Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Религиозно-политическая ситуация на Арабском Потоке накануне монгольских завоевании (конец XII - первая половина XIII в.) 45
Глава II. Монгольское завоевание стран Ближнего Востока (1220 - 1260 гг.) 134
Глава III. Конфессиональная политика первых нльхаиов (1258 - 1295 гг.) 203
Глава IV. Конфессиональная политика хулагундского двора в конце XIII - первой половине XIV в 267
Заключение 304
Библиография 313
- Религиозно-политическая ситуация на Арабском Потоке накануне монгольских завоевании (конец XII - первая половина XIII в.)
- Монгольское завоевание стран Ближнего Востока (1220 - 1260 гг.)
- Конфессиональная политика первых нльхаиов (1258 - 1295 гг.)
- Конфессиональная политика хулагундского двора в конце XIII - первой половине XIV в
Введение к работе
Постановка проблемы. Монгольские завоевания начала — середины XIII в. открыли новую эпоху в истории всей восточной части исламского мира. Помимо почти повсеместной смены правящих династий, они привели к серьезным трансформациям в моделях властвования и идейно-религиозных приоритетах. Активное социально-политическое противоборство на территории Передней Азии — прародины монотеистических традиций современности — на протяжении двух последних тысячелетий сопровождалось возникновением новых конфессий (эпоха великих расколов христианской церкви IV — V вв., разделение общины ислама в VII - VIII вв. и т.п.). Объединение срединной части древней и средневековой ойкумены под эгидой державы халифов и последовавший многовековой процесс распространения ислама и арабизации в корне изменили этноконфессиональную ситуацию в регионе. Сформировавшееся в VIII — IX вв. исламское законодательство, создав для немусульман приемлемые условия существования в рамках нового социума, способствовало сохранению религиозного многообразия, характерного для духовной жизни Сирии и Двуречья, которые еще со времен поздней античности представляли собой зону распространения различных, зачастую конфликтовавших, христианских сообществ. Установилось своеобразное равновесие между церквами, которые пользовались теоретически равным покровительством властей, стремившихся не допускать массовых погромов и тотального уничтожения иноверческих меньшинств. Вместе с тем, как сами «повелители верующих», так и главы государств — преемников Халифата, во многом опиравшиеся на исламских богослововХ'улама") и законоведов {фукаха'), заботились об укреплении позиций учения Мухаммада - «печати пророков», ограничивая распространение религий-соперниц (прежде всего христианства).
Утверждение в переднеазиатском регионе гегемонии Чинги-сидов — представителей иного культурного круга с отличными от ближневосточных концепциями соотношения властных институтов и религии - привело к серьезному, хотя и кратковременному сдвигу в устоявшейся системе взаимоотношений между различными этнокон-фессиональными группами. Немаловажным фактором в религиозной политике монгольских государей был их интерес к взаимодействию с общинами ближневосточных христиан, которые, исторически занимая промежуточное положение между миром ислама, Европой и Византи-
ей, играли важную роль в политической жизни Восточного Средиземноморья XIII - XIV вв.
Актуальность темы обусловлена тем, что проблема сосуществования различных этнорелигиозных групп, ключевая на протяжении всей истории Ближнего и Среднего Востока, приобрела в XIII — XIV вв. особенную остроту. То, что она сохраняет важность для региона и в настоящее время, отчетливо продемонстрировали события последних десятилетий — от войны в Ливане до суннитско-шиитских столкновений в Ираке. Особую значимость ей придает недостаточная изученность исследуемой эпохи в истории восточных областей арабского мира (прежде всего, Двуречья).
Хронологические рамки работы определяются промежутком времени с 1258 г. — когда прекратил свое существование Багдадский халифат 'Аббасидов — до 1335 г., когда смерть последнего самостоятельного хулагуидского властелина повлекла за собой фактический распад монгольского государства в Иране и Двуречье. Рассматриваемый временной отрезок условно разделяется в диссертации на два этапа. Первый из них - 1258 - 1296 гг. - отмечен преобладанием в политике ильханов антиисламских тенденций вкупе с ориентацией на максимальное использование в своих интересах потенциала немусульманских общин региона. Второй — 1296 - 1335 гг. — ознаменован принятием Хулагуидами ислама и соответствующим пересмотром ими своих идейно-государственных приоритетов (прежде всего, во внутренней политике). Вместе с тем, предметное рассмотрение эволюции религиозно-политического курса хулагуидских государей потребовало и обращения к историческим примерам предшествующей эпохи. Географические рамки исследования ограничены сиро-месопотамским регионом; за их пределами оставлены Египет, Малая Азия и Иран, что обусловлено спецификой взаимодействия монголов и переднеазиатских этносов — носителей ислама и христианства в каждой из этих крупных историко-географических областей.
Целью работы является комплексный анализ религиозно-политического курса ильханского двора и его влияния как на форму, так и на содержание взаимодействия между христианами и мусульманами, а также между представителями различных направлений внутри ислама в бассейне Тигра и Евфрата и в Восточном Средиземноморье. Восточнохристианские и мусульманские общины рассматриваются в данной работе в сложном взаимодействии с западнохристианским миром и монгольскими завоевателями на разных этапах их присутствия на Ближнем Востоке. Существенным в плане постановки общей цели исследования представляется выяснение особенностей исторического
сосуществования мусульман и христиан под властью монгольской администрации на территории Двуречья и отчасти Сирии (в те годы, когда последняя оказывалась под властью Хулагуидов).
В рамках работы были поставлены следующие задачи: выявить факторы, определившие эволюцию в отношении монгольских ильханов к религиозным общинам их державы; осветить исторически складывавшиеся позиции монгольских властей в христианско-мусульманских конфликтах в государстве; рассмотреть изменения в религиозно-правовом и социально-политическом статусе христианских меньшинств Сирии и Двуречья второй половины XIII — первой половины XIV в.; проследить взаимосвязь между переменами в общественном положении христианских церквей и ростом напряженности в межконфессиональных отношениях;
оценить динамику конфликтов на религиозной почве и степень их обусловленности изменениями политической ситуации; установить причины усиления в 60 - 80-е гг. XIII в. роли христиан и иудеев в монгольской администрации на Ближнем Востоке; определить характер внешних контактов восточнохристианских общин, в частности, с католической Европой; дать оценку роли восточных христиан во взаимоотношениях державы ильханов с католическим миром.
Взаимоотношения монгольской верхушки с мусульманскими и христианскими подданными Хулагуидского государства рассматриваются в данной работе, прежде всего, с историко-политической точки зрения. Вне рамок исследования оставлен детальный анализ положения иудейских общин (за исключением тех случаев, когда оно представляется тесно связанным с общими тенденциями конфессиональной политики Хулагуидов) и проблема распространения буддизма в ильханских владениях. Религиозно-политическая ситуация в мамлюкских Египте и Сирии затрагивается как сюжет, периферийный по отношению к основной линии работы, но существенный для понимания общей религиозной и военно-политической ситуации на Ближнем Востоке. Вне рамок работы оставлены также не связанные непосредственно с ее темой проблемы экономической и культурной истории Ирана и Ирака при Хулагуидах, представляющие собой самостоятельный предмет исследования, выходящий за пределы заявленной темы.
Научная новизна работы. Диссертация представляет собой первую в отечественной и одну из первых в западной арабистике попытку рассмотрения специфики исторической и религиозной ситуа-
ции в Двуречье и Сирии монгольской эпохи. Подавляющее большинство исследователей концентрировали свое внимание на вопросах политической, дипломатической и, позднее, социально-экономической истории улуса Хулагуидов. Что же касается истории межконфессиональных отношений, то она получала отражение только в рамках обобщающих трудов, авторы которых, как правило, отмечали лишь наиболее яркие моменты, характеризующие развитие конфликтных ситуаций, возникавших на религиозной почве внутри державы ильханов. Если, например, сношения ильханов с европейскими дворами или распространение несторианства в Центральной и Восточной Азии уже имеют более чем вековую традицию изучения, то предметное исследование специфики взаимодействия ислама и восточного христианства в Двуречье и Сирии XIII - XIV вв. еще находится в стадии становления.
