Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Семейное законодательство в России и полемика вокруг него 24
Глава II. Учение Льва Толстого о браке и споры вокруг него 42
Часть I. «Крейцерова соната» Толстого 42
Часть II. Взгляды на брак и семью молодого Толстого 49
Часть III. Религиозный переворот 65
Часть IV. Конец 80-х, после «Крейцеровой сонаты» 83
Часть V. Полемические споры вокруг «Крейцеровой сонаты» 102
Глава III. В.В. Розанов о поле, браке и семье 112
Часть I. В.В. Розанов о семейном законодательстве и позиция Церкви в этом вопросе 112
Часть II. Розанов: религиозная философия семьи 133
Зарождение интереса 133
Сущность брака 142
Брак как таинство 152
Развод 156
Незаконнорожденные дети 160
Пол 165
Часть III. Петербургские религиозно-философские собрания 182
Спор о физическом моменте в браке 188
Определение сущности брака как таинства 192
Вопрос о соотношении брака и девства 199
Заключение 206
Примечания 209
Список источников и литературы 220
- «Крейцерова соната» Толстого
- В.В. Розанов о семейном законодательстве и позиция Церкви в этом вопросе
- Сущность брака
- Определение сущности брака как таинства
«Крейцерова соната» Толстого
В марте 1890-го года друг и почитатель Л. Н. Толстого Г. А. Русанов писал; "За неделю, кажется, до масленицы в моей жизни произошло важное событие; я получил от А. Н. Дунаева "Крейцерову сонату" и раз 11 до настоящего дня прочел ее... Я сорок пять лет живу на свете и ни разу нигде, где я ни жил, я не видел такого возбуждения, вызванного в обществе литературным произведением. Небывалое случилось!" (3, 184-185).
Сегодня можно смело согласиться с этим весьма патетическим, но вполне достоверным свидетельством: издание "Крейцеровой сонаты" действительно явилось "настоящим землетрясением в читающем мире". По словам известного публициста, редактора "Русского Труда" С. Ф. Шарапова, "русская общественная мысль по вопросу о браке и половой жизни была резко разбужена появлением "Крейцеровой сонаты" графа Толстого" (152, I). Еще в 1899 г. за два года до своего опубликования, роман широко разошелся по России в литографических, рукописных и иных списках. "В последние годы ни одно литературное произведение не произвело такого сильного впечатления..., как "Крейцерова соната" графа Л. Н. Толстого, - писала по этому поводу "Неделя", - кроме бесконечных споров и толков среди читателей, она вызвала еще такие совершенно небывалые явления, как посвященные ей проповеди и собеседования духовных иерархов, публичные чтения и т. д." (94, 5).
Периодические издания запестрели сообщениями о том, как подействовала "Крейцерова соната" на некоторых поклонников учения Л. Н. Толстого: "Жених сходит перед самой свадьбой с ума; муж, начитавшись знаменитого романа, предлагает своей жене жить как брат и сестра; невинная девушка доходит до болезненного состояния духа и не может видеть ни одного мужчины; некий фанатичный поклонник впадает в тихое умопомешательство и застреливается" (147, 388) В провинции "некий желчный молодой человек, лет 27 (впрочем, кажется, добрый), приходит в азарт по выслушивании мнений Позднышева о материнской любви к детям и начинает кричать: "Я убью Толстого, поеду и убью его! Как он смеет проповедовать такие жестокие мнения!" Насилу старший брат уговорил его остаться (3,186) и т.п.
Некоторых читателей "Крейцерова соната" вдохновила на собственное творчество: в России и за границей появляются многочисленные пародии и подражания роману. Характерный пример произведений подобного рода - "Грошовая соната" немца Сигмара Мееринга (76). В ней рассказчик вновь встречается в вагоне поезда с Позднышевым, успевшим к этому времени вторично жениться и вторично убить свою жену. В Воронеже появляются стихи, специально посвященные "Крейцеровой сонате":
"После "Крейцеровой сонаты" Внимал я гению. С челом, изрытым думой, Предстал он предо мной, туманный и угрюмый, И душу мне пронзил он пламенным мечом, И был он демоном моим и палачом... " (3,187). Даже сын Толстого - Лев Львович Толстой, откликается на роман отца рассказом-антитезой "Прелюдия Шопена" (159), а С. А. Толстая - жена писателя - повестью "Чья вина?", написанной с точки зрения женщины и в ее защиту.
