Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА 1 КУЛЬТУРНО-ИСТОРИЧЕСКИЕ УСЛОВИЯ ФОРМИРОВАНИЯ ИНТЕЛЛИГЕНТСКОГО МИФА В РУССКОЙ КУЛЬТУРЕ
1.1 Становление мифологемы «интеллигенция» в русской культуре второй половины XIX века. Семантические константы 20
1.2 Возрождение интеллигентского мифа в советской культуре: «Оттепель» 31
ГЛАВА 2 МИФОЛОГИЯ ИНТЕЛЛИГЕНЦИИ В СОЦИОКУЛЬТУРНОМ ПРОСТРАНСТВЕ ВТОРОЙ ПОЛОВИНЫ XX ВЕКА
2.1 Структура интеллигентского мифа в публицистике самиздата 49
2.2 Реализация интеллигентского мифа в поведенческих моделях. Практики репрезентации 80
2.3 Динамика мифа интеллигенции в постсоветском пространстве 106
ЗАКЛЮЧЕНИЕ 131
СПИСОК ИСТОЧНИКОВ И ЛИТЕРАТУРЫ 135
- Становление мифологемы «интеллигенция» в русской культуре второй половины XIX века. Семантические константы
- Возрождение интеллигентского мифа в советской культуре: «Оттепель»
- Структура интеллигентского мифа в публицистике самиздата
Введение к работе
Актуальность исследования. Социально-политические и культурные процессы, происходившие в мире на протяжении XX века и позволившие го-ворить о феномене «ремифологизации» культуры, обусловили пристальное внимание гуманитарных наук к проблеме мифологизированности мышления современного человека. Утопические политические теории, ставшие идеологическим основанием государственной практики в отдельных странах мира, развитие различных направлений искусства, феномен массовой культуры, проявляющийся в штампах и клише обыденного сознания, указывают на сохранившуюся роль считавшихся ранее архаичными мифологических механизмов восприятия и представления мира. С этих позиций актуальным направлением исследований культуры XX века становится выявление и анализ мифологизированных понятий, бытующих в общественном сознании, определение специфики мифотворчества современного человека.
Особый интерес представляет феномен русской интеллигенции, признаваемой одной из ведущих сил культурной и общественно-политической жизни России последних полутора веков. В этой связи актуальным, на наш взгляд, является обращение к проблеме мифогенности данного феномена -рассмотрение мифа об интеллигенции и мифов, продуцируемых ею в общественной и социокультурной деятельности.
Актуальность исследования обусловлена и недостаточной изученностью в гуманитарных науках мифологических аспектов социокультурной деятельности советской интеллигенции второй половины XX века. До сих пор отсутствует целостное культурологическое исследование мифологии русской интеллигенции.
Актуальность изучения русской интеллигенции в культурологическом ракурсе обусловлена рядом социокультурных факторов, отличающих ее положение в современном обществе, в числе которых следует отметить отказ
образованного сообщества от идентификации с интеллигенцией и программное номинирование новой модели интеллектуала в качестве образца социальной адаптации. Между тем в декларациях модели интеллектуала воспроизводятся мифологические механизмы, отличающие интеллигентские практики социальной репрезентации, проявляющиеся, к примеру, в наделении новой модели функцией «спасения» образованного сообщества в России.
Степень научной разработанности проблемы.
Проблема интеллигенции становится объектом рефлексии со времени становления социальной группы разночинной интеллигенции в России 60-х годов XIX века и формирования категории, ее номинирующей. Пожалуй, само явление интеллигенции было порождением «дискурсивных практик». Ю.М. Лотман отмечал: «Интеллигенция есть субъект специфического интеллигентского дискурса; (самоопределение интеллигенции осуществляется в рамках этого дискурсивного пространства» [269: 122], которое складывается задолго выдвижения на авансцену самой интеллигенции.
Первым исследовательским опытом постановки проблемы русской интеллигенции, безусловно, следует считать вышедший в 1909 году сборник «Вехи», в котором группа известных философов и публицистов подвергла критическому анализу философско-мировоззренческие взгляды и социальную практику революционно настроенной отечественной интеллигенции. Несмотря на уязвимые во многих отношениях позиции авторов и последовавшую за выходом сборника обширную критику в левых кругах, «Вехи» первыми осветили такие характерные черты русской интеллигенции, как радикализм, маргинальное положение в обществе, отрыв от социальных корней, оппозиционность по отношению к власти, комплекс вины перед народом, жертвенность и наделение себя мессианскими функциями, репродуцируемые на протяжении всей истории существования отечественной интеллигенции и истории ее исследования. Рефлексия на тему интеллигенции становится сквозной в русской общественной мысли. К ней обращались Н.А. Бер-
дяев, С.Н. Булгаков, М.О. Гершензон, А.А. Блок, В.И. Ленин, Г.П. Федотов, Г.В. Флоровский, В.Б. Шкловский и др.
В начале советской эпохи об интеллигенции говорить становится не принято, в силу отрицательного к ней отношения апологетов большевистской партии и декларирования задачи воспитания новой рабочей интеллигенции, всецело преданной идеям коммунистического строительства.
Только с 50-х годов XX века начинают издаваться работы, содержащие исторический и социологический анализ проблемы интеллигенции. Это исследования К.Г. Барбаковой, В.А. Мансурова, М.Н. Руткевича, В.Р. Лейки-ной-Свирской, А.В. Квакина, А.В. Ушакова и др. В период с 1960-х по 1980-е годы публикуются сборники «Советская интеллигенция: История формирования и роста. 1917-1965 гг.», «Интеллигенция и революция», «Советская интеллигенция. Краткие очерки истории (1917-1975)», «Методические проблемы социологических исследований интеллигенции» и др. Однако в силу идеологической ангажированности они отличаются крайней степенью со-циологизации проблемы и идеализации роли и положения интеллигенции в советском обществе.
Другой взгляд на интеллигенцию формируется в подпольной самизда-товской литературе. В начале 1970-х годов выходит ряд статей таких авторов, как В.Ф. Кормер (под псевдонимом Алтаев), К. Вольный (псевдоним), А.И. Солженицын, Г.П. Померанц и других, которые в оценке интеллигенции исходят из нравственно-этической и культурной нагрузки самого понятия «интеллигенция».
