Содержание к диссертации
Введение
1. Источники, историография и методология исследования жизнедеятельности казачества Юга России в 30-е годы XX века... 21
1.1. Источниковедческий анализ исторических фактов и научной литературы о жизнедеятельности казачества Юга России в 30-е годы XX века 21
1.2. Историография исследуемой проблемы: периоды, тенденции, исторические лакуны 51
1.3. Методология исследования казачьих сообществ Юга России конца 1920-х - начала 1940-х гг 77
2. Расказачивание как научная категория и историческое явление 30-х годов XX века на Юге России и его предыстория 110
2.1. Казаки и Советская власть в 1917 - 1929 гг.: специфика взаимоотношений в преддверии «великого перелома» 110
2.2. Политика советской власти в отношении казачества в первой половине 30-х годов XX века 135
2.3. Социальная вариативность реакции казачества Юга России на аграрную политику сталинского режима в конце 1920-х - 1930-х гг 194
2.4. Расказачивание: историческая ретроспектива сложившихся дефиниций и подходов 257
3. Военно-организационное возрождение казачества Юга России во второй половине 30-х годов XX века 280
3.1. Перестройка работы партийных и общественных организаций региона во второй половине 30-х годов XX века 280
3.2. Осуществление властными структурами военно-мобилизационных мероприятий в отношении казачества Юга России во второй половине 30-х годов XX века 332
3.3. Кампания «за советское казачество» в восприятии донцов, кубанцев и терцев: сходство и различия оценок 370
4. Социально-экономические условия жизни казачества Юга России в 30-е годы XX века 391
4.1. Казаки-колхозники: трансформация хозяйственного уклада в конце 20-х - 30-х годах XX века 391
4.2. Изменение традиционного быта казачьей станицы Юга России в конце 20-х - 30-х годах XX века 421
4.3. Советские мотивы и доминанты в культуре и менталитете казачества Юга России в 30-е годы XX века 472
Заключение 499
Источники и литература 512
- Историография исследуемой проблемы: периоды, тенденции, исторические лакуны
- Политика советской власти в отношении казачества в первой половине 30-х годов XX века
- Осуществление властными структурами военно-мобилизационных мероприятий в отношении казачества Юга России во второй половине 30-х годов XX века
- Изменение традиционного быта казачьей станицы Юга России в конце 20-х - 30-х годах XX века
Введение к работе
Актуальность темы исследования. Третье десятилетие XX века представляет собой особый, уникальный период в истории российского казачества, в том числе казачьих сообществ Дона, Кубани и Терека, наиболее известных в нашей стране и за рубежом в силу многочисленности, древности происхождения и заслуг перед Отечеством. Уникальность его обусловлена не только тем, что в данное время жизнь казачьих сообществ претерпела радикальные изменения в результате осуществленных советской властью мероприятий, но и наличием в его рамках абсолютно различных исторических альтернатив для казаков. Если в начале 1930-х гг. казачьи сообщества России стояли перед угрозой исчезновения, размывания в массе колхозного крестьянства, то во второй половине десятилетия казаки, образно выражаясь, вновь оказались «на коне». В связи с этим 1930-е годы можно назвать поистине судьбоносными для донских, терских, кубанских казаков, как и для всего российского казачества
Однако, несмотря на важность событий 1930-х гг. в истории российского казачества, отмеченный период является одним из наименее освещенных в научной литературе. Данное обстоятельство определяется не только тем, что в советской историографии вопросы казачьей истории периода коллективизации являлись фигурой умолчания. Сказалось также и наблюдающееся в постсоветскую эпоху ослабление внимания исследователей к проблематике «колхозного строительства», произошедшее в результате расширения поля научного поиска за счет ранее табуированных вопросов отечественной истории.
Принимая во внимание существующие в отечественной историографии многочисленные лакуны, научно-теоретическая актуальность исследования исторических судеб казачьих сообществ России 1930-х гг. очевидна. Причем, как представляется, в настоящее время сложились наиболее оптимальные условия для осуществления такого исследования. Ведь в условиях методологического плюрализма и открытости архивов ученые могут в полной мере соблюсти базовые для исторической науки принципы объективности, системности, историзма и отразить такой этап казачьей истории, как третье десятилетие XX века, во всей его сложности, многомерности, противоречивости. Собственно, в этом и заключается наиболее сложная для специалистов научная задача, – отразить жизненную противоречивость минувшей реальности, не втискивая ее в узкие рамки какой-либо теории или гипотезы, не превращая объемную, трехмерную ее картину в плоский (и, тем более, – черно-белый) рисунок.
Научные исследования такого этапа истории российского казачества, как третье десятилетие XX века, имеют также и практическую актуальность, обусловленную развернувшимся с конца 1980-х гг. процессом казачьего возрождения. В современных условиях, когда государство и казачество взаимно нуждаются друг в друге, равно стремясь к укреплению внутреннего и внешнего положения Российской Федерации (в частности, на Кавказе), необходимо в полной мере использовать опыт осуществления проказачьих мероприятий второй половины 1930-х гг., вошедших в историю как кампания «за советское казачество»; в частности, опыт организации кружков «ворошиловских кавалеристов» может быть применен в целях повышения эффективности функционирования казачьих учебных заведений. Важно подчеркнуть, что опыт советской эпохи убедительно свидетельствует о необходимости как представителям власти, так и общественности, относиться к казачьим сообществам как к равноправным партнерам, с уважением воспринимая их своеобразные традиции и культуру. Наряду с этим и казакам следует уважать законные интересы неказачьего населения, преодолев искушение вернуть себе былые привилегии (что иногда наблюдалось в начале 1990-х гг.).
Хронологические рамки исследования – конец 1920-х – начало 1940-х гг. Начальная граница определена переходом сталинского режима к слому нэпа в деревне («чрезвычайные» хлебозаготовки 1927 – 1928 гг.) и развертыванием в ноябре 1929 г. сплошной форсированной коллективизации, ознаменовавшейся новым обострением взаимоотношений между властью и казачеством и осуществлением антиказачьих акций на Юге России. Завершает период Великая Отечественная война, прервавшая процесс организационно-хозяйственного укрепления и развития казачьих колхозов Дона, Кубани, Терека, интенсифицировавшийся во второй половине 1930-х гг. в связи с определенной либерализацией аграрной политики сталинского режима и развернутой в данное время кампанией «за советское казачество».
Территориальные рамки исследования. В начале 1930-х гг. донские, кубанские и терские казаки проживали в административных границах образованного в 1924 г. Северо-Кавказского края. С января 1934 г. из Северо-Кавказского края (здесь остались Ставрополье, Терек, национальные автономии Северного Кавказа) был выделен Азово-Черноморский край (сюда вошли Дон и Кубань). В 1937 г., в результате очередного этапа административно-территориальных преобразований, возникли Ростовская область (в ее границах размещались донские казаки), Краснодарский (кубанские казаки) и Орджоникидзевский (ныне Ставропольский; здесь проживали терские казаки) края.
