Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Историография и источники 19
1. Обзор научной литературы по теме исследования 19
2. Источники и методика работы с ними 44
Глава II. Терминологические аспекты проблемы 51
1.0 «вечевой» терминологии 51
2. « ВЪче» в ранних славянских и древнерусских памятниках 54
3. Древнерусские понятия «гражанин», «горожанин», «гражданин». 61
Глава III. Ранние известия о новгородском вече 71
1. «Племенные» собрания новгородских словен 71
2. Начальное летописание о политической активности
новгородцев в X в. 87
3. Первое прямое упоминание веча 97
4. Волхв в Новгороде и собрания новгородцев
второй половины XI - начала XII вв. 142
Глава IV. Новгородское вече в XII - середине XIII вв . 179
1. Вече в летописных известиях домонгольского времени 179
2. Вече в событиях 50-х гг. XIII в. 248
3. Источники о взятии Константинополя и проблема социального облика новгородского веча 271
Глава V. Новгородское вече во второй половине XIII XV вв . 285
1. Вече - аморфная толпа или политический институт? 285
2. О «функциях» веча 308
3. Количество вечников 318
4. Вече как собрание «политического народа» 333
5. Проблема «золотых поясов» 362
6. Избрание на вече должностных лиц 380
7. Проблема новгородского совета господ 400
Глава VI. Вечевые расправы и проблема вечевого суда 421
Глава VII. Вече, «вой» и проблема «народного ополчения» 485
Заключение 544
Приложение 1. Новгородское вече и Новгородская
республика 548
Приложение 2. Торговый двор в Новгороде сообщает
Рижскому Совету о набеге русских на немецких купцов
и о заключённом вскоре соглашении. 10 ноября 1331 г. 565
Список использованных источников и литературы 581
Список сокращений
- Источники и методика работы с ними
- ВЪче» в ранних славянских и древнерусских памятниках
- Первое прямое упоминание веча
- Источники о взятии Константинополя и проблема социального облика новгородского веча
Источники и методика работы с ними
Заметно, однако, что всех этих историков отнюдь не вече интересовало в первую очередь. Их внимание привлекали, прежде всего, князья, что вполне понятно, так как российская историография тогда развивалась в рамках монархической традиции. О вече писали, и писали немало, но то были, главным образом, не учёные, а публицисты и литераторы оппозиционных взглядов (А.Н. Радищев, декабристы и др.).
В центре научного внимания вече оказалось во второй половине XIX в. Провозвестником тут был Н.И. Костомаров - историк демократических взглядов, который посвятил Новгороду значительную часть своей работы о «севернорусских народоправствах» (Новгороде, Пскове и Вятке), вышедшей впервые в 1863 г. Однако сочинения Н.И. Костомарова отличались эскизностью, публицистичностью и отсутствием критического подхода к источникам (историк находил «исторический элемент» даже в легенде о Словене и Русе). Его текст о Новгороде представляет собой переложение летописных известий, в рамках которого вопросы социально-политического строя специально не ставятся. Тем не менее, Н.И. Костомаров неоднократно упоминает вече и в целом придаёт ему немалое значение. Сочинение Н.И. Костомарова оказало, по-видимому, большее влияние на образованную публику, чем на науку. В 1867 г. была опубликована монография выдающегося историка права В.И. Сергеевича «Вече и князь» - на долгие годы определившая научные и не только научные представления о древнерусском вече. Даже авторы, критиковавшие какие-то её положения, тем не менее, подчёркивали, что она принадлежит «[к] числу самых крупных и вместе с тем самых замечательных сочинений по вопросу о вечевой 45 ЖИЗНИ». 60-е гг. XIX в. в Российской империи - это эпоха «Великих реформ» Александра II, в числе которых были реформы земская и городская, создавшие систему местного выборного самуправления и пробудившие большой интерес к истории самуправления в России. Кроме того, сам дух того времени способствовал поискам истоков демократических начал на Руси. Немалую роль сыграло и знакомство крупнейших русских учёных того времени с современными им тенденциями научного поиска в Западной Европе, особенно в Германии. В.И. Сергеевич, например, вдохновлялся трудами таких видных немецких учёных того времени, как Якоб Гримм, Георг Вайтц, Вильхельм Эдуард Вильда. Немецкая же наука того времени руководствовалась идеей об изначальной германской демократии и народном собрании как её основе.