В начале 1990-х годов появляются работы В.М. Межуева, А.С. Пана-рина, Ю.М. Лотмана, Б.А. Успенского, В.М. Живова, Ю.А. Левады, С.А. Ушакина, Б.М. Фирсова, Л.Д. Гудкова, Б.В. Дубина, М. Могильнер и др., в которых применяется более широкий спектр подходов к проблеме: структурный, семиотический, теории поля и нового класса, постструктуралистские практики и др. Ежегодно сборники материалов научно-практических конфе-
ренций по проблеме интеллигенции издаются в Ивановском, Екатеринбургском и других университетах.
Культурно-исторический генезис и социокультурная специфика советской интеллигенции, формы ее социальной идентификации и самореализации, а также направления и формы диссидентского движения анализировались в трудах Л.Д. Гудкова, Б.В. Дубина, А.Ю. Даниэля, MP. Зезиной, А.Б. Безбородова, К.Ю. Рогова.
В исследованиях Л.Д. Гудкова и Б.В. Дубина анализируется литературная ситуация советской эпохи и рассматривается социальная история интеллектуальных сообществ в советском и постсоветском пространстве. Советская интеллигенция определяется как массовая бюрократия, кадровое обеспечение подсистем воспроизводства рутинизирующегося тоталитарного общества. В работах А.Ю. Даниэля исследуются советское диссидентство: выявляется его социокультурный генезис [170], определяется специфика диссидентской культуры, анализируются ее мировоззренческие и поведенческие нормы - система групповых образцов мышления и поведения. Автор утверждает, что диссидентство 1960-1970-х годов - это культура поступка, а не нормативного текста, и определяющей ее особенностью является «тема отказа или ускользания» от нормативных определений. [268: 124].
Из последних публикаций о советской творческой и научной интеллигенции следует отметить монографию С. Савицкого «Андеграунд. (История и мифы ленинградской неофициальной литературы)» и статью С.С. Аверинце-ва «Опыт петербургской интеллигенции в советские годы», в которых анализируются различия в формах проявления «нонконформизма» московской и ленинградской интеллигенции.
В то время как в русской культуре укрепилось понятие «интеллигенция», в европейской культуре более принято определение «интеллектуал». В западной науке проблему интеллектуалов рассматривали К. Маннгейм, Ч.
Сноу, Б. Рассел, Д. Байрау, Э. Шилз, О. Гоулднер, Ф.Вильсон, П. Бурдье, У. Эко и др.
Общим местом в отечественных исследованиях стало утверждение уникальности русской интеллигенции как неповторимого, своеобразного явления, сформировавшегося в рамках национальной культуры под влиянием специфических факторов. Сам термин «прижился» практически только в России, закрепив за собой уникальное ценностно-смысловое содержание. В то время как на Западе (родине понятия) термин «интеллектуал» характеризует, как утверждается той же М. Могильнер, профессиональную деятельность в социальной структуре и продажу своего интеллектуального ресурса, в России понятие «интеллигенция» традиционно несет в себе целый комплекс значений, предполагающих морально-этическую нагрузку (приписываемая интеллигенции особая совестливость, ответственность, способность понимать другого и переживать чужую боль), почти обязательную оппозиционность власти, комплекс вины перед народом (либо наоборот - комплекс вины народа) и осуществление некой мессианской функции спасения. Специфика русской и российской интеллигенции, особенности ее происхождения и формирования рассматривались в работах Ю.М. Лотмана, А.С. Пана-рина, В.Ф. Кормера, В.М. Живова. Концептуальное различие парадигм интеллигента и интеллектуала исследовали Б.М. Фирсов, Ю.А. Левада. Если «интеллектуал» - это специалист умственного труда и только, то «интеллигент» - это всегда нечто большее.
В качестве одной из отличительных черт русской интеллигенции исследователями отмечается литературоцентризм как концептуальная ориентированность на письменное слово, обусловленная литературоцентризмом русской культуры. Статус слова и литературы в русской культуре исследовался Ю.М. Лотманом, В.М. Живовым, В. Подорогой, М. Бергом. Словесность, как ими отмечается, оказывается альтернативным инструментом самоутвержде-
ния социальных групп, присваивающим сакральный статус религиозных текстов.
Достаточно освещены в исследовательской литературе социальные функции интеллектуалов и интеллигенции. Э. Шилз определяет функции интеллектуала как передачу и распространение надындивидуального знания; производство ценностей, систематизацию и рационализацию прошлого своей страны; отрицание старых ценностей [цит. по: 293: 68]. Л.А. Кошелева выделяет следующие функции русской интеллигенции: культуротворческую, коммуникационную, просветительскую, функцию критического осмысления действительности, выработки альтернативных проектов общественного устройства, формирования национального самосознания и осуществления культурного диалога [304: 18].
Только социальные критерии определения понятия «интеллигенция» (профессия, классовое положение, участие в распределении благ, социальные функции и др.) вряд ли способны исчерпать его содержание и сталкиваются прежде всего с морально-этической нагрузкой этого понятия. Семиотически слово «интеллигенция» предстает как знак без четко определяемого означаемого, знак «с плавающим означаемым». Как заметил М.Л. Гаспаров, «здесь не явление ищет себе слова, а слово ищет для себя явления» [270: 6].
Тем не менее, понятие «интеллигенция» становится одним из важнейших конструктов (инструментов) самосознания образованной части русского общества, одним из ключевых вопросов познания социальной реальности, который, по словам В.М. Живова, затрагивает «глубинные пласты самосознания, мучительно переживавшего модернизацию русского общества» [179: 51]. Одновременно конструкт становится генератором действия множества стереотипов, утопических теорий и мифов, способных проявляться в самых различных дискурсах. Действуя как импульс к экспликации целого комплекса противоречивых смыслов и переживаний, понятие интеллигенции предстает в качестве мифологемы и активизатора социального мифотворчества.