Критика (как российская, так и зарубежная) тоже не осталась равнодушной к этому произведению: в России практически все периодические издания сочли своим долгом откликнуться на роман Толстого. Его, с одной стороны, провозглашали "духовной проповедью в художественной форме", "настольной книгой, обличающей нравы", с другой -клеймили как еретическое произведение.
Чем можно объяснить этот переполох, поднятый вокруг "Крейцеровой сонаты"? Простая ссылка на громадный авторитет имени Льва Николаевича не разрешит вопроса. Ответа на него следует искать в самом романе.
Дело в том, что это было не совсем обычное произведение: оно резко отличалось как от сухой резонерской проповеди Толстого в его "религиозных" творениях, так и от собственно художественных произведений предыдущего периода его творчества. Написанное со всей силой мастерства и таланта гениального писателя, оно в то же время содержало в себе своеобразное учение о семье, браке и половой любви. Заключенное в рамки блистательной толстовской прозы, это учение действовало исподволь, ненавязчиво, и в то же время своей силой и откровенностью буквально оглушало читателя, переворачивало с ног на голову все его привычные представления:
- Принято считать, что любовь бывает на всю жизнь?
Ничего подобного, заявляет Толстой устами Позднышева:
"В жизни бывает это предпочтение одного перед другим на года, что очень редко, чаще на месяцы, а то и на недели, на дни, на часы..." (167, 11).
- Брак? Это "страшный ад, от которого спиваются, стреляются, убивают и отравляют себя и друг друга... " (167, 30).
- Время жениховства - "гадость" (167, 30).
- Медовый месяц - "мерзость": неловко, стыдно, гадко, жалко, и главное скучно, до невозможности скучно!" (167, 31).
- В таинство брака не верят, из десяти брачующихся девять, "на поездку в церковь смотрят только как на особенное условие обладания известной женщиной" (167, 31).
- Плотская любовь "не естественна" и представляет собой "нечто мерзкое, свиное, про которое и говорить и вспоминать мерзко и стыдно" (167, 32, 38).
- Напротив, ненависть в браке совершенно закономерна и "естественна", она является ничем иным, как взаимной ненавистью "сообщников преступления" половой любви (167, 53).
- Дети - отнюдь не "благословение Божие" (как принято считать). "Дети мученье и больше ничего", хотя вместе с тем они и "последнее оправдание свиной жизни" (167, 48, 55).
Причем все вышесказанное не представляет по Толстому "особый случай", а является "общей участью" всех семей (только "Все скрывают") (167, 37).
Дальнейшее развитие все эти мысли Толстого получают в "Послесловии" к Крейцеровой сонате" (где он, между прочим, излагает основные мотивы своего героя - Позднышева как свои собственные) и в других его сочинениях (95, 6).
Там Толстой раскрывает свои карты, категорически заявляя, что "христианского брака быть не может и никогда не было", в Евангелии "нет указаний на брак, есть отрицание его", поэтому церковный брак "выдуман" самими церковниками и "не имеет в себе ничего христианского" (95, 15, 45, 27). Единственным истинно христианским идеалом является полное целомудрие, даже (и более всего) в браке. Поэтому если человек "пал" (т. е. вступил в брак), он и здесь должен стремиться к этому идеалу и жить со своей женой как с сестрой.
Не беда, если это приведет к прекращению человеческого рода на земле. "Зачем ему продолжаться, роду-то человеческому?" (167, 33). Ведь "по церковному верованию должен наступить конец света, по науке точно так же должна кончиться и жизнь человеческая на земле, и сама земля" (95, 38). Вот, пожалуй, квинтэссенция размышлений Толстого о семье и браке к 1891-му году.
Перед этим новым учением российское общество застыло в недоумении: каким образом "певец семейного очага", "восторженнейший во всемирной литературе апологет семьи и деторождения" (55, 319) вдруг в одночасье превратился в мрачного аскета, отрицающего саму возможность брака и семьи?
Недоумение было тем более велико, что для большинства российских читателей Л. Н. Толстой являлся авторитетнейшим писателем, а для некоторых - мудрецом, религиозным проповедником, автором собственного "Евангелия". Кроме того, речь на этот раз у него шла не о политике, философии или искусстве, а о семье и браке - т. е. той сфере человеческой жизни, которая касалась каждого или почти каждого человека.
