Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1. Эвристический потенциал полидисциплинарного анализа социально-психологической идентичности: личность петра i в контексте специфики развития российского общества в начале нового времени 94
1.1. Историко-психологический анализ становления идентичности исторической личности: ранние этапы социализации Петра I... 94
1.2. Особенности изучения процессов формирования харизматической идентичности правителя в полидисциплинарном ключе (на примере Петра I)... 203
ГЛАВА 2. Методологические возможности полидисциплинарной технологии при выявлении роли игры и смеха в становлении и функционировании социально-психологической идентичности (на материале петровской эпохи)... 354
2.1. Полидисциплинарный анализ психосоциальных функций смеха. Всешутейший и всепьянейший собор: истоки и социокультурный смысл ... 354
2.2. Проблемы выявления функций бессознательной игры в формировании социально-психологической идентичности: «игра в царя» как феномен политической культуры России раннего Нового времени ... 421
ГЛАВА 3. Перспективы применения полидисциплинарной методологии в исследовании гендерной идентичности: маскулинный облик петра i в контексте эпохи ... 464
3.1. Полидисциплинарный анализ гендерной идентичности: трансформация маскулинного облика российского монарха в петровскую эпоху... 464
3.2. Проблема взаимоотношений отцов и детей в монарших семьях сквозь призму полидисциплинарного анализа: Пётр I и царевич Алексей ... 533
Заключение... 572
Список использованных источников и литературы... 587
Список сокращений
- Особенности изучения процессов формирования харизматической идентичности правителя в полидисциплинарном ключе (на примере Петра I)...
- Полидисциплинарный анализ психосоциальных функций смеха. Всешутейший и всепьянейший собор: истоки и социокультурный смысл
- Проблемы выявления функций бессознательной игры в формировании социально-психологической идентичности: «игра в царя» как феномен политической культуры России раннего Нового времени
- Проблема взаимоотношений отцов и детей в монарших семьях сквозь призму полидисциплинарного анализа: Пётр I и царевич Алексей
Особенности изучения процессов формирования харизматической идентичности правителя в полидисциплинарном ключе (на примере Петра I)...
Основные особенности петровской историографии проявились еще в работах дореволюционных историков. Среди них в первую очередь следует назвать фундаментальные труды С. М. Соловьева , В. О. Ключевского и С. Ф. Платонова , значительное число глав в которых посвящено общему обзору петровского царствования и в том числе обстоятельствам жизни царя-реформатора. Легко заметить, что «петровские» разделы значительно больше по объему, нежели любые другие, при этом сама их включенность в обширный контекст отечественной истории, а также стремление авторов охватить большинство аспектов жизни и деятельности Петра делает эти труды незаменимыми и в наши дни.
Как виднейший представитель государственной (юридической) школы, С. М. Соловьев в первую очередь обращал внимание на политические события. В целом весьма высоко оценивая личность и деяния первого императора (фактически однозначно положительно), историк подчеркивал их соответствие тогдашним историческим условиям России и подготовленность общества к переменам .
Лекции В. О. Ключевского, посвященные личности Петра (как и другим историческим деятелям), отличаются едва ли не максимально возможной на тот момент психологичностью. (Безусловно, при тогдашнем состоянии психологической науки речь не могла идти о последовательном создании историко-психологических исследований, но лишь об отдельных интересных и метких наблюдениях). В отличие от его учителя, взгляды В. О. Ключевского довольно противоречивы: высказывая похвалы царю-реформатору в прямых оценках, в описании петровских реформ он рисует картину сплошных неудач, которые связывает с их непоследовательностью и обременительностью для народа.
Во многом вторичный очерк С. Ф. Платонова интересен тем, что в нем содержится параграф, посвященный взглядам на Петра в обществе и науке. При этом первым историком, посвятившим специальную работу этому вопросу, стал Е. Ф. Шмурло, рассмотревший народные толки и мнения исследователей за XVIII–XIX вв. Перу этого же историка принадлежит замечательный по своему характеру труд «Критические заметки по истории Петра Великого» , особую ценность которому придает кропотливая работа по опровержению устойчивых, но недостоверных представлений о ряде вех биографии царя-рефоматора . При этом речь идет, как видно из самого названия, не о последовательном расмотрении этой биографии, но лишь о вызвавших у исследователя интерес отдельных эпизодах.