Целью исследования является детальный анализ положения, жизнедеятельности и взаимоотношений с властью казачьих сообществ Дона, Кубани и Терека на протяжении исторического периода с конца 1920-х гг. до начала 1940-х гг., в условиях «сталинской» модернизации, выразившейся в российской деревне (в том числе в казачьих станицах Юга России) в сплошной коллективизации.
Реализация цели осуществляется путем решения следующих задач:
- провести источниковедческий анализ исторических фактов и научной литературы о жизнедеятельности казачества Юга России в 30-е годы XX века;
- определить путем анализа историографии тенденции и лакуны в процессе научного осмысления проблемы жизнедеятельности казачества в 1930-х гг.;
- раскрыть специфику взаимоотношений донских, терских, кубанских казаков и большевиков в преддверии сплошной форсированной коллективизации;
- осветить принципы и направления политики советской власти в отношении казачества в первой половине 1930-х гг.;
- рассмотреть отношение казачьих сообществ Дона, Кубани и Терека к сплошной коллективизации и колхозной системе;
- установить степень соответствия различных трактовок «расказачивания» исторической реальности 1930-х гг.;
- выявить причины, начальную границу, характеристики кампании «за советское казачество» и отношение к ней казаков;
- проанализировать процесс осуществления властными структурами Советского Союза военно-мобилизационных мероприятий в отношении казачества Юга России во второй половине 1930-х гг.;
- проследить трансформацию хозяйственного уклада и социального статуса казачества Юга России в условиях формирования колхозной системы;
- обозначить и изучить комплекс изменений исторической повседневности и культуры казачьих сообществ Дона, Кубани и Терека в 1930-х гг.
Объектом исследования выступает казачество (казачьи сообщества) Юга России в рамках советских административно-правовых образований и в границах исторического периода с конца 1920-х гг. до начала 1940-х гг.
Предмет исследования – жизнедеятельность, взаимоотношения с партийно-государственными структурами, положение и роль в советском обществе донских, терских, кубанских казаков в рамках эпохи «колхозного строительства» в конце 1920-х – начале 1940-х гг.
Теоретико-методологическая база работы основывается на базовых для исторической науки принципах объективности, историзма, системности и всесторонности, ориентирующих исследователей на освещение событий прошлого во всей их сложности, противоречивости, взаимной обусловленности, с учетом специфики конкретной исторической эпохи. При исследовании исторических судеб казачества Юга России 1930-х гг. основополагающими являлись формационный и цивилизационный подходы, в синтезе позволяющие осветить как социально-экономические, так и культурно-бытовые и ментальные трансформации казачьих сообществ в условиях «колхозного строительства».
Базовым сюжетом методологической основы настоящего исследования является авторская частно-историческая теория о социальной многомерности южно-российского казачества, подробно изложенная в первой главе диссертации. Немаловажным компонентом теоретико-методологической базы исследования выступают положения обоснованной Т.А.Булыгиной и другими исследователями «новой локальной истории», представляющей собой освещение прошлого того или иного региона с учетом общероссийских тенденций. «Новая локальная история» предоставляет исследователю возможность четко определить региональную специфику неоднозначных и противоречивых событий 1930-х гг. в казачьих районах и областях Дона, Кубани и Терека.
В работе применялись как общенаучные, так и специально-исторические методы исследования. Сравнительно-исторический метод дал возможность установить сходство и различия социального статуса казачьих сообществ в досоветский и советский периоды их истории, проследить трансформацию казачьего уклада в ходе «колхозного строительства». Историко-генетический метод применялся для определения устойчивых тенденций в сфере взаимоотношений власти и казачества Юга России, проявившихся в 1930-х гг. При помощи метода ретроспективно-логической реконструкции удалось, в частности, воссоздать присущую населению коллективизированных казачьих станиц Дона, Кубани и Терека ментальную картину окружающей действительности. Метод контент-анализа использовался для поиска смысловых единиц с целью установления количественных показателей того или иного явления, имевшего место в жизни «колхозного» казачества на протяжении третьего десятилетия XX века.
Новизна представленной работы заключается, прежде всего, в том, что в ней, впервые в отечественной историографии, осуществлено специальное комплексное исследование взаимоотношений советской власти и казачества Юга России в 1930-х гг., а также трансформации положения, жизнедеятельности, исторической повседневности, культуры и ментальности донских, терских, кубанских казаков в условиях «колхозного строительства». Кроме того, в работе:
1. Доказан факт наличия и противоборства в 1920-х – 1930-х гг. в среде партийно-советской элиты и рядовых членов Компартии основных подходов к казачеству – «классово-дифференцированного» и «этнографически-унитарного». Определена социальная база и проанализировано содержание этих подходов. Установлено, что сторонники первого из обозначенных подходов строили свое отношение к казачеству с учетом его социальной неоднородности, а приверженцы второго выступали за репрессии в отношении всех казаков как таковых.
2. Установлено различие в отношении казаков к сплошной коллективизации и колхозной системе. Доказано, что казаки не выступили единым фронтом ни «за», ни «против» коллективизации, что объяснялось социальной неоднородностью казачьих сообществ, репрессиями и агитационно-пропагандистскими мерами сталинского режима. В составе казачества наличествовали относительно немногочисленные полярные группы убежденных противников и сторонников советского устройства (и, в том числе, колхозной системы). Но основная масса казаков вынужденно поддержала колхозы, постепенно смирившись с ними.
3. Впервые в отечественной историографии осуществлен всесторонний анализ кампании «за советское казачество». Уточнена начальная граница данной кампании, установлена степень причастности к ней И.В. Сталина, представителей региональной элиты Юга России, М.А. Шолохова. Выявлены основные причины и характеристики кампании «за советское казачество».
4. Проанализирован процесс военно-организационного возрождения казачества Дона, Кубани и Терека во второй половине 1930-х гг. Детально рассмотрены мероприятия советского правительства, нацеленные на использование патриотических традиций казаков к укреплению колхозной системы и обороны СССР. Реконструировано военно-патриотическое движение «ворошиловских кавалеристов» в казачьих регионах Юга России во второй половине 1930-х гг.
5. Проведен анализ социально-экономических трансформаций казачьих сообществ Дона, Кубани и Терека в условиях сплошной форсированной коллективизации. Доказано, что следствием «колхозного строительства» являлась социальная и организационно-хозяйственная нивелировка крестьянства и казачества, ранее различавшихся по экономическим параметрам и положению в общественной структуре, а в 1930-х гг. вовлеченных в однородную массу колхозников. Колхозники-казаки и колхозники-иногородние были тождественны другу по возложенным на них обязанностями предоставленным правам, а различия между ними проявлялись на бытовом уровне и в сфере ментальности.
