, следует рассматривать в контексте раннего христианства как отражения семитской интерференции, вследствие широкой представленности в тексте Марка» .
Далее Хорсли оспаривает вывод Х.С.Дж.Тэкерей о том, что «греческий язык во все времена был отдавателем, а не получателем (the giver rather than the receiver) », поскольку многочисленные примеры убеждают, что влияние между язьїками — более престижным и менее престижным — могло происходить в любом направлении.
Далее Хорсли подчеркивает, что билингвизм часто рассматривался как феномен, свойственный индивиду, а не целой группе. Что же касается билингвальных языковых общностей, то вопрос о билингвизме следует рассматривать в плоскости диглоссии (или полиглоссии), имеющей определенные черты, в частности: функциональную специализацию языков, различие в престижности языков, вариативность литературного наследия, способ усвоения языка, устойчивость взаимоотношений языков.
Возвращаясь к интерференции, Хорсли задается вопросом: когда интерференция становится переходом на другой язык? Однако тотчас замечает, что тема о «code-switching» актуальна для устной речи, а не для письменных текстов208.
Далее, Хорсли затрагивает понятия территориального диалекта и социального диалекта, на основе и из сочетания которых появляется идиолект отдельного автора. При этом диалект, замечает Хорсли, следует отличать от акцента, который имеет отношение только к произношению, а не к грамматике и лексикону209. Особенности произношения не могут быть причиной конституирования особого диалекта, в частности, иудейского греческого. Здесь же в скобках Хорсли ссылается на замечание G.Mussies (Массиэс), который указывал, что «помимо специфического иудейского акцента, следует иметь в виду, что авторы могли имитировать гебраизированный переводной греческий, особенно в апокрифах. В этом случае речь идет о литературном явлении, которое может быть названо жанровым диалектом» .
Эти положении (касающиеся диглоссии, полиглоссии, территориального и социального диалектов) иллюстрируются языковой ситуацией в Памфилии (Малая Азия)211 и Нубии (Северная Африка)212. Памфилийский греческий в классический период обнаруживает некоторые особенности, проявленные в алфавите, фонологии, лексике, морфологии и синтаксисе, о чем свидетельствует небольшое количество сохранившихся надписей. Изолированное положение этой области представляется главной причиной существования этого особого диалекта213. Однако после завоеваний Александра Памфилия открылась для внешнего мира. В наступившем состоянии диглоссии койнэ постепенно занимает положение диалекта «au rang de "patois" inculte», который используется местным населением исключительно для коммуникации inter se и для надписей на семейных погребениях (последние, несмотря на публичный характер, отражают черты частной семейной жизни)214. Хорсли отмечает, что существенным отличием памфилийского диалекта греческого языка от языка, используемого иудеями, было то, что первый детерминирован географически. «Следует полагать, что иудей, выросший в Памфилии, пользовался языком, подверженным процессам местной интерференции (affected by localised interference phenomena). Считать же, что иудеи в Италии, Египте и Палестине - местах, о которых имеется более всего сведений -говорили на отдельном - идентичном и идентифицируемом - диалекте греческого языка вследствие принадлежности к одному этносу, значит, игнорировать фактор географической обусловленности, образования и социальной принадлежности» (those factors such as geography, education and social class)» .
Похожие выводы о процессах интерференции в локальных диалектах можно сделать, как считает Хорсли, на основании эпиграфических данных из Нубии. Так, Т. Hagg, автор исследования корпуса греческих надписей из этого региона (V-XII в.н.э.), констатирует существование «нубийского греческого», который исследователи часто сравнивают с классическим греческим или койнэ и признают его «варварский» характер. Хорсли замечает, что «присутствие в Нубии нескольких языков, где греческий был, или мог быть, lingua franca, предполагает возможность лингвистической интерференции. Интерференция из коптского можно мыслить на основе параллелей с греческим в Египте, в то время как интерференции из древнего нубийского могли иметь для нубийского греческого уникальный характер»216.
Затем Хорсли указывает еще одно понятие, важное для билингвальной ситуации, - регистр, посредством которого описывается выбор языковых средств, осуществляемый автором в ситуации коммуникации: кто говорит, на каком языке, обращаясь к кому и где .
Кроме того, явление интерференции следует отличать от заимствования: последнее нет причин связывать с билингвизмом, как например, в случае использования особой терминологии, не влияющей на общую структуру языка .
Представив еще несколько примеров античного билингвизма, а именно, случаев, в которых можно предполагать взаимодействие и взаимовлияние между греческим и другими языками (латинским, сирийским), Хорсли отмечает, что именно в этот период и были написаны новозаветные книги.