Немалую роль в формировании подобных концепций сыграло и происходившее в середине XIX в. «открытие» русской крестьянской общины с её самуправлением. Публицисты-славянофилы рассматривали общину как исконную основу русской жизни, а близкий к славянофилам историк И.Д. Беляев писал о том, что у славян издревле, ещё до Рюрика существовало «общинное вечевое устройство».
Итак, несмотря на то, что новгородское вече привлекало внимание учёных и, шире, образованных людей своего времени ещё в XVIII в., можно сказать, что как научная проблема оно приобрело исключительную популярность в 60-70-е гг. XIX в., когда в Российской империи в правление Александра II начались «Великие реформы», и появилось стремление обнаружить в древности предпосылки формировавшихся институтов самуправления. Именно тогда окончательно складывается «земско-вечевая» («общинно-вечевая») теория, которая на долгое время стала господствующей в российской историографии и оказала очень существенное воздействие и на зарубежную славистику. Древнерусское вече и новгородское в частности учёные этого направления (В.И. Сергеевич, М.Ф. Владимирский-Буданов, М.А. Дьяконов и др.) рассматривали как верховный орган власти управлявшихся на демократических, «общинных» началах земель-волостей, принимать участие в котором, в принципе, могли все свободные и полноправные жители волости мужского пола. Типологически близкой к политической организации древнерусского общества ими признавалась полисная организация до классической древности. Вече на Руси существовало с «незапамятных времён» (В.И. Сергеевич находил его следы даже в русско-византийских договорах X в.) и постепенно сошло на нет после монголо-татарского нашествия и связанного с ним усиления княжеской власти. В Новгороде же и в некоторых других землях вече сохранилось дольше и исчезло только после их присоединения к Москве.
По множеству отдельных вопросов шли дискуссии, иногда весьма острые (кто конкретно мог участвовать и фактически участвовал в вече , были ли законные и незаконные вечевые собрания, существовало ли вече только в «старых» городах или возникало также во вновь основанных и т.д.), но этот главный тезис разделялся всеми.
Несмотря на то, что концептуальная основа «земско-вечевой теории», несомненно, устарела, факты, собранные исследователями этого направления, многие из которых были выдающимися учёными, конкретные наблюдения, некоторые аспекты методологии (например, стремление рассматривать политические институты Руси и Новгорода в частности не изолированно, а в европейском контексте) сохраняют свою ценность. Так, работы А.И. Никитского и по сей день остаются наиболее полными исследованиями ряда аспектов политического строя Новгородской республики. В работах В.И. Сергеевича, А.И. Никитского, М.Ф. Владимирского-Буданова и других исследователей этого направления были рассмотрен и решён ряд существенных проблем, относящихся к вечу: установлено отношение между князем и вечем, новгородскими должностными лицами и вечем; очерчен круг вопросов, которыми могло заниматься вече (особое внимание уделялось «ряду» с князьями и, соответственно, их приглашению и изгнанию); выяснено, где собиралось вече, кто его мог созывать, когда оно собиралось, был ли необходим кворум и т.д. В то же время многие вопросы остались спорными или нерешёнными: так и не стало ясно, что представляло собой новгородское вече как политический институт; очень расплывчато и противоречиво определялся социальный состав веча; скорее постулировались, чем доказывались на материалах источников сформировавшиеся ещё в XVIII в. утверждения относительно способов созыва веча и принятия на нём решений; непонятно было соотношение веча с городской военной организацией и т.н. «народным ополчением» (в созыве его виделась важнейшая функция веча); очень туманны были представления о «вечевом суде»; существование т.н. «совета господ», скорее постулировалось, чем доказывалось, его отношения к вечу также оставались невыясненными.
Вплоть до начала XX в. земско-вечевая теория пользовалась почти полным признанием. Только в начале нового столетия в науке появились некоторые новые тенденции. Накопление фактических данных и знакомство с новыми достижениями европейской исторической науки заставило исследователей пересмотреть некоторые устоявшиеся представления. В.О. Ключевский, видевший специфику Киевской Руси в её торговом, городовом характере, связал историю веча с историей города и поставил под вопрос идею об «изначальности» веча. А.Е. Пресняков, не отрицая, в принципе, земско-вечевую теорию, подчёркивал ведущее значение в древнерусском политическом строе князя и дружины. Н.П. Павлов-Сильванский признавал существование «общинно-вечевого строя» в раннее время: «В первом периоде [русской истории], от доисторической древности до XII в., основным учреждением является община, ИЛИ мир, мирское самуправление, начиная с низших самуправляющихся вервей до высшего самуправляющегося союза: земли, племени, с полновластным народным собранием, вечем».