Помимо названных обобщающих трудов по истории России стоит упомянуть также работу Н. И. Костомарова, написанную в биографическом ключе , где Пётр I является одним из целого ряда известных исторических персонажей, и, в особенности, книгу А. Г. Брикнера, непосредственно посвященную царю-реформатору . Последнюю, хотя ее и принято считать компилятивной, отличает включенность биографии Петра в широкий культурно-исторический контекст (здесь присутствуют как отсылки к предыстории тех или иных проблем петровского царствования, так и синхронные расширительные их пояснения).
Наиболее обстоятельными исследованиями биографии Петра в дореволюционный период являются многотомные работы Н. Г. Устрялова и М. М. Богословского , основным недостатком которых является то, что обе они остались незаконченными. В первой на протяжении четырех томов в хронологическом порядке прослеживаются основные вехи жизни Петра с младенчества до 1706 г. (помимо этого, начиная с возвращения царя из заграничного путешествия, автор большое внимание уделяет внешней политике). Н. Г. Устрялов активно использовал источники (одним из плюсов исследования являются объемные приложения, содержащие разного рода документы – дипломатическую и частную переписку, акты и др.), при этом критически относясь к имеющейся в его распоряжении информации . Шестой том (пятый не выходил) целиком посвящен царевичу Алексею – его биографии, отношениям с отцом и следственному делу, приведшему к его гибели. Н. Г. Устрялов первым из историков получил разрешение на работу с архивными документами, относящимияся к этому делу, благодаря чему его книга представляет собой наиболее обстоятельное исследование данного вопроса .
М. М. Богословский успел довести свой труд, буквально по дням восстанавливающий биографию Петра, до лета 1700 г., то есть самого кануна Северной войны. Работа задумывалась исследователем как подробное описание обстоятельств жизни и деятельности царя-реформатора, поэтому речь в нем идет обо всех событиях этой части петровского царствования: Азовских походах, Великом посольстве, дипломатических переговорах и подготовке войны со Швецией. Исследование основано на скрупулезном изучении огромного массива источников и фактически свободно от каких-либо оценочных, эмоциональных суждений автора, хотя, безусловно, М. М. Богословский оценивал личность и деяния Петра весьма высоко (при этом не закрывая глаза на недостатки в первом случае и просчеты во втором) .
Названные работы отличает ряд общих особенностей, которые сохранятся и в последующие периоды развития петровской историографии. Прежде всего, в них охватываются все основные обстоятельства как личной, так и общественной жизни Петра, причем излагаются они вперемешку, так сказать, в хронологическом порядке их возникновения, хотя те или иные вопросы могут выделяться в отдельные разделы (основания у различных авторов отличаются). Таким образом, господствовал не проблемный, но, скорее, повествовательный принцип изложения.
Вторая важная особенность – критичность в изложении материала. Отход от однозначно панегирического отношения к первому императору в российской общественной мысли происходит уже в конце XVIII – начале XIX в., когда прозвучали критические замечания княгини Е. Р. Воронцовой-Дашковой, князя М. М. Щербатова и Н. М. Карамзина, подхваченные в дальнейшем славянофилами. Конечно, наличие критики, а также поводы для нее у каждого автора были свои, что демонстрировало сложность, неоднозначность, а зачастую и повышенную идеологическую ангажированность проблематики. Так, М. М. Щербатов видел в петровской эпохе корень нравственной распущенности своего времени , Н. М. Карамзин считал пагубным для веры подчинение церкви государству , славянофилы, как известно, расценивали реформы Петра как разрушение подлинно русского уклада жизни в целом, В. О. Ключевский критиковал его за непоследовательность и непродуманность преобразовательной деятельности и т. д. Соответственно, такая разноголосица снижает познавательное значение каждой из авторских концепций (при том, что они зачастую содержат и внутренние противоречия). Конечно, речь вовсе не идет о бесполезности аналитических наработок многочисленных критиков царя-реформатора, но лишь о необходимости использовать их выводы комплексно и подвергая перепроверке.