Русская интеллигенция как мифологический феномен общественной мысли рассматривалась СБ. Орловым [250], Е.Ю. Барженовой. Мифология радикальной интеллигенции рубежа XIX-XX веков, литературный миф «подпольной России» исследовался в работах М. Могильнер [238]. Анализ мифов советского «андеграунда» на примере ленинградской неофициальной литературы представляет работа С. Савицкого [271]. Несмотря на достаточную изученность многих аспектов феномена русской интеллигенции (генезис, история, социокультурная практика и др.) целостный анализ «интеллигентского дискурса» второй половины XX века с точки зрения теории мифа до сих пор не предпринимался.
Кроме мифов, продуцируемых самой интеллигенцией и составляющих ее «внутреннюю» мифологию, существуют мифы об интеллигенции, складывающиеся в сознании ее социальных партнеров - «внешняя» мифология. Мифологизированный образ интеллигенции в обыденном сознании рассматривали в своих работах Ю.С. Степанов («Жрец» нарекись и знаменуйся «жертва» (к понятию «интеллигенция» в истории русского менталитета») [270], М.Л. Гаспаров («Интеллектуалы, интеллигенты, интеллигентность») [270], Ю.А. Левада [217]. Рассмотрение «внешней» мифологии интеллигенции не входит в задачи данного исследования, так как оно потребовало бы анализа материалов, достаточных для отдельного исследования.
Объектом диссертационного исследования является культура образованного сообщества в России второй половины XX века.
Предметом исследования выступает мифология, вырабатываемая советской интеллигенцией в процессе ее саморепрезентации и самоидентификации в социокультурном пространстве.
Целью исследования является анализ дискурсивных и поведенческих практик русской интеллигенции второй половины XX века, продуцирующих и реализующих миф об интеллигенции и соответствующий ему образ социальной реальности.
Поставленные цели определили следующие задачи исследования:
рассмотреть становление понятия «интеллигенция» в России второй половины XIX века в качестве мифологемы, выявить ее семантику и структуру;
выявить специфику положения интеллигенции в социальной структуре советского общества и проанализировать формы ее репрезентации в культуре второй половины XX века;
определить основные механизмы и формы мифотворчества советской интеллигенции;
выявить структуру мифологии советской интеллигенции;
рассмотреть реализацию мифа в поведенческих моделях советской интеллигенции;
представить динамику интеллигентского мифа со времени его распространения в среде советского образованного слоя до конца XX века.
Хронологические рамки диссертации определяются спецификой объекта исследования и преимущественно относятся ко второй половине XX века, начиная с эпохи «оттепели» (1956-й год - год проведения XX съезда ЦК КПСС и начала кампании по «преодолению последствий культа личности») до 1990-х годов - времени разрушения советского государства. Именно на этом этапе мифология интеллигенции становится одной из определяющих детерминант мышления советского образованного слоя («детей XX съезда»), его дискурсивной практики и повседневного поведения.
Помимо периода, относящегося ко второй половине XX века, представляется необходимым уделить внимание второй половине XIX — началу XX веков, тому периоду в русской культуре, когда слово «интеллигенция» складывается как специфически русский идеологический и культурологический концепт, впоследствии активно применяемый образованной частью русского общества в качестве инструмента ее самоидентификации.
Теоретическая и методологическая база исследования:
В диссертационной работе учтен исследовательский теоретико-методологический опыт, накопленный в гуманитарных науках.
С момента закрепления за понятием «интеллигенция» значения «определенная социальная группа» в научных трудах по этой теме основным подходом стал социологический, проявленный в анализе социального состава группы, корпоративного мировоззрения, а также выполняемых либо присваиваемых (реально или номинально) ею социальных функций и ролей. В современной социологии С.А. Ушакин [284] выделил три основных подхода к изучению интеллигенции: 1) марксистский подход, определяющий степень автономности политических интересов интеллигенции по отношению к распределению собственности и власти в обществе (В.Р. Лейкина-Свирская, А.В. Ушаков и др.); 2) структурно - функциональный подход, выявляющий особенности участия интеллигенции в производстве материальных и символических ценностей, обусловленных ее структурной позицией в процессе общественного разделения труда (С.А. Ушакин, Фр. Вильсон, Р. Мертон); 3) дискурсивный подход (теория «нового класса»), обращенный к выявлению характера и своеобразия дискурсивной, речевой и символической деятельности интеллигенции (О. Гоулднер).
Ю.С. Степанов включает «интеллигенцию» в свой словарь концептов, т.е. понятий культуры, присутствующих в коллективном сознании не только «осознаваемо», но и «переживаемо». Основным содержанием данного концепта, по Степанову, является представление о социальной группе, взявшей на себя функцию общественного самосознания «от имени и во имя всего народа» [270: 20]. В дальнейшем, как утверждает Степанов, концепт остается неизменным и только в качестве некой «рамки» для кадра, объектива, «примеривается», а затем и передвигается с одной социальной группы на другую в поисках ответа на вопрос: какая же социальная группа является субъектом самосознания нации» [270: 20]?
Семиотический подход к проблеме интеллигенции отличает работы Ю.М. Лотмана, Б.А. Успенского, М. Могильнер. Последняя в статье «Социальная биография интеллигенции» определяет главный принцип адаптации интеллигенции к социальной реальности, основной способ ее социального бытия как «растворение в дискурсе», т.е. полное погружение в речевую практику перекодирования окружающей действительности в знаковый и понятный текст (текст вне реальности) [239: 66]. МЛ. Гаспаров в статье «Интеллектуалы, интеллигенты, интеллигентность» предлагает рассматривать историю понятия «интеллигенция» как последовательную смену трех основных означаемых: знания, нравственности, воспитанности [270].
В данной работе применяется система исследовательских приемов культурно-исторического, историко-типологического, семиотического и структурно-функционального методов, среди которых базовым является семиотический. Приемы культурно-исторического и историко-типологического анализа позволили выявить закономерности и специфику социокультурной деятельности образованного слоя в дореволюционной России и в Советском Союзе, причины создания «интеллигентского мифа» в 1860-е годы и обращения к нему в последующее время, а также определить особенности мифотворчества советской интеллигенции во второй половине XX века. Семиотический анализ сфокусирован на выявлении знаково-символических аспектов интеллигентской риторики и мифологического языка образованного слоя советского общества. Применение структурно-функционального подхода позволило определить структурные составляющие интеллигентского мифа и характер существующих между ними связей.