Практическая значимость работы заключается в том, что ее теоретические положения, а также сделанные в ней оценки и выводы могут быть привлечены для дальнейшего исследования исторического развития и современного состояния межконфессиональных отношений в Сирии и Двуречье, а также использованы при написании общих работ по истории средневекового исламского мира. В то же время содержащийся в диссертации фактический и документальный материал может найти применение в разработке учебных курсов, программ и пособий для изучающих соответствующий временной отрезок истории арабских стран. Отдельные разделы работы были использованы автором при чтении лекций в кафедральном курсе «История Ирана в Средние века» для студентов Института стран Азии и Африки при МГУ.
В своих методологических подходах к основным проблемам диссертации автор ориентировался на разработки ряда отечественных и западных историков-востоковедов. Среди российских исследователей особого упоминания заслуживает В.В. Бартольд, уникальная квалификация которого позволяла ему совмещать первоклассное знание реалий степных обществ Евразии и исламского Востока. Это способствовало тому, что ученый оставил значимое концептуальное наследие как в той, так и в другой области. Его общие очерки «Ислам» и «Культура мусульманства» являются, по нашему убеждению, лучшими русскоязычными работами, обобщающими основные тенденции развития исламской цивилизации как целого, единого в своем многообразии. Линия на комплексное изучение средневекового мира ислама не была продолжена в отечественном востоковедении, где восторжествовал «страновой» подход к исследованию обществ Передней и
особенно Средней Азии. Скептическое отношение советских арабистов и иранистов к представлению об исламе как факторе цивилизационного единства имело как позитивные, так и негативные последствия. Удерживая от зачастую отвлеченного теоретизирования, оторванного от исторической конкретики, такая позиция вместе с тем приводила к отрицанию одного из фундаментальных факторов сознания жителей Ближнего и Среднего Востока в Средневековье и общности идеальных моделей социально-политических (в том числе межконфессиональных) отношений, существовавшей на просторах от Дальнего Магриба до Индии.
Последние два десятилетия в отечественном востоковедении отмечены подъемом интереса как к общеисторическим проблемам зарождения, развития и упадка средневековой исламской цивилизации, так и к конкретным вопросам, в частности связанным с темой сосуществования приверженцев разных вероисповеданий в рамках мусульманских государств на протяжении Средневековья. Существенным элементом формирования авторского методологического подхода был опыт предшествующих исследований, проведенных на кафедре истории стран Ближнего и Среднего Востока ИСАА при МГУ Д.Р. Жан-тиевым, Т.Ю. Кобищановым, К.А. Панченко, в центре внимания которых стояли мусульмано-христианские отношения в арабских странах османской эпохи.
В западном исламоведении обобщающие штудии, посвященные цивилизации «классического» ислама, восходят корнями еще к наследию классиков европейской ориенталистики конца XIX — начала XX в., в частности А. фон Кремера и А. Меца. Весомый вклад в формулирование общей картины эволюции социально-политических и религиозных структур исламского мира внесли Х.А.Р. Гибб, Р. Мак-дональд, К. Казн, Б. Льюис, Э.К.С. Лэмбтон и др. Арабо-исламский социум стал предметом глубоких и плодотворных размышлений знаменитого теоретика цивилизационного подхода А. Тойнби. Весьма удачным результатом комплексного подхода к исследованию ислама как цивилизации, сочетавшим социо-антропологические и культурологические методы, явилась итоговая работа М.С. Ходжсона. Для нашей темы были особо актуальны его рассуждения о специфике XIII — XIV столетий как «веков монгольского престижа», когда исламская цивилизация, пережив сильнейшее в своей истории потрясение, вышла из него укрепившейся и даже расширила зону своего влияния.
Средневековый дар ал-ислам («Обитель ислама») рассматривается в работе как широкое культурное единство, одновременно питавшееся духовным наследием более ранних монотеистических рели-
гай и продолжавшее интеллектуальные традиции позднего эллинизма, создавая на их основе единую в своем многообразии оригинальную форму средневекового мировоззрения, которая с некоторыми изменениями просуществовала вплоть до XIX в.
Вместе с тем, при анализе общественного строя, системы управления, уровня экономического развития, духовной культуры (не говоря уже об этнолингвистической неоднородности) тех или иных регионов средневекового исламского мира, невозможно пройти мимо существенных, порой принципиальных различий между ними. Уже с первых десятилетий своего существования дар ал-ислам представлял собой совокупность разнообразных сообществ, разделенных конфессиональными, племенными и расовыми барьерами, гораздо более многоликую, нежели то представлялось даже современникам. Общины зиммиев, например, трактовались шариатом как составная часть исламского миропорядка.
Единство «Обители ислама» обусловливалось не только распространением на всем пространстве Ближнего и Среднего Востока арабского языка как культового, повсеместным признанием авторитета Корана и Сунны, функционированием совокупности религиозно-юридических школ-мазхабов, сложившихся на территории центральных областей Халифата при 'Аббасидах. Важную роль здесь сыграла также ориентация на общие духовно-политические идеалы, обусловленные как священным писанием и преданием ислама, так и богатым наследием доисламского прошлого Передней Азии и Средиземноморья. В этом аспекте темы нуждается в определении сам термин «Арабский Восток», использование которого применительно к реалиям XIII — XIV вв. требует некоторых уточнений. Источники данной эпохи понимают под «арабами», прежде всего, кочевое и полукочевое население Аравии и прилегающих районов Плодородного Полумесяца. Подавляющее большинство оседлых земледельцев-селян, а также горожан, пользовавшееся в повседневном общении разговорными арабскими диалектами, не осмысляли себя как «арабов». Основным параметром самоидентификации служил, помимо религиозного, локальный (по области или городу). В связи с этим мы, стараясь воздерживаться от использования не вполне историчных понятий «арабский мир» или «арабские страны», сочли возможным последовательно говорить об «арабской средневековой историографии» или «арабской географической традиции», при том, что их творцы, признавая арабский язык универсальным средством культурного общения, отнюдь не всегда отождествляли себя с арабами.
Использованные в настоящем исследовании источники подразделяются на нарративные и документальные. При этом следует отметить безусловное преобладание нарративных источников и скудость документальной базы, что в целом типично для ближневосточного Средневековья. Многие документы дошли до нас включенными в исторические своды или в сборники образцов официальной корреспонденции и порой лишены ряда формальных деталей, позволяющих с уверенностью утверждать об их подлинности или в целом документальном статусе. Все это обусловливает существенный перевес в пользу повествовательных источников при изучении данного периода и проблематики в истории Сирии и Двуречья.
Многочисленные нарративные источники посвящены нашествию монголов на страны мусульманского мира и детально освещает не только события военно-политической истории, но и внутреннюю ситуацию в Иране и Средней Азии, где находились столицы Хулагу-идского и Чагатаидского улусов. История же восточной части арабского мира, в частности Двуречья, в рассматриваемую эпоху остается своего рода «темными веками», что объясняется, на наш взгляд, превращением этих областей в периферию как арабского мира, духовно-политическим центром которого становятся Египет и Сирия, так и тюрко-иранского мусульманского культурно-политического пространства. «Провинциализация» бывшей «метрополии» 'Аббасидско-го халифата отразилась и на общем оскудении историографической традиции, в связи с чем приобретает особенную важность изучение источников, создававшихся порой на значительном временном и пространственном удалении от событий в Сирии и Двуречье XIII — XIV вв.
Привлеченные источники могут быть сгруппированы по принципу религиозной и языковой принадлежности, а также политической ориентации автора (при этом все эти факторы нередко взаимосвязаны). По первому критерию основными для данной темы являются мусульманские и христианские источники.
