Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Идеи легитимизма в Российской империи в конце XVIII - первой четверти XIX веков
1. Легитимизм в европейской публицистике рубежа XVIII-XIX вв 33
2. Идеи легитимизма в источниках личного происхождения - переписке, дневниках и мемуарах - русских современников Ф.И. Тютчева 47
Примечания к главе 1 60
Глава II. Доктрина европейской цивилизации в официальном делопроизводстве Российской империи и русской периодической печати второй четверти XIX века
1. Реализация идей легитимизма в документах русской дипломатии 62
2. Русская периодическая печать о европейском легитимизме 80
Примечания к главе II 90
Глава III. Концепция общеевропейской цивилизации Ф.И. Тютчева .
1. Ф.И. Тютчев - дипломат и публицист 92
2. Зарождение и развитие политической доктрины Ф.И. Тютчева 104
Примечания к главе III 136
Глава IV. Политическая концепция Ф.И. Тютчева в контексте русской общественной мысли XIX - начала XX веков
1. Славянофилы и западники 30-х - 40-х гг. XIX в. о проблемах европейской цивилизации 138
2. М.А. Бакунин и А.И.Герцен о русском панславизме 145
3. Представления о будущем месте России в европейской цивилизации в трудах B.C. Соловьёва, К.Н. Леонтьева, Н.Я.Данилевского 152
4. Мыслители русского зарубежья о мировоззрении и политической доктрине Ф.И. Тютчева 162
Примечания к главе IV 171
Заключение 173
Библиография 179
- Идеи легитимизма в источниках личного происхождения - переписке, дневниках и мемуарах - русских современников Ф.И. Тютчева
- Русская периодическая печать о европейском легитимизме
- Зарождение и развитие политической доктрины Ф.И. Тютчева
- Представления о будущем месте России в европейской цивилизации в трудах B.C. Соловьёва, К.Н. Леонтьева, Н.Я.Данилевского
Идеи легитимизма в источниках личного происхождения - переписке, дневниках и мемуарах - русских современников Ф.И. Тютчева
В первой половине XIX в. русское общество переживало серьёзный духовный кризис. Социально-политические катаклизмы, сотрясавшие в этот период страны Западной Европы, могли докатиться и до пределов Российской империи, погрузив страну в революционный хаос. В русском общественном сознании всё острее вставал вопрос о будущем историческом пути страны, о её роли в развитии европейской цивилизации. В условиях значительного осложнения общественно-политической ситуации в Европе, появления новых форм политической борьбы, совершенствования европейских политических институтов, введения буржуазного законодательства, русские мыслители не всегда могли правильно оценить эти важнейшие процессы, разобраться в их сущности, поскольку внутри самой России господствовали порядки, характерные для режима абсолютизма и крепостничества, а сознание народа в политическом и гражданском плане пробуждалось весьма медленно.
В отличие от Западной Европы, в стране и в первой половине XIX в. ещё не созрели необходимые социальные предпосылки для формирования широкой оппозиции абсолютизму. Идеология легитимизма уже в начале XIX в. стала известна в России, однако здесь она получила своеобразное преломление. Легитимизм принёс в самодержавную Россию принципы духовного обновления. Его идеи, имевшие преобразовательное значение - укрепление монархии, усиление роли церкви в политической жизни общества, проведение ряда реформ в рамках системы «просвещённого абсолютизма» - нашли широкий отклик у значительной части образованного русского общества, стремившейся к стабильности.
Одним из первых последователей и пропагандистов некоторых легитимистских идей в русском обществе стал знаменитый историк Н.М. Карамзин. В 1802 г. на страницах издаваемого им журнала «Вестник Европы» Карамзин настойчиво проповедовал легитимистские принципы, критикуя острые социальные процессы, происходившие на Западе Европы. Приняв временное затишье накануне нового периода войн Наполеона с соседними государствами за долговременную стабилизацию, историк с облегчением восклицал: «Наконец мир в Европе. Исчезли ужасы десятилетней войны, которая потрясла основания многих держав, ...которая, не ограничиваясь Европою, разливала пламя своё на все другие части мира, и которая будет славна в летописях под страшным именем войны революционной... Война уже не могла иметь прежней цели своей: опасные и безрассудные якобинские правила, которые вооружили против республики всю Европу, исчезли в самом своём отечестве, и Франция, несмотря на имя, и некоторые республиканские формы своего правления, есть теперь, в самом деле, ни что иное, как истинная монархия» (28).
