Кризис испанского общества конца XVI - первой половины XVII века в свете междисциплинарного анализа ментальности пикаро Папушева Оксана Николаевна

Содержание к диссертации

Введение

1. Национально-политические и этно-религиозные идентификации как свидетельство кризиса империи Габсбургов 42

1.1. Испания, окружающий мир и образы «чужих» в плутовских романах: кризис идентичности, крах империи 42

1.2. Природа государственной власти глазами пикаро 64

1.3. В погоне за честью: деформация ценностных ориентиров испанцев в свете междисциплинарного анализа ментальности пикаро 89

2. Экономические установки испанских пикаро и кризис торгово-предпринимательского уклада конца XVI - первой половины XVII вв. 107

2.1. Деформация ценностей труда в контексте кризиса психосоциальной идентичности испанских пикаро 107

2.2. Богатство в системе ценностей испанских пикаро: еще раз к вопросу о кризисе идентичности испанцев конца XVI — первой половины XVII вв. 146

3. Тендерные установки сознания и поведения испанских пикаро и деформация духовно-психологических кодов приватной жизни испанцев в раннее Новое время 172

3.1. Социально-психологические установки матримониального поведения испанцев в условиях вызова XVII века в зеркале сознания пикаро 172

3.2. Психосоциальная идентичность пикаро и установки, связанные с чувственно-сексуальной сферой как симптом духовно-психологического кризиса испанского общества в раннее Новое время 191

Заключение 207

Список источников и литературы 214

• Испания, окружающий мир и образы «чужих» в плутовских романах: кризис идентичности, крах империи
• Природа государственной власти глазами пикаро
• Деформация ценностей труда в контексте кризиса психосоциальной идентичности испанских пикаро
• Социально-психологические установки матримониального поведения испанцев в условиях вызова XVII века в зеркале сознания пикаро

Введение к работе

Конец XVI -XVII вв. по отношению к Испании в историографии традиционно рассматривался как период, обладающий хронологической и культурно-исторической целостностью. Это время неоднократно привлекало внимание специалистов из самых различных областей гуманитарного знания - историков, литературоведов, культурологов, экономистов, искусствоведов, которые то выносили суровый приговор испанской действительности, указывая на этот период, как на время глубокого упадка, краха некогда могущественной монархии (В.К. Пискорский, Р. Альтамира-и-Кревеа, И.В. Арский, Э.Э. Литаврина, Н. Томашевский)1, то, обращая внимание на возвратный характер испанской истории, констатировали феномен «рефеодализации», «консервации архаической феодальной структуры» (Э.Э. Литаврина, В.А. Ведюшкин, Е. О. Ваганова), или говорили о «кризисе XVII века», «кризисе культуры XVII века», подчеркивая переходный характер испанского общества и культуры (X. А. Маравалль, А. Домингес Ортис, Ф. Брод ель, А. Кастро, Л. Пинский и др.)3.

Отход от бинарно-дуалистического восприятия исторического процесса, выражаемого в оппозициях оценок «взлет» - «упадок», обращение

к взвешенному анализу «переходности», учитывающему разнообразные аспекты испанской действительности, высвечивающему различные грани данной эпохи - путь гораздо более эффективный. В последнее десятилетие исследователи все чаще высказываются в пользу «прерывистости испанской модернизации», тем самым подтверждая тот факт, что в Испании, наряду с другими европейскими странами, модернизация все-таки началась. Другое дело, что как отмечает В. М. Раков, «испанская модернизация во второй половине XVI века прервалась, едва начавшись»1.

На актуальность и во многом неразрешенность этой проблемы указывает в своей публичной лекции, посвященной проблеме «пробуксовки» модернизационных процессов на российской почве, А. Аузан2. В качестве примера страны, которая постоянно попадает в накатанную, но не ведущую к развитию колею, он приводит Испанию XVII века, ссылаясь при этом на рассуждения американского экономиста, лауреата Нобелевской премии 1993 Дугласа Норта. Автор отмечает, что Испания и Англия в XVI веке имели одинаковые экономические и политические условия. «Проецируя на них все показатели, - пишет А. Аузан, - с которыми обычно работают макроэкономисты, мы должны будем сказать, что в XIX веке эти страны окажутся на сходных уровнях развития. Ничего подобного: в XIX веке Англия - первая страна мира, безо всяких оговорок. Испания - одна из самых отсталых стран Европы. Испания получила из колоний больше ресурсов, чем Англия. В чем дело?» . Сказанное со всей очевидностью свидетельствует об особой социальной и научной актуальности проблемы, решению которой и посвящена предлагаемая диссертация.

Следует особо акцентировать актуальность научного плана. При всем многообразии подходов к рассматриваемой теме, при наличии богатейшего круга литературы, посвященной разным аспектам кризиса конец XVI -XVII

вв., приходится констатировать отсутствие удовлетворительной системной интерпретации пробуксовки модернизационных процессов на испанской почве, что во многом упирается в проблему, являющуюся «ахиллесовой пятой» современных историко-культурных исследований - проблему наведения мостов между объяснением в рамках теорий макроуровня и тем знанием, что наработано было в рамках конкретно-исторического изучения проблемы или ее срезов, микроисторического анализа тех или иных явлений, связанных с природой данного феномена. Скажем, сложившаяся в рамках отечественной историософии концепция типологии процессов европейской модернизации объясняет прерывистость испанской модернизации тем, что страна относилась к разряду государств второй субсистемы, т.е. полупериферийным, которые характеризовались нестабильностью политических режимов, экономической отсталостью, высокой степенью идеологизации, что и определило незавершенный, скомканный характер испанской модернизации1. Об этом же пишут и авторы XXIII тома «Истории Испании» (Ромона Менендеса Пидаля)2, признавая деление Европы на экономически доминирующий центр и постепенно попадающие под его влияние периферийные зоны, в числе которых оказалась и Испанская монархия в раннее Новое время.

Однако при всей корректности такой типологии её макроформат не дает возможности понять, как Испания бывшая в позднее Средневековье одной из самых влиятельных и богатых держав Европы, наряду с другими европейским странами вступившая в так называемый переходный период, сопровождавшийся структурной перестройкой всего государственного и общественного организма, оказалась в хвосте стран-лидеров. Имея, как ни одна другая страна Европы, всё необходимое для успешной модернизации (американское золото и серебро, колонии, сильные и свободные города,

унаследованные от прежней эпохи навыки развитой торгово-ремесленной жизни, первый опыт политики протекционизма, «опробованной» Фердинандом и Изабеллой), она не смогла воспользоваться выгодной экономической и политической конъюнктурой.

Следует отметить, что поиски причин фиаско испанской модернизации раннего Нового времени велись едва ли не с конца XVI века и ведутся до сих пор. Впервые данная проблематика была обозначена еще арбитристами или, как их иначе называют, прожектерами. Прожектерство - широко распространенное явление испанской действительности времени правления «трех Филиппов» - было отражением общественного сознания (сознания не только представителей интеллектуальной элиты, но и практически всех слоев общества), чутко реагировавшего на ухудшение состояния монархии. В многочисленных записках, обращенных к королю, скрупулезно собранных, классифицированных и проанализированных испанским исследователем X. И. Гутьерресем Ньето в работе «Экономическая, политическая и общественная мысль арбитристов»1, предпринимались попытки найти причины внезапного упадка и затяжного кризиса Испанской монархии. Луис де Ортис, Мартин Гонсалес де Келлориго, Кристобаль Перес де Херрера, Фернадо Альварес де Толедо и другие мыслители наряду с причинами экономического и политического характера, такими как несовершенство политики меркантилизма, уменьшение численности населения, тяжелый налоговый гнет, засилье иностранцев, продажа государственных должностей, система майората, дорогостоящие военные операции и т.д. называют те факторы общественной психологии (в нашей терминологии, ценностные установки), которые усугубляли кризисное состояние монархии. К таким факторам арбитристы отнесли презрительное отношение к любому производительному труду, торговой деятельности, одержимость «чистотой крови» и знатностью.

Конечно, прожектеры не ограничивались лишь «постановкой диагноза». Они предлагали свои способы вывода страны из кризиса, иногда весьма радикальные. И хотя многие их предложения рассматривались королями и их министрами, реализация этих проектов не давала значимого результата. Все реформы неизменно наталкивались на некие невидимые препятствия. Современникам, находящимся в гуще событий, были видны только верхушки этих преград. Однако именно арбитристами были намечены направления поиска причин метаморфозы, произошедшей с Испанией на рубеже XVI-XVII вв., включавшие не только историческую конкретику, в том числе экономические показатели, положение основных социальных групп, деятельность короля и его окружения, но и особенности умонастроения испанцев.

Впоследствии историки и представители других гуманитарных наук, обратившиеся к изучению феномена испанского кризиса, также указывали самый широкий круг причин, как конкретно-исторического характера, так и связанных со сферой ментальности.

К первому направлению следует отнести работы исследователей, которые при определении причин испанского кризиса обращались к анализу экономической и политической ситуации в стране, акцентируя внимание на универсалисткой политике правительства и на экономическом положении различных социальных слоев. Традиция эта была положена в XIX веке классическим фундаментальным трудом испанского историка Р. Альтамира-и-Кревеа «История Испании», до сих пор остающимся единственным академическим учебником по истории Пиренейского полуострова, переведенным на русский язык1. В качестве главной причины экономического упадка Испании Р. Альтамира-и-Кревеа называет чрезмерное увлечение правителей завоеваниями. « В результате, - отмечает автор, - власти пренебрегали средствами, которые более эффективно могли бы содействовать увеличению производственной мощности и

благосостоянию страны. Эти правительства, в первую очередь вследствие бездарной политики, а затем вследствие абсолютной невозможности преодолеть стечение обстоятельств, были вынуждены действовать в пользу иностранцев, нанося таким образом серьезный ущерб испанцам»1. Автор уточняет, что «нельзя какое-либо явление приписывать лишь одной причине, даже если эта причина по своему преобладающему влиянию значительно превосходит все остальные» . Однако анализировать весь комплекс причин, повлекших за собой кризис Испанской монархии испанский историк не берется.