Мусульманские авторы, как правило, отражают позицию ара-боязычной, а затем и персоязычной бюрократии, отчасти землевладельческой аристократии, 'улама' и фукаха' — социальных слоев, традиционно господствовавших (наряду с тюркскими военными правителями) на Ближнем Востоке начиная с VIII — IX зв. Авторы исторических сочинений XIII — XIV вв. занимали, как правило, либо антимонгольские, либо промонгольские позиции. Представители первой группы обычно жили и творили на территории государств - противников монголов (в частности, Мамлкжского султаната), второй — час-
то примыкали к правящим кругам держав - преемниц империи Чин-гисидов. При этом и те, и другие не скрывают темных сторон монгольского владычества (массовых разрушений, подрыва земледельческой экономики, избиений мирного населения и т.д.), зачастую с дидактической целью. Поэтому в контексте данной работы наиболее адекватной представляется классификация мусульманской группы источников по языковой принадлежности авторов.
К числу арабоязычных историков-мусульман относятся яркий представитель антимонгольского направления 'Изз ад-Дин ибн ал-Асир (1160 — 1234), биограф хорезмшаха Джалал ад-Дина — Шараф ад-Дин ан-Насави (ум. в 1249 г.), летописец Алеппо Камал ад-Дин ибн ал-'Адим (ум. в 1260 г.), автор объемистого всемирного хроникально-биографического свода Шараф ад-Дин ибн ал-Джаузи (ум. в 1258 г.), сочинитель знаменитого «княжеского зерцала» «ал-Фахри» Мухаммад ибн ат-Тиктака (род. в 1261 г.), составитель сборника жизнеописаний Ибн Шакир ал-Кутуби (ум. в 1363 г.) и многие другие. Отдельного упоминания в этой группе заслуживают хроники мамлюкской державы, вышедшие из-под пера Таки ад-Дина ал-Макризи (1364 — 1442) и Джамал ад-Дина ибн Тагри-Бирди (1409 — 1470) — важнейшие источники по монголо-мамлюкским войнам, которые суммируют более ранние, несохранившиеся работы и часто дают не имеющие аналогов по ценности сведения. Наконец, в качестве образца местного иракского летописания значительный интерес представляет хроника ал-Гийаса ал-Багдади (ум. в 90-х гг. XV в.).
Исторические труды на персидском языке, являясь важнейшими источниками по истории монгольских завоеваний и чингисид-ских государств, принадлежат в большинстве своем авторам из про-монгольского лагеря, творившим при хулагуидском и тимуридском дворах. В этой группе на первом месте стоят труды 'Ата' Малика Джувайни(1226- 1283), Рашид ад-Дина Фазлаллаха (ок. 1247- 1318), 'Абдаллаха Кашани (20-е гг. XIV в.), Вассаф ал-Хазрата (1328 г.) и Хамдаллаха Мустауфи (ок. 1281 — после 1349). Были также привлечены компиляции более поздней поры, авторы которых нередко пользовались историческими произведениями и документами, не дошедшими до нашего времени: компендиумы Хафиз-и Абру (ум. в 1430 г.), Мирхонда (1433 - 1498) и Хондемира (1475 - 1537).
Не менее значимы для представляемой работы труды христианских авторов, имеющие свою немаловажную специфику. Как правило, это летописи, создававшиеся представителями белого и черного духовенства различных восточнохристианских церквей (сиро-яковитской, армяно-григорианской, несторианской). Сирийские и ар-
мянские хронисты, в большинстве случаев демонстрирующие лояльность монголам, за редким исключением не занимали высоких должностей при ильханском дворе и не располагали конфиденциальной информацией, но ббльшая свобода от коронованных покровителей делала их труды более демократичными: они изобилуют непосредственными свидетельствами, отражающими повседневное существование их общин.
Важное значение для данного исследования имело сиро-монофизитское (яковитское) летописание, представленное хронографом Григория бар 'Эбрайи (1226 — 1286), которому принадлежит также и хроникальный свод на арабском языке, написанный под именем Абу-л-Фараджа. В освещении религиозно-политической ситуации на Ближнем Востоке в десятилетия, предшествовавшие монгольскому завоеванию, существенную роль сыграли летопись яковита Михаила Великого (ум. в 1199 г.), исторический труд католического епископа Тирского Вильгельма (ум. в 1184 г.) и путевые записки иудейских паломников Вениамина Тудельского и Петахьи Регенсбургского. Эта группа источников во многих случаях подтверждает, дополняет, а порой и уточняет данные арабских и персидских историков.
Представительный корпус памятников армяно-
монофизитской (григорианской) историографии монгольского периода подразделяется на две основные группы. В первую входят сочинения, написанные преимущественно во второй половине XIII в. в Великой Армении, — хроники Вардана Великого (1265 г.), Киракоса Гандзакеци (ум. в 1270 г.), Степанноса Орбеляна (1258 - 1304). Ко второй группе относятся труды киликийских историков, писавших под покровительством династии Рубенидов. Значительная часть киликийских хроник создана уже в первой четверти XIV в. Главные из них принадлежат перу Смбата Спарапета (ум. в 1276 г.) и Григора Акнер-ци (ум. в 1335 г.). Заслуживают внимания «Хронологическая история» Мхитара Айриванкци (1289 г.), а также хроники Себастаци, Давида Багишеци и Нерсеса Палиенца. Сочинения этого круга являются первоисточниками по проблеме сотрудничества киликийского царского дома с монголами и роли армянских царей в подготовке совместного с латинской Европой крестового похода (это в особенности касается «Цветка историй» Хетума Патмича).
Иной тип исторического сочинения, по сравнению с «Хроно-графией» Бар 'Эбрайи и армянскими летописями, представлен написанной в 20 — 30-х гт. XIV в. на сирийском языке анонимной «Историей Map Ябалахи III и раббан Саумы» - важнейшим источником сведе-
ний о внутренней и внешней истории несторианской общины в 1245 — 1317 г.
Сообщения папского эмиссара Плано Карпини (1245 - 1247 гг.), французского посла Гийома де Рубрука (1253 — 1255 гг.) и венецианского купца Марко Поло (ум. в 1324 г.) содержат важную информацию о христианском факторе в политике монгольских владык и христианско-мусульманских взаимоотношениях в центре Чингисид-ской державы, которые не могли не налагать свой отпечаток на курс, избранный завоевателями в мире ислама.
К немногочисленным документальным источникам относится переписка всемонгольских хаганов и хулагуидских ильханов с папским престолом и европейскими государями, памятники которой (как в оригинальных монгольских и персидских текстах, так и в латинских переводах) сохранились в архивах Ватикана (прежде всего, письма ильханов Абаги, Аргуна и Олджейту). Тексты посланий от хаганов и ильханов владыкам мусульманского мира включались и в нарративные памятники (преимущественно хроники). Особую ценность в этом плане представляют труды Абу-л-Фараджа, Вассафа и ал-Макризи. Отдельно следует упомянуть так называемую «Рашидову переписку», собранную в 30-е гг. XIV в. бывшим секретарем Рашид ад-Дина Му-хаммадом Абаркухи, — выдающийся первоисточник по истории внутренней политики Хулагуидов (в частности, Газана).
История монгольских завоеваний на Ближнем Востоке и державы Хулагуидов, крестоносных государств Леванта и мамлюкского султаната с XIX в. стала предметом многочисленных исследований западных и российских, а в XX в. — и арабских историков.
Всемирное признание получили работы Б.Я. Владимирцова, посвященные складыванию Монгольской мировой империи и структуре монгольского общества. Еще раньше классик российской тюркологии и иранистики В.В. Бартольд обозначил основные подходы к всестороннему научному изучению Монгольской державы и влияния монголов на судьбы средневекового мусульманского мира. К проблематике роли и последствий монгольской экспансии для судеб Передней и Средней Азии он возвращался практически в каждой из своих крупных работ. В.В. Бартольд заложил фундамент изучения социально-экономического строя, в частности фискальной системы, Хулагу-идской державы. Эту линию исследования продолжили А.А. Али-заде, посвятивший монографию хулагуидскому Азербайджану, и авторитетнейший советский специалист по внутренней политике государства ильханов И.П. Петрушевский.