Полидисциплинарный анализ психосоциальных функций смеха. Всешутейший и всепьянейший собор: истоки и социокультурный смысл
Однако всегда ли в таких случаях речь идет именно о жестокости, то есть избыточной форме насилия? Для ответа на этот вопрос обратимся к другим, чаще всего приводимым в подтверждение жестокости Петра фактам, таким как строительство Петербурга или жертвы войны. В ходе постройки новой столицы от невыносимых условий труда и плохого снабжения умерло огромное количество простых людей. Современники называли самые разные цифры: от 40 до 300 тысяч. Е. В. Анисимов отмечает, что точных подсчетов в нашем распоряжении нет, однако ничего невероятного в численности умерших порядка 100 тысяч нет . При этом следует учитывать, что лично Пётр несет лишь опосредованную ответственность за эти жертвы как инициатор грандиозной стройки. Как указывает французский дипломат Лави, «виноваты в том лица, заведующие содержанием этих несчастных, чья жадность, алчность губит ни в чем не повинных людей» . Конечно, наверняка знавший о столь высокой смертности царь не прекращал своей затеи. Но свидетельствовало ли это о его «кровожадности» или о некоей российской особенности, как о том пишет Е. В. Анисимов, напоминая и об огромных потерях на войне, также не смущавших Петра? Вряд ли. Красноречивый аналог – постройка Версальского ансамбля Людовиком XIV: «болотистая и нездоровая почва около Версаля, которую должны были осушать строители, порождала огромную смертность: каждую ночь из Версаля выезжали телеги, наполненные трупами» .
Что же касается войны, то здесь вообще трудно найти примеры, причем не только в традиционном обществе, но и в современном, когда правители между победой и сбережением жизни солдат выбирали бы второе. Карл XII, например, никогда не считался с потерями в ходе своих военных предприятий. На войне «судьбы других людей заключались в том, чтобы приносить пользу его имени и служить его славе» .
Таким образом, речь идет не столько о жестокости, сколько о «нормальном» для того времени пренебрежении человеческими жизнями как свидетельстве недостаточного уровня рациональности и цивилизации. Эта черта была свойственна как «простолюдинам», так и монархам, у которых оно было помножено на огромные полномочия. Следует помнить, что в Средние века к смерти вообще относились проще, она была частью повседневности. Как пишет Ф. Арьес о «традиционных цивилизациях», «здесь нет отвержения смерти, но есть невозможность слишком много о ней думать, ибо смерть очень близка и в слишком большой мере составляет часть повседневной жизни» . Хорошо известно, что публичные казни и в России, и на Западе в раннее Новое время играли роль развлечений (более того, именно в «цивилизованной» Европе в это время процветали так называемые «анатомические театры», предлагавшие в качестве зрелища препарирование трупов).
Безусловно, имели место различия в степени пренебрежения (как и уровня жестокости), зависевшие от культурной и личностной специфики. Иностранные наблюдатели часто отмечали поражавшее их внимание равнодушие и спокойствие, которое демонстрировали русские перед лицом смерти (прежде всего перед казнью). Это связано с большей живучестью традиционного мировоззрения в России.
Если же речь идет о монархах, то один из важнейших факторов, – уровень авторитарности власти. Так, полковник шведской королевской гвардии Поссе писал накануне русского похода: «Несмотря на холод и голод, король еще не хочет отпустить нас на зимние квартиры. Думаю, что если у него останется только 800 человек, то он с ними вторгнется в Россию, не заботясь, чем будут солдаты питаться. Если кого-нибудь из наших убивают, то это его нисколько не трогает» . В данном случае речь идет о том, что сам Поссе, видимо, в данном случае поступал бы по-другому. Каролинский период в истории Швеции – время максимального усиления королевской власти, как и время правления Людовика XIV во Франции. Кроме того, следует учитывать и социальную подоплеку вопроса – репрезентативным материалом для периода раннего Нового времени являются отношения монархов к элите, которое заметно менялось во времени (в Средние века короли еще не могли позволить себе пренебрегать ею, когда уйдет в прошлое абсолютизм – уже не смогут), тогда как их позиция в отношениях с простым народом была более однообразно жесткой.