В. К. Пискорский, интересовавшийся преимущественно политической историей Испании, рассматривает испанский кризис как следствие ряда «исторических ошибок», совершенных политической элитой и королевской властью. Среди причин «умственного и экономического упадка»

исследователь называет «введение цензуры книг и инквизиции, налагавших оковы на свободное развитие мысли и заставлявших её цепенеть в тесном круге схоластических и католических доктрин, изгнание евреев и мавров, поддерживающих в стране благосостояние и жажду знания, усиление папского авторитета, благодаря деятельности ордена иезуитов, антинациональную политику Карла V..., религиозный фанатизм Филиппа II и, наконец, открытие богатств в Новом Свете, развивших в народе наклонность к праздности...» . Перекладывая всю ответственность на плечи правящей верхушки, В.К. Пискорский упускает из виду остальные слои общества, которые оказались как бы непричастны к происходящему. Между тем, испанский кризис XVII века - следствие не только политических промахов испанских королей и их окружения, но и недостаточной напористости в деле отстаивания своих интересов общества в целом.

Французский историк Фернан Бродель, обращает внимание на тот факт, что «экономика плохо приспосабливается к требованиям и принудительным мерам имперской политики» . Поэтому для таких громоздких политических образований, как Империя Габсбургов, Османская империя по прошествии XVI века наступили черные времена. «На самом деле, - пишет французский исследователь, - колесо Фортуны повернулось». Политические гиганты, к коим принадлежала и Империя Габсбургов, «перестали соответствовать требованиям времени», а пальма первенства перешла к «государствам средних размеров»2, таким как Франция, Голландия, Германия, Венеция, Тоскана. О том же пишут и другие исследователи. В частности В. М. Раков указывает на «наднациональный» характер испанского абсолютизма, руководствующийся не экономическими и политическими интересами страны, а идеологическими приоритетами дома Габсбургов3. Испанский исследователь Х.А. Маравалль определяет политику испанской монархии как «донациональную» или «преднациональную». При этом он в качестве одной из основополагающих причин затяжного характера испанской модернизации называет слабость буржуазии, которая и определила своего рода недоразвитие национального государства4. ;

В советской историографии наметившееся отставание Испании от таких стран как Англия и Франция рассматривалось с одной стороны, как следствие своеобразия её абсолютизма, который А. Н. Чистозвонов определил как «промежуточный тип», с другой, как результат слабости буржуазного уклада. Как правило, акцентировалась негативная роль государства в этом процессе. Так, Э.Э. Литаврина в качестве причины хозяйственной стагнации называла «враждебность феодальной монархии по

отношению к развитию её национальной экономики»1. Исследовательница отмечала, что испанская абсолютная монархия в указанный период переродилась в деспотию восточного типа, что и стало главной причиной отставания Испании от других стран Европы. Опираясь на замечания К. Маркса об особенностях испанского абсолютизма, Э.Э. Литаврина пришла к выводу: «Существование испанской абсолютной монархии, как и всякой восточной деспотии, оказалось несовместимым с развитием капиталистических отношений» . А. Н. Чистозвонов характеризовал испанский абсолютизм как феодально-реакционный, деспотический, отводя ему главную роль в подавлении социально-экономического прогресса внутри страны, подчеркивая, что «слабые зачатки национальной буржуазии почти полностью были подавлены уже в конце XVI в.» . М.А. Барг, в свою очередь, писал о зависимости монархии от диктата феодальной знати и церкви, особо подчеркнув, что «в Европе не найти другого примера политики, которая как будто специально (выделено мною - О.П.) преследовала цель систематического подавления экономических и социальных предпосылок, требовавшихся для возвышения королевской власти»4.

При всей верности общей оценки роли испанского абсолютизма и слабости буржуазного уклада как факторов, обусловивших отставание Испании, все же заметим, что она явно нуждается в корректировке не только по части определения специфики монархии, которую вряд ли можно сравнивать с восточной деспотией, но и в плане характеристики совместимости испанского абсолютизма с развитием капиталистических отношений. •

Результаты исследований последних лет позволяют внести новую редакцию в интерпретацию процесса становления капиталистического уклада в Испании раннего Нового времени. В этом смысле особого внимания заслуживает исследование отечественного историка В.А. Ведюшкина, в котором приводятся многочисленные примеры включенности части дворянства в производственный труд и торговые операции1. Представительница советской историографической школы Э.Э. Литаврина, писавшая в конце 70-х гг. о невозможности развития капиталистических отношений на испанской почве, в одной из своих работ, скорректировала свою позицию. Настаивая на том, что «разрушение средневековых форм хозяйства в XVI - XVII вв. не сопровождалось формированием капиталистических отношений»2, она отметила, что в этот период наметился рост колониальной торговли, развитие банковского дела и общественного кредита, что само по себе указывает на переходный характер испанской экономики.

Однако невольно встает вопрос, если переход начался, то что помешало его успешному завершению? Ответить на этот вопрос в полном объеме, минуя сферу ментального, невозможно. Напомним теперь уже ставшую хрестоматийной мысль А.Я Гуревича: «Между объективной

материальной причиной и ее действием, выразившимся в поступках людей, существует не механическая и не непосредственная связь. Весь комплекс обстоятельств, подводимых историком под понятие причин данного события, не воздействует на людей просто как внешний толчок, а посему исследователю надлежит выяснить, как в каждом конкретном случае изученная им общественная жизнь отражалась в головах людей, откладывалась в их понятиях, представлениях и чувствах, как, подвергшись соответствующим субъективным преобразованиям (выделено мною — О.П.), эти факторы предопределяли поступки людей, побуждали отдельных индивидов, а равно социальные группы и массы совершать те или иные действия»1.

0 необходимости рассмотрения культурных факторов при изучении переходных процессов, происходивших в Европе в раннее Новое время, писал в свое время Ф. Бродель. Грандиозная картина упадка средиземноморской системы, а также становления и развития капитализма в Европе, представленная французским исследователем, поражает своей целостностью и законченностью благодаря методологическому подходу, положенному автором в основание своих научных поисков2. В основе его лежит, по мнению Б.Г. Могильницкого, «принцип методологического плюрализма» . По мысли Ф. Броделя, только успешное сочетание экономического, политического, социального и культурного факторов при благоприятном ментальном климате могло способствовать перерождению средневековой феодальной Европы в Европу новоевропейскую капиталистическую. В XVI веке, по мнению автора, отчетливо обозначается

экономическое и политическое противостояние Севера Европы и её Юга, победителем из которого выходят те страны, в которых сложились благоприятные условия (процветает рыночная экономика, сложился нужный социальный климат, укрепился союз королевской власти и буржуазии). Ф. Бродель подводит нас к мысли о том, что в таких больших имперских образованиях, какими были Империя Габсбургов или Османская империя, отсутствовал весь этот комплекс условий, при которых возможен переход к капитализму. Кроме того, упадок средиземноморского региона совпал с переломом в вековом цикле, что, по мнению Ф. Броделя, явилось причиной того, что Средиземноморье оказалось «за пределами большой истории, на которую оно на протяжении веков имело почти монопольное право собственности»1.

Можно называть целый ряд исследователей, которые наряду с экономической политикой Империи выделяют значимость духовно-психологических факторов. Они пишут о царившем духе «героической лени», авантюризме, религиозном фанатизме и суеверии, презрении к труду, и т.п. настроениях, сыгравших роль в том, что испанское общество так и не направило свои интересы и энергию в сферу экономики, труда, но растрачивало силы в военно-имперской политике2.

Так М. Фернандес Альварес в качестве одной из причин обеднения Испании называет «дворянский менталитет», широко распространенный во всех слоях испанского общества, а также живучесть средневековых

представлений о том, что бедность угодна богу1. Другие исследователи, такие как Д.К. Петров и В. К. Пискорский считают авантюризм, наряду с религиозным фанатизмом, деятельностью инквизиции и антинациональной политикой королевской власти, фактором, приведшим Испанию к «погибели»2.

Испанский исследователь А. Кастро, обращаясь к проблеме испанского кризиса XVII века, важное значение придает этно-конфессиональному аспекту, считая, что причины испанского фиаско следует искать в чрезмерном «увлечении» испанцев борьбой за «чистоту крови». По его мнению, начиная с VIII века, на территории Пиренейского полуострова сосуществовали «этно-религиозные касты»: испано-христианская, арабо-исламская и еврейско-иудейская. Гармоничное сосуществование этих трех «каст» способствовало небывалому взлету Испанской монархии в конце XV - первой половине XVI века. Формирование централизованного универсального государства привело к установлению абсолютного господства испано-христианской касты и, как следствие, к нарастанию нетерпимости христиан по отношению к иноверцам3.

Испанский этнограф и историк культуры X. Каро Бароха в своей книге «Сложные формы религиозной жизни» рассматривает переходную эпоху как время культурного разрыва между высокой и низкой культурой, между официально декларируемыми религиозными максимами и их реальным восприятием4. В раннее Новое время в Испании разрыв этот обозначился со всей очевидностью. Церковь в этих условиях вынуждена была пересматривать многие свои идеи, в том числе и отношение к торговле и

ростовщичеству, к турнирам и дуэлям и т.д., приспосабливаясь тем самым к меняющимся нормам жизни. X. Каро Бароха приводит примеры так называемой «поверхностной религиозности», многочисленных грехов как мирян, так и самих клириков, развенчивая тем самым миф об испанцах -религиозных фанатиках. В то же время он утверждает, что падение авторитета религиозного учения у одних слоев, в большинстве своем «старых христиан», сопровождалось, пусть формальным и показным, укреплением веры и её демонстрацией у других, чаще всего «новых христиан»1. Эти и другие наблюдения испанского историка культуры указывают на некий психологический слом в сознании испанцев периода перехода, когда различные, порой противоречащие, ценности парадоксальным образом сосуществовали. Автор, однако, не задается вопросом о глубинных причинах имевшего место ментального сдвига и о его влиянии на характер и темпы модернизации.