Н.В. Пигулевская плодотворно занималась изучением средневековой культуры сирийцев-христиан (в том числе в XIII — XIV вв.). Разработку «монгольской» темы в армянских средневековых летописях, начатую еще К.П. Паткановым, продолжил А. Галстян. Эволюция религиозного сознания арабов-мусульман Ближнего Востока в тесной связи с этническими, лингвистическими и политическими факторами проанализирована в статьях О.Г. Большакова, П.А. Грязневича и А.Б. Халидова. Большой интерес представляют наблюдения относительно взаимного восприятия средневековых мусульман и христиан были сделаны А.В. Журавским и СИ. Лучицкой.
При написании диссертации была использована специальная литература, посвященная мусульманским государствам — соперникам монгольских завоевателей: монографии З.М. Буниятова (держава хо-резмшахов), В.А. Гордлевского (Румский султанат), И.Б. Михайловой (позднеаббасидский халифат), Л.А. Семеновой (аййубидские Египет и Сирия), Н.С. Строевой (низаритский имамат Аламута).
Важное место занимает проблема монгольской гегемонии в научном наследии историков-евразийцев Г.В. Вернадского и Л.Н. Гумилева. Эвристически ценные точки зрения по поводу властных отношений в чингисидских улусах нашли свое выражение в работах Н.Н. Крадина, Т.Д. Скрынниковой и В.В. Трепавлова.
Многолетнюю традицию имеет изучение Ближнего Востока эпохи Чингисидов в научной среде Запада. В первой половине XIX в. были опубликованы первые масштабные труды по истории державы ильханов, принадлежащие К.М. д'Оссону, Э. де Катрмеру, Й. фон Хаммер-Пургшталлю. Начало XX в. в европейском востоковедении было ознаменовано широкомасштабной работой по критическому изданию основных источников по истории государства Хулагуидов, осуществленной усилиями Мохаммада Казвини, Э. Блоше, Э.Г. Бро-уна, Г. Лестрейнджа, КЛна и др.
В 1939 г. появился созданный на принципиально новом уровне научного исследования обобщающий труд Б. Шпулера. В 50 — 60-е гг. XX в. работу с памятниками хулагуидской историографии продолжил Дж. А. Бойл. Тогда же появился ряд статей и очерков Э.К.С. Лэмбтон по политической мысли и проблемам социальной структуры хулагуидских Ирана и Ирака; в 80-е гг. исследовательница подвела итог своим изысканиям сводной работой «Преемственность и изменения в средневековой Персии». Специфику военной организации хула-гуидского Ирана прояснил в своих статьях Дж.М. Смит. Крайне важный в истории развития «монгольского империализма» период царствования Монгке избрал темой своей монографии Т.Т. Оллсен.
Комплекс проблем политической и социальной истории Ближнего Востока в XIII - XIV вв. изучался К. Каэном, который положил начало комплексному исследованию социально-экономической и культурной ситуации в Восточном Средиземноморье. В 60-е гг. идея необходимости рассматривать существование франкских монархий Сиро-Палестинского региона в неразрывном единстве с мусульманскими государственными образованиями Ближнего Востока и «монгольским миром» стала одной из ведущих для авторов сводной «Истории крестовых походов» под редакцией К. Сеттона. Постепенному вытеснению восточного христианства соперничающими религиями в Азии посвящена работа Л.И. Броуна. Интересные суждения, касающиеся особенностей «монгольского» периода в истории мусульманского мира и всей Евразии, высказал Дж.Дж. Сондерс. Тематика мон-голо-мамлюкских контактов вызвала интерес у израильских арабистов М. Поляка, Д. Айалона и Р. Амитай-Прейсса.
Изучением религиозной и политической ситуации на Ближнем Востоке в преддверии монгольского нашествия занимались А. Баузани, К.Э. Босворт, Д. Вельтеке, А. Дюселье, Н. Елисеев, А. Йо-тишки, А. Лауст, Х.Г.Б. Тейле, С. Хамфриз, П. М. Холт и многие другие. Поместить изучаемую проблематику в широкий контекст развития исламской цивилизации и восточного христианства помогли и общие труды А.С. Атийи, А. Микеля, Д. Сурделя, А. Хаурани, Ф.Х. Хитти, Р. Леви, Б. Льюиса и А. Лапидуса и мн.др.
Современная арабская историография представлена обобщающими трудами Бадри Мухаммада Фахда (по истории 'Аббасид-ского халифата XII — XIII вв.) и Джа'фара Хусайна Хасс-бега (об иль-ханском периоде в истории Ирака).
Апробация работы. Основные положения и выводы, представленные в диссертации, докладывались на Ломоносовских чтениях в Московском Государственном Университете в 2004, 2005 и 2006 гг. Научные результаты исследования обсуждались на заседаниях кафедры истории стран Ближнего и Среднего Востока ИСАА при МГУ, а также изложены в публикациях автора (список работ см. с. 25).
Диссертация обсуждена и рекомендована к защите на заседании кафедры истории стран Ближнего и Среднего Востока ИСАА при МГУ 9 октября 2006 г.
Религиозно-политическая ситуация на Арабском Потоке накануне монгольских завоевании (конец XII - первая половина XIII в.)
Сирия1 и Двуречье2 уже в первое столетие хиджры стали ядром мусульманской державы и, сменив в качестве центра Халифата3 Западную Аравию, превратились в важнейшие духовно-политические и культурные очаги зарождающейся исламской цивилизации. Вместе с тем, они оставались ареалом расселения многочисленных христианских общин, объединявших еще на протяжении нескольких веков после арабского завоевания большинство местного населения. Для Сирии о численном соотношении пришельцев и коренных жителей -арамео-, арабо- и грекоязычиых христиан и иудеев - дает представление оценка А. Ламменса, согласно которой в 50 - 60-е гг. VII в. первых насчитывалось максимум 200 тыс., вторых - 3,5 млн (цит. по 253, р. 484). Аналогичной была религиозно-географическая ситуация в Двуречье, где, однако , эллинистическое влияние ощущалось меньше; среди населения (особенно городского) немалую долю верующих составляли зороастрийцы и манихеи, многие из которых были этническими иранцами. Среди христиан здесь, в отличие от преимущественно монофизитской Сирии, господствовали несториане (литургический язык - вос-точносирийский), отдельные колонии которых были разбросаны также по всей территории Ирана и Средней Азии4. Пользуясь привилегированным положением при дворе сасанидских шаханшахов, они доминировали и среди христианского населения их столицы Тизбона феч. K-rnaupcov), а впоследствии - и в аббасидском Багдаде.
В Сирии и в значительной части Месопотамии преобладали монофизиты-яковиты (литургический язык - западносирийский). К основным монофизитским5 церквам относились также коптская в Египте (литургический язык - коптский) и григорианская в Армении и прилегающих к ней областях Сирии, Месопотамии и Ирана [литургический язык - древнеармянский (грабар)]. Помимо них существовали и другие христианские церкви. В Палестине и ряде других округов Сирии многочисленны были греко-православные6 (литургический язык - греческий; отмечены случаи использования и западноара-мейских диалектов). В горах Ливана преобладали марониты (литургический язык - западносирийский); эта относительно немногочисленная община возглав лялась патриархом и до X - XI вв. существовала во многом изолированно от мусульман и христиан других церквей7.
Изменение численного соотношения основных конфессиональных групп вігутри средневекового мусульманского мира в процессе исламизации между X и XIII вв. можно проследить, только исходя из отрывочных данных и зачастую произвольных оценок, приводимых источниками. Лишь косвенные признаки, такие, как, например, исчезновение в этот период ряда монастырей в Ираке, могут свидетельствовать о серьезном сокращении числа христиан в регионе. В IX -начале X вв. в Багдаде их насчитывалось ок. 40 - 50тыс. В Месопотамии, по заслуживающим доверия данным уроженца этой области Ибн Хаукала (вторая половина X в.), единственными городами, где христиане составляли большинство, были главный центр яковитов Эдесса и резиденция мафриана (см. ниже) Тикрит (79, с. 156). Для сравнения, рабби Петахья Регенсбургский уже во второй половине XII в. оценивает иудейское население одного только Ирака в 600 тыс. чел. (34, с. 276).
