Содержание к диссертации
Введение
Глава первая. Философско-методологические предпосылки исследования проблемы семьи на литературном материале
1. Семья в античной философии и литературе 15
2. Особенности взгляда на семью в новоевропейской философской классике и русская философская мысль 20
3. Богословское понимание семьи как малой церкви и проблема определения основных понятий исследования семейных отношений как этико-философской реальности 30
Глава вторая. Нравственное содержание семейных отношений в свете проблемы взаимосвязи родового и личностного
1. Семья и антитеза родового и личностного в творчестве Толстого 46
2. Нравственные основания семьи в народном сознании (творчество Лескова Н.С.) 77
Глава третья. Политическая и религиозная составляющие семейных отношений в русской литературе
1. Невозможность семьи за рамками обыденности (Творчество Н.В. Гоголя) 106
2. Семья в своей максимальной осуществленности (А.С. Пушкин. Капитанская дочка) 133
Заключение 158
Список использованной литературы 164
- Семья в античной философии и литературе
- Богословское понимание семьи как малой церкви и проблема определения основных понятий исследования семейных отношений как этико-философской реальности
- Нравственные основания семьи в народном сознании (творчество Лескова Н.С.)
- Семья в своей максимальной осуществленности (А.С. Пушкин. Капитанская дочка)
Семья в античной философии и литературе
Разговор о семье как этико-философской реальности русской культуры в данном исследовании своей основой будет полагать русскую художественную классику. Однако для осуществления этико-философского анализа необходимо вписывание выбранного материала в традиции философского взгляда на семью во всем разнообразии существовавших и существующих тенденций.
Все многообразные подходы к рассмотрению реальности семьи в XX веке можно с теми или иными оговорками и уточнениями отнести или к социологическому, или к психологическому направлению. Понятно, что в советский период центральное место в отечественной гуманитарной отрасли занимала линия социологии, поскольку государство, общественное почиталось не сравнимой ни с чем по важности, значению и масштабу ценностью. Генеральной линией являлось социологическое направление и относительно проблемы семьи. Это вполне понятно при обращении к основному определению семьи того времени: "семья - ячейка общества". В работах западных исследователей не было такого определенного перевеса социологического направления. В последние десятилетия возросло количество работ в области психологии, налицо попытки вывести эту область науки о человеке на новый уровень. Однако психология не раз демонстрировала недостаточность своих ресурсов в том, что касается глубинной сути вещей. Это не удивительно.
Психология, возникнув в XVII веке как наука о душе и будучи подчиненной областью философии, с самого начала имела статус эмпирической науки. Таковы и работы наиболее самых известных психологов XX века Э. Фромма, Э. Берна, Э. Эриксона. (хотя в сознании человека XX века психологии и отводятся более широкие сферы). Они рассматривают наличную данность: накладывая на житейские ситуации житейский опыт, социальные антропологи, психологи, биологи ищут пути их разрешения.
Такой способ осмысления семьи не является открытием века XX. В осмыслении семьи можно выделить две основных линии, философско-метафизическую и философско-моралистическую. И это раздвоение характерно не только для Нового времени, но и для античного. Первая представлена в трудах Платона и Аристотеля, вторая - как нельзя лучше в "Домострое" Ксенофонта. Автор этого трактата исходит из природных склонностей человека, к ним же и возвращается. Цель - найти способ как можно лучше и правильней устроиться в жизни, а для этого нужно согласовать и сбалансировать свойства и склонность человеческой природы с тем, что его окружает, с его возможностями и правилами общежития.
Цель важная, но усилия мысли в поиске её достижения не являются философией как таковой (хотя этим вопросом может заниматься и философ). Философская рефлексия занимается приведением предметов своего рассмотрения к первосмыслам, к первоначалам; по словам Хайдеггера, философия - "нечто нацеленное на цельное и предельнейшее, в чем человек выговаривается до предельной ясности и ведет последний спор"14. Этим объясняется то место, которое отводят в своих этических и политико-правовых учениях семье Платон и Аристотель15. Для обоих философов она не существует как нечто само по себе ценное и само на себя обращенное. Причём если для Аристотеля она является первым и простейшим звеном в цепи семья - селение - полис и необходима для воспитания достойных граждан, то для Платона семья - уступка человеческим слабостям и существует только в несовершенном государстве, в совершенном же предполагается преодоление семьи для достижения общности жён и детей.