Следует особо подчеркнуть, что богатство наработанного исследователями историографического «капитала» на пути реконструкции тех или иных факторов общественного сознания в качестве определявших пробуксовку процессов Перехода на испанской почве, не снимает вопроса о системном характере испанского кризиса, его опосредованности всем предшествующим историческим опытом жизнедеятельности различных слоев испанского общества. Опытом, который должен быть рассмотрен в режиме большого времени и в сравнительно-историческом формате исследования.

Имеющийся в науке багаж проверенного временем знания, равно как и новые редакции, которые оно получило в ходе исследовательской работы современных ученых, с особой остротой актуализируют обращение к этим уровням решения проблемы. Продемонстрируем это на примере одного из представителей современной отечественной испанистики, уже упоминавшегося нами.

В.А. Ведюшкин, фиксируя внимание на наиболее значимых ценностях и представлениях (мы бы сказали ценностных установках) испанцев того времени, таких, например, как знатность, культ истинного Бога и «чистоты крови», которые, по его мнению, определили феномен «всеобщей идальгии» и, как следствие, презрение к производительному труду, в то же время приводит, как уже отмечалось, материал, свидетельствующий о том, что даже представители того слоя, который был чужд сфере труда и торговых операций, все же оказались втянутыми в новые практики жизни1. Фактически исследователь справедливо предостерегает против использования привычных штампов, сложившихся вокруг фигуры испанца рубежа XVI-XVII вв., чьей национальной чертой считается склонность к праздности. «В XVII веке, - отмечает он, - праздными и бродягами их сделала лишь десятилетиями накапливавшаяся невозможность нормально жить своим трудом»2.

Однако, отмечая новизну подхода исследователя, признавая своевременность и справедливость тех поправок, которые были внесены историком в традиционную картину исторических представлений о ментальном складе испанского общества, следует подчеркнуть," что корни явления, связанного с комплексом «героической лени» или «презрения» любого производственного труда, следует искать не только во временном контексте конца XVI- XVII вв., но и в гораздо более глубоком прошлом3.

Другое дело, что условия действительности конкретного времени несомненно акцентировали некие важные матрицы сознания и поведения людей, которые не могли способствовать спонтанному направлению энергии общества в производительную сферу, но, напротив, блокировали этот процесс.

Следует добавить, что на важность всего предшествующего исторического опыта в определении той или иной траектории движения страны указывал американский экономист Д. Норт. Причиной более чем вековой стагнации Испании он считает отсутствие институциональных инноваций. Весь предшествующий исторический опыт, задающий определенную траекторию движения, не позволил «испанской короне и подчиненной ей бюрократии изменить направление развития страны, несмотря на сознание того, что в стране воцаряется застой и упадок». Д. Норт также отмечает, что в Испании существовали институциональные ограничения (в виде слишком бюрократизированной государственной машины, слабости кортесов), особое «мировосприятие людей», и даже имела место историческая случайность (вопрос о налогах попал в руки короля, а не парламента, как это было, например, в Англии)1. Однако, исследователь не уточняет, какие именно особенности мировосприятия мешали испанцам инициировать и поддерживать институциональные инновации, что обусловило слабость кастильских кортесов и их зависимость от короны, почему кортесы не настояли на праве контроля над налоговыми поступлениями, и что, наконец, мешало королям и правительству, прекрасно осознававшим сложность ситуации, изменить направление развития страны? Эти и другие вопросы остаются открытыми.

Пристальное внимание к проблемам ментальное™ помогло бы найти ключ к решению многих вопросов, не поддающихся расшифровке в рамках культурно-исторического анализа. И хотя испанцам в рамках отечественного гуманитарного знания повезло гораздо меньше, чем, скажем, древним германцам или скандинавам, картина мира которых была с поразительной точностью воссоздана А. Я. Гуревичем1, тем не менее, попытки реконструкции некоторых аспектов мировидения испанцев

предпринимались. В частности среди работ, касающихся характеристики умонастроения испанского общества раннего Нового времени можно выделить культурологические исследования Л.Е. Пинского и В.И. Силюнаса, чей информационный ресурс, несомненно, должен быть использован при воссоздании картины испанского кризиса.

Следует особо подчеркнуть, что в рамках отечественного литературоведения и искусствознания широкое применение нашла теория художественных и культурных стилей, сквозь призму которой рассматривалось и проблема испанского кризиса XVII века. Являясь обобщенным средством выражения определенного мировоззрения, категория «стиль» позволяла исследователям выстраивать типологические

конструкции, выделяя наиболее важные компоненты сознания (в данном случае художественного сознания) той или иной эпохи. Согласно этой теории в XVII веке в Испании господствует стиль барокко. Среди прочих эстетических и мировоззренческих характеристик этой культуры Л. Е. Пинский косвенно указывает на переходный характер барокко, называя его «эстетикой враждующих половин» и выражением «разлада как истинной натуры». «Отражая в себе торжество феодальной реакции контрреформации и абсолютизма, - отмечает исследователь, - искусство барокко являет собой

вместе с тем выражение первого этапа буржуазного общества, основы которого складываются в недрах абсолютизма, последнего фазиса в развитии феодального общества»1. По мнению Л. Е. Пинского, искусство барокко «стремится объяснить национальный кризис как закономерное следствие дисгармоничности всего сущего»2. Теория художественных стилей хотя и тяготеет, в понимании исследователя, к комплексному отражению действительности, но воспроизводит эту действительность только отчасти.

Российский искусствовед В.И. Силюнас удачно увязывая артефакты культуры с историческими реалиями. В своем исследовании, посвященном испанскому театру и испанской драматургии XVII века, В.И. Силюнас реактуализирует категорию «художественный стиль», используя её в связке с категорией «жизненный стиль», сравнительно недавно обозначенной в исторической антропологии как эвристически перспективное понятие3. Испанское общество в его книге «Стиль жизни и стили искусства (испанский театр маньеризма и барокко)» предстает погруженным в иллюзорный и идеалистический мир театра, который, по словам автора, «показывал жизнь не такой, как она есть, а такой, какой она должна быть»4. Излюбленные

испанскими драматургами проблемы, связанные с религиозностью, утверждением и защитой чести, торжеством любви над семейным долгом, волновали зрителей, именно поэтому они вновь и вновь звучали со сцены.

Массовое увлечение зрелищами как светского, так и священного характера в Испании XVII века, по мнению В. И. Силюнаса, «приподнимало публику над грешной землей, позволяло выйти из плена буден, приобщало к вечным идеалам» . Рискуя огрубить интерпретацию исследователя, автор диссертации все же полагает, что причины настоящего культа театра в Испании в указанный период были связаны отнюдь не с попыткой забвения тягот земной жизни. Напротив, массовое увлечение театром, равно как и плутовскими романами, дает основание выдвинуть гипотезу о близости смыслов и проблем литературно-театрального дискурса насущным проблемам аудитории. С нашей очки зрения, которую мы попытаемся обосновать в диссертации, именно этим обстоятельством определялся своеобразный «психотерапевтический эффект» от посещения представлений и чтения пикаресок.

Называя в качестве определяющих черт коллективного сознания испанцев конца XVI - XVII суеверие, авантюризм, диффузию религиозности, чувство этнического и конфессионального превосходства, ощущение дисгармоничности всего сущего, театральность и искусственность (стилизованность) жизни, исследователи испанской культуры с разных сторон походят к проблеме изменчивости ментальных структур или, если использовать терминологию Г.-Ю. Бахорского, «хабитуального сдвига»2. К сожалению, еще раз подчеркнем, авторы не заостряют внимание на системном характере испанского кризиса, зачастую не пытаясь увязать отдельные его проявления с макроисторическими процессами.

Среди ученых-историков, наиболее успешно работавших в рамках заявленной тематики, рассматривавших проблему затянувшейся испанской стагнации с точки зрения социальной истории ментальносте, следует особо выделить испанского исследователя Хосе Антонио Маравалля. Он, начиная с 40-х годов XX в., последовательно осуществлял программу всестороннего изучения феномена испанского кризиса1. Барочная Испания, по мнению историка, представляла собой странную противоречивую смесь современности и архаики . В одной из последних своих работ «Плутовской роман с позиций социальной истории: XVI и XVII века», которая, по словам самого исследователя, стала завершающим аккордом его многолетнего научного поиска, Х.А. Маравалль обращается к анализу менталитета пикаро. Рассматривая плутовство как одно из самых значительных явлений испанского кризиса XVII века, испанский исследователь может помочь нам в формулировке задачи понимания общего (своеобразие модернизации в Испании) через частное (менталитет пикаро).

В качестве основополагающего методологического принципа он, следуя традициям школы «Анналов», использует принцип

междисциплинарности. Во введении к своему объемному труду Х.А/ Мараваль пишет: « ...те рамки, в которые заключены современные нации, подходят для того, чтобы продолжить исследование темы, но каждый раз так, чтобы границы были открытыми - из страны в страну, из дисциплины в дисциплину — и чтобы историку было позволено, когда это потребуется, пересекать их в нужный момент. Только таким образом можно освещать образ «ментальной материи».. .»3.