По меткому замечанию исследователя жизни и творчества Толстого В.А. Жданова, "Крейцерова соната" внесла страшное смятение в души читателей (59,370). Со всех сторон в его адрес посыпались письма. Ни одно произведение не оставило в его архиве такого количества откликов, как это. Одни обсуждали содержание "Крейцеровой сонаты", другие, потрясенные ею, рассказывали о своей личной жизни.
В.В. Розанов о семейном законодательстве и позиция Церкви в этом вопросе
Итак, "открыл" тему брака для широкого обсуждения в печати Л.Н. Толстой. В.В. Розанов ее "продолжил". Оба писателя являлись вполне независимыми в своих исканиях, обстоятельства, толкнувшие их на этот путь, были совершенно различны, жизненные уклады и семейная биография не имели ничего общего, и вообще, они даже внешне совершенно не походили друг на друга. К интересующей нас теме оба подошли с разных концов и сделали из нее прямо противоположные выводы. И все-таки, когда речь заходила о браке и семье их часто сопоставляли и сравнивали15.
Между обоими мыслителями совершенно явственно можно обнаружить как полное отличие, так и незаметную поначалу, но однако же еще более очевидную - близость. И дело тут не только в том, Розанов интересовался Толстым и писал о нем (его различные высказывания о "Крейцеровой сонате" составляют особую тему, к которой мы еще вернемся).
Как младший современник, Розанов конечно не мог пройти мимо такого явления, как Толстой, с которым он к тому же ощущал именно в этой теме близость и родство. Как сказал бы сам Розанов, родство онтологическое. Оба были, что называется "компетентны" в этой области, считались в ней специалистами. И хотя критика часто и совершенно справедливо разводила на противоположные полюсы учение Толстого, отрицавшего брак, и Розанова, его пропагандирующего, при внимательном изучении их нельзя не заметить, что оба учения произрастают из одного общего корня.
Если говорить кратко, суть этого "единого корня" составляют некоторые общие обоим мыслителям антропологические и религиозные представления. В дальнейшем мы еще не раз будем возвращаться к этому вопросу. Пока же хочется привести один любопытный случай, иллюстрирующий невольную близость ролей В.В. Розанова и Л.Н. Толстого по отношению к одной особе, при полной противоположности их позиций. Особа, о которой идет речь, находилась в трудных семейных обстоятельствах. Она 14 лет прожила во внебрачной связи с одним известным юристом, имела от него сына, а также делала по его настоянию аборты. Между тем, юрист продолжал все это время сожительствовать и со своей законной женой (они прожили вместе более 30 лет), то есть, попросту говоря, жил на две семьи. Гражданская жена начинала испытывать разочарование и в жизни, и в юристе, ее сын рос "незаконнорожденным", без фамилии отца и прав на наследство, и вот в этих тяжелых для нее обстоятельствах она обратилась в письме за советом сперва к Л.Н. Толстому, а затем, спустя несколько лет - к В.В. Розанову.
Оба писателя ответили ей. Толстой написал так: "Очень сочувствую вашему положению. Два совета смело могу дать вам: 1) тот, чтобы не нарушая дружеских отношений всеми силами стремиться к наибольшему ограничению плотских отношений, к наибольшему целомудрию в них и к совершенному прекращению их. 2) корить себя, отыскивать свои грехи и ошибки и простить его" (131, 294). Розанов, зная о содержании письма Толстого, написал со своей стороны, что "прожив уже несколько лет супружескою жизнью и имея сына, она и не должна была прекращать или сокращать супружеских с ним отношений, нормально текущих ранее, соблюдая лишь физическую и духовную мужу верность. На разные "самоупреки" сил не тратить; и вообще быть счастливой - ибо Бог облегчает нас, а не отягощает" (131, 295).
В этих противоречащих друг другу советах, составляющих плод размышлений каждого на тему брачных отношений, содержится, однако, уверенность обоих в возможности поучать и наставлять обращающихся к ним за советом людей, то есть брать на себя роль "старцев", "духовно окормляющих" своих "чад". Теперь на время забудем о Л.Н. Толстом и обратимся непосредственно к Василию Васильевичу Розанову, его трудам и биографии.