В другой статье Карамзин уделяет основное внимание раскрытию содержания концепции «просвещённого абсолютизма», которой, по его мнению, следует придерживаться монарху, желающему заслужить любовь своего народа и спасти подвластную себе страну от ужасов революции. «Революция была злословием свободы: правительства, не хвалясь именем, дозволяют гражданам пользоваться всеми её выгодами, согласными с основаниями и порядком общества. Революция обещала равенство состояний: государи вместо сей химеры стараются, чтобы гражданин во всяком состоянии мог быть доволен... Государи, вместо того, чтобы осуждать рассудок на безмолвие, склоняют его на свою сторону. Будучи, так сказать, вне обыкновенной гражданской сферы, вознесённые выше всех низких побуждений эгоизма..., наконец, имея всё, они должны и могут чувствовать только одну потребность благотворить, и, смотря на всякого гражданина, думать: «Я заслужил любовь его!» (29)
Важной чертой легитимизма Карамзина был его патриотический настрой. Это выгодно отличало взгляды русского историка от концепций западноевропейских легитимистов, враждебно относившихся к национальным идеям и игнорировавшим национальные особенности. Карамзин постоянно подчёркивал свою симпатию к России, её политическим и общественным традициям. «Взор русского патриота, собрав приятные черты в нынешнем состоянии Европы, с удовольствием обращается на любезное наше отечество. Никогда Россия столько не уважалась в политике, никогда её величие не было так живо чувствуемо во всех землях, как ныне», -подчёркивал историк ещё в 1802 г.(30)
В знаменитом политическом трактате «Записка о древней и новой России» Карамзин подробно излагает свою общественно-политическую концепцию развития страны. Легитимистские идеи и здесь получают своеобразную трактовку. Вводная часть трактата является кратким историческим очерком, посвященным основным этапам формирования русского самодержавного государства, начиная от призвания варягов и заканчивая деятельностью Екатерины II и Павла I. По мнению Карамзина, самодержавие смогло объединить страну в самые сложные и ответственные исторические моменты, руководить созданием сильного единого государства, рождавшегося в обстановке постоянных внутренних и внешних потрясений. «Россия основалась победами и единоначалием, а спаслась мудрым самодержавием»,-утверждал историк (31).
Большое внимание Карамзин уделяет внутренней политике Петра I и Екатерины И. Он выступил с критикой петровских преобразований, ставя в вину царю-реформатору борьбу с национальными традициями России, слепое подражание Западу. «Пётр не хотел вникнуть в истину, что дух народный составляет нравственное могущество государств, подобное физическому, нужное для их твёрдости... Он есть ни что иное, как привязанность к нашему особенному, ни что иное, как уважение к своему народному достоинству... Презрение к самому себе располагает ли человека и гражданина к великим делам? Любовь к Отечеству питается сими народными особенностями, безгрешными в глазах космополита, благотворными в глазах политика глубокомысленного... Мы стали гражданами мира, но перестали быть гражданами России. Виною Пётр» (32).