Точно также и проявления насилия, его стилистика и частота завязаны на социокультурной специфике общества. В традиционном обществе садизм и мазохизм, как их понимает Э. Фромм, являлись неотъемлемыми чертами межличностных отношений. При этом насилие не могло проявляться в полной мере, так как оно угрожало разрушением социума на различных его уровнях. Поэтому, сталкиваясь с необходимостью выстраивания ровных отношений, человеческая психика порождает сначала помогающую разрешить конфликтную ситуацию актуально-моментальную установку, которая затем, в случае успеха, фиксируется на бессознательном уровне, что помогает избегать подобных проблем впредь. Спецификой западноевропейской цивилизации является более раннее нарабатывание такого рода «позитивных» установок. Связано это, прежде всего, с тем, что здесь с раннего Средневековья общественная структура состояла из большего количества агентов социального поля (этому способствовали католическая церковь, являвшаяся соперником светской власти, полицентризм политических структур, культурная многоукладность, порожденная синтезом античных и варварских традиций), что давало возможность маневрировать и приспосабливаться. В такой ситуации, в зависимости от специфики личностного становления, человек мог либо смириться с существующим авторитарным стилем отношений, либо искать пути их обхода или модификации. Прежде всего такая свобода «эксперементирования» касается представителей властной элиты, в том числе правителей, в чем мы сможем убедиться далее.
В России, где тенденции жестко-вертикального выстраивания общественных отношений имеют давние корни и со временем становятся преобладающими, подобная свобода маневра была значительно меньшей. Конечно, и здесь шла наработка «позитивных» установок, имел место процесс оцивилизовывания, но он занимал значительно большее время, отчего долго сохранялась возможность «отката» к ситуациям большей жестокости и авторитарности.
Проблемы выявления функций бессознательной игры в формировании социально-психологической идентичности: «игра в царя» как феномен политической культуры России раннего Нового времени
При изучении окружения харизматического правителя можно выделить два иерархически выстроенных уровня: управленческий штаб (в терминологии М. Вебера), как более узкая и обладающая ключевыми руководящими позициями, и харизматическую группу (в монимании Н. Элиаса), более широкий, обеспечивающий прочность положения лидера в качестве механизма «текущего» осуществления властных функций. Наличие этих уровней окружения делает харизматического лидера более независимой и могущественной фигурой (что очень важно для поддержания его экстраординарного по характеру авторитета), благодаря возможностям манипулирования, как показывает опыт использования Петром I гвардии для контроля за высшими сановниками.
Управленческий штаб, исходя из собственных рациональных интересов, способствовал рутинизации харизмы Петра путем передачи власти его преемнику – жене Екатерине. В дальнейшем эта харизма, в двух изводах – «народном» и «элитарном» – благополучно сохранит свое значение до конца императорского периода.
Подведем итоги наблюдениям, сделанным в первой главе. Полидисциплинарное исследование процессов выкристаллизовывания идентичности Петра I, проводимое на основе плотного сопряжения микроуровневого анализа психики данной конкретной исторической личности (в сравнении с другими, типологически близкими, персонажами) и макроуровневого знания об особенностях развития общества, в котором эти процессы протекают, дает возможность прояснить ряд вопросов, ответы на которые не сформулированы в историографии, а также скорректировать имеющиеся характеристики личности царя-реформатора.
Особенности развития России в последней четверти XVII в. характеризуются чертами системного кризиса, который, впрочем, мог быть преодолен традиционным методами, если бы не усугублялся тесными контактами с западной цивилизацией, на тот момент превосходившей ее в научно-технической и военной сферах. При этом важнейшим, как представляется, фактором кризиса стала повышенная степень невротизма в широких слоях российского общества, что вообще свойственно периодам, предшествующим и сопровождающимся активным реформированием. Как бы мы ни оценивали уровень кризисных явлений, важнее то, какими их видели современники. Рост невротизма вызывался расшатыванием устоев, прежде всего идеологических , из-за чего имеющиеся реальные проблемы приобретали в глазах очевидцев преувеличенные масштабы, принимая в традиционном обществе эсхатологические формы . Все это делало базальную тревожность устойчивой чертой массовой психологии, а также психологии отдельных личностей.