Основу приемов семиотического метода, примененного в диссертационном исследовании, определяет семиологическая теория современного мифа Р. Барта [138]. Миф, согласно Барту, создается на основе первичной знаковой системы (денотативной) и надстраивается над ней в качестве вторичной (коннотативной) структуры.
Главное отличие современного мифа от архаического заключается в том, что на поверхностном уровне он не складывается в единую фабульную систему, иными словами, его невозможно рассказать. Р. Барт в статье «Мифология сегодня» (1971 г.) отметил данную специфику: «Современный миф дискретен: он высказывается не в больших повествовательных формах, а лишь в виде «дискурсов»; это не более чем фразеология, набор фраз, стереотипов; миф как таковой (как сказание - А.И.) исчезает, остается ещё более коварное мифическое» [138: 15]. Современный миф не имеет синтагматической разверстки, а представляет собой чистую парадигматику мотивов, проявляющуюся в наиболее частом употреблении знаковых слов, фраз, шаблонных лингвосемантических конструкций, выявляющих единый, структурный тип мифического означающего. М. де Серто понимает под современным мифом «разрозненный речевой обиход, который кристаллизуется вокруг разрозненных практик данного общества и символически артикулирует эти практики» [277: 61].
Под понятием «дискурс» мы понимаем «открытый тип социальной коммуникации или способ словесно-символического обмена, при котором носители языка подвергают постоянной словесной переналадке общую картину мира» [300: 9]. Согласно Ю.М. Лотману, дискурс - это «не только слова и тексты, но и стратегии их продуцирования, распределения и понимания, опирающиеся на (как правило) негласные соглашения, пресуппозиции и постулаты речевого общения» [269: 126]. В статье «Интеллигенция и свобода (к анализу интеллигентского дискурса)» Ю.М. Лотман сравнивает категории дискурса с грамматическими значениями языка, которые могут не осознаваться, но «вырваться» из них невозможно [269: 125].
Под понятием «структура» мы понимаем систему, состоящую из иерархически упорядоченных элементов, взаимосвязанных так, что изменение одного из них влечет за собой изменение всех других. Модель структуры
должна быть построена таким образом, чтобы ее применение охватывало все наблюдаемые явления и отражало основные конституенты мифа.
Таким образом, анализ современных политических мифов должен основываться на выявлении дискурсивных образований, дублирующих себя в обширном поле информационных источников и структурирующих высказывания по единому семантическому критерию. Выявление структуры мифологического дискурса подразумевает создание исследователем инвариантной модели, отражающей все варианты мифа в виде иерархически упорядоченной системы семантических элементов.
Большую роль в определении теоретико-методологической основы исследования сыграла теория поля французского социолога П.Бурдье, рассматривающего характер взаимоотношений между полем политической власти и полями производства культуры, а также специфические практики овладения тем или иным видом капитала в рамках данных полей. Пример попытки применения теории поля к литературной ситуации в России XX века представляет работа М. Берга, посвященная проблеме перераспределения власти в литературе [143]. Метод исследования М. Берга состоит в инвестициях приемов социологического анализа механизмов присвоения и перераспределения ценностей в область теории и истории литературы, культуры. Литературная деятельность в свете литературоцентричных тенденций русской культуры предстает в качестве специфической формы присвоения символического капитала («престиж, признание, «имя», «отличность», степень канонизации, включае-мость в антологии, школьные программы» [162: 10]), который, по Бурдье, конвертируем в капиталы несимволические: экономический, социальный и культурный.
В сфере литературы разворачиваются специфические практики легитимации. Под термином «легитимность» понимается «признание, объяснение и оправдание социального порядка, действия, действующего лица или события» [146:425]. Легитимность, в отличие от легальности, обладает моральной
функцией оправдания по критериям авторитета и целей и является не свойством социального порядка, но свойством определенного представления о нем: «Процесс легитимации обнаруживает себя составляющим репрезентативной культуры ... способствуя восприятию мира и социальной действительности как «должного» [146: 425].
Социальный миф, таким образом, представляет собой совокупность дискурсивных практик, закрепляющих, в конечном счете, перераспределение власти в обществе в пользу той или иной социальной группы или класса. В отдельных случаях субъектом мифотворчества может стать группа людей, в силу разных причин выключенная из традиционной системы социальных отношений и заинтересованная в обеспечении легитимности того положения, на которое она претендует. Представление об особой группе людей с «разбуженной совестью», ставящей общественное выше личного и способной на бескорыстное самопожертвование «от имени и во имя» всего народа и общественного блага, есть миф образованной части русского общества о самой себе, и, следовательно, инструмент самоопределения и легитимации в модернизирующейся России.
Источники исследования. В соответствии с проблематикой и задача
ми исследования источники представлены несколькими группами. Первая
группа источников включает в себя официальные обращения интеллигенции,
открытые письма и телеграммы в государственные инстанции и лично к ру
ководителям государства, в творческие организации и редакции периодиче
ских изданий. Во вторую группу входят официально издаваемые произведе
ния, представленные социально-философскими, общественно-
политическими текстами и литературной публицистикой. Третья группа
представлена документами личного происхождения: дневниковая, мемуарная
и эпистолярная литература, дающая сведения о процессах умственной, нрав
ственной, общественной и частной жизни эпохи. К четвертой группе отно-
сятся художественные тексты, репрезентирующие как интеллигентскую мифологию, так и антиинтеллигентский миф.
В работе с источниками большое значение имело разделение художественной и публицистической литературы на официально издаваемую и тексты, в годы советской власти «ходившие в списках» и составлявшие так называемую «вторую словесность». Последний пласт составляют произведения самых различных жанров: художественная литература, не получившая доступа на страницы журналов и книг, мемуарная, историко-документальная, очерковая проза, социально-аналитическая и критико-публицистическая литература, эмигрантская публицистика, а также уставные документы правозащитных групп, самостоятельные записи судов и «последних слов» диссидентов на судах. Публикации данных текстов начинаются с конца 1980-х годов.