Как известно, личная семейная жизнь этого философа и публициста не только сильно повлияла на его труды, но и во многом определила его тему. Сам Розанов так писал об этом:
"В 1895-6 году я определенно помню, что у меня не было тем Тут моя семейная история и вообще все отношение к "другу" и сыграло роль. Пробуждение внимания к юдаизму, интерес к язычеству, критика христианства - все выросло из одной боли, все выросло из одной точки. Литературное и личное до такой степени слилось, что для меня не было "литературы", а было "мое дело", и даже литература вовсе исчезла вне "отношения к моему делу". Личное перелилось в универсальное» (124, 533).
Все детали семейной коллизии хорошо изучены и описаны розановедами, поэтому мы лишь вкратце остановимся на них. Первый брак Розанова с Апполинарией Сусловой (бывшей любовницей Достоевского) был неудачен, бездетен, длился 6 лет и окончился отъездом последней от мужа. Вторая жена Розанова, Варвара Дмитриевна Бутягина, напротив, обладала всеми противоположными Сусловой качествами. Она сделала его жизнь счастливой, родила ему пятерых детей и была запечатлена Розановым в его книгах под именем "друг". "Женою" он Варвару Дмитриевну официально назвать не мог: они были повенчаны тайно, без каких-либо регистрации, по причине того, что Суслова категорически отказывалась давать развод. Таким образом, Розанов фактически был "двоеженцем" и по закону подлежал, в случае обнаружения, разлучению с женою и ссылке в Сибирь, его жена не могла носить фамилию мужа, а все дети являлись незаконнорожденными со всеми вытекающими отсюда последствиями. Розанов конечно пытался добиться развода и узаконения детей. Когда же ему этого не удалось сделать, он стал с возмущением писать о существующем семейном законодательстве, надеясь через печать помочь и себе и другим.
Вот так Василий Васильевич "вышел" на свою тему. Но нашел он в ней нечто большее, чем предполагал. Помимо стратегических расчетов облегчения своего семейного положения, Розанов нашел в ней такие по его собственным словам пласты и залежи драгоценных металлов и камней, что ему надолго пришлось задержаться у этого неразработанного месторождения - на всю жизнь. Эта тема открыла Розанову философские и религиозные горизонты, помогла сделать имя и, между прочим, принесла вполне ощутимые материальные доходы.
И все же важно отметить, что первичным мотивом, стимулом обращения к этой теме был не просто философский, исторический, религиозный или какой-либо еще исследовательский интерес, а вполне конкретные жизненные обстоятельства и необходимость их практического разрешения.
То есть у истоков розановского учения о браке стояла личная нужда писателя. Об этом часто забывают исследователи розановского творчества, называя Василия Васильевича бескорыстным борцом за облегчение разводов и права незаконнорожденных. Читатели Розанова, не знакомые с его семейными обстоятельствами (он о них не писал из понятных опасений), также восхищаются в своих письмах его бескорыстностью и донкихотством. Конечно, Розанова можно именовать "борцом за права семьи", однако не следует забывать, что "корысть" у него все-таки была. И, не давая пока оценочных определений, необходимо учитывать, что специфический розановский взгляд на брак вырос во многом из того понимания семьи, к которому его подталкивал его личный негативный опыт.
Конечно, это вовсе не означает, что Розанов в этом вопросе был неискренен и намеренно искажал факты в свою пользу. Мы хотим сказать только, что он был более чем субъективен в своей точке зрения на брак и его расторжение (он считал развод панацеей от всех семейных бед), и эта его субъективность проистекала от его личной заинтересованности в достижении развода со своей первой женой и, безусловно, накладывала отпечаток на его философские углубления.
Возможно, сложись его семейные обстоятельства иначе, и мы бы имели горячего сторонника полной нерасторжимости брачных уз. Вместе с тем, сам Розанов пытался представить себя в печати объективным и незаинтересованным защитником семьи, просто собирающим из любви к чистой истине "материалы по решению вопроса" (так называлась рубрика в его книге "Семейный вопрос в России"), выслушивающим точки зрения противоположных сторон (в рубрике "осужденные о себе") и в качестве добровольного третейского судьи выносящим свой вердикт. При этом его читатели не догадывались, что Розанов тоже находился в числе этих "осужденных".