Карамзин, являясь убеждённым сторонником монархической власти, подчёркивал её национальный характер и неразрывную связь с народом, выступая в этом вопросе с более взвешенных позиций, чем европейские легитимисты. В политике Екатерины II он заметил стремление к созданию национальной монархии, учитывающей интересы народа. Карамзин видел в Екатерине II «просвещённого монарха», использовавшего в своей деятельности некоторые принципы философии Просвещения, истолкованные в легитимистском духе. Правление императрицы удостоилось восторженных похвал историка. «Главное дело сей незабвенной монархини состоит в том, что ею смягчилось самодержавие, не утратив силы своей... Пётр имел нужду в средствах жестоких - Екатерина могла обойтись без оных... Екатерина очистила самодержавие от примесов тиранства. Следствием были спокойствие сердец, успехи приятностей светских, разума... Она пересмотрела все внутренние части нашего здания государственного, умела избирать вождей, так же, как министров и правителей государственных». Однако он заметил на блестящей екатерининской эпохе и «некоторые пятна»: «развращение нравов», упадок правосудия, декоративность созданных в это время «государственных учреждений» (33).Указание этих недостатков не повлияло на весьма высокую оценку, данную историком деятельности императрицы Екатерины II.
Русская периодическая печать о европейском легитимизме
Значительное изменение характера внешней политики России во второй четверти XIX в., внедрение в практику международных отношений легитимистских принципов, ярко выраженный курс самодержавия на борьбу с революцией, сочетавшийся с ростом противоречий на восточном направлении российской внешней политики, нашли весьма широкое отражение в русской периодической печати того времени. При всех трудностях, связанных с недостатком полной информации о зарубежных событиях и об истинном содержании внешней политики царизма, в условиях заметных цензурных ограничений, русская периодика всё же стремилась к обеспечению должного уровня информированности общества о важнейших событиях в сфере международных отношений и во внутренней жизни европейских стран.
Важнейшие внешнеполитические события второй четверти XIX в. подробно освещались в русской периодике того времени. Главной её особенностью была практически полная подконтрольность правящим кругам, господство в русской журналистике цензурных ограничений, не допускавших критических оценок действий властей. Либерально настроенные издания («Отечественные записки», «Современник») были вынуждены маскировать своё несогласие с существующей социальной действительностью и политикой царизма, формально не выходя за рамки обсуждения литературных вопросов. Что же касается консервативных и официальных изданий ( газеты «Северная пчела», журналов «Вестник Европы», «Сын Отечества»), то для них характерен подход к важнейшим проблемам, который отражал или развивал позицию правящих кругов России. Журналисты этих изданий убеждали читателей в незыблемости существующего в стране политического режима, в оправданности всех его шагов защитой интересов России как великой державы.
Внешняя политика России являлась объектом пристального интереса русского общества, периодическая печать постоянно информировала читателей о важнейших действиях правительства, предпринятых ими на международной арене. Сообщалось и о событиях в европейских странах, охваченных социальной нестабильностью, и о последних новостях с Ближнего Востока, где начинался процесс распада Османской империи. В то время практика «прямых» репортажей, ввиду слабого развития средств коммуникации, была практически неизвестна, и часто важную политическую новость пришедшую из-за рубежа, в России узнавали, в лучшем случае, спустя несколько дней после её появления. Для большинства периодических изданий главным источником зарубежных новостей становилась официальная хроника, базирующаяся, в свою очередь, на донесениях русских дипломатических миссий за границей. Выдержки из этих донесений публиковались в таких официальных изданиях русского правительства, как издававшаяся на французском языке газета «Journal de St. Petersbourg», откуда они перепечатывались многими крупными русскими изданиями. Другим важным, хотя и менее распространённым, источником сведений о происходящих за рубежом событиях, была иностранная периодическая печать, в основном официальная, поступавшая в Россию и подвергавшаяся цензурному контролю со стороны царских властей. Переводы из этих изданий также помещались в русской прессе.
В конце 1820-х - первой половине 1830-х гг. русское общество всерьёз занимал Восточный вопрос. Борьба России с Турцией приводила то к успехам, то к поражениям. В 1829 г. очередная русско-турецкая война завершилась победой России. Этот успех приветствовала русская печать, полагая, что только войной можно было разрешить затянувшийся Восточный кризис. «Во-первых, Россию нельзя было проводить далее; она решилась на войну, в совокупности, если союзникам (Великобритании, России и Франции - С.Я.) угодно будет соединиться, или сама по себе, если они того не пожелают; во-вторых, ...была замечена очевидная несообразность политики - принуждать Турцию сделаться первоклассной военной державой... Наконец, человеколюбие, спокойствие Европы и предстоящее совершенное истребление греческого народа, были достаточно побудительными причинами принять решительные меры» (34).