ВЪче» в ранних славянских и древнерусских памятниках
В литературе предпринимались попытки опровергнуть или размыть чисто «городское» значение древнерусского слова «вЪче» и с другой стороны - через критику традиционного понимания самого слова «горожане»/«гражане», в сочетании с которым мы чаще всего встречаем вече в летописях.
В современном русском языке есть два разных слова: «горожанин» (множественное число: «горожане») и «гражданин» (множественное число: «граждане»). Слова эти имеют разные и вполне определённые значения. «Горожанин» -это житель города, т.е. крупного населённого пункта, административного, торгового и промышленного центра; «гражданин» - это лицо, принадлежащее к полноправному населению данного государства (вне зависимости от места проживания, в городе или в сельской местности). Оба слова, между тем, родственны, и происхождение их одинаково. Специалист по русской этимологии М. Фасмер отмечал в своём словаре, что «горожанин» представляет собой «исконнорусскую» форму, а «гражданин» -старославянскую, но обе восходят к праславянскому gorcb ( gorda, gordb)160, которое имело значения город , стена, городская стена , сад . «Гражданин» при этом, по мнению учёного - калька с древнегреческого слова коХіщс,.
В древнерусских текстах мы, однако, встречаем обе формы: «горожанинъ» и «гражанинъ/гражданинъ». В форме «гражанинъ» отразилось свойственное русскому языку «ж» (а не церковнославянское «жд»), но не отразилось русское полногласие («-ра-» вместо «-оро-»). Формы «гражанинъ» и «гражданинъ» объединяются, поскольку варьирование «ж/жд» имеет чисто орфографический характер. Утверждать a priori, что церковнославянские формы всегда имели одно значение, а древнерусские - другое, не приходится, так как противопоставление древнерусской и церковнославянской лексики вряд ли вообще оправданно.
Постараемся, во-первых, определить более точно значение/значения этих слов; во-вторых, проследить, были ли между этими формами какие-то различия в значениях; в-третьих, проверить некоторые высказывавшиеся в последнее время смелые предположения о том, как должно интерпретироваться древнерусское слово «гражане».
На последнем стоит остановиться подробнее. Так, Т.Л. Вилкул считает слово «гражане» книжным, а «[п]олногласное "горожане"», по её мнению, является «древнерусской адаптацией книжного "гражане"». Общие её выводы достаточно туманны: «[т]емпы освоения книжного слова у хронистов разнились»; «...слово (гражане. - ПЛ.) не является сугубо вечевым [?], тем не менее, может обозначать и вечников». В целом Т.Л. Вилкул весьма скептически относится к возможности установить, кто именно в каждом конкретном случае имеется в виду под «горожанами». В.В. Долгов, придерживающийся совсем других взглядов на политический строй древней Руси, критикует традиционное понимание интересующей нас лексемы («горожане»/«гражане» = «горожане, жители города») с других позиций. Полемизируя с автором этих строк, он высказывает сомнение в том, что «древнерусское слово "гражане"» точно «соответствует современному русскому слову "горожане", а не, например, "граждане"».167
В попытке ответить на эти вопросы мы обратимся к самой авторитетной выборке: материалам картотеки Словаря древнерусского языка XI-XIV вв., которая хранится в Институте русского языка РАН в Москве, а также к некоторым другим свидетельствам, не учтённым в картотеке.
В результате выясняется следующее. Среди упоминаний «горожан/гражан» в древнерусских текстах есть немало таких, точное значение которых установить сложно, или они могут быть интерпретированы по-разному. Поэтому следует сосредоточить внимание только на тех, значение которых ясно.
Прежде всего, выделяется множество контекстов, в которых эти слова определённо означают именно и только жителей города как населённого пункта, отличающегося от поселений меньшего масштаба и значения. Приведу только наиболее яркие и интересные примеры.