Сущность брака
Брак, по Розанову, это всецело "половое" таинство. Здесь он, кстати, вполне идентичен с Толстым, различаясь с ним только в знаковых оценках. Сам Василий Васильевич часто и совершенно ясно заявляет об этом в своих книгах, даже несколько утрируя этот момент в противовес ложно-спиритуалистическому направлению, господствующему среди его критиков.
"Согласно Божественному глаголу, - пишет Розанов, - брак именно и прежде всего есть союз плоти, или... ложе. Мысль о душевном союзе в браке есть уже только выводная» (118, 258). "На дне брачного завитка" сосредоточена вся сущность его, там же находится "дом бытия нашего", там же обитает Бог» (118, 75). То, что сущностью брака является полосочетание, для Розанова неопровержимо, так как основывается, по его мнению, на неоспоримом фундаменте: "Оставит человек отца своего и мать свою, и прилепится к жене своей: и будут два одна плоть" (Быт. 2,25). Этот ветхозаветный текст, подтвержденный самим Спасителем (Мф.19, 5-6), был особенно любим Василием Васильевичем как доказательство его правоты, и он часто ссылался на него (118, 127, 285 и др.). При этом Розанов неизменно понимал "два в плоть єдину" либо как сам родовой акт, либо как выходящего из него ребенка.
Между тем, Православная Церковь всегда иначе интерпретирЬвала этот отрывок. Об этом очень хорошо и доказательно пишет Троицкий: «слова Господа, по мнению Церкви, указывают не на какое-либо временное телесное единение в родовом акте, а на постоянное метафизическое единство супругов", "метафизическое вышеличное единение в одном существе" (175, 27). Иначе говоря, речь идет не о каком-либо временном и спорадическом состоянии ("моменты брака", как писал Розанов), а постоянном, охватывающем все стороны жизни супругов единстве, образующем это "светлое двуединое (муж плюс жена) существо о Господе (60, 40). Таким образом, «два в плоть єдину» образуют не половое, как думал Розанов, а онтологическое качество.
Жаль, что никто из розановских оппонентов не обратил внимание Василия Васильевича на его изначальную неправоту в понимании вышеприведенного текста, хотя многие резко возражали против самого факта отождествления брака исключительно с ложем. И вот, из неправильной посылки, Розанов выводит все свое дальнейшее построение. Если брак это только "половое" таинство, то целью его и смыслом является зачатие ребенка (мысль о том, что целью брака может быть голое чувственное наслаждение, всегда претила Розанову).
"Брак есть чадо-зачатие, чадо-рождение, чадо-воспитание", пишет Василий Васильевич (118, 123). "Брак - реален и определяется рождающимся младенцем" (118, 285). "Брак есть гармония полов и он основан, как феномен, на вечной и неуклонной предустановленности их сочетания: при чем сочетает их рождающийся в физическом порядке позднее, но в метафизическом смысле предваряющий их младенец... И мы думаем, что введение бесплодия в число первых и главных причин развода есть первый камень построения семьи (130, 123).
Таким образом, единственный смысл брака, по Розанову, состоит в рождении детей. В сборнике "В мире неясного и нерешенного" можно найти на эту тему очень интересную зарисовку: Василий Васильевич сравнивает персонажей из "Анны Карениной" Толстого и приходит к выводу, что Долли и Стива - "правильно сложенная" семья (118, 70). Казалось бы, какой абсурд? Все, знакомые с романом, помнят, что он начинается с обнаружения измены Стивы. Бесконечно изменяющий муж, по-видимому нелюбимая жена - о какой "правильной семье" здесь может идти речь? С другой стороны, Розанов убежден, что Анна Каренина, любимая Вронским, не может быть счастлива с ним, и не потому, как можно предположить, что она изменила законному мужу, а потому, что, в отличие от Долли, "не может, а главное - не хочет рожать" (118, 69). Поэтому "Анна - остается умирать", а рожающая Долли - "жить (религия семьи)" (118, 70). Таким образом, Розанов, как и Толстой, ставит деторождение выше личной любви в браке - семья состоялась («правильная»), даже если между супругами нет любви, но продолжается деторождение.