Научная новизна исследования. На мифологичность понятия «интеллигенция» и мифотворчество групп, ею именующихся, указывали в своих работах многие исследователи (Л.Д. Гудков, Б.В. Дубин, Е.Ю. Барженова, СБ. Орлов, Ю.А. Левада, М. Могильнер, М. Берг). Однако всякое упоминание интеллигентского мифа до сих пор сводится к простой констатации общеизвестного факта, а в большей степени к исследовательскому стереотипу.
Данная диссертационная работа представляет опыт целостного анализа «интеллигентского дискурса» второй половины XX века с точки зрения теории мифа.
В процессе становления и функционирования концепта «интеллигенция» выявлены мифологические механизмы чувственно-рационального порождения смыслов, что позволило определить данный концепт как мифологему, то есть устойчивую структуру смыслов, способную проявляться в различных дискурсах и эксплицировать исходную систему мифологических значений.
В социокультурных практиках советского образованного слоя второй половины XX века выявлены процессы, в условиях ослабления государст-
венных репрессий репродуцирующие мифологему интеллигенции и осуществляющие легитимацию ее позиции вне установленных властью механизмов легитимности.
В диссертационной работе систематизированы и исследованы правозащитные диссидентские тексты, до настоящего времени не ставшие объектом целенаправленного культурологического анализа. В них выделены семантические константы, обусловленные формируемой интеллигенцией мифологической картиной социальной реальности. На материале культурных текстов 1960-1990-х годов как официально издаваемых, так и распространяемых в самиздате, выявлены основные механизмы мифотворчества интеллигенции и структурные элементы мифа, ею продуцируемого.
Показаны конкретные проявления мифологических моделей в общественно-политической сфере, в правозащитном движении и формах диссидентства, в частной жизни и художественном творчестве.
Материал диссертационной работы позволит углубить представления о феноменальной сущности русской интеллигенции, наметить возможные исследовательские перспективы изучения нового социокультурного явления в современной истории - интеллектуала, его социального содержания и функций.
Теоретическая и практическая значимость работы состоит в том, что полученные результаты исследования могут быть использованы для теоретического осмысления таких проблем, как социальная практика и социокультурные функции образованных сообществ в тоталитарном или модернизирующемся обществе, специфика феноменов русской интеллигенции и современного интеллектуала, роль мифологических механизмов в формировании представлений о биографии социальных групп.
Материалы и выводы диссертационного исследования могут быть учтены в исследованиях отечественной культуры XX века, использованы для разработки лекционных курсов «История культуры», «Социология культу-
ры», «Культурная антропология», специальных курсов, в научно-исследовательской работе со студентами.
Основные положения, выносимые на защиту:
Понятие «интеллигенция» сформировалось в русской культуре во второй половине XIX века в качестве мифологемы, имеющей устойчивую и репродуцируемую структуру и осуществляющей легитимацию образованной разночинной среды.
В годы «оттепели» в среде образованного слоя происходит восстановление мифологемы «интеллигенция» в качестве инструмента его саморепрезентации в пострепрессивном советском обществе.
Структура интеллигентского мифа образуется системой иерархически упорядоченных отношений между пятью основными элементами: 1) власть как мифологический враг; 2) народ как аморфная, хтоническая масса, требующая космизации; 3) интеллигенция как особая группа людей, избранная осуществить космизацию либо предотвратить наступление хаоса; 4) негативный двойник; 5) пророчество.
Интеллигентский миф предлагает ряд социальных ролей - моделей поведения, репродуцирующих систему отношений между элементами мифологической структуры и конституирующих диссидентские практики советского образованного слоя. Основными моделями, детерминированными мифом и реализующими сакральный статус Слова, были модель литератора -«духовного пастыря», «поэта-пророка» и модель правозащитника — «нравственного оппозиционера» власти.
Роль «духовного пастыря» задействует религиозные механизмы легитимации и репрезентирует литератора или художника как носителя «вышней воли», реализующего ее в сакральном слове и осуществляющего просвещение власти и народа.
Роль интеллигента-оппозиционера основывается на парадигме «нравственного сопротивления» власти, интерпретируемой как хтоническая
сила, и определяет правозащитные практики советской интеллигенции. Правозащитная деятельность осуществляет операцию символического преображения социального бытия посредством воплощения проекта «нового царства» в узком кругу людей.
В условиях постсоветской культуры, характеризующейся снижением литературоцентризма и утратой образованным слоем механизмов адаптации индивидуальной и коллективной практики к новым условиям социума, интеллигентский миф теряет свои позиции. Заменой мифологической модели «интеллигента» становится модель «интеллектуала», которая претендует на позицию прежней и дублирует структуру интеллигентского мифа с обратной семантикой.
Апробация результатов исследования. Положения диссертации, а также отдельные материалы исследования обсуждались на заседаниях кафедры, представлялись на международной научно-практической конференции «Дальний Восток: наука, образование. XXI век» (КнАГПУ, 2003), региональных научно-практических конференциях «Гуманитарные науки: научно-теоретические и логико-методологические аспекты» (КнАГТУ, 2002) и «Гуманитарные науки и современность» (КнАГТУ, 2003). По теме диссертации опубликовано 5 статей и тезисов.
Становление мифологемы «интеллигенция» в русской культуре второй половины XIX века. Семантические константы
Мифологема «интеллигенция» как инструмент самоидентификации и самоопределения образованной части общества в социальном пространстве закрепляется в русской культуре в 60-х годах XIX века. Политические катаклизмы предшествующего десятилетия привели к кризису наличествующей в России системы властных отношений и, по словам В.М. Живова, к краху господствующей элитарной дворянской культуры [179: 37]. Сложившаяся ситуация если не разрушения, то, по крайней мере, удара по традиционной властной вертикали, опирающейся на сословно-бюрократические принципы табели о рангах, привела к прорыву той культуры, главной социальной характеристикой которой была «невписываемость» в традиционную систему отношений власти и собственности, то есть тех, кого причисляли в то время к «разночинцам».