В первые века хиджры характерное многообразие религиозной жизни Си-ро-Месопотамского региона сохранялось благодаря созданным исламской правовой теорией и практикой условиям существования покоренного населения. Терпимое отношение к ахл ал-китаб («людям Писания») диктовалось первоначально практической заинтересованностью завоевателей в союзниках и помощниках на занятых территориях, а позже - необходимостью организовать социально-экономическую жизнь в странах, где иноверцы преобладали как среди экономически активного населения, так и в значительной части административного аппарата. Религиозно санкционированная внешняя и вігутренняя политика Халифата не помешала (а, возможно, напротив, способствовала) оптимальному решению сложнейшей задачи -определения социальной ниши для оказавшегося под его властью многомиллионного иноконфессионалыюго населения.
Сосуществование исламского и христианского религиозных сообществ санкционировалось концепцией згшма, которая исходила из ряда коранических аятов и практики Пророка в отношении ахл ал-китаб8, а также соглашений арабов с покоренными городами, как правило, обусловливавших «покровительство» выплатой подушной подати, определенной денежной и натуральной дани и обязательством помогать мусульманам. Взамен обеспечивались свобода исповедовать свою веру, неприкосновенность жизни и имущества, городской стены и церквей (7, с. 41 - 48). Административными, судебными и политическими главами христианских общин признавались духовные иерархи (патриархи, митрополиты, епископы), которые осуществляли все официальные контакты с мусульманскими властями. На их ответственности лежала также гарантия выплаты джизйи и хараджа9. Исключение составила лишь Армения с ее развитой иерархией светской знати и традициями независимой царской власти.
Сходный статус различных общин зиммиев на протяжении всей истории средневекового мира ислама не исключал и определенной дифференциации между ними: обычно несколько более лояльное к христианам отношение властей могло меняться па время войн с Византией, от чего иудеи, например, были застрахованы отсутствием представлявшего их «политического субъекта». Тем не менее, взаимодействуя с мусульманами в рамках единой хозяйственно-культурной системы, христиане пользовались большим влиянием в обществе. Отсутствие среди первых поколений завоевателей собственной прослойки людей интеллектуального труда стало причиной того, что секретарями, врачами, архитекторами, специалистами по землеустройству и ирригации оставались как в Сирии, так и Двуречье выходцы из коренного населения. Таким образом, в VII - VIII вв. в их руках оказалась значительная часть делопроизводства Халифата. Дионисий Телль-Махрая (ум. в 845 г.) отмечает, что его единоверцы-яковиты часто подвизались в качестве «писцов, управителей и распорядителей» в Сирии, а умаййадский халиф Абд ал-Малик (685 - 705т.) призвал к своему двору богатого эдесского купца Афанасия бар Гуммайе, которого впоследствии назначил секретарем при своем брате Абд ал- Азизе, эмире Египта (цит. по 57, р. 104-105).
За немусульманами на протяжении средних веков закрепился ряд и других профессий. Поскольку бедуинский кодекс чести (муру а) диктовал пренебрежительное отношение к рукоделию, все отрасли ремесленного производства также оставались в руках «покровительствуемых». Запрет ростовщического процента (лихвы - риба) в исламе почти полностью превращал финансово-ссудную деятельность в сферу занятий зиммиев (/, с. 69). Еще в Сирии X в. большинство менял были иудеи, а подавляющее число врачей и писцов - христиане. Сходным было и разделение труда в Багдаде, где неформальными лидерами христиан считались придворные врачи, а иудеев - придворные банкиры (177, с. 50), Монополией христиан (в частности монастырей) стало виноделие. Иудеи выступали чаще в роли торговцев, менял, а также занимались кожевенным, красильным и ювелирным делом.
Пи о каких культовых или бытовых ограничениях для покоренного населения в первое столетие существования мусульманской администрации не известно: ал-Ахтал, выходец из арабского племени баїгу таглиб и придворный панегирист Абд ал-Малика, мог в это время свободно бравировать приверженностью яковитскому христианству в духе бедуинского самовосхваления.
Место ахл ал-китабъ повседневной жизни мусульманского города определялось, в том числе, важной ролью, которую в ней даже при конфессиональном размежевании кварталов и социальных слоев играли христианские праздники (как церковные, так и сугубо народные), часто связанные с обрядами земледельческого цикла и как правило, отмечавшиеся по фиксированным датам солнечного календаря. Мусульмане не упускали случая принять участие в сопровождавших их массовых действах. Даже в IX - X вв. все багдадцы под Рождество на целую ночь зажигали огни, а на Пасху вместе с «назарянами» принимали участие в шумных гуляниях и танцах около монастыря Самалу у городских ворот; на Вербное воскресенье при халифском дворе рабы приносили пальмовые и оливковые ветви (198, с, 437 - 438).
Монгольское завоевание стран Ближнего Востока (1220 - 1260 гг.)
В середине XIII в. шаткий религиозно-политический баланс Сирии и Двуречья был серьезно поколеблен появлением на ближневосточной арене новой силы. Предпосылки к ее возникновению сложились на пространствах Великой степи, в той части кочевого мира, которая еще не была включена в сферу влияния какой-либо из великих цивилизаций Азии. На рубеже XII и XIII вв. произошло объединение монголоязычных и части тюркоязычных этносов Центральной Азии под властью Тэмуджипа (ок. 1155 - 1227), который в 1206 г на собрании представителей монгольской знати (хурултай) был избран верховным правителем с титулом Чингис-хан (по наиболее корректному толкованию, «хан-море», т.е. «всеобщий, всеобъемлющий хан»). Тогда же родился замысел установления мирового господства монголов, обоснованием которого представлялась санкция Вечного Синего Неба. Власть хана, облеченного двумя видами благодати - силой (кючю) и особой харизмой (су), - мыслилась универсальной и потенциально распространяющейся на всю землю1. Внутри рода Чингисидов ханскую власть ограничивало право сородичей и приближенной знати утверждать государя на хурултае, но отказ того или иного народа признать ее рассматривался как мятеж, который надлежало подавить силой оружия в соответствии с Ясой.
Основополагающим социально-политическим институтом Монгольской империи (как и предшествовавших ей Тюркского, Уйгурского и Кыргызского каганатов) может быть названо войско. Сама природа кочевого общества степного типа во многом вела к воспроизведению процесса военного учения в повседневной жизни: так охотничья практика монголов отражалась на их тактике ведения боя. Все взрослые мужчины моложе шестидесяти лет бьши обязаны нести военную службу; в монгольском обществе в принципе не существовало группы, которую даже условно можно было бы определить, по выражению В. В. Бар-тольда, как «гражданских» (131, с. 452).
Таким образом, монгольские ханы могли мобилизовать боевую силу, исключительно из конницы, отлично обученной и тренированной, которая и составляла основу имевшегося в их распоряжении военного потенциала. Значительной степенью маневренности монгольских сил, по-видимому, и объясняются крайне высокие цифры, которыми источники той эпохи оценивают численность степных войск. Наблюдателей вводили в заблуждение также некоторые приемы, которыми монголы пользовались, чтобы создать у неприятеля ошибочное представление о своей многочисленности. Плано Карпини пишет о том, что, отправляясь в поход с пятью или более запасными лошадьми каждый, они «иногда делают изображения людей и помещают их на лошадей... для того, чтобы заставить думать о большем количестве воюющих. Перед лицом врагов они посылают отряд пленных и других народов» (43, с. 53).Так, Джаузджани определяет состав вторгшихся в 1220 г. в государство хорезмшахов полчищ в 700 - 800 тыс. чел. Учитывая сложность организации таких огромных масс людей (и, прежде всего, проблему пропитания вьючных и верховых животных в походе), 800-тысячное войско должно было вести с собой свыше 4 млн. лошадей, не говоря уже о мелком рогатом скоте. Очевидно, что это достаточно убедительный аргумент против столь высоких цифр. Если обратиться к данным внутренних (т.е. исходящих из монгольской среды) источников, то создается впечатление об общем совпадении их оценок: по «Тайной истории монголов», войско Чингис-хана на 1206 г. насчитывало ок. 105 тыс. чел., а согласно Рашид ад-Дину (основывавшемуся, очевидно, на Алтай дэбтэр), племена, населявшие территорию собственно Монголии, к моменту смерти Чингиса выставляли около 129 тыс. чел. (45, I, кн. 2, с. 266).