6. Освещены изменения повседневности и культуры казаков Юга России в конце 1920-х – начале 1940-х гг. Доказано, что, хотя степень культурно-бытовых трансформаций в коллективизированных казачьих станицах была значительна, ускоренность и фрагментарность «сталинской» модернизации воспрепятствовали полной ликвидации традиционных элементов культуры и быта казачества. Поскольку же во второй половине 1930-х гг. партийно-советское руководство пошло на восстановление ряда казачьих традиций, в сфере повседневности и культуры казачества возникло сочетание традиций и новаций.
Среди принципиальных сюжетов настоящего исследования необходимо выделить ряд наиболее важных положений, выносимых на защиту:
1. Детальный анализ источников позволяет говорить о двух основных позициях, занимаемых руководством и рядовыми членами ВКП(б) по отношению к казачьим сообществам Советской России. Это «классово-дифференцированная» и «этнографически-унитарная» позиции, которых придерживались, соответственно, большинство представителей партийно-советской элиты и чиновники местного уровня вкупе с иногородним населением Юга России. Сторонники «классово-дифференцированной» позиции призывали сочетать союзнические отношения с «трудовым» («классово-близким») казачеством с давлением на зажиточных («классово-чуждых») казаков; напротив, приверженцы «этнографически-унитарной» позиции негативно относились к казачьим сообществам в целом, видя в них оплот контрреволюции и стремясь к их ликвидации. В 1920-х – 1930-х гг. отмеченные позиции сосуществовали в постоянном противоборстве, однако официально признанной являлась лишь одна из них, – «классово-дифференцированная».
2. В период сплошной коллективизации сторонники «этнографически-унитарной» позиции, игнорируя призывы большевистских идеологов об учете социально-классовых различий в среде казачества, широко практиковали огульно-массовые репрессивные меры в отношении казаков. Но эти, действительно многочисленные, антиказачьи акции не свидетельствовали о якобы осуществлявшемся (и, более того, якобы завершенном) в период коллективизации «расказачивании», маскируемом декларациями о необходимости классового подхода к казачьим сообществам. Коллективизация не только не завершила «расказачивание», но даже не может быть отождествлена с ним. Ведь казаки, превратившись в 1930-х гг. в колхозников, тем не менее, остались казаками со своей культурой, бытом, менталитетом. Можно говорить, во-первых, лишь об осложнявшем «колхозное строительство» антиказачьем акционизме и, во-вторых, о том, что коллективизация стала заключительным актом десословизации казачьих сообществ Юга России, но не ликвидировала их.
3. Казачьи сообщества Юга России не выступили единым фронтом ни «за», ни «против» форсированной коллективизации, но разделились на противников «колхозного строительства» и тех казаков, которые либо убежденно поддерживали колхозы, либо были готовы смириться с ними. В своем восприятии «колхозного строительства» казаки практически не отличались от крестьянства, а казачьи антиколхозные протестные акции, как правило, не выделялись в общем сопротивлении хлеборобов Юга России осуществлению насильственной коллективизации. Так же, как и крестьяне, казаки потерпели поражение в противостоянии сталинскому режиму. В то же время в казачьей среде в большей мере проявилось такое негативное следствие коллективизации, как деформация патриотизма, особенно свойственного казакам как членам исторически сложившейся корпорации воинов-земледельцев.
4. Истоки кампании «за советское казачество», официально стартовавшей в феврале 1936 г., относятся ко второй половине 1935 г. и территориально локализуются в Северо-Донском округе Азово-Черноморского края, что позволяет говорить о причастности к ней М.А. Шолохова. Данная кампания была обусловлена рядом факторов, важнейшими из которых являлись устойчивость казачьих сообществ к растворению в массе колхозного крестьянства и стремление большевистских лидеров использовать военно-экономический потенциал казачества для укрепления колхозов и обороны СССР. Кампания «за советское казачество» не означала восстановления казачьих сообществ в их традиционном социальном обличье, но была направлена на конструирование «советского» казачества как особой группы колхозного крестьянства. Вместе с тем, признание «советского» казачества как специфической части колхозного крестьянства противоречило намерениям большевиков растворить казачьи сообщества среди колхозников (то есть осуществить максимально полное «расказачивание») и означал сохранение казаков как «субэтнокультурной» группы русского народа.
5. Во второй половине 1930-х гг. советское правительство особенно настойчиво стремилось к максимальному использованию военно-патриотического потенциала казаков в деле повышения обороноспособности СССР. С этой целью был осуществлен ряд военно-мобилизационных мероприятий, таких, как формирование системы допризывной кавалерийской подготовки молодых казаков, снятие с казачества ограничений по службе в РККА, и т. п. Такие меры позволили в определенной степени повысить уровень боевой готовности вооруженных сил СССР и, в частности, конницы. Причем, эффективность этих мер была тем более высока, что казаки в целом активно и доброжелательно откликнулись на действия правительства по укреплению обороноспособности страны. В частности, клубы и кружки «ворошиловских кавалеристов» пользовались значительной популярностью в казачьих сообществах, представители которых, по традиции, стремились служить именно в коннице и потому весьма серьезно относились к допризывной кавалерийской подготовке.
6. Закономерным результатом «колхозного строительства» на Юге России стала социально-экономическая нивелировка крестьянства и казачества путем превращения представителей отмеченных социальных групп в однородную массу колхозников. Колхозники Дона, Кубани, Ставрополья и Терека (как казаки, так и иногородние) в 1930-х гг. имели равные права и выполняли одинаковые обязанности. Если в хозяйственно-экономическом отношении казаки в доколхозный период, отличались большей зажиточностью по сравнению с иногородним населением, то в рамках колхозной системы и тем, и другим было дозволено пользоваться лишь небольшим личным подсобным хозяйством. В социальном плане коллективизация превратила казаков в членов такой неполноправной социальной группы советского общества, как колхозное крестьянство, подчиненное властным структурам и обязанное трудиться во благо государства.
7. Во время «колхозного строительства» казачья повседневность и культура претерпели заметные изменения, которые в первой половине 1930-х гг. носили, как правило, деструктивный характер и выражались в нарастании материально-бытовых трудностей в станицах. Во второй же половине 1930-х гг., в результате организационно-хозяйственного укрепления колхозной системы, изменения в культурно-бытовой сфере казачьих сообществ отличались созидательным характером (налаживание работы учреждений просвещения, здравоохранения, и т. д.). Вместе с тем, ускоренность «колхозного строительства», а также кампания «за советское казачество», способствовали сохранению целого ряда традиционных элементов ментальности, культуры, быта казачьих сообществ Дона, Кубани, Терека. В рамках третьего десятилетия XX в. характерной чертой исторической повседневности и культуры донского, кубанского, терского казачества являлось то органичное, то эклектичное сочетание традиций и новаций.