Газета «Северная пчела» рассказывает читателю «сказку» о закончившейся русско-турецкой войне: «Быстрые реки, высокие горы, дремучие леса и тесные лощины, защищаемые отчаянными мусульманами, не удержали русских воинов на пути к победе и славе. В Европе - граф Дибич - Забалканский, в Азии - граф Паскевич-Эриванский, герои, избранные государем для защиты царства, повели русских на врага... Русские знамёна водружены на древних башнях второстепенной столицы Оттоманов, Адрианополя. Русский флот, созданный по слову мудрого самодержца России, загрозил с двух сторон трепещущему Цареграду» (35).
Сообщения с Востока оставались в центре внимания русской периодики на протяжении нескольких лет. Турецко-египетский конфликт 1830-х гг. привёл к очередному активному вмешательству России в ближневосточную ситуацию. В 1833 г. русские корабли вновь появились в районе черноморских проливов. «Вследствие формальной просьбы султана о присылке ему корпуса российских войск для содействия к защите Константинополя, посажена была на суда в Одессе комплектная егерская бригада с потребною артиллериею... Должно надеяться, что присутствие, с одной стороны, русской эскадры и войск в Константинополе, с другой, прямые сношения Франции с Ибрагимом (сыном мятежного египетского паши Мохаммеда Али, командовавшего войсками, направленными пашой против султана - С. Я.), и, наконец, старания Англии и Австрии в Александрии, не преминут внушить паше мысли миролюбивые» (36).
Несколько дней спустя та же газета «Санкт-Петербургские ведомости» сообщает о передвижениях прибывших на Босфор русских войск: «2-го апреля войска, отряд составляющие, в полном составе своём, от места высадки были переведены на избранную генерал-лейтенантом Муравьёвым (командовавшим операцией - С.Я.) позицию при Ункяр-Искелесси... Отличной попечительностью турецкого правительства и постоянной его заботливостью о доставлении нашим войскам всех возможных выгод и успокоения, они в лагерном расположении своём снабжены изобильно всеми потребностями...» (37).
Газета постоянно публикует подробные отчёты о происходящем в районе проливов. «Российская эскадра приблизилась к азиатскому берегу Босфора и сказывают, что большая часть оной отправится в Дарданеллы, дабы соединиться там с частью турецкого флота. Из (Дунайских - С.Я.) княжеств идут 50 000 человек российских войск» (38).
Столь любимое николаевским правительством бряцание оружием приобретало особенно угрожающий оттенок в обстановке обострения европейской политической ситуации начала 1830-х гг. Революционные события в Европе были враждебно встречены официальной и консервативной прессой России. Об Июльской революции во Франции пресса сообщает крайне скупо, опираясь на правительственные документы. «Северная пчела» Ф. Булгарина помещает свидетельство участника событий в Париже, защищавшего правящий режим. «Мы поставлены были в жестокую необходимость сражаться со своими соотечественниками, и исполнили свою обязанность... Тридцать часов солдаты гвардии сражались, не видя куска хлеба. Спереди нападали на нас разъярённые толпы черни, сверху сыпались из окон камни, с боков прорывались соблазнители, приглашающие солдат прекратить бой переходом на противную сторону. Тщетно! Взгляд презрения и взмах штыком были ответом на льстивые слова... Мы принуждены были отступить, но сохранили и унесли с собой белое знамя чести, данное нам доверенностью Государя (Карла X - С.Я.)» (39).
Журнал «Московский телеграф» знакомит читателя с биографией нового французского короля Луи-Филиппа Орлеанского. Написанная весьма осторожным языком, эта биография всё же замечает, что во время Великой Французской революции «отец Людовика принял жаркое участие в новых событиях, и встал на сторону революции, сын также горячо принял новые понятия, был ревностным свидетелем прений Национального собрания». Журнал выражает скрытую надежду на улучшение дел во Франции при новом, более передовом, с его точки зрения, правительстве (40).