Один из исследователей розановского творчества Носов замечал, что Василий Васильевич "практически не пишет о любви" - ему важны "дом и дети, а не единственность "ее" или "его" (91, 76). Однако собственная жизнь Розанова как будто противоречит его взглядам. Он, как и Лев Николаевич Толстой, был связан со своей второй женой глубоким личным чувством. В какой-то степени розановское "Уединенное" и "Опавшие листья" - памятник его жене - "другу".
"Если бы не любовь "друга" и вся история этой любви, -как обеднилась бы моя жизнь и личность, - писал Розанов, -Судьба с "другом" открыла мне бесконечность тем, и все запылало личным интересом" (123, 169). "В "друге" дана мне была путеводная звезда... И я 20 лет (с 1889 г.) шел за нею: и все, что хорошего я сделал или было во мне хорошего за это время - от нее; а что дурное во мне - от меня самого. Но я был упрям, только сердце мое всегда плакало, когда я уклонялся от нее...» (134, 73) "20 лет я живу в непрерывной поэзии. Я очень наблюдателен, хоть и молчу. И вот я не помню дня, когда бы не заприметил в ней чего-нибудь глубоко поэтического, и видя что или услыша (ухом во время занятий) - внутренно навернется слеза восторга или умиления. И вот отчего я счастлив. И даже от этого хорошо пишу (кажется)» (134, 95).
Вне всякого сомнения, Розанов знал, что такое "любить": "Любить - значит "не могу без тебя"; везде скучно, где не ты. Это внешнее описание, но самое точное. Любовь вовсе не огонь (часто определяют): любовь - воздух. Без нее - нет дыхания, а при ней "дышится легко". Вот и все» (132, 140).
"Иллюзия любви, - писал он в другом месте, - заключается в непременной уверенности, что она навечно... Поэтому любовь - это непременно окончательное, то есть это непременно брак...» (126, 649).
Определяя сущность брака через рождение, сам он, тем не менее, признавался, что связь его с женой неизмеримо глубже, чем с детьми: "Я чувствую, что метафизически не связан с детьми, а только с "другом". Разве с Таней... И, следовательно, связь через рождение еще не вхлестывает в себя метафизику. С детьми нет какой-то "связующей тайны". Я им нужен - но это эмпирия. На них (часто) любуюсь - и это тоже эмпирия. Нет загадки и нет боли, которые есть между мною и "другом". Она-то одна и образует метафизическую связь. Если она умрет - моя душа умрет. Все будет только волочиться. Пожалуй, писать буду (для денег, "ежедневное содержание"), но это все равно: меня не будет. "Букет" исчезнет из вина, и останется одна вода. Вот "моя Варя". (124, 386-387). "Итак, мы с мамой умрем, и дети, погоревав, останутся жить. В мире ничего не переменится: ужасная перемена настанет только для нас..." (123, 168).
Характерно, что все эти страницы, посвященные его жене, написаны были Розановым уже после того, как она тяжело заболела и фактически не могла "поклоняться Богу в глубинах брачных завитков" и рожать детей. Но Розанов, несмотря на прекращение, по его теории, "самой сущности брака", конечно, не бросил Варвару Дмитриевну и ,не поспешил найти себе для этих целей более молодую и здоровую.
В этом смысле Розанов избежал участи Льва Толстого, разрушавшего свой реальный брак своими теоретическими измышлениями. Но и для Василия Васильевича его увлечения половой мистикой не прошли даром: не касаясь здесь болезни "друга" и чувства вины Розанова за нее, отметим только, что даже самые тонкие и глубокие его высказывания о жене не оградили последнюю от розановских же нескромных описаний. Эта честная и строгая, и вовсе не альковная женщина выступала порой на страницах его книг в совсем не свойственной ей роли, так, что вызывала даже легкую усмешку и недоумение у знакомых Розанова (см. воспоминания А. Бенуа, 3. Гиппиус, А. Белого и др., которые никак не могли понять, как такая невзрачная с виду женщина стала объектом приложения его "религии жизнетворчества").
Возвращаясь к работам Василия Васильевича, следует отметить, что вышеупомянутое отождествление брака исключительно с деторождением характерно было не только для него. Мы уже сталкивались с идентичной точкой зрения у Льва Толстого. Здесь обоих писателей роднит непонимание сущности новозаветного учения о браке, которое коренится в свойственном обоим неверии в будущее Воскресение из мертвых и личное посмертное существование, обещанное Спасителем. При этом и Толстой, и Розанов в период своего отхода от христианства не очень, или вовсе не верили в Божественность Иисуса Христа и не видели смысла в событиях, происшедших на Голгофе.