Практическая значимость исследования. Материалы диссертации использовались при проведении занятий по курсам «Отечественная история», «История и культура донского казачества» в Южно-Российском государственном техническом университете (Новочеркасском политехническом институте), при написании учебников и учебных пособий по регионоведческой тематике. Содержание и выводы диссертации могут быть использованы в работе по повышению эффективности казачьего движения в постсоветской России, при подготовке и чтении лекционных курсов по отечественной истории, краеведению, истории советского казачества и крестьянства.
Апробация работы. Непосредственно по теме диссертации опубликованы 69 работ общим объемом 220,29 п.л., среди которых 9 монографических исследований, 12 научных статей в периодических изданиях, рекомендованных ВАК России, 38 публикаций в сборниках трудов Международных, Всероссийских, региональных научных чтений и конференций. Диссертация обсуждалась на заседании кафедры археологии и региональной истории Ставропольского государственного университета.
Основные положения и выводы исследования были озвучены автором на Международных, Всероссийских и региональных научных конференциях, таких, как «Мифы провинциальной культуры» (Самара, 1992), «Личность в политической истории Отечества» (Москва, 1993), «Возрождение казачества: история и современность» (Ростов н/Д – Новочеркасск, 1994), «Региональная государственная служба» (Ростов н/Д., 1995), «Кубанское казачество: три века исторического пути» (ст. Полтавская Краснодарского края, 1996), «Военно-политические аспекты региональной безопасности на Северном Кавказе» (Новочеркасск, 1999), «Славянские народы на Северном Кавказе: проблемные вопросы» (Ростов н/Д., 2003), «Российское казачество: вопросы истории и современные трансформации» (Новочеркасск, 2005), «Казачество в южной политике России в Причерноморском регионе» (Азов, 2006), «Казачество Юга России в процессах становления и развития российской государственности» (Урюпинск, 2007), и др.
Структура исследования. Диссертация состоит из введения, четырех глав, заключения, списка использованных источников и литературы.
Историография исследуемой проблемы: периоды, тенденции, исторические лакуны
Поскольку в постсоветский период неизмеримо возрос исследовательский интерес к «человеческой» истории, к исторической повседневности, на Юге России появился целый ряд работ, посвященных отдельным населенным пунктам или районам, в том числе таким, в которых в 1930-х гг. наличествовали или преобладали казачьи сообщества. Причем, в процессе реконструкции исторического прошлого этих станиц и районов исследователи делают упор на освещении не социально-экономического развития (как это было в советский период, когда краеведческие очерки нередко превращались в нечто, напоминающее статистические описания), а на жизни простых людей и на том влиянии, какое оказывали на нее грандиозные преобразования 1930-х гг., и, в первую очередь - сплошная форсированная коллективизация. Несомненным достоинством такого рода исследований является то, что они построены преимущественно на воспоминаниях очевидцев и современников событий; следовательно, они содержат информацию, дефицит которой остро ощущается в таких, например, важных источниках, как архивные документы и материалы. Данные работы, несмотря на присущую им описательность и некритическое отношение к свидетельствам современников «колхозного строительства», в определенной мере позволяют детализировать наши представления о процессе осуществления коллективизации в казачьих станицах Дона, Кубани и Терека, о действиях представителей власти и «активистов» в 1930-х гг., о реакции казаков на «социалистические» преобразования, об изменениях казачьей повседневности, и т.д.
Наконец, следует обосновать приведенное выше утверждение о том, что в постсоветский период на Юге России заметно возросла численность научных работ, специально посвященных осмыслению советского этапа исторического пути донского, кубанского, терского казачьих сообществ. Можно назвать целый ряд монографий и коллективных трудов, а также различных публикаций, в которых анализировалось советское прошлое донцов, кубанцев, терцев, причем на основе новых теоретико-методологических подходов и с привлечением значительного массива новых документов и материалов.
Нередко в тех или иных работах рассматривались вопросы истории казачества 1930-х гг., начало освещению которых было положено еще в советскую эпоху. Однако анализ различных аспектов жизнедеятельности «колхозного казачества» и его сложных взаимоотношений с властью, осуществлявшийся в постсоветский период, отличался большей глубиной и объективностью, вследствие снятия идеологических запретов и ограничений. Так, Г.Л. Воскобойников детально рассмотрел процесс вовлечения казачества в Красную Армию, выявил специфику военной службы казаков, охарактеризовал казачьи подразделения в составе вооруженных сил Советского Союза. И.Я. Куценко, стремясь более подробно проанализировать кампанию «за советское казачество», предпринял попытку установить, в чем именно заключались ограничения по службе казаков в РККА, устраненные апрельским (1936 г.) постановлением ЦИК СССР.
Наряду с этим, исследовались и те вопросы казачьей истории, которые в советский период относились к числу табуированных, поставленных за пределы внимания, как ученых, так и общества. Как правило, внимание специалистов акцентировалось на репрессивно-карательных мерах сталинского режима в отношении казаков и на сопротивлении последних государственному насилию в период «колхозного строительства». Такие вопросы затрагивались и анализировались едва ли не во всех указанных выше статьях и монографиях И.И. Алексеенко, В.А. Бондарева, И.Я. Куценко, Т.И. Славко, в коллективной монографии «Донские казаки в прошлом и настоящем», и т.д.
Следует констатировать, что на протяжении постсоветского периода в южно-российской региональной историографии проблемы жизнедеятельности казачества в 1930-х гг. наблюдаются заметные позитивные сдвиги, выразившиеся в освещении специалистами целого ряда вопросов, ранее практически не привлекавших внимания исследователей или находившихся под прямым запретом. Все это способствует детализации наших представлений о таком драматичном и противоречивом этапе истории донского, кубанского, терского казачества, как третье десятилетие XX века.
Вместе с тем, в постсоветский период, так же, как и в советскую эпоху, во многих работах наблюдалась неоправданная поляризация оценок положения и жизнедеятельности казачества в условиях «колхозного строительства». Но, если в советский период внимание историков фиксировалось преимущественно на позитивных изменениях в казачьих станицах по итогам коллективизации, то в постсоветский период возобладала уже прямо противоположная тенденция. В этой связи ростовский историк П.Г. Чернопицкий справедливо отмечал, что «на волне интереса к возрождению казачества ряд авторов настойчиво внедряют в обыденное сознание мысль о том, что Советская власть все время проводила по отношению ко всему казачеству только одну, репрессивную политику». Этому утверждению нельзя отказать в справедливости. Действительно, в подавляющем большинстве научных и околонаучных работ о судьбе казачьих сообществ в Советской России, издававшихся в конце 1980-х - начале 2000-х гг., акцентировалось внимание на антиказачьих акциях большевиков, проводившихся ими в условиях Гражданской войны и во время коллективизации. Напротив, проказачьи мероприятия партийно-советских органов, осуществлявшиеся в 1920-х - 1930-х гг. с целью интеграции казаков в советское общество и использования в интересах СССР военно-патриотического потенциала казачества, чаще всего либо вовсе не рассматривались, либо упоминались лишь мельком, как частный сюжет.