Х.А. Маравалль в своем исследовании исходит из посылки, что реконструкция мировидения пикаро возможна лишь в рамках анализа ментальносте как структурной целостности. Метод, которым пользуется Х.А. Маравалль, заключается в считывании данных различных классов источников, с тем, чтобы посмотреть на изучаемый феномен с разных сторон. «Только конечная связность полученных результатов, - считает исследователь, - может определить степень приемлемости определенной трактовки истории»1. Однако поставленная автором цель - исследование мыслительной переработки, которой подвергаются идеи, выдвигаемые интеллектуальной элитой - ограничивает возможность достижения искомой целостности. Его метод подразумевает некую прямую реконструкцию связей между отрефелексированной частью «ментальной материи» и тем, что именуется экономико-политическим ландшафтом, что не может не привести к утрате очень важного элемента их составляющей - эмоций, настроений, психологической стилистики артикулирования тех или иных ценностей2. Между тем именно психологическое интонирование тех или иных ценностных установок позволяет вскрыть истинное глубинное отношение личности к ним, которое может находиться в прямом противоречии с декларируемым идеалом3. Отсюда проистекает, как нам представляется, и некая уплощенность реконструируемой исследователем картина трансформации менталитета нарождающегося буржуазного общества.

Из сказанного со всей очевидностью следует, что исследователь, берущийся за анализ тех изменений, которые претерпели ценности разных страт испанского общества, не может обойтись без анализа связи этих ценностей со сферой эмоций, что ставит проблему выяснения механизмов

синергии сознания и бессознательного в процессе трансформации этих ценностей. Говоря о необходимости обращения к данному исследовательскому срезу анализа, особо оговорим ряд теоретико-методологических предпочтений, вне контекста которых настаивание на предлагаемой стратегии исследования, о чем речь пойдет ниже, вряд ли будет корректным. Автор диссертации исходит из вполне определенного представления о бессознательном, суть которого можно кратко обозначить, сославшись на известную формулировку. Согласно ей бессознательное выступает как «упорядоченная всем стилем жизни общества социально-психологическая матрица установок в поведении людей, формирующаяся контекстом исторического опыта поколений, социальных групп и отдельных личностей»1. Это первое.

Второе - бессознательное рассматривается как система, включающая не только глубинные или природные структуры человеческой психики, но и накопленный культурный багаж стереотипов, сформировавшихся при непосредственном участии сознания, однако в силу целого ряда причин существующих и действующих в границах данной системы в режиме неосознаваемости2

Все выше сказанное задает соответствующую целевую установку данного исследования, одновременно обозначающую и новизну предлагаемой диссертации: используя конкретную полидисциплинарную исследовательскую стратегию, фокусируемую на бессознательном3, выявить

возможные контуры комплексного исследования особенностей испанской модернизации раннего Нового времени на основе анализа менталитета пикаро.

Эта целевая установка определила и постановку конкретных задач диссертационной работы:

1. Проанализировать основные устойчивые смысловые коллизии плутовских романов как выражение мироощущения социально- психологического типа личности в условиях кризиса конца XVI- первой половины XVII в., а также выявить линии возможной актуализации этих смыслов для различных слоев и групп испанского общества раннего Нового времени.

2. На основе этого реконструировать комплекс базовых ценностных ориентации маргинального слоя пикаро в контексте тех процессов трансформации испанского общества, которые свидетельствовали о его вступлении в стадию Перехода

3. Полагаясь на наработанный историографический багаж, а также ресурс используемой полидисциплинарной технологии анализа провести анализ трансформации психосоциальной идентичности низшего дворянства и торгово-ремесленных слоев испанского общества, оказавшихся в условиях кризиса в маргинальной среде или симпатизировавших ей: прежде всего установок, связанных с трудом, богатством, становлением новой формы политического сообщества, т.е. национального государства, и приватной сферой.

4.Провести экспертизу сделанных наблюдений и выводов, при помощи анализа тендерного среза сознания пикаро.

5. Показать методологический ресурс использованной исследовательской стратегии для системного анализа причин и природы «пробуксовки» модернизационных процессов в Испании

Основным источником в работе над диссертацией явились так называемые пикарески (испанские плутовские романы)1. Следует особо подчеркнуть, что их информационный ресурс до сих пор практически не привлекал внимание отечественных историков, что также вносит элемент новизны в исследование поставленной проблемы. В поле нашего анализа попали 8 пикаресок, а именно: «Селестина» Фернандо де Рохаса (1501), «Жизнь Ласарильо с Тормеса, его невзгоды и злоключения» неизвестного автора (1554), «Гусман де Альфараче» Матео Алемана (1 часть - 1599, 2 часть — 1604) , «Жизнь Маркоса де Обрегон» Висенте Эспинеля (1618), «История жизни пройдохи по имени дон Паблос» Франциско де Кеведо-и-Вильегаса (1626), «Хромой бес» Луиса Велеса де Геверы (1641), «Севильская куница, или удочка для кошельков» Алонсо де Кастильо-и-Солорсано (1642) и «Жизнь Эстебанильо Гонсалеса, человека хорошего настроения, составленного им самим» (1646).

Выбор данного источника определяется следующими мотивами:

Во-первых, большой популярностью пикаресок среди современников. Об этом свидетельствует как значительное количество самих романов, вышедших в свет с сер. XVI до конца XVII века (порядка 35), так и их многочисленные переиздания. Так, например, «Ласарильо с Тормеса ...» до конца XVII века издавался 33 раза, роман Матео Алемана «Гусман де Альфараче» - 41 раз1, причем за первые пять лет после написания он выходил в печать 23 раза, (не считая многочисленных пиратских переизданий, которых, по свидетельству самого М. Алемана, насчитывалось не менее 26). Для сравнения, Дон Кихот М. Сервантеса за этот же период издавался 10 раз.

Кроме того, жанр плутовского романа очень быстро завоевал симпатии испанцев и читателей других европейских государств. «Уже в 1600 году, -отмечает Л. Е. Пинский, - выходит первый французский перевод, за которым следует португальский, немецкий, голландский» . Как не без гордости писал сам М. Алеман во вступлении ко второй части «Гусмана де Альфараче»: «французы и итальянцы обращаются к этой книге не реже, чем испанцы к часослову»3.

Секрет успеха романов заключается не только в их «реализме» (термин, активно использовавшийся в советском литературоведении в 60-70-е гг.) и в развлекательном характере, но и в своеобразном «психотерапевтическом эффекте», который, очевидно, оказывали романы на читателей. Авторы смогли очень точно передать душевное состояние большинства испанцев того времени, состояние которое мы могли бы назвать «кризисом идентичности» (по терминологии Э. Эриксона), когда многие испанцы оказались в так называемом сословии «пикаро». Знаменательна в этом плане фраза, произнесенная героем романа Матео Алемана Гусманом.

«В наши дни, - говорит он, - сословие пикаро самое многочисленное, все в него попадают и даже гордятся этим»1.

Во-вторых, выбор источника определен историческим долголетием основного героя романов - пикаро, как следствие принятия этого литературного типажа испанской читающей публикой. И хотя между ментальностью пикаро и добропорядочного члена общества не может быть поставлен знак равенства, тем не менее не стоит сбрасывать со счетов имевшие место «совпадения» ментальных матриц их сознания. В переводе с испанского picaro - низкий, подлый, хитрый, лукавый, а также подлец, плут, хитрец, озорник, проказник, шалун. Впервые это слово было зарегистрировано в литературных текстах 1540-х гг2. Как отмечает Н. Томашевский, означало оно человека, занятого черным трудом, не имеющего своей профессии и живущего случайными заработками, бродягу, мошенника. «К категории пикаро, - продолжает исследователь, - относились студенты-недоучки, мелкие безработные чиновники, бывшие солдаты, разорившиеся дворяне, шуты, картежники, приживальщики, воры, проститутки»1. Однако в данном случае мы рассматриваем этот термин гораздо шире. Под «пикаро» мы понимаем особый социально-психологический тип людей, сложившийся в Испании на пороге Нового времени, человека, «выбитого из колеи», маргинала, чья идентичность носила не просто спутанный, как выразился бы Э. Эриксон, но деформированный характер, с большим грузом социально негативных установок сознания и поведения.

Конечно же, испанский маргинал-пикаро не был уникальным явлением в истории, определенную параллель ему можно найти в других европейских странах, переживающих процесс первоначального накопления капитала. Однако, к примеру, английский вариант модернизации раннего Нового времени, также как и везде сопровождавшийся пауперизацией и маргинализацией разных слоев общества, (не обретшей, правда, столь большого размаха, как в Испании), не повлек за собой кристаллизацию этой социальной группы как устойчивого и четко ограниченного феномена, что имело место на территории Пиренейского полуострова. Размытость явления маргинализации на английской почве во многом была обусловлена, как справедливо отмечала И. Ю. Николаева, динамизмом и успешностью протекания модернизационных процессов в этом регионе, относимой исследователями к странам центра европейской миросистемы2. «Выпуклая явленность» этого феномена на испанской почве, зафиксировавшаяся в сознании людей, что отразил язык эпохи (факт появления самого названия слоя), позволяют говорить о нем как о знаковом явлении испанской модернизации, через призму которого можно реконструировать ее специфические черты.

В этом смысле нам представляется симптоматичным некий параллелизм реконструированных смыслов плутовских романов и других источников. В частности, обращает на себя внимание, пусть дискретная, а порой и косвенно вырисовываемая картина мироощущения принадлежащих к слою пикаро людей, запечатленная документальными свидетельствами1, к которым можно отнести рукописные новости, частную переписку, уголовные дела, королевские указы, автобиографические заметки. Она во многом ассоциируется с той, что мы попытались воссоздать, полагаясь на комплексный полидисциплинарный анализ литературного источника. Вырисовывающийся в них образ испанского маргинала, человека живущего постоянным нарушением писаных и неписаных законов общества, никак не вызывает ощущения отторжения или осуждения его окружающими. Кроме того, создается впечатление сытого, довольного собой, преспокойно существующего за счет обмана и шулерства плута, который где-то даже горд собой. Встает вопрос - почему этот образ оказался если не привлекательным, то притягивающим внимание широкой аудитории? Не было ли это связано с особенностями ментальносте различных слоев испанского общества? Именно на этот вопрос, чрезвычайно важный для решения центральной проблемы исследования, невозможно ответить, минуя анализ плутовских романов, в которых как в зеркале отразилась ментальная атмосфера испанского общества данного времени.