Зарождение и развитие политической доктрины Ф.И. Тютчева
«Человек, в конечном счёте, зависит только от себя самого как в управлении своим разумом, так и в управлении своей волей. Всякая власть исходит от человека, всё, провозглашающее себя выше человека, - либо иллюзия, либо обман... Разъяснённый нами сейчас факт налагает на последнюю европейскую катастрофу печать наиболее трагичной из всех эпох мировой истории. Мы присутствуем, вполне возможно, при банкротстве целой цивилизации» (25).
Эти строки, пронизанные трагическим пафосом, могли принадлежать перу мыслителя, ставшего свидетелем беспрецедентных катаклизмов, потрясавших Европу на рубеже ХУШ - XIX вв. и в XX в. Под ними с полным правом могли подписаться и французский легитимист Жозеф де Местр, современник Великой французской революции, и основатель феноменологии Эдмунд Гуссерль, очевидец мировой бойни, развязанной в 1914 г. Однако самые тщательные поиски данного высказывания в трудах европейских мыслителей последних двух столетий обречены на неудачу. Мысль эта зародилась в уме гения, родившегося в России и выросшего на европейской почве. Её автор - великий русский поэт Ф.И. Тютчев. Ощущение драматичности человеческого бытия, содержащееся в грудах легитимистов -противников идей Просвещения, и в работах европейских интеллектуалов первой половины XX в., выразил в своей публицистике и Тютчев, наблюдая за развитием европейской революции 1848 - 1849 гг.
Оказавшись в это время под влиянием концепций умеренных европейских мыслителей, от Ф. Шеллинга до Ж. Де Месгра , пытаясь разобраться в хаосе революционных событий, охвативших европейские страны в конце ХУШ - Первой половине XIX вв., поэт стремился выработать своё видение этих кризисных явлений, найти действенное средство для их преодоления. Так появилась философско-политическая доктрина Тютчева, которая обеспечила поэту выдающееся место в истории русской общественной мысли.
Русская философская и, в некоторой степени, общественная мысль всегда были пропитаны духом религиозности в самом широком смысле этого слова. Даже чисто атеистические учения, пришедшие в Россию с Запада, приобретали оттенок религиозного культа, воспринимаясь их сторонниками скорее чувством, чем разумом. Происходившая вОтечественной мысли XIX в. борьба религиозного и атеистического направлений имела преимущественно иррациональный характер, поскольку вера в идею часто подменяла её аргументированное обоснование. Тютчев как мыслитель не был в этой связи исключением. В своей общественно-философской концепции он исходил из априорности существования Бога, из безусловной ограниченности человеческого разума и возможностей человека. Как и европейские легитимисты, Тютчев полагал, что человек, возомнивший себя Богом, неизбежно нарушает божественный замысел, посягает на гармонию сотворенного высшим разумом мира. В этом состоит философский базис созданной поэтом доктрины развития европейской цивилизации, его позиция мыслителя - убеждённого противника политических крайностей и социальных экспериментов.
Оригинальная доктрина Тютчева и по своей идейной сути, и по грандиозности замысла, и по плавности стиля, имела очень мало аналогов в истории мировой общественной мысли. В статьях и черновиках, принадлежащих Тютчеву, а также в его многочисленных философских и поэтических произведениях, причудливым образом переплелись жёсткая критика Запада и апологетика России, неприятие царящего в земном мире хаоса и извечные поиски гармонии, отрицание радикальной ломки общества и призывы к установлению всемирной православной теократии, идеи нарождающегося панславизма, сочетающиеся с идеей великого исторического предназначения германских народов. Вместе с тем общественная мысль и публицистика не являлись настоящим призванием Тютчева, который навсегда останется в истории русской культуры одним из крупнейших русских поэтов. Однако, активная позиция, занимаемая Тютчевым на протяжении всей жизни, привела его на стезю общественной мысли, на которой он проявил себя ярко и неповторимо.