Взгляды на семью двух философов не так различны, как может показаться. Кроме того, что их объединяет очень ограниченное место, отводимое семье, немаловажно и быстрое исчерпание смыслов, заложенных в ней, в частности, то, что наличие главной связи между людьми - любви -предполагается в государстве, семья же строится по принципу властвования и подчинения. На эмоциональном уровне современного человека это может обескуражить и даже возмутить. Взгляд философский это недоумение снимает: в семье самой по себе античный человек может обрести только благополучие. Да и то благополучие (скромные человеческие радости) возможно лишь при наличии блага, высшего, сверхчеловеческого состояния, в которое и должна выходить семья, тем самым удерживая и своё довольство. Выход в благо достигается трансцендированием. Внутри семьи в античности человек выйти за свои пределы, за пределы "слишком человеческого" не может, так как до принятия христианства невозможна встреча мужчины и женщины как двух безусловно ценных друг для друга личностей. Эта невозможность со всей очевидностью продемонстрирована в работе Ф. Энгельса "Происхождение семьи, частной собственности и государства". Автор говорит о том, что взаимная любовь между мужчиной и женщиной появляется только в средние века, отмечая и тот характер, который она приобрела: "И первая появившаяся в истории форма половой любви, ... - рыцарская любовь средних веков, отнюдь не была супружеской любовью. .. . рыцарская любовь устремляется на всех парусах к нарушению супружеской верности, и ее поэты воспевают это"1 . Социологизирующий взгляд Ф.Энгельса, подхваченный множеством последователей и удержавшийся до настоящего времени, выделяет тот слой действительности, которого невозможно не учитывать и не замечать. Однако в действительности есть и другие слои, о которых не говорит Энгельс. Дело в том, что взаимная любовь, любовь-встреча, не случайно стала возможной только во времена высокого средневековья, с утверждением и развертыванием христианской, личностной культуры. Рыцарь (такой, каким он себя осознает, каким хочет видеть) любит бесконечно прекрасное лицо, а не вожделеет, пусть и бесконечно, к телу. Органичной формой такой любви могло быть только служение. Таким образом, рыцарская культура светским языком, но на богословской основе высказьшала важнейшее положение о природе любви мужчины и женщины в христианской культуре, уподобляя ее одновременно любви внутрибожественной и любви человека к Богу. То, что рыцарская любовь часто сопровождалась супружеской изменой, не было протестом против института брака или сведением счетов между вассалом и сюзереном. Последнее может присутствовать, а может его и не быть, и, конечно, его не
Последнее может присутствовать, а может его и не быть, и, конечно, его не следует сбрасывать со счетов, как всегда готовую заявить о себе напряженность отношений между высшим и низшим, но этот момент достаточно быстро исчерпаем, чтобы считать его всепроникающим и рассматривать как причину или доминанту в отношении рыцаря к Прекрасной Даме. Гораздо более вероятным представляется то, что далеко не совершенные формы, которые действительность могла предложить рыцарской любви, не соответствовали нравственной высоте, на которой она желала находиться. Эта любовь восхищала человека в область того самого бесконечного блага, проникновение в которое через любовь к женщине считали невозможным философы античности.
На указание такого выхода и не претендует Ксенофонт в своём трактате "Домострой", поэтому он с полным правом и обстоятельностью уделяет исключительное внимание семье, нисколько не переоценивая её возможности и место, отказываясь от соотнесения семьи со сверхчеловеческим. Античный автор, делая семью в трактате "Домострой" центром своего внимания, вполне отдает себе отчет, что предмет его рассмотрения является периферийным по отношению к бесконечно более важной реалии - государству.
Следует, конечно, учитывать, что философские системы не выражают и не могут выразить весь душевный опыт древнего грека. Есть еще ряд художественной литературы, об ориентирах и ценностях которой можно судить в первую очередь по высокому жанру. В античности это не роман, как в Новое время, а эпос и трагедия - здесь человек определяется по отношению к миру с той же степенью серьезности, что и в философии. Необходимо оговориться, что при рассмотрении древней литературы в данной работе подход к предмету всё равно остаётся философским.