В результате в глазах ученых и публицистов, исповедовавших такой не- гативистский подход, казачество как бы растворялось в однородной массе колхозников и исчезало с исторической арены к середине 1930-х гг., возникая вновь лишь в связи с началом Великой Отечественной войны. Очередное свидетельство устойчивости такого подхода, самым существенным образом обедняющего наши представления о казаках советского времени, содержится в весьма представительном и информативном сборнике документов «Ростовской области - 70 лет (1937 - 2007 гг.)», изданном в Ростове-на-Дону в 2008 г. Сборник, в который вошло значительное количество документов и материалов из ведущих архивных хранилищ Дона, представляет собой, по меткому замечанию его составителей, «своеобразный отчет о социально- экономическом и культурном развитии области с момента ее создания». В нем содержится массив интереснейшей и нередко уникальной информации об административном оформлении Ростовской области, о ее экономическом, социальном, культурном развитии, общественно-политической жизни и, помимо прочего - о донском казачестве. Составители сборника посвятили специально казачеству один из его разделов, и этот факт нельзя расценить иначе, как положительно. Но вот содержание раздела рождает закономерные недоуменные вопросы, так как в нем сосредоточены документы, отражающие историю казачьего сообщества Дона лишь с 1990 г.; в предисловии к разделу также идет речь исключительно о постсоветском этапе исторического существования донцов. Подобный подбор материала вряд ли можно признать обоснованным и правомерным. Ведь Ростовская область была создана постановлением ЦИК СССР 13 сентября 1937 г., а еще в феврале 1936 г. официально стартовала кампания «за советское казачество», в ходе которой партийно-советские органы и пресса, до этого лишь изредка упоминавшие о казаках, стали писать и говорить о них если не регулярно, то достаточно часто.
Политика советской власти в отношении казачества в первой половине 30-х годов XX века
По итогам форсированной коллективизации основную массу казаков удалось вовлечь в колхозы. Здесь казаки-колхозники выражали свой протест против негативных компонентов колхозной системы (таких, как оплата труда по остаточному принципу, администрирование, и т.п.) преимущественно уклонением от участия в колхозном производстве или апатичным отношением к труду, хищениями колхозной продукции, и пр.
В источниках содержится масса примеров, повествующих о подобных методах протеста. Одно из знаменитых свидетельств принадлежит М.А. Шолохову, который в письме к Сталину от 4 апреля 1933 г. писал: «в августе [1932 г.] в течение трех недель шли дожди... Копны, испятнившие всю степь, надо было раскидывать и сушить, но бригады все были не в поле, а на станах. Подъехал к одному стану. Человек 50 мужчин и женщин лежат под арбами, спят, вполголоса поют, бабы ищутся (ищут паразитов в волосах друг у друга — АС.), словом, празднуют. Обозленный, я спрашиваю: «Почему не растрясаете копны? Вы что, приехали в поле искаться да под арбами лежать?». И, при сочувственном молчании остальных, одна из бабенок мне объяснила: «План в нонешнем году дюже чижолый. Хлеб наш, как видно, весь за границу уплывет. Через то мы с ленцой и работаем, не спешим копны сушить... Нехай пшеничка трошки подопреет. Прелая-то она заграницу не нужна. А мы и такую поедим!» О том же повествуют и другие источники. Казаки донского хутора Красю- ковка критиковали колхозные порядки в ноябре 1929 г., говоря, что «пахать землю никто не хочет», так как «пришли коммунисты и забрали все зерно, для семян не оставляют, для чего же я буду работать». Кубанский колхоз «Хлебороб Ленина № 2» Брюховецкого района в 1932 г. признали лучшим в районе, и он удерживал целых три переходящих красных знамени: от райкома ВКП(б), райисполкома и от политотдела местной МТС. Однако и здесь во время весенней посевной в поле выходили (по различным пятидневкам) 44 - 78 % трудоспособных колхозников, в прополке принимали участие 48 - 75 %, в уборке - от 50 до 80 %, а на осенней посевной работало 40 — 73 %. Во время весеннего сева 1933 г. колхозники Константиновского района Северо-Кавказского края говорили: «семена нам не нужны, все равно сеять нет никакой выгоды, все в хлебозаготовку сдать придется, сейчас надо поставить вопрос так, [чтобы] семена не брать, на работу не выходить, только тогда могут колхозы распустить, а если мы возьмем семена, то на нас так и будут пахать без конца». Члены Вешенского райкома ВКП(б) в мае 1934 г. выражали крайнее недовольство неудовлетворительным ходом сельхозработ в коллективных хозяйствах, что являлось закономерным результатом отсутствия у казаков- колхозников стимулов к труду. Земельный отдел Краснодарского райисполкома докладывал Азово-Черноморскому краевому земельному управлению в конце 1934 г., что из-за трудовой апатии и бегства колхозников «в подавляющем большинстве колхозов ощущался недостаток рабочих рук». Образно говоря, в станицах почти повсеместно царил адмиральский час.
Стремясь компенсировать низкую трудовую активность или же, и вовсе, убыль колхозников-мужчин, представители власти всячески привлекали к общественному производству женскую часть населения коллективизированных станиц Дона, Кубани, Терека. В частности, в мае 1934 г. Вешенский райком ВКП(б), недовольный срывом прополочной кампании, решил «объявить ударный десятидневник по прополке, мобилизовать поголовно все население, включая старых и домохозяек. Вычеркнуть из обихода слово «домоседка», мобилизовать всех их на прополку с организацией питания и ночевок в поле». Как и в доколхозный период, казачки-колхозницы принуждались работать в поле, на огородах, на фермах, не взирая на беременность, наличие малолетних детей, и пр. К руководителям коллективных хозяйств никак не относилось грозное постановление ЦИК и СНК СССР «Об уголовной ответственности за отказ в приеме женщин на работу и за снижение им заработной платы по мотивам беременности» от 5 октября 1936 г. Ведь казачки и крестьянки всегда оказывались востребованными в колхозах в периоды напряженных сельхозработ (хотя предпочитали работать в ЛПХ), так что безработица им не грозила, а колхозным председателям, соответственно, не грозили наказания, предусмотренные вышеупомянутым постановлением.