Поэтому, несмотря на распространенное в последнее время (особенно в литературоведении) представление о том, что плутовские романы - лишь литературная конструкция, плод творческой фантазии их авторов, хотелось бы подчеркнуть эпистемологически важную посылку данного исследования. Именно данный литературный источник вкупе с внеисточниковым знанием2,

1 Следует отметить, что перечисленные источники, к сожалению, оказались недоступны по целому ряду причин для автора этого исследования, поэтому к ним приходится прибегать опосредованно с помощью исследований других авторов, использовавших их в своем анализе.

2 В трактовке Е. Топольского внеисточниковое знание понимается как взаимосвязь результатов других исторических исследований, данных других наук с интуитивным

рассмотренный с позиций определенной полидисциплинарной методологии, дает основание с большой степенью строгости анализировать установки сознания и поведения испанцев переходного периода.

Кроме того, надо иметь в виду, что за образами плутов зачастую стоят судьбы и характеры, как самих авторов романов, так и их современников, о чем свидетельствуют многие факты из их биографий. Среди плутовских романов встречаются и реальные автобиографии, такие, например, как «Жизнь Эстебанильо Гонсалеса человека хорошего настроения. Составленная им самим»1. Еще раз подчеркнем, что «пикаро» - не просто литературный образ, плод творческой фантазии художника — это знаковая, ключевая фигура испанской действительности переходного периода.

Вслед за И.Ю. Николаевой сделаем ряд дополнительных оговорок. Как уже отмечалось, мы далеки от того, чтобы ставить знак равенства между менталитетом пикаро и менталитетом основных слоев и групп испанского общества. В частности согласны с ней в том, что «было бы упрощением полагать, что популярность плутовских романов, заключавшаяся в4 «близости» читающей аудитории отраженных в них образов и ситуаций, объясняется причинами социально-генетического характера». Хотя этого= момента, подчеркивает исследовательница, никак нельзя сбрасывать со счетов. «Коль скоро пикаро вышли из среды тех добропорядочных членов общества, которые по разным причинам оказались в группе риска и выпали за пределы своего социального круга, то ментальность маргинала сохраняла в себе следы апроприации ценностей прошлой сословной идентичности. Вопрос в том, каков характер этого сохранившегося «наследия»?2

Отсюда встала проблема в чем совпадали и в чем расходились ментальные матрицы пикаро и добропорядочных членов испанского общества, которую томская исследовательница предлагает решать в регистре методологических ориентиров анализа ментальности П. Берка. Он, рассматривает последнюю как исторически обусловленную систему взаимосвязанных пересекающихся «сеток» культурно-психологических установок разных социальных слоев, которые могут приходить в противоречие друг с другом и меняться в ответ на вызов среды.

И еще одна оговорка. Использование плутовских романов как возможного источника реконструкции модальных типов бюргера, мелкого дворянина ставит вопрос, связанный с областью социальной истории идей, который И.Ю. Николаева передает в формулировке Р. Дарнтона, спрашивавшего, как « определить уровень культурного опыта и соотнести чтение со специфическими социальными секторами?»1 «Отсутствие информации источникового и исследовательского характера, предположения, которые можно строить относительно грамотности испанского бюргера в означенное время, - пишет она, - не может не порождать сомнений в правомочности идентифицировать потенциальную читательскую аудиторию с бюргерской средой»2. Однако нельзя не согласиться с ней в том, что «отсутствие этой информации едва ли может поставить под сомнение близость ценностей и смыслов дискурсивного поля романов ценностным установкам этой среды. Природа общеевропейских процессов генезиса городской интеллигенции позволяет с достаточно большой долей уверенности предполагать, что костяк читательской аудитории составляла среда городских интеллектуалов - работников магистратур, судов, клириков, студентов. Эти группы городского населения во многом были генетически связаны с бюргерской средой» . «Идентификационные связи, - поясняет далее исследовательница, - образовывались не только на базе усвоенных представителями данных групп установок родительского мира, но и того

повседневного опыта жизнедеятельности (включая кроссгрупповые брачные и дружеские отношения), который теснейшим образом связывал эти разные, хоть и несводимые друг к другу, но пересекающиеся социальные группы»1.

Говоря о важности внеисточникового знания в решении поставленных в диссертации задач, подчеркнем значимость для данного исследования информативного ресурса, который содержат как работы собственно исторического плана, так и научные труды литературоведческого, культурологического и историко-философского плана.

Прежде всего, это сочинения, в которых предпринимались попытки целостного анализа исторической и культурной ситуации Испании конца XVI -XVII вв., таких авторов, как Ф. Бродель, Р. Альтамира-и-Кревеа, В. К. Пискорский, Х.А. Маравалль, А. Домингес Ортис, Х.И. Гутьерес Ньето, В.М. Раков, М. Ф. Альварес, Д. К. Петров, Л. Е. Пинский. Кроме того, в работе над диссертацией использовались научные исследования, в которых отмечены попытки реконструкции тех или иных аспектов испанского кризиса, а также содержатся зарисовки испанской действительности. К ним можно отнести статьи Э.Э. Литавриной, В.А. Ведюшкина , О.И. Варьяш, Е.О. Вагановой, X. Гуггисберга; монографии М.В. Барро, М. Дефурно, В. Прескотта, X. Каро Барохи, А. Кастро, Н. Элтон, А. Красноглазова, С. Г., Плавскина, С.А. Прокопенко, Дж. Плейди, Р. Стенюи, В.И. Силюнаса, С. Швастера и др.

В ходе работы над проблематикой диссертационного исследования при анализе отдельных сюжетов автором использовались и научные труды по истории ментальности Ж. Ле Гоффа, И. Хёйзинги, А. Я. Гуревича, Ю.Л. Бессмертного, ставшие классикой исторической антропологии2.

В поле зрения автора диссертационного исследования попали работы историков, изучающих институциональные, политические, социальные и иные аспекты исторической действительности переходного периода на материале других европейских стран: М.А. Барга, И.А. Красновой, М.Ю., Реутина, П.Ю. Уварова, Н. Элиаса и др., а также исследующих отдельные психосоциальные особенности ментальности людей, живших во время смены ценностных систем: Г.-Ю. Бахорского, Г.С. Кнабе, Л.М. Брагиной, М. Оссовской, Ю.П. Малинина.

К работе были привлечены многочисленные исследования литературоведческого и культурологического характера, в которых приведены биографии авторов романов, проанализированы тексты пикаресок . К слову сказать, библиография плутовских романов весьма обширна. Начиная с XVII века, если судить по библиографическим данным Жозефа Лауренти, появляются многочисленные работы критического характера, в поле зрения авторов которых попадает плутовской роман2. Интерес к этому жанру в зарубежном гуманитарном знании со временем не угас, о чем свидетельствует объемный (на 600 страницах) библиографический справочник Жозефа Рикапито .

Многие наблюдения, исторические зарисовки и сопоставления, а также теоретические рассуждения, приведенные в данном диссертационном исследовании, были сделаны в ходе творческого сотрудничества с И. Ю. Николаевой. Работа в методологических семинарах под её руководством, имевшая своей неотъемлемой составляющей дискуссии и конструктивный диалог с коллегами, работавшими в рамках этого семинара (СВ. Карагодиной, Н.В. Карначук, О.Н. Мухиным, Т. И. Зайцевой, А. Ю. Соломенным, Н. А. Сайнаковым) \ во многом провоцировали постановку новых вопросов и проверку делаемых выводов.

Методология исследования. Диссертация выполнена в системе теоретико-методологических координат полидисциплинарной технологии анализа, разработанной в рамках томской методолого-историографической школы. Она формируется за счет вполне определенных широко вошедших в научный оборот концепций установки, габитуса, идентичности, социального характера, и некоторых других теорий и методов, когерентных друг другу. Ее новизна в отличие от других межисциплинарных исследовательских стратегий заключается в том, что комплектующий ее инструментарий имеет общий методологический фокус (бессознательное) и методологическое сходство в ключевых понятиях, что позволяет использовать привлекаемые концепты и методы в режиме взаимодополняемости и взаимоконтроля. Подбор методологического инструментария не является постоянным, раз и навсегда зафиксированным. Он напрямую зависит от объекта исторической действительности и определяется предметом научного поиска, хотя далеко не всякий концепт или метод может быть использован в качестве рабочего инструмента данной аналитической технологии2.

В данной диссертации наиболее «работающими» концепциями, позволяющими обнаружить и проанализировать ценностные установки личности в условиях исторических перемен, которые не проявляются при помощи построения системы категорий и тем более не улавливаются конкретно-историческими методами, являются: концепция габитуса П. Бурдье, теория идентичности Э. Эриксона, теория установки Д. Узнадзе, теории смеха С. Аверинцева, Л. Карасева, а также современные социологические теории маргинальности. Следует отметить, несколько переиначив суждение Дж. Тоша, что любая теория, будучи интерпретационной схемой, может придавать новый импульс исследованию1. С той лишь поправкой, что это более верно, когда речь идет о нескольких взаимопересекающихся и комплиментарных теориях.

Концепции, перечисленные выше, с разных сторон подходят к проблеме анализа бессознательного, которое является фундаментом ментальносте, тем самым, открывая новые горизонты исследования исторически опосредованных и изменчивых структур умонастроений.