В древнегреческой трагедии ни любовь, ни семья опять же не являются сюжето- и смыслообразующим центром, что дает представление об их месте в ряду нравственных ценностей. Даже там, где речь идет о встрече мужского и женского (лучше всего здесь вспомнить "Медею" Еврипида, все действие которой строится на отношениях Медеи и Ясона), автора интересует не возможность или невозможность этой встречи, не желание единения или разъединенность. Главное внимание может быть уделено оскорбленному женскому, роковой власти страстей над человеком, силе страсти и человеческом противостоянии ей, но нет даже попытки соотнести мужское и женское в любви.
Богословское понимание семьи как малой церкви и проблема определения основных понятий исследования семейных отношений как этико-философской реальности
Ввиду этого имеет смысл обратиться к богословскому взгляду на семью, где центральным положением является почитание семьи малой или "домашней церковью", по слову апостола Павла (Рим. 16,4). По учению отцов Церкви, основывающемся на Ветхом и Новом Завете, отношения супругов должны быть подобны отношениям Христа и Церкви: "Муж есть глава жены, как и Христос глава Церкви ... Мужья, любите своих жен, как и Христос возлюбил Церковь и предал себя за нее" (Ефес.5, 23-25). К этим словам обращается св. Иоанн Златоуст, говоря, что "ни один человеческий союз не имеет такого высокого значения, как брак, то есть -союз мужа и жены"24. Изъясняя слова св. апостола Павла о браке "тайна сия велика есть: аз же глаголю во Христа и во Церковь" (Ефес.5, 25), св. Иоанн Златоуст указывает на существующее в человеке расположение к браку "как на закон, превышающий человеческие привычки и корыстные расчеты, как на закон, по происхождению своему божественный, а потому в брачном союзе указывает не плотское только соединение, но, на основании слов св. апостола, и знаменование таинственного обращения Христа с Церковью ... Брачный союз христиан, в истинном смысле своем, представляет не только внешнее соединение мужа и жены, но и внутреннее единение их ДУШ"25.
О браке как таинстве и об устроении отношений мужа и жены подобно отношениям Христа с Церковью пишут и святители Григорий Богослов, Тихон Задонский, Лука (Войно-Ясенецкий), Филарет (Дроздов), св. прав. Иоанн Кронштадский, арх. Амвросий (Ключарев). Очевидно, что такое понимание подчеркивает главенство внутренней, а не внешней связи между супругами, связи в первую очередь душ, а не только тел или субъектов права, тем самым указывая реальный путь преодоления эмпирической данности - путь, который отказывается видеть в семье русская религиозно-философская мысль и которого взыскует русская литература. Этот путь подразумевает, конечно, связь человеческого жизнеустройства с небесным Домостроительством. Отсюда и отличие от прочих трактатов подобного рода нашего "Домостроя", включающего не только житейские наставления и рекомендации, но и душеполезные поучения и полагающего обязанности мужа и жены, хозяина и хозяйки, господина и слуг, родителей и детей включенными в одну главную линию человеческой жизни - дело спасения души (а не в движение к наращиванию житейского благополучия).
Кроме того, названные выше отцы Церкви говорят о браке как о "пристани целомудрия", в этом смысле сближая его с монашеством. При этом целомудрие понимается не как воздержание от рождения детей, напротив, это почитается одной, хоть и не единственной, из благих целей христианского брака: "...должно быть чистой, святой задачей брака не телесное услаждение, в которое часто вырождается человеческий брак, а великое святое дело рождения детей и воспитания их так, чтобы они были чистыми, достойными, святыми"26. Здесь святит. Лука развивает положение св. апостола Павла о том, что женщина "спасется чрез чадородие, если пребудет в вере и любви и в святости с целомудрием"(1 Тим. 2,15 ). Как видим, целомудрие и святость не противоречат продолжению рода, а соединяются с ним. Церковь разграничивает единение двоих в "одну плоть" и блуд, следование похоти. Границей, отделяющей одно от другого, полагается закон и благодать, или закон и любовь. Закон отличает брак от блуда (одной из многих связей), любовь отличает его от похоти, прелюбодеяния (действия против любви). Единение двоих в одну плоть целомудренно, а не блудно, если освящено законом и любовью, что и призвано засвидетельствовать таинство бракосочетания. Следует уточнить: ни единение в одну плоть, ни рождение детей не отнимают у брака целомудрия и благословляются Церковью, но не могут считаться единственной и главной целью брака, т. к. в этом случае таинство брака сводилось бы исключительно к исполнению закона естества, к той самой обыденности и эмпирической действительности, которую считает неотрывной от семьи Бердяев, в связи с чем так называемое "семейное счастье" теряет для него смысл. Между тем, не отменяя естество, что следует, в частности, из приведенных выше слов св. отцов, христианство преодолевает самоочевидную ограниченность, конечность этого естества и выводит его к свободе. Главная же, субстанциальная (в терминологии Гегеля), цель брака следует из слов Ветхого Завета "нехорошо быть человеку одному": по Божественному замыслу мужчина и женщина созданы Богом так, чтобы быть вместе в сотворенном Им мире, следовательно, именно их единение является исполнением первосмысла, главного закона. Актом грехопадения привносится необходимость вместе искать восстановления утраченного единства с Богом для обретения жизни райской, вечной. Появление ребенка, конечно, является знаком завершенности семьи, Божьего благословения, залогом ее продолжения в земной жизни, но детей может еще не быть, или не быть очень долго, или не быть вообще по разным причинам - это не лишит супругов права называться семьей. Таким образом, в православном вероучении семейная жизнь понимается как путь к Богу, в котором объединяются в неразрывное целое два прежде чужих человека.