Названные особенности как в призме преломились в фигуре Петра, являвшегося в полном смысле детищем своего времени: здесь и невротический характер формирующейся идентичности юного царя, вызванный драматичной социокультурной обстановкой начала его царствования и осложнявший его социализацию грузом базальной тревожности, и все более вызревающее осознание необходимости перемен, и авторитарный способ решения существующих в обществе проблем (подсказанный всем опытом предыдущего политического развития страны), и болезненное восприятие образа царя-реформатора взбудораженным сознанием подданных.
Неблагополучной обстановкой детства и юности, а также авторитарным социальным характером, свойственным российскому обществу начала Нового времени, объясняется повышенный уровень агрессии, демонстрируемый Петром в первой половине своей биографии. При этом сравнительный анализ показывает, что в этом плане, вопреки устойчивому представлению, он фактически не выделялся на фоне своих предшественников на российском престоле. Более того, по взвешенном рассужденнии можно сделать вывод о том, что те факты биографии царя-рефоматора, которые принято рассматривать как показатель его жестокости, таковыми не являются, будучи лишь отражением типичного для традиционного общества и самодержавного государства пренебрежения человеческими жизнями.
Стоит учитывать и тот факт, что со временем агрессивность в личном и политическом поведении Петра снижается, так что в плане этой характеристики он более приближается к западным образцам, шаг за шагом удаляясь от отечественных. Этому способствовали, в том числе, бессознательно найденные царем-реформатором компенсаторные механизмы, позволявшие справляться с прорывами базальной тревожности. К таковым может быть отнесена его гипертрофированная работоспособность, распространявшаяся в том числе и на сферы деятельности, нетипичные для монархов, как российских, так и зарубежных. С помощью всеобъемлющей успешной деятельности Пётр убеждал окружающих, но более всего себя самого, в собственной значимости и состоятельности как правителя огромной державы, претерпевающей серьезные изменения в самых разных сферах.
Что в достаточной мере типично для радикальных реформаторов, Пётр являлся личностью харизматической. Его личная харизма (дополняемая и дополнявшая харизму должностную – царскую, сакрально окрашенную) выстраивалась за счет формирования (как бессознательного, так и осознанного) двух ключевых образов – Царя-Учителя и Демиурга. Эти образы взаимодополняли и усиливали друг друга, так как первый имел глубокие корни в русской традиции (каковые были необходимы Петру, нарушавшему в ходе реформ многие базовые нормы последней, для упрочения своего положения), а второй собственно отражал важнейшую суть харизматического типа властвования – его революционность. Соответственно, в зависимости от точки зрения на преобразовательную деятельность Петра, россияне, как современники, так и потомки, становились адептами либо позитивной, либо негативной версии его личной харизмы (причем есть все основания предполагать, что первая все же преобладала).
Фактически, отказавшись от традиционной царской (находившейся в XVII в. в состоянии кризиса), Пётр I создал новую должностную харизму – императорскую (она просуществует до начала XX в., когда будет сменена новой, вождистской, при этом между всеми тремя есть много общего). Отличительная черта новой харизмы – большая секуляризованность. Конечно, в ней сохранялась важнейшая часть прежней царской харизмы: император, также как и царь, оставался помазанником божьим, хотя и здесь произошли важные изменения: теперь сам монарх является главой церкви, что выразилось в том числе и в обряде коронации (Пётр сам возложил корону на голову своей супруги Екатерины, позднее Елизавета Петровна собственноручно возложит ее на собственною голову). Но главным истоком ее стал петровский миф, транслировавшийся элитой и базирующийся скорее не на сакральном основании, но на чужеродности. Недаром существует устойчивое представление о том, что в имперской России культура распалась на две части – народную («исконную»), и дворянскую, чужую, имеющую истоками петровские преобразования. То есть помимо изменения и укрепления должностной харизмы, после смерти Петра род Романовых получает, наконец, и наследственную харизму, так как все последующие российские монархи признавали авторитет первого императора. Личная же харизма Петра жива до сих пор.