Необходимо подчеркнуть, что многие кубанские казаки, и в том числе колхозники, вообще-то не позиционировавшие себя как противники советской власти, некоторое время находились с ней в состоянии открытого конфликта. Речь идет о событиях 1933 - 1934 гг., когда кубанские станицы взбудоражило переселение сюда десятков тысяч демобилизованных красноармейцев и членов их семей. Данная акция, инициированная советско-партийным руководством с целью ликвидации негативных последствий депортации жителей «чернодосочных» станиц, сама превратилась в очередной конфликтоген для казачьих сообществ.
В парадных докладах представители органов власти Юга России торжественно вещали, что «основная масса хозяйств переселенцев-красноармейцев с первых же дней прибытия на места нового жительства включилась в производственную жизнь колхозов и успешно осваивает сельскохозяйственное производство в новых условиях. Отдельные... производственные бригады переселенцев уже теперь дают образцы трудовой дисциплины, систематически перевыполняют нормы выработки и выдвигаются в число ведущих в колхозах»." Такие утверждения легли в основу последующей историографической традиции, согласно которой «бывшие красноармейцы служили примером организованности и добросовестности в работе».
В целом ряде случаев такие утверждения правомерны, поскольку нельзя не учитывать энтузиазм переселенцев, многие из которых являлись молодыми людьми (уже в силу возраста поддерживавшими советское устройство, не имея примеров для сравнения) и к тому же прошли соответствующую идеологическую обработку в частях Красной Армии. Однако кубанские казаки резко отрицательно отнеслись к переселенцам.
Основанием для неприязни служило, прежде всего, то обстоятельство, что сталинский режим переселял красноармейцев на место депортированных из «чернодосочных» станиц кубанских казаков. Естественно, уцелевшие члены казачьих сообществ воспринимали красноармейцев после этого как захватчиков, приехавших с целью довершить «расказачивание». В ряде случаев заподозренные в «классовой чуждости» работники МТС из числа местных жителей изгонялись с рабочих мест, дабы предоставить работу переселенцам. Конечно, такие действия власти только подливали масла в огонь. Враждебность кубанцев усиливалась из-за того, что органы власти предоставляли красноармейцам-переселенцам первоочередную помощь в культурно-бытовом обустройстве, беспрепятственно отпускали продовольственные ссуды, чаще направляли медиков, лекарства и продовольствие во время эпидемий малярии, защищали преимущественно интересы красноармейцев в спорах с местным населением и начальством.
В итоге кубанцы не признавали за красноармейцами-переселенцами права на заселение бывших казачьих станиц, на хозяйственную деятельность на кубанских черноземах. Противопоставляя себя переселенцам, казаки называли их «российцами», «городовиками», «кацапами», «москалями» или, хуже того - «лапотниками»; все эти прозвища указывали на центрально- и северорусское происхождение демобилизованных красноармейцев. Так, казаки станицы Ново-Деревянковской прямо заявили красноармейцам: «лапотникам здесь не место, мы казаки были и есть». Учитывая, что красноармейцев на Кубани уничижительно именовали «лапотниками», политотдел Ленинградской МТС сделал им поистине медвежью услугу, когда в 1934 г., стремясь обеспечить их обувью, закупил «несколько тысяч лаптей»! Надо сказать, что нередко переселенцы сами оказывались виноваты в том, что местные жители негативно к ним относились, ибо позволяли себе откровенно враждебные высказывания: «мы добьемся того, что и духу здесь казацкого не будет. Всех казаков отсюда вышлют. Сначала единоличников, а затем и колхозников». Иные красноармейцы на новом месте жительства пускались во все тяжкие: пили, дебоширили, даже совершали противоправные действия совместно с местными уголовниками. В итоге переселенцы представали в глазах кубанских казаков как наглая, разнузданная толпа.
Негативно оценивая приезд красноармейцев (которые начали прибывать на Кубань в конце 1932 - начале 1933 гг.), казаки злословили: «зачем вселяют на зиму, дармоедов лишь кормить», «надо было вселять летом, когда была не- управка с работами», «переселенцы лодыри, работать не умеют, но все же власть им ни за что выдает по 18 кгр хлеба на едока»; «подушили людей голодом, а теперь везут сюда красноармейцев, чтобы нас совсем уничтожить», «пришли бисовы души на нашу шею». Нередко казаки стремились запугать переселенцев, чтобы вынудить их покинуть Кубань (при этом местные жители иной раз преследовали и материальную выгоду, надеясь, что в случае панического бегства красноармейцев в родные края им удастся «за бесценок приобрести их имущество и скот» "). Например, стремясь убедить красноармейцев уехать обратно, казаки утверждали, что «здесь их ожидают болезни, смерть»; успеху такой агитации способствовало наличие случаев заболеваний сыпным ти о фом со смертельными исходами. В результате, образно говоря, ложь на тараканьих ножках одерживала победу.
Осуществление властными структурами военно-мобилизационных мероприятий в отношении казачества Юга России во второй половине 30-х годов XX века
В рамках кампании «за советское казачество» проводились и другие мероприятия. Органы власти на Юге России немало сделали для популяризации в массах нового тактического курса в отношении казачества. Впрочем, характерная для советской бюрократической системы кампанейщина оказывала свое негативное влияние и на проказачьи мероприятия. Так, на совещании секретарей горкомов и райкомов ВКП(б) Северо-Кавказского края в августе 1936 г. Е.Г. Евдокимов осуждающее говорил, что «до сих пор мы не можем ответа дать, как у нас работа идет с казачьей молодежью. Что мы реального сделали из решения ЦК партии». Действительно, что же стояло за этими многочисленными мероприятиями, организуемыми партийно-советским руководством Юга России?! Как показал историографический анализ, одним из наименее освещенных в литературе является как раз вопрос о характере кампании «за советское казачество». Изученные нами источники предоставляют возможность высказать ряд принципиальных соображений и выделить шесть исторических сюжетов.
Во-первых, кампания «за советское казачество» не означала возрождения казачества как особой социальной группы в составе советского общества. Советская власть не желала (да и не могла) воссоздавать казачество как сословие, ибо это противоречило бы ее же собственной политике, с успехом осуществленной в 1920-х - начале 1930-х гг., когда казаки лишились своего сословного статуса. Прежнее автономное положение казачьих областей, «титульное» население которых имело целый ряд льгот и привилегий, в советское время уже являлось анахронизмом, и считалось неприемлемым. Как говорится, отрезанный ломоть к хлебу не пристанет.