Истоки формирования общественно-философского мировоззрения Тютчева уходят в период его нахождения в Европе, в Мюнхене, где молодому дипломату довелось познакомиться с выдающимся немецким философом Ф.В. Шеллингом. Беседы Тютчева с одним из признанных авторитетов европейской философии XIX в. выработали у поэта качества, необходимые любому мыслящему человеку - умение не только формулировать, но и отстаивать свою позицию, творческий подход к самым запутанным проблемам, которые только могут рассматриваться в рамках общественных и философских научных дисциплин.
В отечественной историографии вопрос о влиянии философии Шеллинга на мировоззрение Тютчева остаётся весьма дискуссионным . Действительно, явных заимствований из сочинений немецкого философа у Тютчева нет. Однако объективно их обоих объединяет непримиримое осуждение процессов трансформации европейского общества, происходивших на их глазах в первой половине XIX в. Шеллинг в своих историософских взглядах проявил себя убеждённым противником идей просветителей, на которых строились все преобразования в Европе того времени. «В понятии истории заключено понятие бесконечного прогресса. Из этого, правда, нельзя сделать вывод о способности человеческого рода к бесконечному совершенствованию... Сторонники и противники веры в совершенствование человечества полностью запутались в том, что следует считать критерием прогресса...Однако если единственным объектом истории является постепенная реализация правового устройства, то критерием в установлении исторического прогресса человеческого рода может служить только постепенное приближение (курсив мой - С.Я.) к этой цели... Эта цель остаётся вечным символом веры творящего и действующего человека» (26).
У позднего Шеллинга та же мысль выражена ещё более определённо: «Идея непрекращающегося прогресса есть идея бесцельного прогресса, а то, что не имеет цели, не имеет и смысла, следовательно, бесконечный прогресс - это самая мрачная и пустая мысль. Последняя цель познания - достичь состояния покоя» (27).
При знакомстве с работами Тютчева следы влияния этих идей Шеллинга всё же заметны, хотя они и не имеют определяющего значения. Тютчев не отрицал так беззаговорочно прогресс вообще, отвергая лишь то его направление, которое было задано европейскому обществу в революционную эпоху. Нельзя не отметить, что и Тютчев повлиял на отношение Шеллинга к России, которое было, по отзыву славянофила П.В. Киреевского, весьма положительным. «России, - сказал он (Шеллинг - С.Я.), - суждено великое назначение, и никогда она не высказывала своего могущества в такой полноте как теперь ( в ходе русско - турецкой войны 1828-1829 гг. - С.Я.) . Теперь в первый раз вся Европа, по крайней мере, все благомыслящие, смотрят на неё с участием и желают успеха; жалеют только, что в настоящем положении её требования, может быть, слишком умерены». Он говорил о трудности русского языка для иностранцев, и как важно, между тем его изучение; хвалил его звучность; говорил, что очень много слышал о нашем Жуковском, и что, по всем слухам, это должен быть человек отличный. Очень хвалил Тютчева (курсив мой - С.Я.)» (28).
Таким образом, избегая преувеличений в оценке степени влияния Шеллинга на Тютчева, не следует впадать в противоположную крайность и отрицать его наличие. Встречи с Шеллингом способствовали формированию положительного отношения поэта к идеям умеренно-монархического толка, которыми их сторонники стремились заменить просветительские концепции. Идейные предпочтения Тютчева в конце 1820-х - 1830-х гг. состояли в приверженности монархизму, критическом отношении к католицизму, о котором уже говорилось, но до славянофильства ему было очень далеко. Поэт так и не встал в ряды этого течения, представители которого всеми силами пытались зачислить Тютчева в свой стан. Впрочем, Тютчев, будучи в молодости сильно поглощён своими служебными и семейными проблемами, мало интересовался философией и политикой.