Определение сущности брака как таинства
Заняться выяснением этой проблемы заставил участников В.В. Розанов, заявляющий в своих докладах, что таинством в браке является отнюдь не венчание, а самое течение брачной жизни, его половые моменты. Поэтому все "натуральные семьи", даже не венчанные - "суть самые наизаконнейшие браки и полное таинство; "во образе самого Христа с Церковью", раз они живут:
1) мирно;
2) целомудренно;
3) чадолюбиво" (55, 315).
Напротив, венчание Розанов объявляет поздним обрядом, возникшим "по эдикту императора Льва Мудрого". Поэтому в венчании "никакой благодати здесь Церковь не предполагает сходящею на людей, ничего сакраментального тут не происходит, а есть просто обряд, наряд" (120, 46). Более того, "в венчании содержится скорей какая-то отрицательно-разрушительная сила, темно-скрытая, и она тем действеннее, чем подходят к ней с большей верой в фетишизм ее. Самые холодные браки (признано) -у духовенства, очень скверны они - в крестьянстве, у купцов (грубы, жестоки, частые свары). Я наблюдал - довольно теплы у учителей, у чиновников, которые относятся к венчанию "так себе", и необыкновенно теплы... у любящих студентов и студенток" (120, 46).
В ответ на розановские выступления В.М. Скворцов призвал участников "держаться выяснения той стороны, которая была главным тезисом В.В. Розанова в прошлом докладе, а именно -мистической стороны брака, как таинства. Есть ли христианский брак таинство, низводящее благодатные дары, или это, как думает Василий Васильевич, есть узурпированный для своих интересов Церковью обряд" (55, 317).
Еще раньше О.А. Дернов, уже известный нам по своим полемическим работам против Розанова, призывал говорить именно о христианском браке, в благодать которого он безусловно верил: "На почве Церкви только и возможно лишь говорить о психологии таинства брака", - справедливо замечал он. Острый диалог на эту тему возник между Гринякиным и обычно молчавшим Розановым. Речь шла о том, когда в Церкви сложился обязательный для христиан чин венчания. Отстаивая раннюю форму введения церковного благословения для желающих вступить в брак, Гринякин ссылался на св. Игнатия Богоносца (умер 107 год), учившего, что "женящимся и посягающим с волею епископа сочетаватися". "Видимо и в его время подобало, - считал Гринякин, - чтобы брак совершался в Церкви". Далее шел следующий обмен мнений:
В.В. Розанов. - Тогда не было венчания.
Н.М. Гринякин. Св. И. Златоуст говорит: "брачился с целомудрием, точию в Церкви", упоминает и о "венцах".
В.В. Розанов. Вы полагаете, что святой отец сам чин венчания ввел?
Н.М. Гринякин. Я полагаю только, что и в первые еще века христианства брак благословлялся в Церкви, но и этого требовали св. отцы. Разумеется, этому требованию, как это бывает и теперь, могли и не следовать. Но важно то, что это требование было церковным. Церковь благословляла и утверждала брак.
Голос. В первые века христианский брак считался таинством? Н.М. Гринякин. Брак был таинством и в первые века. В.В, Розанов. Как вы думаете, сожительство сделало брак таинством или венчание?
Н.М. Гринякин. Насколько верно, не знаю, но думаю, что фактическое сожительство признавалось таинством брака, по венчании и благословении Церкви (шум)" (55, 329).