Большинство совремеїшьгх исследователей признает, что эффективность монгольских вооруженных сил коренилась скорее в превосходных военных навыках, нежели в простом численном перевесе. Г.В. Вернадский называет монгольскую армию «наилучшей военной организацией мира в этот период» (144, с. 116. См. тж. 291, р. 271)Унаследовав традиции конных ополчений древних иранцев и гуннов, монголы довели стратегию и тактику стенной войны до совершенства. Помимо естественных факторов (выносливости верховых животных, ігриспособленности рядовых воинов к тяжелым условиям походной жизни), военная мощь армии Чингис-хана зиждилась и на высоком уровне организации монгольского народа-войска, сочетавшейся с замечательной гибкостью, с которой это войско включало в себя добровольные или силой согнанные ополчения покоренных народов. В слаженном взаимодействии с конницей работала ранее не присущая кочевой практике ведения боя осадная и стенобитная техника, заимствованная монголами у покоренных народов Дальнего Востока (прежде всего китайцев) и ставшая одним из важнейших орудий при овладении ими укрепленными пунктами.
Воины объединялись в подразделения по десятичной системе (десяток -согня - тысяча - тьма), принятой в центральноазиатских воинствах еще за несколько веков до эпохи Чингис-хана (131, с. 451). Вполне вероятно, что численность низших подразделений - десятков, сотен и тысяч - в действительности была равна количеству, заявленному в самом их названии. Но реальная численность тем (тумэн), по-видимому, уже при Чингис-хане могла быть ниже формальной цифры (237, р. 30).Есть основания полагать, что десятичная система организации войска (и, следовательно, всего населения) использовалась Чингисханом в целях радикальной ломки тюрко-монгольской племенной структуры: разгромленные племена дробились и их уцелевшие остатки распределялись по разным соединениям. Верные союзники сохраняли свою прежнюю родовую структуру, образовывая однородные корпуса - «тысячи» (ігри Чингисе их было девяносто пять), чьи командиры продолжали сохранять свои функции племенных вождей (199, с. 28 - 29). Такая искусственная квази-племенная организация способствовала складываншо новых принципов объединения монгольского этноса, одновременно гарантируя верховную власть Чингисидов от покушений иных родоплеменных групп. Элитные отряды, набиравшиеся без учета межплеменных барьеров, составляли стражу хагана (10 тыс. чел. к 1206 г.), представлявшую собой, по сути, ближний круг государя и источник административных кадров, в чьих руках на протяжении первых десятилетий находилось управление империей (48,224 -229).
Таким образом, к началу военных кампаний на территории исламского мира в распоряжении Чингис-хана находилась высокоорганизованная вооруженная сила, беспрекословно подчинявшаяся его авторитету и приказам его назначенцев, монолитная не столько с этноязыковой, сколько с военно-политической точки зрения. Доведенные до логического завершения методы организации кочевого народа-войска, зародившиеся в предшествовавших степных империях, и безусловное повиновение его своему вождю (впоследствии развившееся в своеобразный культ2) в сочетании с быстрой постановкой на вооружение новых ВОЄЕШЬК технологий (осадные и стенобитные орудия), сделали монгольское воинство грозным оружием в руках Чингис-хана и его потомков,
Покорив все монгольские племена, Чиншс-хап столкнулся с крупными оседлыми государствами, лежавшими непосредственно к югу от Великой степи -Китаем и Тангутом. В 1209 г Чингис-хан разбил тангутские войска, захватил большую добычу и обложил побежденных данью; успешный тангутский поход позволил ему испытать свои войска в действиях против неприятеля, обладавшего укрепленными пунктами и опиравшегося на оседлое население. Это подтолкнуло его к тщательной подготовке удара но Китаю, издавна привлекавшему северных кочевников своим богатством: выступая в поход в 1211 г., он уже распо лагал информацией о высоком военном потенциале Китая, защищенного мощными фортификационными линиями стен и крепостей. В этом походе, увенчавшемся блестящим успехом, особенно ярко проявились не только организаторские, но и дипломатические способности монгольского государя, которые позволяли ему привлекать на свою стороігу как китайское население, так и чжур-чжэньские гарнизоны (146, с. 177 - 185).
Первым ударом монголов по исламскому миру стали нашествия 1219 -1222 гг. на Среднюю Азию и Иран. Одержав победу над Цзиньской державой, Чингис-хан решил покончить с сопротивлением вытесненных за пределы монгольских степей племен мергитов и найманов, что было поручено полководцам Субеедею-багатуру и Джэбэ-нойону. Первый уничтожил остатки мергитов, скрывавшихся на Алтае, а второй был отправлен против Кучлуга - сына найман-ского хана Таяна, - который в 1211 г. бежал в Семиречье и сумел утвердиться в этом ближайшем к Монголии районе дар ал-ислама, воспользовавшись ослаблением каракитайского гурхана3 в борьбе с мусульманами Восточного Туркестана. Основное население региона, располагавшегося на пересечении торговых путей из разных концов Евразии, было представлено различными тюркоязычными этносами. Наиболее многочисленными из них были уйгуры, среди которых постепенно теряло свои позиции манихейство и распространялись буддизм махаяпы и несторианство (54, р. 44 - 45)
Конфессиональная политика первых нльхаиов (1258 - 1295 гг.)
Середина XIII в. в Передней Азии прошла под знаком поэтапного включения областей и центров региона в состав колоссального государственного образования - Великого монгольского улуса, который с течением времени из единого политического организма превращался в совокупность различных чингисидских владений. Эта тенденция начала проявляться уже в период военных кампаний 20 - 30-х гг. XIII в., поставивших под контроль Каракорума Среднюю Азию, Поволжье, Закавказье, большую часть северного и восточного Ирана. Походы Чин-гисидов не были связаны, как, например, сельджукское нашествие, с переселением целых этнических групп; подавляющее большинство монгольских племен осталось в местах своего первоначального расселения. Завещание Чингис-хана воплотило в государственном масштабе принцип обычного права монголов, по которому отец, при жизни выделяя один за другим улусы старших сыновей, оставлял основное имущество младшему. Покорившиеся земли были разделены между Чагадаем, Угэдэем и Толуем, а также внуками «Миропокорителя» от первенца, Джучи, умершего при жизни отца, - Орду-Ичэном и Бату. Толую, младшему и любимому сыну, достался «коренной юрт» - восточная часть Великой степи и Северный Китай вместе с подавляющим большинством войска (100 тыс. из 129 тыс.). Уюдэй с титулом хагана получил верховья Иртыша, Семиречье и Восточный Туркестан. В удел Чагадая вошла Средняя Азия, за исключением Хорезма, оказавшегося, вместе с Прикаспием, Причерноморьем и Кавказом, иод властью потомков Джучи (45,1, с. 274 - 276).
В 1256 г. царевич Хулагу (1217 - 1265) создал пятый улус (после распада во второй половине XIII - начале XIV в. улуса Угэдэя их опять стало четыре). В 1261 г. Хубилай-хаган признал за Хулагу и его преемниками титул ильхана, т.е. «хана покорившихся народов» (185, с. 229). Хулагуидское ильханство с самого начала своего существования только номинально зависело от всемонгольского хагана, о чем свидетельствует и то, что уже Насир ад-Дин Туей и Рашид ад-Дин именовали своих государей, наряду с титулами султан и падишах, хаганским прозванием далай-хан (монг. букв, «хан-океан») (185, с. 248 - 249).