Представления о будущем месте России в европейской цивилизации в трудах B.C. Соловьёва, К.Н. Леонтьева, Н.Я.Данилевского
Высказанные Ф.И. Тютчевым идеи нашли отражение в философских трудах и публицистике выдающихся представителей отечественной мысли второй половины XIX в. B.C. Соловьёв, К.Н. Леонтьев, Н.Я. Данилевский были знакомы с политической концепцией Тютчева, и её основные принципы оказались близки этим мыслителям, также серьёзно изучавшим проблемы мировой цивилизации.
Во второй половине XIX в. русская общественно-философская мысль переживала значительный подъём. Русское общество, освобождавшееся в то время от многовекового груза не только экономического, но и духовного крепостничества, приступило к поиску ответа на весьма непростые вопросы, возникавшее в процессе ускоряющегося развития страны. Перед отечественными мыслителями этого периода, не являвшимися сторонниками радикальных идей, стояла сложная задача - в условиях заметного обострения в стране социальных противоречий и политической борьбы необходимо было определить верный путь для России, ведущий её к стабильности, а не к катастрофе.
В учении о всемирной теократии и Богочеловечестве крупнейший религиозный философ B.C. Соловьев изложил и обосновал собственное оригинальное представление о движущих силах всемирно-исторического процесса, о его цели, и о месте в нём России. Учение Соловьёва сформировалось под влиянием многих направлений европейской мысли, в том числе и легитимизма. В концепции Ж. Де Местра русского философа привлекла идея общеевропейской теократической монархии, общий религиозный фон этой доктрины, но в то же время Соловьёв отверг присущий взглядам Местра политический прагматизм (24).
В отличие от западных легитимистов, Соловьёв считал истинной духовной основой построения новой европейской цивилизации не католицизм, ослабленный к XIX в. борьбой с протестантизмом и рационализмом, а «чистое» христианское учение, освобождённое от ложных толкований, возникших в Новое время. Он весьма скептически относился к католицизму, называя его «религиозным прошлым» человечества. В результате идейной слабости католической церкви, полагал Соловьёв, Европа в XIX в. всё глубже погружается в пучину духовного кризиса. Выход из него философ видел в «обновлении» христианства с помощью рационализма. «Старая традиционная форма религии исходит из веры в Бога, но не проводит этой веры до конца. Современная внерелигиозная цивилизация исходит из веры в человека, но и она остаётся непоследовательною - не проводит своей веры до конца; последовательно же проведённые и до конца осуществлённые, обе этих веры -вера в Бога и вера в человека - сходятся в единой, полной и всецелой истине Богочеловечества» (25).
Первоначальным условием создания новой цивилизации Соловьёв считал достижение каждым человеком и обществом в целом нравственного совершенства, влияние которого затем распространится на общественную жизнь. «Человеческое общество не есть простая механическая совокупность отдельных лиц: оно есть самостоятельное целое, имеет свою собственную жизнь и организацию, и задача христианства, с этой стороны, состоит в том, чтобы вносить в жизнь и организацию общественных сил христианское начало нравственной солидарности или истинного братства», - писал B.C. Соловьёв (26).
Христианский этический идеал не осуществлён до сих пор европейской цивилизацией, отвергнувшей в Новое время положительные стороны христианства и избравшей путь преимущественно рационального развития человеческой личности, в ущерб её духовной составляющей. «Французская революция, с которой ясно обозначился существенный характер западной цивилизации как цивилизации внерелигиозной, как попытки построить здание Вселенской культуры, организовать человечество на чисто мирских началах..., провозгласила как основание общественного строя - права человека вместо прежнего Божественного права.... Но в нашем мире, основанном на борьбе, на неограниченном соревновании личности, равенство прав ничего не значит без равенства сил» (27).
Главной движущей силой грандиозного процесса духовного преображения европейской цивилизации философ считал цивилизацию российскую, более близкую, с его точки зрения, к идеалу Богочеловечества. «Христианская Россия, подражая самому Христу, должна подчинить власть государства (царственную власть Сына) авторитету Вселенской церкви (священству Отца) и отвести подобающее место общественной свободе (действию Духа). Русская империя, пожелавшая служить Вселенской церкви и делу общественной организации, взять их под свой покров, внесёт в семейство народов мир и благословение» (28).