Еще раз повторюсь: без обращения к полидисциплинарному анализу исследователь, занимающийся изучением биографии исторической личности, зачастую оставляет необоснованными свои наблюдения относительно психологических черт изучаемого персонажа, а кроме того, лишается возможности объяснить ряд мотивов и характерных черт его поведения, которые в следствие этого часто просто констатируются и расцениваются как само собой разумеющиеся или, что особенно часто происходит с личностями такого масштаба как Пётр I, возводятся в разряд уникальных и даже патологических.
Проблема взаимоотношений отцов и детей в монарших семьях сквозь призму полидисциплинарного анализа: Пётр I и царевич Алексей
На этом загадки, заданные Петром исследователям своей второй женитьбой, не заканчиваются. Дело в том, что на свадьбе царь фигурировал в качестве не монарха, но шаутбенахта (контр-адмирала), коим являлся тогда по морскому чину. Е. В. Анисимов объясняет это так: «Для него это было естественно и удобно, как был удобен кафтан адмирала в отличие от мантии царя. Он стремился отделить свою личную жизнь от жизни самодержца, и в этой жизни частного человека он хотел полной свободы» . Но это следствие. Глубинными причинами такого поведения, как представляется, являлось, с одной стороны, неприятие Петром всего, что было связано в его глазах с официальной стороной монаршего статуса, подсознательно казавшегося ему опасным, а с другой, страхом перед нарушением отторгаемых им традиций. Речь идет, в очередной раз, о дистанцировании от этих традиций в игровой форме (как это было с «игрой в царя», участием в пародийно-кощунственных обрядах, стремлением ставить на формальные руководящие должности других людей при реальном собственном полновластии и т. п.). Можно предположить, что Пётр не решился устроить настоящую царскую свадьбу, чувствуя, сколь сильно разнится его поступок с принятыми нормами, и в очередной раз «обыграл» острые углы своей жизни и деятельности. Хотя Е. В. Анисимов подчеркивает, что царь решился «жениться не шутовски, а всерьез, преступив все мыслимые и немыслимые запреты и заветы царственных предков и их жен» , речь в данном случае идет об игре не шутовской, но психологической, во многом бессознательной, когда «играющий» не до конца рационально просчитывает смысл происходящего – Пётр стремился спрятаться за адмиральским мундиром от упреков и осуждения, смягчить разрушительный эффект своего вопиющего поступка .
В подтверждение высказанного предположения сошлюсь на другой нестандартный поступок Петра в отношении Екатерины, а именно на ее коронацию в качестве императрицы, произошедшую в мае 1724 г. (традиционно царские супруги автоматически становились царицами после заключения брака). Как уже отмечалось, Пётр провел ее не в своем излюбленном «парадизе» – Санкт-Петербурге, к тому времени ставшем столицей империи, но в Москве, что хотя бы отчасти вписывало произошедшее в существующие традиции. Это в очередной раз подтверждает тезис о том, что при всем отторжении старомосковской идентичности, Пётр не мог полностью игнорировать ее.
Да и в целом, царь-реформатор создавал вокруг супруги ситуацию более упорядоченную, более «нормальную», чем та, в которой комфортно чувствовал себя сам. Голштинский придворный Ф.-В. Берхгольц отмечает, перечисляя многочисленных свитских, состоявших при Екатерине, что «двор царицы так хорош и блестящ, как почти все дворы германские. У царя же, напротив, он чрезвычайно прост: почти вся его свита состоит из нескольких денщиков (так называются русские слуги), из которых только немногие хороших фамилий, большая же часть незнатного происхождения» . То есть при всей склонности к экстравагантным поступкам и авторитарным решениям, царь-реформатор пытался, насколько мог, встраивать свои действия в определенные рамки, таким образом отдавая дань процессу оцивилизовывания, однако при этом предпочитал, если мог, перекладывать груз «правильного» поведения на чужие плечи . Кроме того, если сам он, потомственный самодержец, мог позволить себе не соответствовать внешним признакам своего статуса (вспомним объяснение Л. Хьюз о пристрастии Петра к небольшим домам), то для супруги со столь темным происхождением вполне логично, в качестве психологической компенсации, было применение всех возможных почестей и властных атрибутов .