Язык в тексте
Как известно, уже Аристотель признавал, что смысл, образуемый словами «без соединения и разъединения», отличен от того, который заключают в себе слова, организованные в высказывание:
«Имена же сами по себе и глаголы подобны мысли без соединения или разъединения, например, «человек» или «белое»; пока ничего не прибавляется, такое слово не ложно и не истинно, хотя и обозначает нечто».
Покидая уровень слов, лингвистическое рассуждение, признавшее за словами значения, тотчас (как это продемонстрировал Аристотель) замечает, что составленные из них высказывания уже могут быть истинными или ложными, в отличие от самих слов, которые значат нечто совсем в другом роде. В чем же отличие между значением высказывания и значением слова, которое ясно видел Аристотель?
По-видимому, отличие состоит в том, что в высказывании уже просматривается действие (которое Аристотель, правда, сразу сводит к ложной или истинной констатации факта, или даже к самому истинному или ложному факту). Другими словами, созерцать значение изолированного слова, значит, не вмешиваться самому ни во что, не действовать, в то время как передавать некое положение дел можно, по мысли Аристотеля, верно или неверно, — в этом уже присутствует «вина говорящего», т.е. личное действие, совершенное правильно или не правильно.
Как видно, идея действия в формулировках Аристотеля только брезжит, не получая затем никакого теоретического развития. То, что называется им вполне определенно как точный признак, отличающий «значимое» слово от значимого высказывания — это предметный критерий, достоверно определимый по словам: есть соединение (или разъединение) слов или нет; прибавляется ли к слову другое слово или нет. Иначе говоря, правильно или неправильно констатировать факт можно, судя по высказыванию Аристотеля, только в том случае, если имеется сочетание одного слова с другим; если нет как минимум двух слов, истинно или ложно констатировать факт невозможно.
Такую откровенно не безупречную позицию Аристотель, по-видимому, обнаруживает вынужденно, как некогда Платон (устами Сократа), взявшись делить на части заведомо наделенный значением предметный материал «языка», вынужден был признать, что звуки должны содержать смыслы, поскольку предложения — заведомо осмысленные — в конечном счете состоят из звуков. В свою очередь, Аристотель видит, что статическое значение содержится в слове; чтобы что-то сообщить, необходимо, во-первых, «означить» то, о чем сообщаешь, и, во-вторых, «означить» то, что о нем сообщается — т.е. произнести как минимум два слова. Ясно при этом, что автор «Категорий» не мог не замечать существования однословных предложений, и даже более того — возможности бессловно констатировать факты (киванием головы и пр.). Однако, как видно, его интересует структура мысли-суждения, т.е. структура констатации факта (подлежащее— сказуемое), и если уж «мысль выражается словами», то, соответственно, — сочетание как минимум двух слов становится просто «неизбежно, ибо у нас нет ничего лучшего, к чему мы могли бы прибегнуть», как замечал Платон о предметных элементах речи.
Итак, изолированное слово не имеет того же значения, что и предложение (а попросту не имеет никакого значения вне действия), а предложение уже значимо по причине того, что является действием в коммуникативном пространстве, при том что количество слов и их форма, как продемонстрировал отрицательный пример Аристотеля, здесь вовсе не при чем: парадоксальным образом слов может вообще не быть, а смысл при этом — быть выраженным, т.е. предложение может иметь место. Как видно, процесс смыслообразования на уровне предложения (высказывания) также интегрируется мыслимым действием, а не словами с их значениями.
С этой точки зрения от определений предложения как сочетания слов и текста как множества предложений нужно сразу отказаться: предложение, заключающее в себе действие, может быть вообще лишено слов, замененных жестами, междометиями и пр., а текст может состоять из одного предложения, которое к тому же может быть тем самым, лишенным слов. Другими словами, дефиниция предложения и текста по предметным признакам, пожалуй, не даст результата, как в случае Аристотеля. Определяя предложение и текст (как общепризнанно имеющие иное, нежели слово, значения) необходимо определять мыслимое действие, которое либо содержится в вербальном материале (как в актуальном высказывании), либо не содержится (как в изолированной лексеме, изолированном звуке, морфеме и пр.).
Характерно, что дать определение смыслосодержащего предложения только по форме — даже в рамках словоориентированной предметной парадигмы — оказывается невозможным: нельзя признать убедительным, что, для того чтобы быть предложением, грамматическая структура должна непременно обладать существительным, глаголом, прилагательным и пр. Определять вербальный феномен приходится через мысль («законченную мысль», как это сделал некогда Аристотель, или «сообщение о чем-либо» и т.д.). Устанавливая, что мысль говорящего и значение вербального материала не тождественны (одно — внутреннее размышление перед совершением действия, не имеющее к вербальности отношения, другое — само производимое действие), с некоторым приближением можно согласиться на то, что «предложение есть фонетический комплекс, осознаваемый говорящим как действие в коммуникативном пространстве».