«Толковый словарь живого великорусского языка» В.И. Даля дает определение разночинца как «человека неподатного сословия, но без личного дворянства и не приписанного ни к гильдии, ни к цеху» [168: 44]. Это апофатическое определение - от противного - уже само по себе указывает на как бы «подвешенное» положение данной социальной группы в принятой модели структурирования социума. Под определение «разночинец» подходили представители самых разных профессий - в основной своей массе выходцы из городского населения. Вместе с тем, как отмечает В.Р. Лейкина-Свирская, во второй половине XIX века «слово «разночинец» постепенно наполнялось новым смыслом, связанным с привилегией образования. Разночинцами стали называться получившие чин или звание по праву называться получившие чин или звание по праву образования» [220: 25]. Образованные разночинцы составляли лишь небольшой процент от всей разночинной среды. Были это в основном «дети купцов и духовных лиц, формально вышедшие из своего сословия; дети чиновников и низших офицеров, выслуживших личное почетное гражданство или личное дворянство на низших ступенях табели о рангах» [220: 25].
Иными словами, социальные корни этого образованного класса уходят к духовенству и небогатому провинциальному дворянству - тем, хранившим традиционные устои православной культуры, социальным классам, которые, по утверждению В.М. Живова, ранее подверглись маргинализации и оттеснению на периферию культуры в результате секуляризации и европеизации дворянской элиты с начала XVIII века. Исследователь считает, что противо-полагание духовенства элитарной дворянской культуре привело к формированию особой субкультуры духовенства, впоследствии принявшей форму некой «касты-сословия» (caste-estate). Отличительными чертами этой субкультуры было сознание своей автономности, а также ущербности по отношению к доминирующей дворянской культуре; создание обособленного литературного языка, противопоставленного языку «светскому»; развитие специфической риторической стратегии, формирующей отдельный вариант имперского дискурса [179: 43].
Образованная часть разночинцев - бывшие «поповичи», семинаристы, воспитанные в религиозных семьях и, как писал Ю.М. Лотман, «охотно меняющие рясу на университетскую кафедру» [цит. по: 143: 190], - преемству-ет маргинальную позицию субкультуры духовенства, невовлеченность в структуру господствующей культуры, а также осознание оторванности от своих социальных корней. Формируется такой отличительный признак социального самочувствия разночинно-семинарской среды, как «отчуждение» («alienation — an exceptional sense of apartness from society in which they lived» [цит. no: 179: 39]). Отчуждение - «отношение непричастности или противо стояния господствующей культуре как совокупности образа жизни, типа образованности, мировоззрения, навыков и предрассудков и т.д.» [179: 39] -становится побудительным мотивом включения в борьбу за обретение легитимного положения в обществе.
Образованная часть разночинного сословия преемствует и тот комплекс культурных стереотипов, который сформировался в рамках субкультуры духовенства под влиянием традиционной церковной культуры - сакральное отношение к слову, неприятие профанного слова, «площадного», даже в светской литературе, веру в обязательную «боговдохновенность» культурных текстов. Как отмечает М. Берг, в религиозной письменности русской культуры и алфавит, и слово, и текст предстают как зоны «зафиксированных властных отношений, функций господства и подчинения, распределения ролей и позиций, доминирующих в социальном пространстве и легитимных, благодаря взаимосоответствию социума и космоса» [143: 185]. Светская литература в русской культуре формировалась в конкурентной борьбе с литературой церковной, заимствуя у последней инструменты легитимации, тем самым, сохраняя «мистический ореол слова». Потому, как отмечает В. Линец-кий, при определении места писателя в светской литературе возможной оказалась только позиция «пророка» - не создателя текстов, а транслятора, передатчика и носителя высшей истины, в то время как в новоевропейских культурах существовали еще легитимные альтернативные писательские стратегии «скомороха» и «профессионала» [цит. по: 143: 226].
Таким образом, при отсутствии легитимной позиции в обществе разночинный образованный класс, восприняв стереотипы семинарской среды, а также в силу характера своей деятельности, связанной со сферой дискурсивных практик, переносит поле борьбы за обретение легитимности в пространство дискурса, то есть в сферы идеологии, социальных теорий и словесности. Способом преодоления отчуждения и фрустрации становится осуществление претензии на власть в дискурсе. Социальной практикой формирующегося класса стало, по выражению М. Могильнер, «полное растворение в дискурсе»: «Вполне логично, что группа людей, чья общественная ниша четко не определена, чьи экономические и политические характеристики изначально размыты, чей исторический возраст юн, превращает процесс придумывания собственной социальной биографии и общественной миссии в жизненно важную задачу» [239: 66]. Результатом этого стала, по выражению М. Могильнер, «утрированная беллетризация» жизни интеллигенции: от социальной реальности требуется ее соответствие литературным образцам, а от литературы - «образцовость» и нормативность. «Мир беллетристики и поэзии, -пишет М Могильнер, - населенный «настоящими» людьми и пропитанный «настоящими» чувствами, становится нормативной реальностью, по принципам которой стремились жить интеллигентные читатели» [238: 30].
Возрождение интеллигентского мифа в советской культуре: «Оттепель»
После революции новая власть, чья идеология во многом дублировала мифы радикальной интеллигенции, постепенно монополизировала право на формирование общественного мнения и оперирование дискурсом. Экспроприировав эти функции у интеллигенции, власть оформляет и свое отношение к ней, и, соответственно, определяет ее положение в новом государстве.
В 1924 году на диспуте «Будущее интеллигенции» наиболее полно намерения власти выразил докладчик М.А. Рейснер. «Он охарактеризовал интеллигенцию как социальную группу, которая в профессиональном отношений является группой техников, мастеров, ремесленников и строителей культуры» [цит. по: 270: 33]. Профессиональной болезнью интеллигенции объявлялось стремление «к превращению в касту, к монополизированию просвещения и образования», а следовательно, к отрыву от социальных корней. Такая интеллигенция власти не нужна («интеллигенция как каста должна быть уничтожена»), и альтернативой ей должна стать новая рабочая интеллигенция, система воспитания которой «с одной стороны, создаст подлинных красных спецов? а с другой - обеспечит самую крепкую связь между ними и социальной средой, которая их родила и выдвинула» [270: 33]. В заключение своего доклада Рейснер отверг сам термин: «Интеллигенция» - это иллюзия, которая очень дорого обошлась стране и революции, с которой давно пора покончить» [270: 33], и взамен предложил новое именование социальной группы - «техник социальной организации».