Новосозданное государство охватывало весь Иран, кроме Балхской области (вошедшей в улус Чагатаидов), Азербайджан, Ирак Арабский с Багдадом, Ар-ран и Ширван и восточный Рум до р. Кызыл-Ирмак. Мелкие мусульманские и христианские княжества Джазиры, Курдистана, Малой Азии и Закавказья подчинились Хулагу на правах зависимых владений. Сельджукидский султанат (с 1243 г.), Грузия, Трапезунтская империя и Кипр стали сателлитами Хулагуидов, платили им дань и поставляли вспомогательные ополчения (185, с. 229). Киликия с конца 50-х гг. XIII в. обязана была выставлять монголам вспомогательное войско и следовать их внешней политике, что наглядно обнаружилось в перипетиях последовавшей борьбы против мамлюков за Сирию (178, с. 307 - 308). В то же время ильханы отказались от вмешательства во внутренние дела этого царства; как отмечает Рубрук, еще Монгке «даровал [Хетуму] то преимущество, чтобы ни один [монгольский - Т.К.] посол не вступал в его страну» (43, с. 171). По данным Казвини, Киликия («Малая Армения»), не являясь «в собственном смысле слова частью Ирана», т.е. государства Хулагуидов, как добровольно подчинившаяся страна, ежегодно выплачивала 30 000 динаров дани «в казначейство Ирана» (83, с. 100). Переписка Рашид ад-Дина показывает, что на рубеже XIII - XI\kB. и Византия, к тому времени очень ослабевшая, также платила ильханам дань (см., например, письмо № 15 в 44).
Па монгольских завоевателей обычно возлагается ответственность за подрыв экономики завоеванных стран (см., например, 279). Даже официальные промонгольские источники, такие, как Джувайни и Рашид ад-Дин, приводят данные, из которых можно сделать заключение о значительном упадке сельского хозяйства и городской культуры, по крайней мере, в 20 - 30-е гг. XIII в. (см., например, 45, III, с. 251 -252, 308-309).
Имеются многочисленные указания на прекращение обработки земли при монголах в различных районах. По мнению крупнейшего исследователя аграрной истории Ирана Э.К.С. Лэмбтон, это не было вызвано резким увеличением кочевого и полукочевого населения по сравнению с оседлым (хотя известно, что монголов сопровождали как большие племенные группировки, организованные для завоеваний, так и стада) (174, с. 136).
К огульным обвинениям в адрес монголов не склонен и современный иракский медиевист Дж. Хасс-бег, который подчеркивает, что в Ираке ирригационная система не была уничтожена, а города были разрушены только частично, в определенных районах и лишь наиболее важные - Багдад и Мосул. Хулаїу не следовал примеру Чингис-хана, разрушавшего все или большую часть городов, оказавшихся на пути его продвижения, и истреблявшего их жителей; образ покорителя Багдада, нарисованный историками, является, как считает Хасс-бег, отражением деяний его деда в Мавераннахре и Хорасане. Но за сорокалетие, прошедшее с вторжения в пределы дар ал-ислама до завоевания Ирака, выросло новое поколение монгольской элиты, окруженное роскошью и подвергшееся воздействию китайской и исламской цивилизаций, в силу чего оно, в сравнении со своими отцами, действовало мягче по отношению к покоренным. В доказательство иракский исследователь указывает на то, что Хулагу передал организацию управления Ираком выходцам из местной среды, которые способствовали восстановлению страны и стабилизации ситуации (310, с. джим). Этот тезис, безусловно, заслуживающий внимания, на наш взгляд не может быть признан бесспорным: хотя бы на примере Багдада (да и ряда других городов Ирака и Джазиры) можно убедиться, что принцип тотального истребления населения в наказание за «вероломство» или оскорбление, нанесенное послам, «работал» и при втором поколении Чингисидов.
Представление об огромной убыли населения вследствие массового истребления, пленения и бегства уцелевших господствует в сообщениях источников, рассказывающих о сотнях тысяч и миллионах перебитого населения в больших городах и сельских округах. И.П. Петрушевский считает эти оценки преувеличенными, даже когда речь идет о крупных центрах (185, с. 248). Экономический (в частности аграрный) упадок периода 60 - 90-х гг. XIII в. он объясняет не только сокращением населения и площадей обрабатываемой земли в результате опустошений, произведенных во время завоевания, но и ошибками в методах управления, в частности в налоговой политике первых завоевателей (185, с. 228). Эта точка зрения представляется нам заслуживающей большего внимания, нежели порой довольно фантастичные (являющиеся скорее правилом, чем исключением для нарративных источников средневековья) цифры арабских и персидских хронистов. Перенесение многих особенностей налогообложения и административных установок, эффективных в кочевых обществах, в условия оседлой земледельческой экономики могло само по себе стать в высшей степени деструктивным фактором.
Вместе с тем не стоит забывать, что многие разрушенные города были частично отстроены уже при Хулагу, зачастую и по его собственной инициативе. Были воздвигнуты такие замечательные сооружения, как знаменитая обсерватория на холме к северу от Мараги в северо-западном Азербайджане, где хан предпочитал проводить мирное время, дворец в Ала-Таге, буддийские храмы в Хое и т.д. Однако процесс этого строительства источники рисуют в довольно мрачных тонах. Так, когда на летовьях Даран-дашта начал возводиться «огромный, многолюдный город... все покоренные им [Хулагу - Т. К.] были обложены повинностью и везли со всех сторон огромное количество леса, ігужного для строительства домов и дворцов этого города... Как люди, так и животные терпели муки от беспощадных и грозных надсмотрщиков, более жестокие, чем сыны Израилевы во времена фараона, ибо бревно было большое и толстое, дорога через реки и горы - долгая и тяжелая. И от беспощадных побоев умирали как люди, так и скот» (29, с. 237).
На недоступной вершине огромной скалы, вздымающейся на 300 м над берегом гористого острова Шаху, был восстановлен укрепленный замок, где хранились сокровища, захваченные во время войн в Иране. Здесь же зимой 1265 г. был захоронен сам Хулагу, которого, в соответствии с монгольским обычаем, сопровождало в потусторонний мир несколько красивых молодых женщин (45, III, с. 62). Это последнее упоминание источников о человеческих жертвоприношениях в похоронном ритуале чингисидского государя. О том, что еще в 40 - 50-е гг. XIII в. монголы практиковали человеческие жертвоприношения, недвусмысленно упоминает Киракос Гандзакеци. Описывая обряд захоронения знатных монголов, он отмечает, что в потусторонний мир покойника должны были сопровождать, кроме его имущества, некоторые из челядинцев обоего пола «для прислуживания», а также - кони, «ибо... там происходят жестокие сражения» (29, с. 173). В 1282 г. в Шаху упокоился и второй ильхан Абага.
Спустя век после смерти первого ильхана Ибн Шакир ал-Кутуби напишет о нем: «Хулагу... был тираном из величайших царей татар и был храбр, отважен, решителен, бережлив, обладал высокими помыслами, властностью, величием, опытом в войнах... По примеру тюрков, он не был привержен никакой религии» (65, т. 4, с. 240).
Конфессиональная политика хулагундского двора в конце XIII - первой половине XIV в
С конца ХШ в. ослабление связей между отдельными чингисидскими улусами, развал сельского хозяйства, практически полный коллапс государственных финансов, непримиримые противоречия между основными группами правящей верхушки сделали неизбежными кардинальные сдвиги в политическом курсе ильханского двора. Речь шла о необходимости коренного видоизменения самого способа легитимации верховной власти в Хулагуидской державе. Рубежным событием стало превращение ислама в государственное вероисповедание с приходом к власти Газана. Газан, еще в царствование своего отца Аргуна назначенный правителем Хорасана, Мазандерана и Рея и продолжавший управлять этими провинциями при Гейхату, получил буддийское воспитание и в бытность свою наместником даже распорядился о строительстве комплекса ступ в Хабушане (45, III, с. 143 - 144). Это не помешало ему в противостоянии с захватившим западные районы державы Байду опереться на группировку исламизированных монгольских эмиров, лидером которых был Науруз - вождь той части племени ойратов, что еще при Хулагу переселилась в Хорасан. В 1295 г., вскоре после вступления на престол царевич под влиянием Науруза (который в бытность Газана в Хорасане командовал его войсками) обратился в ислам (45, III, с. 162 -163). Это стало завершающим этапом в восстановлении иранской знатью и бюрократией своих ключевых политических позиций, пошатнувшихся в предшествующие десятилетия. К ней присоединилась также группа монгольских и тюркских военачальников, связавших свои интересы с вероучением Мухаммада.