Конечно, в ходе кампании «за советское казачество» советско-партийное руководство покаялось за прежнее гиперкритическое отношение к казакам, озаботилось возрождением своеобразного казачьего патриотизма и стало говорить о казаках к месту и не к месту. Например, первый секретарь Северо-Донского окружкома ВКП(б) Лукин буквально бичевал себя и своих коллег в ноябре 1936 г.: «что мы огульно говорили [о донских и кубанских казаках] в 1934 г., что саботажников у нас огромное количество среди колхозников, то, что у нас люди не могут по[-]настоящему драться за колхозы, то, что у нас нет людей, давайте нам со стороны, и прочее и прочее. Все эти крики [-] пустая болтовня». Во-вторых, если в первой половине 1930-х гг. и советско-партийными работниками, и прессой нередко замалчивался сам факт наличия в коллективизированных селах и станицах Юга России значительной казачьей прослойки, то во время развернувшейся кампании «за советское казачество» маятник качнулся уже в обратную сторону. Образно говоря, казак хоть не лыком шит, да ныне мылом мыт. С 1936 г. упоминания о казаках (и в прессе, и в речах общественных и государственных деятелей) превратились в обыденное явление. Теперь органы власти со всей определенностью обязательно отмечали, что тот или иной колхозник-ударник относится к донцам, кубанцам или терцам (напротив, ранее работники агитпропа в подавляющем большинстве случаев никак не акцентировали внимание на фактах принадлежности к казачеству передовиков колхозного производства, хотя казаки работали ничуть не хуже, чем колхозники из числа иногородних). При изучении материалов сельских райкомов партии 1935-1936 гг. бросается в глаза, что до второй половины февраля 1936 г., даже в казачьих районах, наличие казаков как бы не замечают, а потом вдруг протуберанцем вырывается резкое проявление радости, что они все-таки есть, и их обязательно надо чествовать. Например, внезапно Базковский райком ВКП(б) Азово-Черноморского края, обсудив передовую статью в «Правде» от 18 февраля 1936 г. «Советские казаки» (что весьма характерно для райкомовских архивных материалов) и в отличие от довольно «сухого постановления» бюро Азово-Черноморского крайкома ВКП(б) с его производственно-хозяйственным подтекстом, выражает явную и неприкрытую радость в своем постановлении от возможности чествовать казаков. Бюро Базковского райкома ВКП(б) 21 февраля 1936 г. постановляет «немедленно командировать райактив по парторганизациям и колхозам для проработки статьи о казачестве, проработав её на партсобраниях, пленумах сельсоветов, бригадных собраниях, доведя до сознания каждого колхозника.
Обязать парт-часть РИК-а 23/111 - с.г. провести торжественный пленум РИК-а с широким приглашением колхозников-казаков от каждого колхоза.
В-третьих, во время кампании «за советское казачество» руководящие работники Юга России вновь (как это делал еще партийный лидер всего Северного Кавказа A.A. Андреев в 1930 г.) стали апеллировать к традиционному казачьему патриотизму, стремясь тем самым стимулировать производственную активность казаков-колхозников. Например, первый секретарь Северо-Донского окружкома ВКП(б) В.М. Лукин говорил на V пленуме окружкома в июне 1936 г.: «мы решили довести до сведения колхозников, что 6 сентября [состоится] краевой праздник казачества [Азово-Черноморья], каждый председатель колхоза с тремя колхозниками обеспечивается поехать на краевой праздник, посмотреть на наших казаков, как они будут джигитовать, петь, танцовать... Мы Шеболдаеву прямо сказали, как хотите, а мы хотим, чтобы первая шеренга на краевом празднике была Донская. Он говорит: надо заслужить. Я говорю: заслужим. Не может этого быть, чтобы донцы были последними на празднике».1
Как видим, в связи с развертыванием кампании «за советское казачество» казаки превратились в объект доброжелательного внимания властей, причем представители партийно-советского руководства даже каялись в своем отрицательном отношении к казачьим сообществам во время коллективизации. Такого рода покаянная самокритика и демонстративно-уважительное отношение к казакам стали неизбежны в условиях радикальной смены тактического курса правительственных органов по отношению к казачеству. Однако все это никоим образом не свидетельствовало о том, что большевики собирались вернуть казакам прежние привилегии и восстановить их сословный статус.
Показательно в этой связи, что в ходе кампании «за советское казачество» среди знаменитых казачьих атаманов всегда назывались Степан Разин и Емель- ян Пугачев, но крайне редко - Кондратий Булавин." Это вовсе не случайность, так как, в отличие от разинщины и пугачевщины, в восстании Булавина гораздо более четко выражалось стремление казаков к восстановлению независимости (или хотя бы автономии) Дона от Российского государства. «Забывая» Булави- на, представители партийно-советского руководства тем самым давали понять «советским казакам» (особенно донцам, кубанцам и терцам), что им не следует даже помышлять о придании казачьим регионам статуса автономий и о признании казачества народом (ведь большевики твердо придерживались мнения, что «казачество не есть отдельная нация» ).
А такие помыслы у многих казаков оставались, чему в немалой мере способствовало то, что в казачьих общностях давно и широко укоренилось понимание себя не просто как сословия, а именно нации, народа. Позиционируя себя именно так, многие казаки надеялись на предоставление равных прав с другими национальностями, в том числе права на самоопределение, на автономию. Обидно, но они будто ждали, чтоб жареные голуби в рот полетели...
Так, в 1936 г. донские казаки К. Крючок, Маляхов, Самсонов написали И.В. Сталину, К.Е. Ворошилову и С.М. Буденному письмо, в котором благодарили «вождей» за проказачьи постановления и обещали верно служить советской власти: «шлем пламенный примет и Великую любовную благодарность [за] постановления [о] Красной казацкой военной службе. Мы обещаемся и будем при всяких попытках буржуазии защищать наш Советской Союз стойко и крепко и ни одной минуты не бросим в неотпоре». Казалось бы, обычное верноподданническое послание, написанное, правда, весьма безграмотно, но зато вполне искренне. Однако, после всех благодарностей и заверений в верности, казаки написали нечто крамольное: «просим организовать между нами Красно-Казацкую Автономную Советскую Социалистическую Республику. Дабы более нам, Красным казакам, сплотиться на отпор буржуазии, также и не быть с другими национальностями и иметь право [на автономию], как и все остальные нации. Просим и Ц.И.К. разрешить это предложение и опубликовать в газетах». При этом авторы письма утверждали, что это пожелание ими выражено «со слов усех казаков - донских, кубанских и [ ]вских, (очевидно, терских - A.C.)». Учитывая подобные настроения в массе казачества, упорное игнорирование Булавина в многочисленных речах и выступлениях партийно-советских деятелей в ходе кампании «за советское казачество» вовсе не выглядело перестраховкой. Внимание казачьих сообществ большевики стремились направить в другую сторону.