В вышедшей в 1925 году статье «Интеллигенция как социально-экономическая категория» С.Я. Вольфсон определяет интеллигенцию как «межклассовую, промежуточную - между пролетариатом и мелкой буржуазией - группировку, образуемую людьми, существующими путем продажи своей умственной (интеллектуальной) энергии» [цит. по: 250: 56]. Автор также отразил установку власти на сведение роли интеллигенции в советском обществе к утилитарной функции «добросовестного спеца».
Победившая и упрочившаяся власть реализует заказ на идеологическое обеспечение ее достижений с помощью профессиональных, квалифицированных и управляемых кадров, осуществляющих повседневное массовое управление. Во-первых, рекрутируется (с соответствующей «чисткой») «старая гвардия» - из тех, кто понял, что советская власть установилась надолго и необходимо уживаться с нею, что становится равнозначно государственной службе. Во-вторых, формируется собственно советский образованный класс из людей «незапятнанного классового происхождения». На рубеже 20-30-х
1 Здесь и далее курсив мой, кроме отмеченных в тексте авторских курсивов. годов XX века начинается эпоха массовых призывов - в высшие учебные заведения, в науку, литературу, журналистику, кино. Л.Д. Гудков и Б.В. Дубин пишут: «В середине 30-х происходит массовая смена образованного слоя снизу при фактически тотальной чистке сверху. Поэтому конец 30-х ознаменован уже не просто наличием нового идеологического и воспитующего «сословия», а его символической гратификацией -награждениями, званиями, чинами и т.п.» [165: 168]. Новые образованные группы в советском обществе стали выполнять, по сути, роль «приводного ремня» - «верных подручных партии», по своим функциям и структуре воспроизводства напоминая бюрократию: «... страна была превращена в государство служащих, где люди с образованием - одна из функциональных фракций - особо квалифицированных чиновников, с тарифной оплатой, правом на продвижение по службе, пенсиями, государственной сертификацией их знаний и компетентности» [166: 84].
Отражается это и в начинающей разрабатываться в 1950-х годах официальной теории социальной структуры, в которой интеллигенция интерпретируется как «межклассовая прослойка» и гратифицируется исключительно по профессиональному признаку - характеристике, без внутригрупповых инструментов консолидации целиком зависимой от поля власти. Как писал в «Образованщине» А.И. Солженицын, «всем строгим регламентом интеллигенция была вогнана в служебно-чиновный класс, и само слово «интеллигенция» было заброшено, упоминалось почти исключительно как бранное» [109: 32].
Интеллигентский миф, насильно втиснутый в рамки официальной идеологии, редуцируется, по сути, превращаясь в подчиненную ей функцию. Произошло что называется «приручение» мифа: власть, включив его в контекст своей идеологии, наделила его новым содержанием, определяемым сервильной позицией и ролью «приводного ремня».
С начала своего существования советская власть заявляла свои претензии на полное контролирование социального пространства. Контроль претворялся через подчинение этого пространства концентрированному выражению власти - языку идеологии. В этой связи идеологический дискурс по своей тотальности повторяет описание языка у Р. Барта и Ж. Деррида. «Язык, полный, по Деррида, всякого рода условностей, клише и застывших смыслов, претендует на первозданность и истинность. По Барту, социальный миф, метаязык пропитывает всю действительность, не оставляя доступа к настоящей реальности», - пишет в статье «Случаи власти» В. Курицын [268: 170]. В сфере культуры организуется так называемый «идеологический фронт», главное направление которого - это остатки буржуазных взглядов и низкопоклонства перед западной культурой, отступление от марксизма-ленинизма в науке, литературе и искусстве. Духовная культура интерпретировалась как человеческая деятельность, имеющая классовый характер и требующая идеологической монополии, которая обернулась борьбой за «укрепление ее идеологических основ» и «повышение идейно-политического уровня». Впоследствии это вылилось в постановление «О журналах «Звезда» и «Ленинград» в 1946 году, в травлю М.М. Зощенко, А.А. Ахматовой в 1946 - 1948-х годах, Б.Л. Пастернака и B.C. Гроссмана в 1958- м году.
В результате политико-идеологических усилий власти по полному контролированию социального пространства складывается так называемая командно-административная система или тоталитарное общество, представляющее собой институциональное закрепление властного дискурса. Язык идеологии, как отмечает Г.Ч. Гусейнов, есть преобразование естественного языка в «сокращенную версию-манипулятор» [301: 9] или, как полагает М. Серто, инструмент изменения реальности [277]. В связи с анализом механизмов властного дискурса в России М. Берг пишет о том, что тоталитарная власть в России и была властью слова, сохранявшего традиционный мистический ореол и сакральные функции. Литературоцентризм, характерный для русской культуры, в полной мере реализовался и в социокультурном пространстве Советского Союза, в котором литература стала «концентрированным, жанровым выражением власти» [143: 24], воплощая ее письменный проект в каноне соцреализма. Отсюда - негласная иерархия искусств, ставящая литературу над всеми остальными искусствами и определяющая ее в качестве инструмента их легитимации. В обыденной государственной практике это проявлялось в разных ситуациях, подобных, к примеру, одной из описанных Е.М. Мелетинским в книге «Моя тюрьма»: «... следователь вел дело полицая с книгой Фадеева в руках и требовал точного соответствия показаний и книги» [72: 181]. Иными словами, советская реальность в ее «образцовом» виде находилась именно в текстах, ее описывающих, или, скорее, предписывающих ей быть таковой. В такой ситуации партийное указание о выполнении задач очередного пленума ЦК КПСС, передовая статья в «Правде» и канонизированный шедевр соцреализма воспринимались в обществе одинаково директивно.