В одном из древнейших русских законодательных памятников - Правде Русской пространной редакции (XII в.), в первой же статье читаем о наказаниях за убийство представителей тех или иных категорий населения: «.. .аще ли будеть русинъ, или гридь, любо купець, любо тивунъ боярескъ, любо мечникъ, любо изгои, ли словЪнинъ, то 40 гривень положити за нь». Так - в большинстве списков, в т.ч. в списках Синодально-Троицкой группы, которая лучше других отражает архетип (оригинальный текст) Пространной правды. В списках Пушкинского вида вместо слова «русинъ» читается «горожанинъ» (в списках Карамзинского вида - смешанное чтение: «русин горожанин»). Списки Пушкинского вида связаны с Новгородом, где, по-видимому, в XIII в. ставшее непонятным или/и неактуальным в данном контексте понятие «русин» было заменено на понятие «горожанин». Имеется в виду, естественно, не «гражданин» как любой полноправный житель данного государства, а именно горожанин, т.е. житель города (скорее всего, самого Новгорода, но, может быть, и его «пригородов»: Ладоги и Русы). А.А. Зимин полагает, что получившаяся фраза выглядит «не совсем складно», так как «горожанин» оказался противопоставлен «словенину», под которым теперь 1 7 понимался сельский житель в Новгородской земле. Однако эта «нескладность» - в общем-то кажущаяся. На Руси в раннее время сельские жители разного социального статуса как правило не характеризовались общим термином (наподобие позднейшего «крестьянин»). Это обстоятельство никак не может служить, вопреки высказанному недавно мнению, аргументом в пользу юридической нерасчленённости горожан и селян в древней Руси. Например, в раннесредневековой Италии, где обозначение civis (в древнеримское время - член гражданской общины civitas) постепенно закреплялось за горожанами, остальное, сельское, население ещё не имело общего, коллективного, наименования. Использование понятия «горожанин» тем самым вполне определённо могло сигнализировать людям того времени, что под «словенином» надо понимать негорожан, т.е. сельское население.
Только и именно горожане (жители города) имеются в виду и в грамотах. Например, в договорной грамоте полоцкого князя Изяслава с магистром Ливонского ордена и Ригой (ок. 1265 г.) князь обращается «къ епископу и къ местерю и къ всемъ вельневицем и ратьманом, всемъ горожаном». Рига тогда была городом, основанным на немецком праве, подразумевавшим формирование городской общины с собственным самоуправлением, и под «горожанами» могли иметься в виду только его полноправные жители. В правовом отношении они не имели ничего общего с окрестным туземным сельским населением. То же мы видим и в подтвердительной грамоте смоленского князя Фёдора Ростиславича 1284 г. В ней среди лиц, заверивших грамоту, упоминается «отъ горожанъ Петръ Бяртолть». Это явно был представитель рижских городских властей ганзейского города, каким Рига была с 1282 г.
Это же значение безусловно превалирует и в раннем летописании. Например, в НПЛ мл. читаем уже под 1016 г. в известии, которое подробно будет анализироваться ниже, о конфликте Ярослава Мудрого с новгородцами: «.. .князь Ярославъ разгнЬвася на гражаны, и собра вой славны тысящу, и, обольстивъ ихъ, исЪче... а друзии бЪжаша изъ града». Ясно, что здесь «гражане» - это городские жители, а не «граждане» вообще. Кто ещё, кроме городских жителей, мог бежать из города?
Первое прямое упоминание веча
Неслучайно поэтому в историографии - явно под влиянием варианта ПВЛ -получила распространение весьма странная интерпретация, согласно которой Ярослав обращался к своей (уже к тому времени перебитой) «дружине» (что неумолимо вызывает в памяти обращение персонажа популярного романа Дж. Р. Р. Толкина «Властелин колец» Арагорна к армии мертвецов). В действительности, как хорошо видно из НПЛ, князь обращался к «избытку новгородцев», а отнюдь не к «дружине», и призывал на вече его - «избыток» - поддержать его в войне со Святополком. Восклицание же по поводу перебитой «дружины» носило характер ламентации. Эту «дружину», между прочим, совсем необязательно надо считать именно служилыми людьми Ярослава. Это могли быть и - условно говоря - «коренные» новгородцы, которых князь, стремясь понравиться их собратьям, мог назвать своей «любимой дружиной». Слово «дружина» имело, как известно, и такое - широкое - значение.