С помощью идеи действия можно сразу избавиться от излишней драматизации отличий текста и предложения при интерпретации смыслообразования в речи. Действие присутствует как в тексте, так и в предложении. Если заметить, что в последнем их более, чем одно, и в этом увидеть отличие текста от предложения, то, по-видимому, такой способ их различения снова отсылает к предметным признакам речевого процесса — к видению слов, которые были или не были произнесены прежде данных, подвергаемых рассмотрению.
Между тем условия говорения в коммуникативном пространстве всегда одинаковы в том смысле, что действие — в отдельном предложении (которое может находиться в последовательности предложений) — осуществляется всегда в единый момент мыслимой коммуникативной ситуации. Мыслимая ситуация, определенная в своих параметрах говорящим, имеет место всегда, независимо, были ли до того произнесены какие-либо слова или нет. Наступление новых моментов ситуации происходит как при участии других словесных действий, так и без них. Другими словами, как «здравствуйте», единично произнесенное мельком при встрече, так и развернутое «предложение из середины большого текста», — все они одинаковым образом представляют собой единичные действия и одинаково обладают условиями, мыслимыми в данный момент говорящим (пишущим). Как в первом, так и во втором случае первоначально устанавливается тождество мыслимых условий действия. Для произнесения «здравствуйте» — это визуально воспринятые на данный момент факты, для «предложения из середины текста» — это также мыслимые на данный момент факты, которые идентифицированы сознанием как благодаря ранее произнесенным высказывания-действиям, так и благодаря невербальным культурным реалиям и практикам. В обоих случаях «подлежащим» высказывания выступает мыслимая в данный момент ситуация, в которой говорящий осознал возможность оказать личное влияние на адресата, а «сказуемым» — само действие в коммуникативном пространстве. В этом смысле реальные коммуникативные «подлежащее» и «сказуемое» не совпадают с аристотелевскими двумя словами, именующими предмет высказывания и его предикат.
Перспективы и преимущества применения дискурсивной модели для уточнения основных терминов описания лингво-культурной ситуации
Как было показано в работе, тенденция LXX и НЗ лингвистических исследований состоит в том, что после неудачи «вписывания» материала в табличные данные «языков» на автора текста (субъекта лингвистической ситуации) возлагается ответственность за все несовершенства исследовательской процедуры. Однако именно субъект ситуации знал/знает о том, как говорить/писать, намного больше любого исследователя, который несколько насильственно стремится идентифицировать «инструмент» или «растение» в сознании актуального коммуниканта. Другими словами, коммуникант, в отличие от не вовлеченного в актуальную ситуацию исследователя, доподлинно знал/знает, как реализовать необходимое коммуникативное действие, обладая набором известных ему словесных моделей, в то время как исследователь навязывает ему знание соссюровской (одновременно традиционной античной, объективной, словесной) системы языка, помещая его в прокрустово ложе своей неполной осведомленности о параметрах коммуникативной ситуации. В результате возникают суждения о дословных переводах (т.е. плохо исполненных), о мало- (или вне-)литературности грекоязычных иудейских сочинениях рассматриваемого круга, о разговорном языке этих источников и т.д. При этом возникают несколько авторитетных формулировок, основательность которых на сегодняшний день, в новой лингвистической парадигме, требует пересмотра: «просторечный (разговорный, нелитературный) язык», «язык койнэ», «калькирование арамейских (древнееврейских) конструкций», «арамейское языковое сознание автора, сказавшееся в фактах интерференции (т.е. в пословном калькировании семитских конструкций)», «знакомство с Септуагинтой как фактор семитизации греческого текста», «перевод семитоязычных источников» и пр.
«Просторечный (разговорный, нелитературный) язык»: в отношении текстов новозаветного корпуса ссылки на их «разговорные» и «нелитературные» свойства изначально вызывают подозрение ввиду того, что речь идет о письменных текстах, имеющих за собой многовековую традицию литературных практик иудейской грекоговорящей диаспоры. Как известно, иудейские общины, рассредоточенные по территории ойкумены, сохраняли свою культурную и религиозную идентичность на протяжении всей эллинистической эпохи (что часто служило причиной дохристианского антисемитизма в языческой среде, крайним проявлением которого были погромы и ненависть, доставшиеся затем по наследству христианам первых веков). Община до 70-х гг. первого века имела особый статус, который прежде всего состоял в праве использовать нормы собственного религиозного законодательства. Иудеи диаспоры поддерживали тесные контакты с палестинским иудаизмом и не ощущали своей вторичности в вопросах богопочитания. Для пришедшего в мир христианства грекоговорящие иудейские общины стали ключевым условием его социальной эволюции и успеха проповеди, которая стала возможной только в рамках грекоговорящих иудейских синагог . Пребывая как минимум до начала второго века в составе иудейской общины, христианство в лице своих писателей (новозаветных и тех, которые признаны были впоследствии не вошедшими в новозаветный канон) обращалась к иудеям, прозелитам и «благочестивым язычникам» («боящимся Бога»), которые были вовлечены в синагогальную практику чтения, изучения и соблюдения Закона. Использование просторечного языка было бы нарушением сложившихся в диаспоре традиций и, таким образом, — самым неуместным способом привлечь сторонников к Благой Вести, которая по своему содержанию была мыслима только в рамках традиционной (религиозной и, соответственно, лингвистической) практики иудеев.