Зная, что не так уж часто отношения супругов в окружающей нас действительности складываются в виде сознательной устремленности к высоким нравственным ценностям, а тем более к вечности, взгляд на реальность семьи православного вероучения можно воспринять как заведомо неосуществимый запрос, никак не соотносимый с человеческой жизнью: его нет надежды воплотить ни в действительности, ни в образном ряду, ни в области чистой мысли, философской рефлексии. Но немецкая классическая философия демонстрирует неправомерность такого восприятия, поскольку, как было показано выше, и Кант, и Гегель в своем осмыслении реальности семьи органично выходят к максиме, заданной богословием. Очевидно, что литературе, как той сфере, которая в большей степени связана с действительностью и обращена прежде всего к миру чувств и переживаний частного человека, сложнее воплотить в образах то, о чем благовествует Откровение и к чему восходит философская мысль. Однако заявка русской литературы XIX века именно такова (и в этом ее неповторимая особенность и мировое значение): она предъявляет жизни и своим героям нравственные и духовные требования, не уступающие по масштабу тем, о которых говорилось выше применительно к богословию и философии, требования, не выполнимые в пределах ее возможностей. Важно отметить, что запрос, который выдвигает и не может исполнить русская литература XIX века, осуществлен в русской средневековой литературе -ярчайшим примером этого служит "Повесть о Петре и Февронии Муромских", которая является художественной версией жития этих святых, написанного Дмитрием Ростовским. Основная сюжетная канва "Повести..." слишком проста и лишена каких-либо претензий (речь, конечно, не идет об откровенно фольклорных мотивах), чтобы вызвать недоверчивое "так не бывает!". Но при этом герои проходят жизненный путь в полном соответствии с евангельскими заповедями. Кроме того, что представляется наиболее важным и, может быть, удивительным и неожиданным, святые, ставшие образцом примерных супругов, оканчивают свою жизнь, принимая монашество: она в женском монастыре, он в мужском. Причем их супружеская любовь этим не отменяется: они даже договариваются умереть в один день и просят положить их тела в одном гробе. "Повесть о Петре и Февронии Муромских" в системе образов выражает святоотеческую мысль о том, что ни супружество не отменяет святости, ни монашество не принижает подвиг супружества, и благодаря художественной органичности, достоверности произведения средневековой литературы эта мысль становится предельно ясной. Если их брак, по словам отцов Церкви, был пристанью целомудрия, то принятое ими монашество, вероятно, бухта, готовящая их к отплытию в океан вечности.
Русская культура XIX века, и в частности художественная литература как наивысшее ее выражение, если брать её этический аспект, сложилась, во-первых, в русле западноевропейской культуры и, во-вторых, впитала в себя опыт православного вероучения. Кроме того, характер заявки темы семьи в русской литературе таков, что гораздо органичнее сближение ее с немецкой классической философией, чем с русской религиозно-философской мыслью. В сравнении с опытом последней опыт русской литературы XIX века с точки зрения этико-философского анализа оказывается более предпочтительным. Это связано с тем, что литература не отказывается от соотнесенности с законом - государственным, человеческим, Божьим. Между тем как философия начала XX века стремится освободиться от связей со всякой формой в лице институтов государства, семьи и церкви, видя в них ограничение своих возможностей. Но боязнь ограниченности оборачивается поверхностностью, в то время как соотнесенность литературы с вышеназванными реалиями объясняется не прямолинейностью, узостью и сухостью, а ответственностью и чуткостью в поиске Истины.