Наиболее обстоятельно и глубоко пытался ответить в своем докладе на этот вопрос Лепорский. Он говорил; что задача Церкви - освятить человека, а не оделить его земными благами. В этом и вся цель церковного брака - таинства. Своим благословением брака она [Церковь]хочет возвести его к тому состоянию святого духовно-телесного союза, каковым он должен быть по плану и мысли Творца... Что же мы видим теперь? Что сделано из этого церковного благословения? Оно превращено в государственный закон. Церковное благословение унижено до значения средства, которым закрепляются права на наследство, на звание, на титулы, на состояние... Между тем, разве- для Церкви, как Церкви, не совершенно безразлично, кто ее сын, кто в ней крестится: княжеское ли дитя, которое унаследует от родителей миллионы, или дитя последней нищенки, у которого наследства будет не больше, чем у птиц небесных? Законный и незаконный брак - дело государства, которое определяет социальные и сословные отношения. Пусть оно и оперирует с этими понятиями. Для Церкви же есть только брак благословенный и неблагословенный... Если бы Церкви не навязана была совершенно чуждая ее собственным целям задача посредством благословения брака устроять и материальное благополучие, то не могла бы быть тех озлобленных нападений и глумлений над ее святынями со стороны людей, которые, глядя на нынешние порядки церковно-государственной жизни, не в состоянии бывают, - а вернее, может быть, не хотят, -отличить зерно от шелухи..."
Предлагая слушателям совершенно правильную мысль о неправомочности нападок на Церковь там, где должна быть сфера деятельности и интересов государственных, Лепорский, сам того не ведая, попадает в случае Розанова в самую точку. Ведь чего так горячо добивался Василий Васильевич от Церкви? Церковного благословения на брак? Но он уже, и сразу получил его! Его союз был, хоть и тайно, повенчан. Но ему не требовалось благодати, подаяемой в венчании, в которую он не верил: все это необходимо было его жене. От Церкви же Розанов хотел и добивался признания своего брака законным, возможности дать св оим жене и детям фамилию и состояние, то есть всего того, о чем говорил Лепорскии, и что вполне могло предоставить ему своими силами государство.
Казалось бы, если бы в России существовал во времена Розанова институт гражданского брака, и ему удалось бы уговорить на него свою верующую жену, такой союз его вполне устроил бы: он закрепил бы за его семьей все, что ей полагалось и дал бы развод с Сусловой, так как только с церковной точки зрения можно было понять, почему Церковь, следуя словам самого Господа о невозможности человекам разлучать то, что сочетал Бог, запрещает развод кроме вины прелюбодеяния, указанной Спасителем. Для государства подобных препятствий с гражданской точки зрения быть не могло.
Но, думается, и в этом случае Василий Васильевич не успокоился бы: ему мало было бы гражданского брака, он продолжал бы атаковать Церковь, чтобы та признала и согласилась именно с его, розановским пониманием существа дела, которое он находил более глубоким и верным, чем слова Иисуса Христа, исказившего, по мысли Розанова, волю Бога-Отца. Поэтому никакие, даже самые разумные аргументы о неправомочности претензий Розанова к Церкви не подействовали бы на убежденного в своей правоте философа: он готов был согласиться, и даже охотно соглашался в мелочах, в деталях, но в том, что касалось серство? Нимало не пародируя остроумия В. В.-ча, можно сказать, что главным основанием отрицания у него служит тот факт, что супруги еще на пороге Церкви, тотчас же после венчания, могут поссориться из-за недоданного приданного, - поссорившись, могут навеки разъехаться. Стало быть, заключает г. Розанов, никакой благодати не сходило, ничего ни во что она не превращала, - иначе супруги не ссорились бы. Благодать просто выдумана духовенством с низкими целями властолюбия.
Г. Р-в забывает самую простую истину, что дар может предлагаться, но он остается совершенно бесполезен для того, кто не в состоянии, кто не способен принять его. Слепой не видит солнечных лучей. Значит ли это, что солнца не существует? Только тот, кто ищет того дара, который предлагает Церковь, может и принять этот дар. Если же приходит к Церкви за ее благословением человек, который о благословении совершенно и не помышляет... то как же Церковь даст ему то, чего он от нее и не желает, и не просит?" (55, 334).
И все же, продолжает Лепорский, "если бы, в виду сказанного, от меня потребовали категорического ответа: есть или нет благодать в таинстве, когда оно совершается над недостойно приступающими к нему, я бы ответил: "есть"... благодать, невосприемлемая теперь, может оказаться действенною впоследствии, когда супруги сделаются достойны ее и взыщут ее... Для того, кто принял крещение недостойно, вода останется водой. И однако крещение неповторяемо, как и брак над обвенчанными супругами. Благодать крещения, принятого недостойно, впоследствии может оказать все свое спасающее действие. Очевидно, есть како-то зерно благодати, которое при благоприятных условиях может дать росток и принести свой плод" (55, 335).