Соловьёв видел в русском народе носителя данной теократической идеи, «откровения высшего Божественного мира». По его мнению, «та высшая сила, которую русский народ должен провести в человечество, есть сила не от мира сего, и внешнее богатство и порядок относительно её не имеют никакого значения. Великое историческое призвание России, от которого только и получают значение её ближайшие задачи, есть призвание религиозное в высшем смысле этого слова» (29).
Отождествление Соловьёвым национальной миссии России в мире с мессианством религиозным вызвало немало возражений у его главных оппонентов среди русских мыслителей второй половины XIX в. - К.Н. Леонтьева и Н.Я. Данилевского. Особенно горячо дискутировал с Соловьёвым Константин Леонтьев. Являясь сторонником панславизма в его консервативном толковании, он резко критиковал Соловьёва за отсутствие интереса к национальным проблемам Европы, приверженность отвлечённым религиозным вопросам, подозревал его в симпатиях к католицизму. Отвечая на призывы Соловьева к осуществлению религиозной миссии России в мире, Леонтьев писал: «Можно ожидать обновления теократического начала, но будет ли эта теократия непременно римско-католической, как верит Вл. Соловьёв? Похожее всего Россия на языческий Рим, по своей судьбе. Не слишком оригинальна; имеет в себе нечто, действительно примиряющее крайности, и в то же время, медленно, но неотразимо и неустанно завоевательна.
... Чем больше в нас, славянах, будет физиологической примеси, и чем больше, в то же время, религиозного единства между собой и бытового обособления от Запада - тем лучше! Будет и гораздо больше идеализма для себя, и несколько больше... насилъственности для других» (30).
В отличие от Соловьёва, Леонтьев в своей концепции делает акцент на национальном, славянском, характере российской цивилизации, противостоящей цивилизации западноевропейской. В национальных идеях он видел основу для реформирования мировой цивилизации. Леонтьев начинал свой анализ проблем европейского мира с признания духовной, социальной и политической разнородности славянского и германо-романского этносов. Общими для их развития Леонтьев считал лишь некоторые закономерности, присущие истории любой цивилизации. В историческом процессе он выделял три периода, циклически сменяющих друг друга: «1) первичной простоты; 2) цветущей сложности; 3) вторичного смесительного упрощения» (31). Однако и эта схема послужила публицисту основой для критики западной цивилизации. Период «цветущей сложности» - наивысшего подъема -Западная Европа прошла уже к XVIII в., в то время как Россия и прочие славянские народы вступили в него только в XIX в., получая заметные исторические преимущества перед приходящей в упадок Европой.
Доказательство превосходства восточноевропейской цивилизации над западным миром Леонтьев производил весьма оригинально. Прежде всего, он сравнивал их достижения в политической сфере, утверждая обманчивость либеральной идеологии, господствовавшей на Западе.
Либерализм есть отрицание всякой крайности, даже и самой высокой, всякого стеснения, всякого стиля. ...В настоящем - гражданская равноправность и всеобщая юридическая свобода хотя и чрезвычайно велики во всей Европе и Америке, сравнительно с веками феодализма, религиозных притеснений и рабства, но действительного, ощутимого, субъективного, так сказать, благоденствия или счастья - «равенство» и «свобода» эти не дали никому. .. .Разрушив всё старое, подкопавшись под все прежние верования, демократический либерализм не дал взамен ничего созидающего и прочного... Прочно же у людей именно то, что по существу своему противоречит демократической свободе... Смесь страха и любви - вот чем должны жить человеческие общества, если они жить хотят» (32).
В забвении национальных и религиозных традиций Леонтьев видел главную причину кризиса мировой цивилизации в конце XIX в., отражением которого стало распространение социалистических учений. Западная цивилизация, основанная на либерализме, отказе от прежних традиций в политической и общественной жизни, а, следовательно, утратившая, с точки зрения Леонтьева, оригинальность своего исторического пути, вызывала у него презрительное и ироническое отношение, смешанное с опасениями за судьбу России и славянских народов.