«Язык койнэ»: «общий» язык, упомянутый в 3-м в. Климентом Александрийским и затем введенный в научный оборот исследователями в 19-м в., относится, по-видимому, не к целостному языку в традиционном понимании, а к возможности так или иначе понимать друг друга говорящими по-гречески. Констатировать единообразный языковой строй на имеющемся материале невозможно, о чем свидетельствуют исследования, взявшие отправной точкой идею койне/как единого языка380. Это не удивительно, поскольку речь идет об обширных территориях, различных жанрах и стратах (уровнях и социальных слоях) использования греческого языка — что в совокупности препятствует составлению единого словаря (в т.ч. комбинаторного) и грамматики, которые традиционно конституируют язык. В таком случае, можно ли говорить об эффективности понятия койнэ как исследовательского инструмента? Не констатирует ли понятие койнэ то же, что и для современной языковой ситуации термин «русский язык»,(вдоторыи попадают все практики носителей в избранных пределах времени и пространства и который при более подробном исследовании всегда распадается на бесчисленные варианты языка: «русский язык» молодежи, хакеров, Достоевского, церковной проповеди, социальных низов, SMS Напр, Froesen J. Prolegomena to a Study of the Greek Language in the First Centuries A.D. The Problem of Koine and Atticism. Helsinki, 1974. P. 78-79. сообщений, рекламы, поэзии, Пушкина, средств массовой информации, индивидуального говорящего и пр. На что указывает столь общий термин, заставляющий признавать единством, скажем, «русский язык» поэзии и «русский язык» SMS-сообщений, не понятно. Тем более, невозможно утверждать, что столь общий термин содержит какие-то специфические характеристики созданных на этом «языке» текстов.
«Калькирование арамейских (древнееврейских) конструкций», «арамейское языковое сознание автора, сказавшееся в фактах интерференции»: фиксирование семитоязычных языковых моделей в структуре греческого текста всегда имеет под собой идею спонтанности деятельности автора, так как будто семитские кальки в грекоязычном тексте явились в результате неумелой и быстрой работы порождающего письменный текст писателя, который использовал для создания своего сочинения язык, плохо ему знакомый, и не уследил за собой, переводя «родные» арамейские конструкции пословно на греческий. Такой наивный взгляд по сути представляет собой примитивную схему, которая, тем не менее, не безобидна в своей наивности: чтобы признать ее правоту, необходимо предположить достаточно значительную меру безответственности, инфантильности, странности, необразованности автора текста. По-видимому, среди исследователей, придерживающихся данного направления, имеет место непонимание того, что авторы были не менее серьезны и осмысленны, чем сами исследователи, без всяких оговорок и снисходительных допущений. Дело в том, что создание письменного текста — процесс трудоемкий и длительный. Никакой спонтанности в создании текстов такого масштаба допустить невозможно. А значит, необходимо признать, что их написание было полностью осознанным со стороны авторов. Они сознательно употребляли языковые модели, которые современным исследователям, благодаря некорректным исследовательским критериям, представляются пришлыми и неорганичными в структуре греческого текста. Нужно заметить, что автору текста, полностью осознававшему ситуацию коммуникации, были намного подробнее известны вопросы уместности тех или иных языковых моделей. Вряд ли стоит указывать аутентичным «информантам», действовавшим осознанно, какие языковые модели для реализации доподлинно известных им коммуникативных действий стали ошибочными («семитизированными»), а какие могли бы стать правильными. Данные модели были принятыми в коммуникативном сообществе, которое представляли собой грекоговорящие иудейские общины, и этого достаточно для признания целостной нормализованной лингвистической практики. Так, в современной языковой ситуации вряд ли стоит ожидать, что русскоязычный автор, не слишком хорошо знакомый со спецификой английского культурного пространства и английскими языковыми моделями, возьмется за написание повести на английском языке, рассчитывая на благосклонное отношение аутентичной аудитории к его доморощенным выражениям.