Нравственные основания семьи в народном сознании (творчество Лескова Н.С.)
Никто из русских писателей XIX века не занимал такой смелой и одинокой позиции относительно центрального героя и тем более не выдерживал ее с такой последовательностью, как Н.С. Лесков. Он с неослабевающим интересом устремляется к почвенническому, простонародному и видит там новые и новые лица, которые считает достойными своего пера. Л.Н.Толстой - и эта мысль проходит через все главные его произведения ("Война и мир", "Анна Каренина", "Воскресение", "Казаки", "Семейное счастье") - видит путь достижения блага в погружении человека, принадлежащего дворянской, европейской (а значит, личностной) культуре, в крестьянское, всегда связывавшееся с родовым, в подчинении простой и жесткой логике этого родового и полагает в этом возможность нравственного возрастания. Лесков с родовым вступает в иные отношения, находя в народе "антиков", по его собственному выражению, то есть обладателей "неподражательных странностей", и в их своеобычности видит выражающее себя "Я". Иными словами, Лесков делает попытку из состояния родового самоощущения вывести их к личностному, притом положительно-личностному, состоянию. Но при кажущейся разнонаправленности движения мысли двух авторов, творчество Л.Н. Толстого и Н.С. Лескова объединяет общая убежденность: нравственный идеал, жизненную правду надо искать в народе, сохранившем, в отличие от образованного сословия, чистоту нрава и духа.
Замысел Лескова - утверждение положительного типа русского человека - настолько велик и дерзостен, что неизбежны проблемы, связанные с его реализацией. И одним из самых серьезных испытаний будет для автора соотнесенность героя с семьей, которая в народной среде имеет вполне определенное тяготение к родовому и где, во всяком случае, всегда представляется возможность открыться и человеческой слабости, и силе.
Особо интересны в этом смысле, в плане полноты представленности темы и в каждом случае прояснения ее новых сторон, рассказы из цикла "О трех праведниках": "Однодум", "Несмертельный Голован" и "Тупейный художник".
Однодум, или Александр Рыжов, - первый из лесковских праведников, о которых здесь пойдет речь, хотя бы потому, что об этой праведности громко заявляет автор, не считает нужным ее скрывать и сам герой. В связи с этим следует уточнить, какое нравственное содержание вкладывает Лесков здесь в слово "праведник". Первое, что приходит в голову, - человек, в своих поступках следующий должному, то есть соблюдающий нравственный закон. Но известна зыбкость моральных норм, когда речь идет о применении их в реальной жизни. Герой стихотворения НА. Некрасова "Нравственный человек" имеет на своей совести не одну смерть, но оправдывает себя следующим образом: "Живя согласно с строгою моралью, я никому не сделал в жизни зла". Определимы ли вообще моральные нормы взглядом изнутри человеческой, тем более индивидуально-человеческой реальности? Лесков стремится преодолеть эту опасность нравственного релятивизма. Он дает своему герою в руки Библию. Оттуда тот черпает положения закона в полной уверенности его неотменимости и определенности. Однако как попала к нему Книга, которую он носил в холщовой суме рядом с сумой служебной, почтовой (он ходит с почтой по окрестностям Солигалича), автор умалчивает. Зато всячески подчеркивает, что и своей "необъятной силой и несокрушимым здоровьем", и душевной крепостью богатырь обязан матери, сообщившей "живым примером строгое и трезвое настроение его здравой душе, жившей в здоровом и сильном теле". Неслучайно об отце говорится только одно: он очень рано умер, оставив Рыжова сиротой, а мать его вдовой. О матери говорится еще и вот что: "простая, здравая, трезвомысленная русская женщина, с силою в теле, с отвагой в душе и с нежною способностью любить горячо и верно"62. Кроме того, к ней Лесков относит известные слова Некрасова о "величавой славянке", что она "в беде не сробеет, спасет". Удивляет одно: почему именно для женщины так важна способность войти в горящую избу, остановить на скаку коня, отвага в душе; почему "нежная способность любить горячо и верно" недостаточна сама по себе и является только дополнением к перечисленным свойствам? Вероятно, потому, что женщина в понимании русского человека прежде всего мать, причем такая, которая в семейных отношениях заменяет или заслоняет и отца. Отсюда и бесконечно трепетные наши "мать сыра земля", "государыня-матушка" и, возможно, "Всепетая Мати", по крайней мере, интонация этого песнопения. Источник этого видится в неизбывной детскости, нежелании вырасти, взять на себя риск и ответственность