Теоретические наработки школы Д. Н. Узнадзе в области изучения бессознательного позволяют более четко определить его структуру и механизм функционирования. Согласно «теории установки», поведение человека определяется наличием у него так называемой первичной, нефиксированной унитарной установки, «этой своего рода целостно-личностной организации и внутренней мобилизации (готовности) индивида к осуществлению той или иной предстоящей актуальной деятельности»2. Установка эта протекает вне сознания, но, тем не менее, оказывает решительное влияние и на картину мира человека, и на его поведение. Неспособность с помощью старых «привычных» установок решить ту или

иную проблему приводит к эрозированию всей системы ценностей и, как следствие, вызывает к жизни так называемую актуально-моментальную, адекватную ситуации установку. Следует особо отметить, ссылаясь на И.Ю. Николаеву, что всякая новая актуально-моментальная установка появляется как реакция психического на разрешение возникшей «здесь и сейчас» потребности и являет свой лик чаще всего в виде образа, настроения, эмоции, не рационализируя напрямую потребность1. При условии многократной успешной реализации эта актуально-моментальная установка превращается в фиксированную, т.е., иначе говоря, становится общепринятой ценностью. Однако, сыграв свою роль, она никуда не исчезает, а «сохраняет в себе готовность снова и снова актуализироваться, лишь только вступят в силу подходящие для этого условия»2. Человечество, проделывая свой путь во времени, несет с собой солидный багаж базовых ценностей, по сути, постоянно пополняющихся фиксированных установок, которые по мере необходимости актуализируются. Таким образом, теория установки позволяет историку, имеющему дело с ментальной сферой, методологически точно и научно обоснованно подходить к анализу различных проявлений идентичности.

Наиболее полно и всесторонне идентичность была изучена Э. Эриксоном. Идентичность, понимаемая ученым-психологом как «субъективное вдохновенное ощущение тождества и целостности», имманентно присуща каждому человеку. Это положение Э. Эриксона признается всеми. Э. Фромм писал в свое время: «Потребность в чувстве тождественности настолько важна и настоятельна, что человек не мог бы сохранить душевное здоровье, если бы не нашел какого-нибудь способа удовлетворить её»4. Разные виды идентификаций (национальная, религиозная, групповая профессиональная и др.), через которые человек

.

проходит в процессе своей социализации, призваны помочь ему обрести чувство целостности и максимальной включенности в общество. В стабильном обществе процесс социализации проходит безболезненно. Члены такого общества не ощущают психологического прессинга и безропотно принимают большинство норм и ограничений. В нестабильные, переходные периоды многие автоматизмы сознания и ценностные установки перестают отвечать требованиям времени и «не срабатывают». Механизм идентификаций дает сбой. В этих условиях определенная часть общества перестает придерживаться общепринятых норм, болезненно воспринимает любые социальные ограничения. Она выпадает из традиционного уклада жизни и пытается обрести новые установки, которые стали бы структурирующим ядром новой психосоциальной идентичности. Однако поиск этот может затянуться вследствие «зацикливания», как сказал бы Д. Узнадзе, на фиксированных установках. Человек в таких условиях вынужден занять удобную для него промежуточную позицию, обретя «спутанную идентичность», объявив своего рода «мораторий на идентичность». В такой ситуации выход из кризиса становится весьма проблематичным. Таким образом, теория идентичности Э. Эриксона дает возможность реконструировать связи между индивидуальным и коллективным опытом, объяснить появление неординарных личностей, значительных групп людей с девиантным поведением, а также точно просчитать течение кризиса. Однако, лишь при дополнительном ресурсе теории установки и в руках историка1.

Анализ духовно-психологического кризиса, имевшего место в Испании раннего Нового времени, в междисциплинарном формате может быть расширен за счет использования культурологических теорий смеха, которые, вовлекая в поле зрения исследователя человеческие эмоции, призваны помочь историку более рельефно и полно представить то или иное явление. Об эвристических возможностях концепций Л.В. Карасева, С.С. Аверинцева, Р. Генона в области исследования бессознательного и их диалогической

сопряженности с теорией идентичности Э. Эриксона говорилось на состоявшейся в январе 2002 г. в Томске Всероссийской конференции, посвященной проблемам методологического синтеза в исторической науке1. Хотелось бы еще раз подчеркнуть, что эти и другие , на первый взгляд, совершенно разные концепции смеха исследуют лишь «противоположные стороны одной медали». Смех является своего рода индикатором состояния общества, а также степени психологического комфорта его членов. По характеру смеха можно определить характер идентичности. «Радостный, витальный» смех указывает на относительное благополучие социума и на торжество в нем «положительной идентичности»; «зловещий, сатанинский» смех - свидетельство подсознательного дискомфорта, неудовлетворенности собой и окружающими, и, как следствие, преобладания «негативной идентичности». Присутствие в текстах (в частности, в плутовских романах) противоположных по своему характеру смеховых высказываний и комических ситуаций доказывает существование в обществе спутанной идентичности, широко распространенной в периоды затянувшейся смены ценностных систем.

Социологические теории маргинальное™ помогают выделить и рельефно описать тип личности, которому свойственно состояние психологического тупика, обозначенное Э. Эриксоном, как «спутанная идентичность». По мнению классиков теории маргинальности Р.Парка, Э. Стоунквиста, личность, испытывающая чувство моральной дихотомии, раздвоения и конфликта, когда старые привычки уже отброшены, а новые еще не сформированы, можно назвать маргинальной. Причем

маргинальность не просто личное дело отдельного человека, а следствие социального процесса. Современные отечественные исследователи1, занимающиеся проблемами маргинальных групп, в частности А.В. Качкин, отмечают, что в условиях системных изменений социума формируется своеобразный тип кризисной личности, при этом кризис Эго- и социальной идентичности не воспринимается ни обществом, ни личностью как трагедия, а становится скорее способом существования, образом и стилем жизни. Состояние маргинальное™ осознается как психологически комфортное, что во многом объясняет закрепление и удержание кризисной ситуации. Теоретические рассуждения социологов, таким образом, находятся в диалогической сопряженности и с теорией идентичности Э. Эриксона, и с концепциями смеха, и с теорией установки Д. Узнадзе, что указывает на актуальность поднятых в них проблем.

Однако попытки показать системный характер духовно психологического кризиса Испании раннего Нового времени без привлечения теории полей французского социолога П. Бурдье могут оказаться бесплодными . Именно его представление о социальном пространстве как системе взаимозависимых полей, в которых протекает жизнь людей и в которых формируется некая ментальная матрица - габитус , взято за основу при определении структуры диссертации.

На защиту выносится положение о том, что двойственность социально-исторической ситуации в Испании того времени, отягощенность сознания испанцев, фиксированными установками средневекового происхождения, репрессировавшими возможную перспективу оформления социальных практик и ментальных установок новоевропейского образца, нашла свое

выражение в процессах широкой маргинализации общества, масштабы которой и определили ту социально-психологическую атмосферу, порождением которой явился социально-исторический тип пикаро и жанр плутовского романа.

Общим знаменателем для разных социальных типов проживающих в основном на территории городов, будь то представитель торгово- предпринимательской и производственной сферы, идальго или интеллектуал, принадлежащий к административной или учено-клерикальной среде, была такая конфигурация их идентичности, которая представляла собой некий сплав традиционных ценностных установок, сохраняющих свою

символическую значимость, но утративших свою жизненно-регулятивную силу, а потому мутировавших под давлением исторических условий жизни, и новых ценностных ориентации, которые в силу незакрепленности их опытом исторической жизнедеятельности группы, не могли быть приняты, как выразился бы Э.Эриксон, как «свои». Не получив морально-психологической санкции, в условиях неблагоприятного политического и социально-экономического климата, эти ценности не вызывали желания подражать им, следовать, словом, быть действенным регулятором поведения. Адаптация к изменениям в обстоятельствах пробуксовки модернизационных процессов в Испании не давала шанса индивиду сделать однозначный выбор в пользу тех или иных ценностных установок. Однако она не просто питала, как выразился бы Э. Эриксон, его «спутанную идентичность», но явилась ярким свидетельством деформации системы ценностей как пикаро, так, в общем виде, и добропорядочных членов общества. Эта деформация, свидетельствующая о попятном движении испанского общества, не позволяла канализировать его энергию в сторону формирования новоевропейского уклада.

Структура работы. Работа состоит из введения, 3-х глав, заключения, списка источников и использованной литературы. При определении структуры исследования за основу было взято представление П. Бурдье о

социальном пространстве как системе взаимозависимых полей. Помня о том, что границы между полями весьма условны даже в современном мире, и тем более слабо выражены в обществе переходного периода, тем не менее, для удобства изложения, необходимо выделить в отдельные блоки проблемы ментальносте связанные с политическим и экономическим полями. Они были проанализированы соответственно в главах: «Национально-политические и этно-религиозные идентификации как свидетельство кризиса империи Габсбургов» а также «Экономические установки испанских пикаро и кризис торгово-предпринимательского уклада конца XVI - первой половины XVII вв.». Хотелось бы особо акцентировать значимость третьей главы диссертации: «Гендерные установки сознания и поведения испанских пикаро и деформация духовно-психологических кодов приватной жизни испанцев в раннее Новое время», которая может служить экспертизой выводов анализа, проведенного в предыдущих главах. В этом смысле, автор диссертации идет вслед за Н. Л. Пушкаревой, сформулировавшей методологически важную для нас посылку о том, что тендерный анализ может служить экспертизой выводов социального1. 