Большую роль в процессе ослабления некогда заметного христианского влияния в ильханской ставке сыграло мощное воздействие мусульманской культуры, которому подверглись в Иране монголы. В значительной степени изменение отношения ильханов к христианскому населению было вызвано и стремлением в обстановке внутренних противоречий в Великом монгольском улусе утвердить свое положение как независимых государей, опирающихся на лояльность большинства своих подданных и выработанные ирано-исламской административно-политические традиции. Пользуясь ослаблением связей ильханов с верховными государями монголов - хаганами в Ханбалыке - после смерти Ху-билая в 1294 г., Газан прервал существовавшие между ними формальные отношения зависимости и тем самым заявил о своем отходе от Ясы. В отличие от своих предшественников он стал чеканить монету с легендой на арабском, монгольском и тибетском языках уже не как представитель хагана, но как самостоятельный владыка «милостью неба» {249, р. 455 - 456). И если в этом еще заметно желание воспроизвести (хотя и в новой форме) чингисидскую идеологию власти, то провозглашение себя падишахом ислама ознаменовало способ легитимации, уже принципиально отличный от бытовавших у первых Хулагуидов.
Именно на это время приходится первый масштабный всплеск мусуль-манско-христианского противостояния на территории западных областей Хула-гуидского государства, в частности Двуречья и Азербайджана. Почва для него была подготовлена процессами, разворачивавшимися на протяжении предшествующих лет, в особенности хаосом начала 90-х гг. XIII в.: пользуясь бессилием центра, эмиры и наместники, руководствовавшиеся собственными религиозными симпатиями, политическими амбициями и экономическими интересам, способствовали нарушению установившегося в государстве порядка. Ввиду всего этого неопределенность и непредсказуемость положения иноконфессиональных общин порождали в них чувство напряженности и тревоги.
Волнения среди мусульманского населения государства, начавшиеся еще в январе 1295 г., вылились в разрушение или обращение в мечети многих церквей и разграбление патриаршего двора. Мар Ябалаха, подвершийся жестоким преследованиям и даже избиению, спас свою жизнь, только уплатив большую сумму денег. В октябре 1295 г. последовал указ Газана о восстановлении обложения немусульман джизйей. Виновником этих притеснений, пик которых пришелся на зиму 1295/6 г., христианские источники называют Науруза. Интересно отметить, что и Рашид ад-Дин описывает эмира как политического интригана, действовавшего за спиной Газана в своих интересах, поддерживая одних и расправляясь с другими (45, III, с. 143 - 148). Судя по всему, и Газан, и его буду ищи вазир имели основания опасаться непомерно упрочившего свое влияние Науруза, который, используя свою приверженность исламу для сплочения вокруг себя мусульманской и исламизированной части хулагуидской элиты, грозил превратиться в «делателя ильханов».
«Ненавистник Бога Навруз, - пишет Григор Акнерци, - обнародовал повсеместное приказание разрушить все церкви, ограбить христиан и обрезать священников, вследствие чего христиане подверглись невыносимым притеснениям и страшным мукам: было разрушено множество церквей, перебито много священников, истреблено множество христиан. Те, кто избег меча, лишились всего своего имущества. Женщины и дети толпами уведены в неволю. Сильнейшие гонения происходили в Багдаде, Мосуле, Хамадане, Тебризе, Мараге, в Румских странах и в Месопотамии... Они схватили жившего в Мараге католикоса сирийского, замучили его до смерти и отняли его имущество» (26, с. 59).
В аналогичных выражениях сообщает об этом драматическом в жизни ближневосточных христиан времени и Бар-Саума Сафи: «И в те дни иноземцы протянули свои руки к Тебризу, и разрушили бывшие там церкви, и было великое горе среди христиан по всему миру. Преследования, немилость, насмешки и унижение, перенесенные христианами в это время, в особенности в Багдаде, не могут быть описаны словом... согласно тому, что говорили люди, ни один христианин не осмеливался появиться на рынке, но женщины выходили и возвращались, покупали и продавали, потому что их нельзя было различить от арабок и распознать как христианок, хотя те, кого признавали за христианок, подвергались немилости, избиениям, издевательствам и глумлению. И вот, все бывшие в этих областях христиане оказались мучимы наказанием подобного рода, не сказать, оставлены Богом. И в то время как их влекло и туда и сюда, и выматывало грозной бурей, враги праведности посмеивались над ними и говорили: "Где Бог ваш? Покажите нам, есть ли у вас помощник или тот, кто может искупить вас и избавить"» (57, р. 507 - 508).
Хотя в центре внимания источников - преимущественно гонения на христиан (что вполне объяснимо их церковной направленностью), по косвенным указаниям можно судить о том, что и представители других немусульманских конфессий (в частности, иудеи и буддисты) страдали отнюдь не меньше, а возможно и более серьезно: по указу Науруза (в 1296 г.) были разрушены не только церкви, но и синагоги иудеев и кумирни «язычников», «со жрецами и первосвященниками обращались с унижением, и они были обложены данью и налогами» (57, р. 508). С другой стороны, из рассказа Бар Эбрайи следует, что основным мотивом гонений был вовсе не религиозный фанатизм: «А затем вышел указ от царя царей, и во все страны были написаны ярлыки, и в каждую страну и город были посланы монгольские гонцы для разрушения и разграбления монастырей. И если гонцы приходили куда-нибудь и находили, что христиане встают перед ними для оказания услуг и преподнесения подарков, они были менее суровы и более снисходительны Ибо они гораздо больше тревожились о собирании денег, нежели о разрушении церквей» (57, р. 507 - 508).
В этой ситуации значительную поддержку несторианскому предстоятелю оказал киликийский царь Хетум II, который отправился к Газану, взяв с собой католикоса, переодевшегося слугой. Помимо ходатайства за единоверцев, в намерения царя входило напомнить ильхану об опасности исходившей от мамлюков. Прибыв в ставку сразу после свержения и гибели Байду, он был принят с почестями. Это дало ему шанс просить об отмене указа о разрушении церквей («потому что они - обиталища Бога, а также дома молитвы»). Газан предпочел переложить ответственность на Науруза и «написал указ, и отдал его послу, приказав, чтобы церквей ни в коем случае не разрушали, но что только кумирни следует ниспровергнуть, и что отныне они должны быть мечетями и семинариями для арабов» (57, р. 506, 26, с. 60). Ябалаху Газан принял холодно и отпустил его без каких-либо гарантий. Католикосу пришлось удалиться от преследований из Тебриза в Марагу, но и там Науруз настиг его, со своими вымогательствами (25, с. 717). Только после повторной поездки в муганскую ставку Газана Ябалахе III удалось получить грамоту, подтверждавшую его права. Кроме того, нестори-анский предстоятель успешно ходатайствовал об отмене джизйи для христиан. Для иудеев она, видимо, была сохранена, однако для окончательного суждения мы не располагаем показаниями первоисточников; что же касается буддистов, то речи об их обложении, судя по согласным свидетельствам христианских и мусульманских хронистов, идти не могло, ввиду полного запрета «идолопоклонства». Благосклонность Газана на время смягчила положение несториан и самого католикоса, но не спасла его келью в Мараге от разграбления зимой 1296/97 г., зачинщиком которого «История мар Ябалахи» называет некоего Шенака Этта-мура и присоединившихся к нему «арабов Мараги». Несмотря на ильханский приказ верігуть награбленное, подкрепленный рядом жестких мер, лишь немногое из похищенного удалось вернуть (25, с. 722 - 724).