Именно особенности отношений Петра и Екатерины дают возможность понять, чего же все-таки ждал царь-реформатор от своей избранницы. Создается впечатление, что, выросший без отца и очень привязанный к матери, после ее смерти он бессознательно искал ей замену, но не опекающую, а заботливую и одновременно «светскую». Ни пассивная Евдокия, ни легкомысленная Анна Монс не соответствовали такому действительно сложному запросу. Успех же Екатерины зиждился на удачном сочетании именно этих качеств (часть которых Пётр видел в своей матери, другую же – в барышнях Немецкой слободы). Нетребовательная, бойкая, веселая, заботливая, выносливостью под стать самому неугомонному государю – таков портрет главной привязанности царя-реформатора. С первых лет их романа Екатерина при каждом удобном случае старалась передать возлюбленному какие-нибудь знаки внимания, небольшие подарки, сопровождала царя в походах и заграничных поездках. Она любила праздники и танцы не меньше, чем Анна, и в то же время едва ли единственная (после смерти Лефорта) умела успокоить Петра во время его нервных приступов или вспышек гнева методами материнскими. Голштинский министр Г.-Ф. Бассевич пишет, что «она имела также и власть над его (императора. – О. М.) чувствами, власть, которая производила почти чудеса. У него бывали иногда припадки меланхолии, когда им овладевала мрачная мысль, что хотят посягнуть на его особу. Самые приближенные к нему люди должны были трепетать тогда его гнева. … Появление их узнавали у него по известным судорожным движениям рта. Императрицу немедленно извещали о том. Она начинала говорить с ним, и звук ее голоса тотчас успокаивал его; потом сажала его и брала, лаская, за голову, которую слегка почесывала. Это производило на него магическое действие, и он засыпал в несколько минут. Чтоб не нарушать его сна, она держала его голову на своей груди, сидя неподвижно в продолжение двух или трех часов. После того он просыпался совершенно свежим и бодрым» .
Свидетельством искренней привязанности Петра к жене являются многочисленные письма, полные грубоватой чувственности, заботы и грусти из-за разлуки . Екатерина оказалась незаменимым помощником царственному супругу во всех перипетиях его жизни. Вот что пишет о ней М. Семевский: «Женщина, не только лишенная всякого образования, но даже, как всем известно, безграмотная, она до такой степени умела являть пред мужем горе к его горю, радость к его радости и вообще интерес к его нуждам и заботам, что Пётр, по свидетельству царевича Алексея, постоянно находил, что “жена его и моя мачеха – умна!”, и не без удовольствия делился с нею разными политическими новостями, заметками о происшествиях настоящих, предположениями насчет будущих» . При этом сама Екатерина не пыталась влиять на государственные дела и не мешалась в «большую политику». Как замечает Е. В. Анисимов: «Несомненно, что предназначение свое Екатерина понимала как служение царю» . Это и есть идеальное воплощение образа царицы-помощницы.
Конечно, низкое социальное происхождении Екатерины являлось из ряда вон выходящим, хотя и не было уникальным в русской истории. Здесь следует учитывать два важных момента, тесно связанных вместе. Начиная с XVI в. русские монархи вступали в браки с представительницами российских же дворянских родов, как правило не самого знатного происхождения . Жениться на иноземных принцессах не позволяли религиозные барьеры (в последний раз «повезло» Ивану III, заполучившему византийскую принцессу, правда уже после падения «Второго Рима» ), а выбор княжен (последний такой случай – Елена Глинская) был чреват чрезмерным усилением того или иного рода. То есть речь шла об одном из элементов выстраивания авторитарной властной вертикали.