Эта детскость неоднократно обнаруживает себя в русской культуре. Она свойственна и былинным богатырям, на что указывает П.А. Сапронов в книге "Феномен героизма", приводя следующий показательный отрывок: "Говорит Добрыня сын Никитич,/ Своей государыне родной матушке:/ "Ах ты ей, государыня родна матушка!/ Ты на что меня, Добрынюшку несчастного, спородила?/ Спородила бы, государыня родна матушка,/ Ты бы беленьким горючим меня камушком,/ Завернула бы в тонкой в льняной во рукавичок,/ Спустила бы меня во сине море:/ Я бы век, Добрыня, в море лежал,/ Я не ездил бы, Добрыня, по чисту полю..." Отрывок сопровождается, в частности, следующими комментариями: "Возжелав стать "беленьким горючим камешком", завернутым "в тонкий льняной рукавичек", Добрыня проговаривает не просто исконно русскую мечту о покое. Он видит себя вовсе не "старым богатырем, покойным на постели". Добрыня возмечтал о внутриутробном младенчестве до рождения. Ему так захотелось прильнуть к родной матушке, а через нее и к родной земле, чтобы пребывать в полной от нее нераздельности, укрытости и защищенности. И это накануне одного из своих подвигов"63.
Положение, которое отводит Лесков матери Рыжова, держится на указанных основаниях. И именно на нее замыкаются аксиологический и онтологический аспекты рассказа. Она родила, она воспитала, она подала пример. Но и это еще не все. Выбор должности (квартального) - следствие привязанности к ней уже совсем взрослого Рыжова, который "оставить Солигалич не хотел, чтобы не разлучаться с матерью, которую очень любил"64.
При таком положении дел Библии отводится роль предельно простая и ограниченная: она содержит формулировки положений, которые к моменту ее прочтения уже естественным образом сложились в нравственном сознании Рыжова (как и ранее его матери, никогда, вероятно, Библию не читавшей). Библия для него узкоколейка, делающая путь прямым и не дающая ни нужды, ни возможности отклониться от него. Именно закон, формула - то, чего недостает естественным склонностям Рыжова и в чем секрет "неодолимого влияния" на него Библии. С этим, вероятно, связано и предпочтение пророчеств Исайи всем ее остальным книгам. Характерен и выбор должности квартального, в котором нежелание расставаться с матерью вполне гармонично сочетается с возможностью применить законнический темперамент. Для богатыря с незрелой душой Александра Рыжова Библия, возможно, не книга, а Книга, но все-таки такая, которую можно прочитать, изучить, запомнить, а не бесконечность и непостижимость Слова, и нужна она ему для того, чтобы, как это ни страшно звучит, Бог был у него всегда "под рукой".
Все это могло бы и не проявиться со всей очевидностью, если бы не женитьба героя. Создание своей самостоятельной семьи лучше, чем что бы то ни было открывает ограниченность возможностей нравственного сознания Рыжова и те уродливые формы, в которые выливается чтение Библии духовно не образованным человеком.
Напомню, городничий требует, чтобы Рыжов женился, надеясь, что это сделает его более покладистым. Рыжов неожиданно выражает готовность - "если требуется", тут же прибавляя, что и сам собирался и уже выбрал. Не только забавляет, но и обескураживает его "если требуется" и сочетание этой служебной надобности с личными интересами. Это ирония, но чья и над чем? Конечно, автора - Рыжов шутить не умеет - и, видимо, это выражение радости, знакомое нам еще из народных сказок, по поводу того, что происки корыстолюбцев приносят выгоду честному простаку, а их оставляют ни с чем. Автор ничуть не смущен, кажется, даже доволен тем, что жена выбирается с таким "если требуется". А она действительно выбирается так - по всему видно, что никогда не улыбающийся Рыжов и говорит, и поступает без всяких шуток.