Испания, окружающий мир и образы «чужих» в плутовских романах: кризис идентичности, крах империи

Человек - существо социальное и потому он впитывает все тонкости социального бытия через способность идентифицировать себя с окружающими. Однако стремление обрести это чувство тождественности выходит далеко за рамки поиска «групповой идентичности». Для человека также очень важно ощущать свою принадлежность к «всеобщему», единому миропорядку, некоей «духовно-космической целостности». В Средние века таким «целым» была метафора «Единого мистического тела», или «Мир Божий». В ранее Новое время во многих европейских государствах эти образы начинают эрозировать. Нельзя не согласиться, что «утрата конфессионального единства произошла стремительно быстро даже по современным меркам - при жизни практически одного поколения. Главное, человек испытал шок декорпоративизации. Единое мистическое тело исчезло»1. В этих условиях люди не могли не ощущать недостаток «всеобщего». Отчасти этим можно объяснить возросший в XVI — XVII вв. интерес к нерелигиозным доктринам и идеологиям, которые могли выступить в качестве объединяющего начала, таким, например, как доктрина абсолютизма, доктрина гражданства, теория общественного договора и, наконец, концепция нации-государства. Актуализация этих теорий в таких государствах как Англия, Соединенные провинции, Франция -свидетельство перестройки властных механизмов, постепенной десакрализации королевской власти и поиска ею новых идеологических оснований трансформирующейся в национальную универсалистской государственности.

Эти процессы, набиравшие обороты в так называемых «государствах средних размеров», таких как Франция, Голландия, Германия, Венеция, Тоскана, казалось бы, абсолютно не затронули Пиренейский полуостров. Испанский абсолютизм, как отмечает в своей работе В.М. Раков, начиная со времени правления Карла V, носил «наднациональный характер»1. Х.А. Маравалль в отношении интересующего нас переходного периода говорит лишь о «донациональнои» или «преднациональной»2 политике. О.И. Варьяш также отмечала, что для Пиренейского полуострова характерен сильный региональный и местный патриотизм при слабом сознании принадлежности к единому государству. И хотя формирование государственности на национальной основе в Испании началось в конце XV века, процесс этот так и не был завершен вплоть до XIX века.

Универсалистская политика правителей Империи рассматривается многими исследователями как главная причина исторической неудачи, постигшей страну на пути Перехода. Внутренний мир «небожителей» в политике напрямую не попадает в поле зрения авторов романов. Поэтому срез сознания элиты, тех, кто непосредственно определял политику Империи, не может быть подвергнут реконструкции на основе данного источника. Но именно с помощью этого своеобразного зеркала общественного сознания испанцев конца XVI — XVII веков мы имеем возможность взглянуть на мир глазами современников этой отдаленной от нас временем и пространством культуры, проследить, как официально декларируемые идеалы в условиях менявшегося политико-экономического пространства преломлялись в их сознании, насколько остро переживалась проблема становления новой формы политического сообщества, т.е. национального государства, как трансформировавшаяся действительность манифестировала себя в новых ценностях менявшегося стиля жизни европейского общества. Не ставя под сомнение, что в самой природе универсалисткой политики Габсбургов с их мечтой о конфессиональном преобладании, с их династическими интересами, заключался один из мощнейших факторов «пробуксовки» модернизационных процессов, оговоримся, что будет большим упрощением искать её корни лишь в мотивах поведения монарха и его придворного окружения.

Не будем отрицать очевидное: все усилия Карла V, а затем и его сына Филиппа II были направлены на создание и сохранение империи -Вселенской католической монархии под властью и покровительством Бога и Габсбургов, огромного государства, космополитического по своей сути, скрепленного общей идеей - идеей крестового похода против турок и еретиков. Испании в грандиозном замысле Карла V отводилась роль источника финансовых и людских ресурсов. Однако отметим, что сама эта политика проистекала не из злонамеренных помыслов её носителей, но была результатом неких очень важных историко-психологических механизмов формирования сознания.

Отчасти в этом проявлялась исторически закрепившаяся система автоматизмов сознания и поведения этого властного агента социального поля, которая, в отличие от английского варианта, слабо поддавалась какой-либо корректировке, даже в том случае, когда общество пыталось заставить его изменить политику1. Достаточно вспомнить события, которые сопровождали вступление Карла V на испанский престол в 1517 г., и первые годы его правления. Как известно, кортесы, руководствуясь мнением, что власть монарха должна быть ограничена, предъявили молодому правителю целый ряд условий (88 статей), среди которых было требование не назначать на государственные должности иностранцев и не отдавать им на откуп сбор налогов, при этом оговаривалось, чтобы король (который плохо говорил по-испански и был окружен придворными фламандского происхождения) не покидал Испанию. Нарушение этих требований монархом, как известно, вызвало знаменитое восстание Комунерос (1520-1522). Но это был пусть мощный, но фактический единственный на территории Кастилии вариант проявления фрондирующих настроений сословий, которые имели шанс изменить приоритеты правления короны лишь при условии неоднократного повторения. Однако городские слои, а также среднее и мелкое дворянство не обрели устойчивой готовности отстаивать свой интерес (к слову сказать, результатами восстания в полной мере смогла воспользоваться лишь высшая аристократия), что приводило не столько к наращиванию сословиями и короной идентификаций протонационального образца, сколько к росту ксенофобии и религиозной нетерпимости, зависти к преуспевающему «чужаку», вылившихся в массовое движение за «чистоту крови» \

Природа государственной власти глазами пикаро

В рамках анализа ценностных установок испанских пикаро и близких к ним апикарадо2 не менее важен круг проблем, связанный с государственной властью. Это не случайно, так как государство в условиях перехода было той унифицирующей силой, которая наряду с рынком и формализованным правом, призвана была собрать разрозненные части королевства в одно целое. Именно государство, как отмечает в своей работе В. М. Раков, в рамках начавшейся модернизации осуществляло административную унификацию; создавало бюрократию, руководствующуюся рационально обоснованными, «всеобщими» нормативными предписаниями; регулировало экономическую жизнь; способствовало появлению единого культурного стиля и языка1.

В XV веке благодаря деятельности католических королей Изабеллы и Фердинанда на территории Пиренейского полуострова, как и в других европейских землях, идут процессы централизации, сопряженные с укреплением королевской власти и возрастанием степени вмешательства государства в жизнь страны. Все эти признаки свидетельствуют о начавшемся переходе от сословно-представительнои монархии к абсолютной. В XVI веке во время правления Карла V и его сына Филиппа II эта политика на территории Испании была продолжена. Однако она не привела к формированию абсолютистского режима, ориентированного на национальные интересы страны, такого, какой сложился, например, в Англии или во Франции.

Продолжая поиски ответа на вопрос о специфике природы «наднационального» характера испанского абсолютизма, хотелось бы остановиться на проблеме нежизнеспособности той стратегии поведения, которую продемонстрировали участники восстания Комунерос, а именно, силового воздействия на власть, с целью отстаивания своих интересов. Тезис о том, что «вследствие слабости торгово-предпринимательских кругов корона в своей политике не учитывала их интересы»2, верный по своей сути, не проясняет до конца мотивы действия (точнее бездействия) сословий в отношении государственной власти. Какой отклик в умах и сердцах испанцев (как пикаро, так отчасти и добропорядочных членов общества) находила политика королевской власти, её, как сказал бы Ю. Л. Бессмертный, «социокультурный способ властвования», а также деятельность бюрократии, какие установки сознания не позволяли подданным короны оказывать должное давление на власть, с целью перегруппировки её интересов? Попробуем ответить на эти вопросы, опираясь на материал плутовских романов и междисциплинарную исследовательскую стратегию.

Прежде всего, речь должна пойти об идентификации с персоной короля, как единственно возможном в условиях испанской действительности переходного периода центре, вокруг которого могли бы объединиться традиционные и пост-традиционные социальные слои и группы общества. Не секрет, что человек на протяжении всей своей истории вне зависимости от существующей формы политического господства испытывал потребность в положительной идентификации не только со своей профессиональной группой или сословием, но и с властью, которая одновременно являлась свидетельством относительного благополучия и стабильности политической системы.

В Средние века королевство считалось своего рода вотчиной монарха, а он являлся «общим для всех» сеньором и патроном народа. Он не был отделен от традиционных сословных структур и лишь являлся «головой» огромного общественного организма. Величие королевства было неразрывно связано с величием короля и его окружения и основывалось не только на признании божественной природы его власти, но и на его неординарных личностных качествах, что в терминологии М. Вебера именуется «харизмой». Как справедливо отмечал Н. Элиас «Подданные испытывали потребность отождествлять себя с блеском королевской власти, так как из-за королевского престижа рос и их престиж»1.

В модернизирующихся обществах королевская власть начинает отрываться от средневекового социума и осознает себя, как отмечает В. М. Раков, «в качестве верховного арбитра, поднятого над «схваткой», то есть, изъятого из традиционных социальных связей» . Она под давлением обстоятельств и требований сословий, зачастую руководствуясь «инстинктом самосохранения», «запускает» инновационные процессы, невольно становясь «своего рода прообразом будущего»1.

В Испании в изучаемый период, который можно обозначить как время Раннего абсолютизма, одновременно существовали традиционные и посттрадиционные политические формы и стили управления. На уровне психосоциальных процессов подобное сосуществование различных наборов ценностных установок нашло выражение в феномене «спутанной идентичности». В данном случае, еще раз подчеркнем, наш источник позволяет говорить только о ментальное подданных испанских королей, но не о сознании правителей.

В это время в Испании один за другим правили три короля: Филипп II (1556-1598), Филипп III (1598-1621) и Филипп IV (1621-1665), что дало основание специалисту по испанской культуре Д.К. Петрову назвать этот период, «временем правления трех Филиппов». В глазах плутов все они выглядят «величайшими в мире монархами». Филипп II упоминается в романах не иначе, как «мудрейший король Испании». В отличие от своего отца Карла V, для которого было характерно харизматическое единоличное господство традиционного толка, Филипп II, являл собой ярчайший пример правителя абсолютистского типа. Именно с фигурой Филиппа II связано возникновение в Испании нового способа властвования - сухого, бюрократического, опосредованного, с преобладающей ролью делегирования властных полномочий.