Ещё более ясно старшинство версии НПЛ мл. видно из сопоставления чтений «вой славны тысяща» в НПЛ мл. и «нарочитые мужи» в ПВЛ. Эпитет «нарочитый» и само словосочетание «нарочитые мужи», бесспорно, литературного происхождения. Слово «нарочитый» весьма часто встречается в переводных с греческого сочинениях и применительно к людям передаёт обычно греческий эпитет ЕКІОЩЮС, («знаменитый, выдающийся, известный»). «Нарочитым мужем» могли называть любых людей, выделяющихся из общей массы своим значением (в Рязанской Кормчей 1284 г. упоминаются даже «нарочити разбоиници» ). Разумеется, чаще всего «нарочитыми мужами/людьми» называли представителей социальной элиты, однако, это ни в коей мере не был terminus technicus, а общее определение, не имеющее чётких социальных, политических, географических коннотаций. Что касается выражения «вой славны тысяща», - то его можно считать парах legomenon; насколько нам известно, нигде больше оно не встречается. Уже тот факт, что это lectio difficilior по сравнению со стереотипными «нарочитыми мужами» - аргумент в пользу аутентичности варианта НПЛ мл. Но заслуживает внимания и само выражение. Его интерпретация вызывала затруднения у исследователей, поскольку массовую резню целой тысячи «славных воинов» представить себе сложно. Н.Н. Гринёв предположил, что летописец имел в виду не «славных воинов», а воинов «Славны» - т.е. «ополчение Славенского конца средневекового Новгорода». Принять это мнение, однако, нельзя по лингвистическим причинам. Дело в том, что топоним «Славьно» («Славно») - среднего рода, в родительном падеже - «Славьна» («Славна»), но никак не «Славны». Следовательно, в НПЛ мл. имеются в виду всё-таки именно «славные воины». Кто это были такие, сказать на основании единичного упоминания, конечно, очень сложно. Из летописного текста, во-первых, следует, что они были связаны с городом («вой славны» были истреблены после того, как князь разгневался на «гражан»), во-вторых, что они были воинами (на это указывает упоминание славных воинов), имея, вероятно, отношение к некоей организации, статус которой неизвестен.
В литературе получила распространение точка зрения о том, что здесь идёт речь о тысячной организации. В. А. Кучкин в новейшем исследовании проблемы прослеживает её зачатки ещё во время княжения Владимира Святославича - правда, не в Новгороде, а в Киеве. Однако количество жертв всё равно приводило историков в недоумение. И.Я. Фроянов, например, прямо писал: «Следует прежде всего отбросить летописную "тысящу" как количественное обозначение умерщвлённых в Ракоме новгородцев. Слишком неправдоподобно такое число убитых». Обычно выход предлагался такой: допускалось, что летописец имел в виду убийство не буквально тысячи воинов, а только самых знатных из них (тут в дело шло именование жертв «нарочитыми мужами» в ПВЛ) или самых видных, прославленных. Но никаких оснований для такой интерпретации в источнике нет: «славными» в источнике названа вся тысяча воинов. Неожиданное объяснение предложил А. Стендер-Петерсен. Он, во-первых, предположил, что «славные вой» были варягами, а, во-вторых, решил, что истреблены были не они, а, наоборот, «славные вой» перебили новгородцев, мстивших городах». Но исторические разыскания тут, думается, не нужны: гипотеза А. Стендер-Петерсена опровергается самим текстом. О варяжском происхождении кого-либо из участников конфликта в нём ничего не говорится, а грамматическая структура фразы («ихъ» по прямому смыслу должно относиться к «воям», а не к «гражанам») предполагает, что именно «вой» истребили варягов, и за это расправу над ними учинил Ярослав.
Во-первых, не исключено, что отнюдь не все «вой славны» погибли в результате расправы, учинённой Ярославом. В тексте НПЛ говорится, что после расправы Ярослава с «воями» «друзии бЪжаша изъ града». Если эти «друзии» принадлежали к числу «славных воев», то вопрос снимается сразу. Если же, усложнив нашу задачу, считать, что в тексте речь идёт о полном истреблении «воев» и что «друзии» - это не «славные вой», а не входившие в их состав «гражане», то и здесь нет необходимости предполагать массовую резню.
Проблема, как представляется, должна решаться несколько иначе. Дело в том, что т.н. «децимальная организация», как известно, существовала не только на Руси. У древних германцев (конкретно у племени свевов) её описывает уже Цезарь, сообщающий в своей «Галльской войне», что «их (свевов. - П.Л.) страна состоит из ста пагов, каждый из которых ежегодно высылает за границу по тысяче вооружённых людей на войну» (Hi centum pagos habere dicuntur, ex quibus quotannis singula milia armatoram bellandi causa suis ex finibus educunt).419 Об условности цифры «сто» применительно к отборным отрядам пехотинцев у древних германцев писал в 6 главе «Германии» Тацит: «Их численность определена: по сто из каждого пага, и это так называется ими самими, и то, что сначала было числом, является уже почётным наименованием» (Definitur et numeras: centeni ex singulis pages sunt, idque ipsum inter suos vocantur, et quod primo numeras fuit, iam nomen et honor est).420 И тогда, и позже «сотня» и «тысяча» были понятиями, не имевшими определённого количественного значения, и, как вытекает из общих оценок численности населения в то время, по-видимому, в реальности эти структуры насчитывали гораздо меньше людей. Особые отряды отборных воинов известны и у славян.