Семья в своей максимальной осуществленности (А.С. Пушкин. Капитанская дочка)
Всем известно, какое место в русской литературе занимает Пушкин. Его значение так несомненно велико, что во времена, когда читать классическую литературу считали обязательным для себя не только филологи-профессионалы, почитание его дарования принимало характер поклонения, а слова Аполлона Григорьева "Пушкин - наше все" приобретали мистическую окраску. При всем сознании опасности подобного тона, еще недавно общепринятого, нужно признать, что и в данной работе творчество Пушкина занимает особое место. Хотя русская литература 19 века начинается с Пушкина, но разговор о его творчестве в диссертации отнесён в самый конец, - конечно, не потому что оно не заслуживает первоочередного внимания. Просто Пушкин, начав литературу, в каком-то смысле, а применительно к нашей теме это особенно заметно, ее и завершил.
Он в своих произведениях как будто уже содержит все то, что потом развернется длиннейшими и сложнейшими периодами в романах второй половины XIX века. И то, что в них будет застывать тяжкими неразрешимыми вопросами, здесь, у Пушкина, не утрачивая серьезности, ясно как день и имеет благополучный конец, почти как в английском романе, почти как в сказке. Среди крупных его произведений только "Евгений Онегин" составляет исключение, да и то, конец этого романа в стихах куда благополучнее начала (Ведь теперь вряд ли главный герой пропадет ни за грош, как можно было ожидать в начале).
Но над всеми художественными произведениями Пушкина, в том числе и над ""Онегина" воздушной громадой", главенствует не менее "громадный" и не менее изящный, чем последний, роман "Капитанская дочка". Автор знает все опасности мирного благополучия семьи, раскрывающиеся нам в "Старосветских помещиках" Гоголя, знает и грозную бездну влюбленности, страстного чувства, владеющего Андрием из повести "Тарас Бульба". Но Пушкин знает и то, что, к сожалению, потом уже никому из русских писателей не дастся в руки, ни Толстому с его "Семейным счастьем" и эпилогом "Войны и мира", ни Достоевскому с нежданно-негаданно соединившимися Митей и Грушенькой. Пушкин знает, что можно пройти через опасности Миргорода, "минуты роковые" сего мира и уцелеть, не только уцелеть, но испытать "счастливейшие минуты" без надрыва и необходимости платить за них честью и жизнью. Пушкин неповторимо удачлив, но все же не в силах отменить движения к катастрофе всей русской культуры и литературы XIX века. Вероятно, поэтому и в его произведениях присутствует полнота блага вспышкой, но не переходит в длящийся свет. Иными словами присутствуют всё те же присущие всей русской литературе закономерности.
В "Капитанской дочке" автор, как и мечтал лет за десять до того (в "Евгении Онегине"), "пересказывает" преданья милого семейства, "любви пленительные сны да нравы нашей старины" (3, XIII), не обойдясь, правда, без "мук тайных злодейства". Причем, на страницах повести не одно, а целых три семейства. В стиле старинной семейной хроники, но без ее беспомощно растянутых подробностей и длиннот, автор начинает с показа отношений в семье, из которой вышел главный герой, Петр Андреевич Гринев, а при встрече с героиней, Машей Мироновой, исчерпывающе полно знакомит нас с укладом жизни ее родителей.
Жизнь трех семей - центр "семейного" в "Капитанской дочке", но не исчерпание и не предел его. Невозможно, конечно, в произведении о пугачевском бунте отделить то, что происходит с человеком в семье, от того, что происходит с ним в государстве. Но все-таки поражает пронизанность всей исторической повести духом "семейного", знаменитой русской патриархальности, взаимной, как будто изначальной, вернее, всегда бывшей связанности героев родственными, равными кровным узами. А уж семьи Петруши и Маши с самого начала подспудно перетекают одна в другую, еще не имея на то никаких оснований. О первом времени службы в Белогорской крепости рассказчик вспоминает: "В доме коменданта был я принят как родной," - что почти дословно повторяется в письме Савельича отцу Петруши: "А у Василисы Егоровны он как родной сын". Со своей стороны и родители Гринева приняли Машу "с тем искренним радушием, которое отличало людей старого века. Они видели благодать Божию в том, что имели случай приютить и обласкать бедную сироту"96. А очень скоро не только по христианскому долгу, но и по душевной склонности привязались к ней как к дочери. Но, повторяю, это не все.