Деформация ценностей труда в контексте кризиса психосоциальной идентичности испанских пикаро

Среди духовно-психологических факторов, определивших затяжной характер испанского кризиса, большинство исследователей называют «леность испанцев», их «презрительное отношение к физическому труду», «героическую лень», «культ праздности» и т.д. Наиболее яркие (хотя и не без преувеличения) иллюстрации данному феномену можно обнаружить в труде Р. Альтамира-и-Кревеа. Историк приводит мнения иностранных путешественников, побывавших на Пиренейском полуострове в XVI - XVII вв. Вот некоторые из них: «Они (испанцы) настолько презирают труд, что большая часть ремесленников у них - иностранцы»; «Они считают недостойным испанца работать и заботиться о будущем»; «Они предпочитают страдать от голода и других жизненных невзгод, чем заниматься ремеслом, которым, по их мнению, могут заниматься лишь рабы»; «Если испанцы бедны, то это результат их беззаботности и лени»1. Некоторые современники (в частности арбитристы, писатели-гуманисты) считали «безделье» - серьезной помехой на пути строительства совершенной монархии, единогласно заявляя, что назрела острая необходимость в выработке коллективного идеала трудолюбия2.

Историки, занимавшиеся проблематикой испанского кризиса, неминуемо сталкиваются с данным фактором общественной психологии. Опираясь на суждения современников (путешественников, арбитристов, авторов хроник и художественных произведений), они пишут о «вынужденной праздности» (X. А. Маравалль), об обстоятельствах эпохи (Д. К. Петров, В. К. Пискорский), неблагоприятном экономическом климате (В. А. Ведюшкин), заставивших испанцев презрительно относится к любому физическому труду и торговой деятельности, ко всему тому, что связано с раннебуржуазными трудовыми и торговыми практиками.

Реконструировать идентичность испанского бюргера, жившего в Раннее Новое время, задача не из легких. Согласимся с В.А. Ведюшкиным, утверждавшим: «на фоне обилия исследований по испанской экономике XVI - XVII вв. фигуры кастильского крестьянина и ремесленника, их внутренний мир и стимулы к трудовой деятельности парадоксальным образом остаются в тени»1. О трудностях изучения производственной сферы писали авторы XXIII тома «Истории Испании», ссылаясь на библиографические проблемы и проблемы с источниками. «Наше знание, - отмечали они, - в большинстве случаев остается ограниченным государственными нормативами, описанием различных типов изготовленных продуктов или проблем коммерции» .

Представляется, что введение в научный обиход литературных источников вкупе с использованием междисциплинарной стратегии анализа бессознательного позволит значительно расширить исследовательский горизонт решения этих вопросов. Более того, реконструкция идентичности пикаро, как и представителей городского населения Испании может обрести соответствующую стереоскопическую полноту, если использовать кросскультурный подход, который впервые был применен на ином историческом материале И.Ю. Николаевой3.

Идентичность испанского бюргера (как, впрочем, немецкого, итальянского, английского) не сформировалась в одночасье. Процесс обретения идентичности был довольно длительным и не всегда однолинейным. Помня о том, что каждый регион Европы имел свои специфические особенности, повлиявшие на формирование системы ценностей человека труда (которые, конечно же, нуждаются в дополнительном изучении), попробуем схематично обозначить общеевропейский вектор движения ментальной материи, связанной с трудовой сферой.

На заре средневековья, простолюдины рассматривали физическую работу как суровую необходимость, «безвыходную рутину». Такой труд, мало обеспеченный навыками хозяйствования, приносящий скудный доход, не способствовал формированию у тружеников положительной идентичности. Теология труда раннего христианства, основы которой находятся в Священном писании, прежде всего у апостола Павла («Если кто не хочет трудиться, тот и не ешь») вплоть до XII века, как отмечал Ж. Ле Гофф, пребывала в латентном, скрытом состоянии1. Гораздо большее распространение получила религиозная максима - «труд как наказание за грехи». В этом смысле труд, как интеллектуальный, так и физический, вменяемый в обязанность монахам св. Бенедиктом, в идеологическом контексте раннего средневековья следует рассматривать скорее как форму искупления. Сопутствующая концепция труда как средства избежать праздности и тем самым дьявольских искушений, сформулированная Фомой Аквинским, едва ли способствовала складыванию позитивного отношения тружеников к своим занятиям. Но дело не только во мнении «высоколобых», в ментальности варваров труд долгое время также не мог обрести свою позитивную ценность.

Социально-психологические установки матримониального поведения испанцев в условиях вызова XVII века в зеркале сознания пикаро

Частную (или приватную) жизнь можно рассматривать, выражаясь словами Ю.Л. Бессмертного, как «один из важнейших индикаторов ситуации в обществе»1. За последние годы в исторической науке и в других смежных с ней областях гуманитарного знания наработан материал, который позволяет говорить о том, что существует некая взаимосвязь между общими смысловыми диспозициями идентичности и характером а также структурой тендерных установок сознания и поведения личности. Семья в этом смысле, по словам Э. Фромма, выступает как некий механизм интериоризации психологической атмосферы общества, и может быть рассмотрена в качестве «психологического агента» определенного социального поля2. П. Бурдье также отмечал, что «Габитус ... есть продукт характерологических структур определенного класса условий существования, то есть экономической и социальной необходимости и семейных связей или, точнее, чисто семейных проявлений этой внешней необходимости» . Эта глава позволяет увидеть параллелизм трансформации ценностных ориентиров, связанных с приватной сферой, с теми деформациями духовно-психологических кодов, которые имеют отношение к экономическому и политическому полям. И в этом смысле тендерный анализ может служить своеобразной экспертизой того анализа, который был проведен в предыдущих главах.

Следует признать, что круг научной литературы, оказавшейся в нашем распоряжении, в которой с позиции истории ментальности анализировались бы матримониальные практики испанцев (в частности, представителей городского сословия и мелкого дворянства) раннего Нового времени, был недостаточно широким. В этом плане Испании повезло гораздо меньше, чем скажем Франции или Англии. На недостаток работ, как общего плана, так и исследований, сосредоточенных на анализе духовно-психологических особенностей приватной сферы Испании раннего Нового времени, указывали, в частности, авторы XXIII тома «Истории Испании Менедеса Пидаля»1. Однако имеющийся историографический материал в сочетании с литературным источником в опоре на используемую технологию междисциплинарного анализа позволяет выявить некоторые особенности деформации ценностного ряда, связанного с приватной сферой, и, тем самым, прояснить природу духовно-психологического кризиса.

При чтении романов, прежде всего, обращает на себя внимание тот факт, что определяющей установкой матримониального поведения плутов является стремление извлечь максимальную выгоду из брака. Однако это расчет совсем иного свойства, нежели тот, с которым мы можем столкнуться в исторических срезах бытования другого времени и других культур.

Он не похож на неосознаваемый еще в полной мере расчет, который движет, скажем, героями легендарного эпоса «Песнь о Нибелунгах» Зигфридом и Гунтером, пустившимися в дальний путь, прослышав о красоте и богатстве Кримхильды и Брюнхильды. Для раннесредневекового сознания доминирующий мотив выбора, прежде всего, - самоутверждение. Получение в жены самой лучшей женщины являлось доказательством доблести, силы и превосходства. Конечно же, не стоит сбрасывать со счетов и материальные выгоды, которые сулил брак со знатной женщиной. Однако не меньшую роль в выборе брачной партии играли такие «нематериальные» обстоятельства как ореол знатности, наконец, престиж хороших манер, воспитания, словом всего того, что всегда обладает особой притягательной силой для не имеющих данного культурного капитала1. Кроме того, по меткому замечанию Ю.Л. Бессмертного, «от выбора брачной партии или же от её изменения зависела ... судьба рода его благополучие и процветание», так как «согласно древним представлениям, все основные достоинства человека - и особенно рыцарские доблести - считались врожденными качествами, передавшимися с кровью отца или матери» . В целом, стремление получить в жены самую лучшую женщину, которое движет многими героями европейских рыцарских романов зари Средневековья, очень близко к понятию «честного расчета». Как правило, добивающейся руки должен был и сам продемонстрировать свои лучшие качества, чтобы достичь результата. Еще раз оговоримся, что в силу специфики сознания этой эпохи расчет большей частью не осознается.

Иное дело атмосфера плутовских романов. Здесь сплошь и рядом главенствует не просто расчет, но легко-циничное и в то же время настойчивое утверждение его в качестве важнейшего поведенческого ориентира. В этом смысле «деловая» брачная установка пикаро не имеет ничего общего ни с описанным рыцарским кодом поведения, ни с «честными намерениями» бюргера, который стремился не только укрепить посредством брака деловые отношения со своими партнерами, сохранить или преумножить своё имущество, но и найти хорошую хозяйку для своего дома. Х.А. Маравалль, ссылаясь на наблюдения Е. Фигенс, отмечает: «В испанском обществе времени правления Изабеллы дом был трудовой, производственной единицей, и работа жены была необходима для мужа: она наблюдала за счетами, занималась ремесленными работами, которые не требовали чрезмерных физических усилий, вместе со служанками заботилась о питании служащих и по-матерински наблюдала за юными подмастерьями»1. Возлагаемый на женщину круг обязанностей был настолько важен, что это не могло не сказаться на росте её престижа как хозяйки дома. И хотя в странах европейского центра дистанция между престижем мужа и жены в общественном сознании еще долгое время будет оставаться значительной, она существенно сократится по мере укрепления рыночных отношений и развития городской экономики. Во многом благодаря этому семейное пространство постепенно заполнится более одухотворенными, эмоциональными отношениями. Безусловно, этот ментальный срез брачных отношений, обозначенный применительно к странам Европейского Центра, означал лишь мутацию или тенденцию, однако за ними было будущее2.