Источники о взятии Константинополя и проблема социального облика новгородского веча
В результате Т.Л. Вилкул приходит к выводу о том, что обе летописи «скрывают подтекст конфликта», что они манипулируют «формантами активности и пассивности героя и жертвы», усматривает в обоих текстах «темпоральны[е] смещения», «логический сбой». Отсюда, очевидно, следует, что оба рассказа непригодны для реконструкции событий - как пишет исследовательница о версии Ип.: в ней «всё перевернуто с ног на голову или, не исключено, с головы на ноги...».
Так ли всё безнадёжно? В обоих рассказах имеются, во-первых, содержательные совпадения, во-вторых, детали, присутствующие в одном из них и отсутствующие в другом в большинстве случаев не свидетельствуют непременно о каких-то принципиальных противоречиях или смещениях. Речь, скорее, должна идти о разных акцентах (что именно педалируется, а что, наоборот, затеняется) и о разных трактовках. Реальную канву событий, от которой отталкивались оба летописца, тем не менее, в целом выявить можно.
Первое противоречие оказывается попросту мнимым. Ип. вполне отчётливо намекает на то, что Святослав в конечном счёте оставил Новгородскую землю сам, последовав совету дружины («промышляимы о собі.»), но акцентирует внимание на вынужденности этого решения. Новгородский летописец также не скрывает того, что новгородцы Святослава «не хотели», но рассказ строит таким образом, что виноватым в своём изгнании выглядит сам князь. Ничего удивительного и нелогичного в разнице трактовок тут нет (нелогичной и требующей более сложных объяснений была бы обратная ситуация): та часть Ип., в которой читается данная летописная статья, представляет собой Киевский свод, составленный притом в Выдубицком монастыре, который имел теснейшие связи с Рюриком Ростиславичем, княжившим в Киеве в конце XII - начале XIII вв. Святослав Ростиславич был родным братом Рюрика, и стремление киевского летописца избежать при описании его неудач в Новгороде чёрных красок - более чем логично. Столь же логична проновгородская позиция автора соответствующей статьи НПЛ, которым, по-видимому, был владычный летописец, работавший при архиепископе Илье. Тем не менее, из обеих летописей ясно следует, что Святослав Ростиславич вынужден был покинуть Новгород под давлением новгородцев, популярностью среди которых (во всяком случае, среди их большинства) не пользовался.
Второе противоречие является формальным. Да, в НПЛ не говорится о «заговоре» новгородцев, но не утверждается и обратного. Более того, последующие действия новгородцев (совместная клятва, поход на Луки, посольство к киевскому князю Мстиславу Изяславичу) заставляют читателя догадываться - даже если он не знает версии Ип. - что уход князя не был для них громом с ясного неба, но, наоборот, что они были готовы к такому развитию событий. Просто летописец - по понятной причине - не делает на этом акцента.
Наконец, третье противоречие - частично мнимо, частично формально. И в Ип., и в НПЛ говорится о собрании новгородцев, только в Ип. оно названо вечем и уточнено место (места) его проведения, а в НПЛ сказано просто, что новгородцы целовали икону Богородицы и поклялись друг перед другом в том, что они выступят против Святослава. Такие действия могли быть предприняты только новгородцами совместно, что не только вытекает из общих логических соображений, но и подкрепляется другими сообщениями той же НПЛ, где речь идёт о совместных клятвах новгородцев на вече. Новгородский летописец, однако, молчит о том, где и каким образом происходило это собрание (или собрания). Степень скрытности новгородцев в Ип. также не стоит преувеличивать: новгородские «приятели» Святослава прекрасно знали как о самих собраниях, так и о том, что на них обсуждалось. И это понятно. Среди этих «приятелей» были, как мы узнаём из НПЛ (которая в этом отношении удачно дополняет Ип.), такие видные новгородские деятели, как посадник Захария, воевода Неревин (возглавлявший за несколько лет до этого новгородский отряд, участвовавший в походе на Галич ) и бирич Незда (сыном которого, вероятно, был посадник Мирошка Нездинич ). Эти люди пользовались влиянием в Новгороде, имели множество подчинённых себе людей, и от них вряд ли возможно было утаить серию собраний, даже ночью и даже «по дворомъ». Скорее всего, «тайной» эти собрания были только для князя и его дружины, которых находились вне Новгорода, на Городище, и нужна была эта относительная тайна лишь для того, чтобы князь не узнал о планах новгородцев раньше времени.