Структура интеллигентского мифа в публицистике самиздата
Самиздат сформировался как альтернативный канал передачи информации и неофициального общения, самопознания и самовыражения образованной части советского общества (преимущественно в центральных городах СССР - Москве, Ленинграде, Киеве, Новосибирске, Риге, Таллинне, Горьком и др.) в противовес государственной монополии на создание и распространение идей и информации. Как отмечают Л.Д. Гудков и Б.В. Дубин, самиздат заключал в себе «миры словесности, фактически воспроизводящие целый космос культуры, дополняющие и компенсирующие жестко контролируемое издательское дело и лимитированные фонды библиотечной сети» [166: 49]. Сам термин возник как калька с «Госиздата», во многом дублируя его структурно. В сфере самиздата обнаруживаются практически все виды и формы издательской продукции, которые были и в официальном книгоиздании. Это и так называемая «хоббистская литература» (книги о животных, об уходе за ребенком, всевозможные самоучители, фантастика, детективы), поэзия «серебряного века» и поэзия 20-30-х годов XX века, и современная литература, не получившая доступа на страницы журналов (Г.Н. Владимов, В.Н. Войно-вич, А.И. Солженицын, B.C. Гроссман, Л.К. Чуковская и др.). Кроме того, в начале «оттепели» ходили в списках мемуары, историко-документальная и очерковая проза, работы зарубежной славистики, социальной аналитики и эмигрантской публицистики («Крутой маршрут» Е.С. Гинзбург, «Воспоминания» Н.Я. Мандельштам и др.). Наиболее напряженную сферу в самиздате составляла литература социально-аналитическая, историческая, критико-идеологическая, то есть работы всех тех, кто не вписывался в рамки официальной идеологии (Р.А. Медведев, Ж.А. Медведев, Г.С. Померанц, А.Г. Ав-торханов, А. Конквест и др.).
Сфера наиболее активного сопротивления власти - свободная дискурсивная практика - приобретает наибольшую критическую массу. Запрещаемые авторы и тексты завоевывают символический капитал, обусловленный не только неофициозным содержанием текстов, но и неофициальной формой их бытования. Близость опасности, как отметил один из участников неофициального объединения поэтов СМОГ В. Алейников, «лишь прибавляла масштабности, значительности работе ...» [1: 257]. Свободные дискурсивные практики (не только самиздат, но и авторская песня) наделялись коннотатив-ными смыслами нравственного, интеллектуального противостояния режиму и проектировались в экзистенциальный план бытия. «Такое потаенное чтение, - вспоминает В. Алейников, - замечательно было тем, что сам процесс его был острее, что внимание читателя удваивалось, что текст усваивался и осмысливался как что-то крайне важное — скажем, для продолжения человеческого бытия ...» [1: 256]. Редактор самиздатовских «Поисков» Р.Б. Лерт пишет о духовной значимости самиздатовских текстов: «Эти человеческие документы, эти неизданные книги несли в себе огромный нравственный и интеллектуальный заряд. Их нельзя было просто прочитать, похвалить и отложить в сторону. Они предъявляли счет совести каждого читателя, они заставляли его думать над подлинной историей и судьбой родины, партии, своих друзей, своей собственной судьбой и деятельностью» [61: 98]. Символический капитал, который приобретала «вторая письменность», разворачивался в контексте ключевых оппозиций мифологического мышления «шестидесятников»: правды/лжи; подлинного/фальшивого.
Прежде всего в самой форме бытования текстов реализуется интеллигентский миф - миф об искателях и хранителях правды, носителях «просвещения» как света социальной и исторической истины. Затем миф проявляется и в самом дискурсе: проблема интеллигенции становится одной из веду щих тем политического, социально-критического и философского самиздата; мифологические стереотипы и клише проявляются во всех формах свободной дискурсивной практики интеллигенции - открытых письмах и обращениях, мемуарной литературе, художественных текстах и др.
Для анализа интеллигентского мифа в самиздате мы, в первую очередь, обратились к текстам, в которых проблема советской интеллигенции означена как центральная и которые посвящены прежде всего самой интеллигенции. Это статья Г.С. Померанца «Человек ниоткуда», работа К. Вольного «Интеллигенция и демократическое движение» и статья А.И. Солженицына «Образованщина». Кроме того, материалами для анализа послужили публикации петиций и писем в официальные инстанции (письмо А.В. Белинкова в Союз писателей, «Письмо вождям» А.И. Солженицына и др.), статьи, посвященные арестам правозащитников («Не мечом и копьем» А. Краснова - к аресту Владимира Буковского) и записи их последних слов на судах, самиз-датская публицистка и мемуарная литература («И возвращается ветер...» В.К. Буковского, «Записки диссидента» А.А. Амальрика, «Мы жили в Москве» Р.Д. Орловой и Л.З. Копелева и др.).
Статья философа Г.С. Померанца «Человек ниоткуда» (в первых редакциях «Человек без воздуха», «Человек без прилагательного»), опубликованная в эмигрантском журнале «Грани» в октябре 1970-го года, представляет собой апологию либерально настроенной интеллигенции и презентацию ее в качестве группы, призванной стать новой движущей силой истории, духовной основой культурного и нравственного обновления советского общества.
В первую очередь автор статьи обращается к анализу роли народа в процессе сохранения и производства культурных ценностей. Крестьянство, бывшее ранее для интеллигенции объектом заботы, хранителем веры отцов и патриархального уклада, великой исторической силой и источником вдохновения, сегодня подобной роли в духовной жизни, согласно Померанцу, уже не играет. Крестьяне и ремесленники вместе берегли традиции, обряды, на родные песни, а сегодня: «О чем поют колхозники? Да то же, что пролетарии ...В нашей стране остались только следы народа, как следы снега весной ... Есть еще углы, где можно записать вологодский свадебный обряд, где доживают свой век старуха Матрена и реабилитированный Иван Денисович. Но народа как великой исторической силы, станового хребта культуры, как источника вдохновения для Пушкина и Гоголя - больше нет» [87: 96]. Пролетариат (городской и сельский), призванный в советском государстве заменить народ в политической жизни, в духовной жизни на это не способен, так как не имеет, как считает автор, какой-либо единой духовности: «Нет никакого особого пролетарского нутра. То, что было названо пролетариатом, в духовном отношении ничем не отличается от остальной урбанизированной массы» [87: 96].