Патриархальность "Капитанской дочки" безбрежна. Пугачев во сне Гринева оказывается его батюшкой, а в реальной жизни решает быть посаженным отцом у него на свадьбе, по-детски радуясь своей выдумке. А не раз отмечавшиеся исследователями слова поддержки, приговариваемые казаками, набрасывающими петлю на шею Петруше: "Не бось... не бось", -судя по комментарию Гринева ("Не бось, не бось", - повторяли мне губители, может быть, и вправду желая меня ободрить"), это не злорадство, а, действительно, попытка ободрения, вызванная растерянностью перед ситуацией, в которой должна быть разорвана связь человека с человеком, и выражающая невозможность ее порвать полностью. Тон этого комментария, поражающий полной свободой от всякой злобы или обиды, дает понять, что для Петра Андреевича эта связь чуть ли не более прочна, чем для его губителей. Его "может быть", равно как и тихая невозмутимость его рассказа, говорят о том, что доброжелательность палачей для него вполне вероятна и не удивительна, хотя и может кому-то показаться странной.
Савельич, прося пощады Гриневу, несмотря на свои пренебрежительные порой до язвительности отзывы о Пугачеве, называет его "отец родной". Это не значит, что он действительно в этот момент увидел государя в беглом каторжнике или уж тем более отца в душегубе, но в своей отчаянной надежде апеллирует он именно к родству, связывающему всех. Государыня при разговоре с Машей проникается к ней особым участием, узнав, что она сирота, а обещание позаботиться о ее будущем звучит так, словно это государственный долг ласковой дамы с голубыми глазами.
Укажу еще один забавный, но от этого не менее важный момент. Когда на пути в Белогорскую крепость Гринев с Савельичем попадают в буран, Савельич сердится: "И куда спешим! Добро бы на свадьбу". И автор записок добавляет: "Савельич был прав". Слова старого слуги можно принять за обычное ворчание и только, но в свете того, что случается дальше, они приобретают дополнительный смысл и становятся своего рода каламбуром, только не легко-шутливым, а серьезным. Свадьба - самое значительное событие, с точки зрения народной мудрости, в жизни человека, столь незыблемое и единственный раз возможное, что ни буран, ни другая стихия не могут его отменить и оправдать опоздание. Все эти смысловые оттенки здесь актуализируются, поскольку простая житейская мудрость, высказанная крепостным дядькой ("Савельич был прав", -признает Петруша), становится невольным прорицанием того, что случится. Оказывается, действительно, конечный пункт пути героя в повести -свадьба, а забытая Богом Белогорская крепость не место прозябания на неопределенно долгий срок, а область, ограниченность которой и в пространственном, и во временном отношении под взглядом автора (и для его героя) служит выделению центра мира, а не отгораживает от мира.
Итак, все нравственно связаны друг с другом отчетливо ощутимым, хотя впрямую не разъясненным автором родством. Все объединены причастностью к Чему-то, делающему их друг для друга "отцами родными" и "государынями-матушками". Непричастен никому и ничему только Швабрин, единственный определенно отрицательный герой повести. На фоне общего родства он выделяется непоправимой, неизвестно когда начавшейся безродностью, укорененной в его существе, безродностью "от века". Молчание о родителях настолько глухое, как будто их никогда и не было. Даже пословицы, подобной той, которой снабдил Гоголь своего Чичикова - "ни в мать, ни в отца, а в проезжего молодца" - не дал Пушкин Швабрину. Туманное упоминание Маши о его "хорошей фамилии" оставляет вопрос о его происхождении настолько непроясненным, насколько это только возможно в отношении героя-дворянина. "Черные как смоль" волосы и смуглое лицо, не являясь признаком принадлежности к русской нации, не указывают и ни на какую другую, просто выделяя его темным, резким пятном на фоне тихой, "русой" Бело-горской крепости. Именно такому герою назначено стать злодеем. Остальные связаны, конечно, родовым нравственным началом - матушкой-землей, почвой, но и не только. Через повесть "Капитанская дочка" проходит та же вертикаль, непреложная необходимость которой ощущается и в произведениях Гоголя (см. гл. 3 .1): человеческое существование, даже будучи оформленным в семью, не может быть ограничено самим собой, только человеческим содержанием.
Похожие диссертации на Семья как этико-философская реальность : На материале русской литературы XIX века