Единственное реальное и довольно существенное противоречие обеих версий, справедливо отмеченное Т.Л. Вилкул, - это различная последовательность событий: в Ип. новгородцы сначала собираются на вече, а потом князь с дружиной «промышляют о собе». В НПЛ, наоборот, сначала говорится об уходе князя, а затем о клятве новгородцев и т.д. Но это не меняет сути дела, которая вполне ясна из НПЛ так же, как из Ип. Нельзя исключать и того, что противоречие возникло по чисто стилистическим причинам: новгородский владычный летописец мог предпочесть сделать акцент в начале статьи на главном событии: уходе князя из Новгорода, в таком случае фразу: [в]ъ то же лЪто выиде князь Святославъ из Новагорода», следует воспринимать как своеобразный заголовок.
Вернёмся к самому вечу, реальность которого, как мы видели, нет оснований ставить под вопрос. Предположение В.Т. Пашуто о том, что новгородцы собирались во «вместительных дворах знати» , возможно, близко к истине, но противопоставление тайны[х] совещани[й] сторонников знати» «общенародно[му] собрани[ю]» в данном случае вряд ли уместно. Конечно, вряд ли все свободные новгородцы собирались тайно по дворам, но ведь никаких данных о необходимости кворума при проведении веча не существует, и в совещаниях могли участвовать не только представители знати (что косвенно признаёт и сам В.Т. Пашуто, говоря о сторонниках знати). Судя по материалам археологических раскопок, в Новгороде XII в. существовали усадьбы площадью 1200 и 1225 м2. В то же время, как предполагает В.Л. Янин, вечевая площадь на Ярославлем дворе занимала не более 1500-2000 м2 (об этом будет подробнее говориться ниже). Здесь же речь идёт о собраниях на дворах. Новгородцы после изгнания Святослава сидели без князя «от Сменя дни», т.е. с праздника св. Симеона Богоприимца 1 сентября, следовательно, собрания проходили около этой даты, и вечники могли собираться не в домах, а под открытым небом, пусть и под защитой усадебных частоколов. В таких собраниях тем самым могло, в принципе, принять участие практически то же число вечников, что и в собраниях «общенародных».
Таким образом, противопоставлять «вече по дворам» обычному вечу вряд ли стоит: отличались они по форме, а не по содержанию. В 1169/70 г. произошло столкновение между новгородскими сборщиками дани за Волоком (за каким именно Волоком - Ламским или Двинским - в источнике не уточняется) и суздальским отрядом: «Иде Даньслав Лазутиниць за Волокъ даньникомь съ дружиною; и приела АндрЪи (князь Андрей Боголюбский. - ПЛ.) пълкъ свои на нь, и бишася с ними, и бЪше новгородьць 400, а суждальць 7000; и пособи богъ новгородцемъ, и паде ихъ 300 и 1000, а новгородьць 15 муж; и отступиша новгородьци, и опять воротивъшеся, възяшя всю дань, а на суждальскыхъ смьрдЬхъ другую, и придоша сторови вси». Это известие по видимости отношения к проблеме новгородского веча не имеет. Тем не менее, интерес оно для нашей темы представляет. Кто были эти 400 новгородцев, отправившихся за данью? Ответ на этот вопрос обнаруживается в более поздних переработках этого известия - в составе «Повести о битве новгородцев с суздальцами» (она же «Сказание об иконе Знамения»), которая отразилась в ряде более поздних летописей, и в версии «Слова о знамении».
В позднейшей летописной версии число новгородцев, отправившихся за данью (уточняется, что «на Двину»), увеличивается до 500 «мужь». В «Слове о знамении» говорится о том, что новгородцы «послаша на Двину даньникомь Даньслава Лазутинича, а съ нимъ исконцовъ по сту мужь». Каким временем следует датировать эти изменения?