Изменение традиционного быта казачьей станицы Юга России в конце 20-х - 30-х годах XX века
Представители колхозного и районного руководства на Юге России в один голос жаловались, что снабжение колхозников продовольствием оставляет желать много лучшего. Так, по итогам 1933 г. работники Вешенского райкома ВКП(б) утверждали, что «трудодень не превышает 3 кгр. натуральной части». Причем, есть все основания говорить о чрезмерном оптимизме райкомовцев. Дело в том, что предварительные цифры выдач на трудодни чаще всего (и, как правило) превышали фактические выдачи вследствие потерь при уборке и настойчивого стремления сталинского режима выколотить из колхозов как можно больше сельхозпродукции. Например, по итогам все того же 1933 г. в колхозе «Красный Терец» намечалось выдать по 2 кг на трудодень, но из-за хлебозаготовок эти показатели снизились до килограмма, «причем очень скверного хлеба, так как осталось только непринимаемая государством пшеница и очень скверная кукуруза». Такие же явления наблюдались в том же году в колхозах Мечетинского района. Только к середине 1930-х гг. продовольственное обеспечение в колхозах начало улучшаться. В частности, во время уборочной кампании 1934 г. политотдел Вешенской МТС утверждал, что в среднем колхозы смогут дать на трудодень 7 - 8 кг зерна. Но обещанного властями всеобщего «изобилия» и «зажиточной жизни» ждать оставалось еще очень долго. Как говорится, свежо предание, но верилось с трудом.
Неудовлетворительным оставалось и снабжение трактористов и других механизаторов сельского хозяйства, несмотря на то, что они признавались привилегированным отрядом работников аграрной сферы. Так, в 1931 г. директор Отрадненской МТС Г.П. Мануйлов свидетельствовал, что колхозы настолько плохо кормят трактористов, что «они не в состоянии высиживать за рулем смены». Помимо плохого снабжения, механизаторы постоянно указывали на тяжелые материально-бытовые условия на производстве. Даже в конце 1930-х гг., несмотря общее улучшение ситуации в сельском хозяйстве, трактористы многих МТС Краснодарского края жаловались, что их плохо кормят, спят они на полу, на соломе, часто нет вагончиков, и пр. Не ожидая от колхоза щедрого вознаграждения за труд, колхозники (как казаки, так и иногородние) возлагали основные надежды на ЛПХ. Представители власти также понимали, что без подсобных хозяйств члены колхозов попросту не выживут. Так, в феврале 1934 г. Вешенский райком ВКП(б) решил «поставить задачей перед всеми колхозами и парторганизациями весной этого года расширить индивидуальные посевы колхозников (огороды, бахчи, картофель), обязать правления колхозов оказать в этом колхозникам широкую практическую помощь (выделение инвентаря, тягла для вспашки почвы, используя в первую очередь коров колхозников)... С целью широкой популяризации вопроса считать необходимым написать письмо от Райкома ВКП(б) и политотделов к колхозникам по вопросу расширения индивидуальных посевов». По-видимому, Вешенский райком учел опыт Великого голода 1932 - 1933 гг. и надеялся, что оптимизация приусадебного землепользования как нить Ариадны выведет и позволит обеспечить продовольственную безопасность донских колхозников.
Но размеры личных хозяйств не могли быть значительными, поскольку в противном случае колхозники, и казаки в том числе, работали дома больше, чем в колхозе. Указывая на факты такого рода, партийно-советские чиновники раздраженно констатировали, что «внимание колхозника разделяется между единоличной и коллективной частью хозяйства и он все время взвешивает ] какая часть лучше его обеспечивает». В январе 1934 г. начальник политотдела Верхне-Орловской МТС Константиновского района Васильев, выступая на XII районной партконференции, объяснял присутствовавшим, как следует минимизировать негативные (с точки зрения колхозного руководства) результаты функционирования ЛПХ: «мы недостаточно занимались индивидуальным хозяйством колхозников и не вели достаточной борьбы с мелкособственническими наклонностями колхозников. Часты были случаи, когда колхозник вместо активной работы в поле работал у себя на огороде. Я не хочу сказать, что индивидуальное хозяйство нужно ликвидировать, наоборот нужно всячески его поощрять, давая возможность колхознику повышать свое материальное положение, но это нужно ввести в план работ, не в ущерб колхозному производству». Общественное ставилось выше личного.
Поэтому в коллективных хозяйствах постоянно шло противоборство двух тенденций: с одной стороны, органы власти наделяли колхозников приусадебными участками для обеспечения их продовольствием, с другой - следили за тем, чтобы размеры этих участков не превышали установленных норм. Сначала такие нормы декретировались в каждом районе местным руководством, опиравшимся на рекомендации краевых и областных властей, а с 1935 г. их окончательно закрепили в новом «Примерном уставе сельхозартели». Партийно-советские структуры в казачьих районах Юга России всячески стремились учитывать указанные тенденции, которые в конкретно-исторических условиях третьего десятилетия XX века являлись, по существу, взаимоисключающими.
Надо сказать, что, судя по отрывочным сообщениям в документах, первоначально члены некоторых казачьих колхозов Юга России сумели обзавестись относительно большими приусадебными участками, которые являлись основой их благополучия. В конце 1920-х - начале 1930-х гг., когда у властей еще не существовало четкого представления о принципах и нормах устройства колхозов, подобные факты имели место (хотя о степени их распространенности судить затруднительно). Об этом говорили представители районного и окружного партийного руководства, присутствовавшие на бюро Северо-Кавказского крайкома ВКП(б) 11 апреля 1930 г.: «Казачьи усадьбы и вообще усадьбы на Сев. Кавказе являются таким фактором, по которому казак и середняцкая масса измеряет свое отношение к землепользованию вообще, поскольку у него на усадьбе развито целый ряд отраслей хозяйства, а сейчас на Кубани середняцкие казацкие массы засеяли усадьбы различными культурами, вплоть до пшенички, используя малейшие возможности и оставляя лишь необходимые дорожки, для того чтобы пройти к хозяйственным постройкам и в дом». Однако, хотя в «Примерном уставе сельхозартели» 1930 г. не указывались точные размеры приусадебных участков колхозников, уже тогда партийно-советские чиновники не намеревались мириться со стремлением членов коллективных хозяйств иметь как можно более обширные наделы. Ведь, чем больше ЛПХ, чем больше внимания колхозники уделяли ему. После того, как в «Примерном уставе сельхозартели» 1935 г. четко зафиксировали параметры ЛПХ, власти активизировали усилия по нормированию размеров ранее увеличенных подсобных хозяйств. В частности, в марте 1936 г., на бюро Азово-Черноморского крайкома ВКП(б) представители краевого руководства указали руководителям Северо-Донского округа Лукину и Касилову «на недопустимость затяжки работы по отрезке-прирезке усадебных земель колхозникам». Окружным властям предписывалось не допустить «захвата [колхозниками и единоличниками] пустующих земель и отрезанных усадеб». В общем, казакам тогда так жутко пришлось, что чертям тошно стало.
