Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Власть и коммуникация в научной деятельности
1.1. Динамика взаимоотношений науки, государства и общества и ее рефлексия в философской и политической мысли
1.2. Первая волна технократических идей (1920 -1940-е годы)
1.3. Технократические тенденции в условиях тоталитаризма
1.4. Научное сообщество и решение «больших проблем»
1.5. Вторая волна технократических идей (1940-1970-е гг.)
1.6. Концепции постнормальной науки. Коммуникативная функция науки.
Глава 2. Риск как феномен социальной коммуникации Риск как ключевая категория социального и политического анализа
2.2. Глобальная коммуникация риска. Новая роль политических рисков.
2.3. Коммуникация риска как процесс социального обучения и роль науки
Глава 3. Алармистский эколого-политический дискурс (1960-сер. 1980-х гг.)
3.1. Эколого-политический протодискурс
3.2. Алармизм как дискурсивная доминанта. «Пределы роста».
3.3. Идеи эко-диктатуры
3.4. Представления о глобальном экологическом управлении как версии мирового правительства и способе конвергенции противоположных социально-политических систем
3.5. Экология как политическая проблема с точки зрения ортодоксального марксизма, «ревизионизма» и анархизма
3.6. Стокгольмская конференция 1972 г. и формирование повестки международного сотрудничества в сфере охраны окружающей среды
3.7. Эволюция эколого-политического дискурса на рубеже 1970-1980х гг.
Глава 4. Устойчивое развитие как доминантный эколого-политический дискурс
4.1. Доклад Брундтланд
4.2. Консенсус Рио
4.3. Основные дискурсы устойчивого развития
4.3.1. Рутинный подход
4.3.2. Экологическая модернизация
4.3.3. Структурная экологизация
4.3.4. Антимодернизм
4.3.5. Статус представлений о ноосфере
4.4. Проблема идентификации идеологии «зеленых» в рамках эколого-политического дискурса
Глава 5. Проблемы демократического развития в контексте глобальных экологических вызовов
5.1. Либеральная демократия и решение глобальных экологических проблем
5.2. Делиберативная демократия и экологическая политика
5.3. Экологическое гражданство
5.4. Эко-социализм после краха «мировой социалистической системы»
5.5. «Экологизм бедных»
5.6. Транснациональный делиберативный процесс
Глава 6. Исследования проблематики глобальных изменений климата и международная климатическая политика
6.1. Глобальные изменения климата как вызов для мировой политики
6.2. Роль научного сообщества в коммуникации риска глобальных климатических изменений
6.3. Проблемы политической ответственности за глобальные изменения климата
6.4. Вопрос о лидерстве в международной климатической политике
6.5. Россия и международная климатическая политика
6.6. Глобальное потепление и изменение мирового порядка
Глава 7. Проблемы глобального экологического управления в начале XXI века
7.1. Институциональные аспекты глобального экологического управления. Институты устойчивого развития и институты глобализации.
7.2. Предложения о реформировании системы глобального экологического управления
7.3. На пути к новому эколого-политическому дискурсу. Проблемы глобализации и многополярного мира с точки зрения экологии.
Заключение.
Библиографический список использованной литературы
- Первая волна технократических идей (1920 -1940-е годы)
- Коммуникация риска как процесс социального обучения и роль науки
- Экология как политическая проблема с точки зрения ортодоксального марксизма, «ревизионизма» и анархизма
- Проблема идентификации идеологии «зеленых» в рамках эколого-политического дискурса
Введение к работе
1. Актуальность темы исследования:
Несколько десятилетий назад проблематика взаимоотношений человека и природы необратимо вошла в сферу политической деятельности и политической мысли. Можно сказать и иначе: область политического существенно расширилась, охватив взаимодействие социальных и природных систем. Философская и этическая рефлексия отношений человека и природы, разумеется, и прежде имела политические коннотации. История административного контроля и регулирования природных ресурсов также насчитывает не одно столетие. Например, начало административному и законодательному регулированию лесных ресурсов во Франции было положено ордонансом Людовика XIV (1669), инициатором которого был Ж.-Б. Кольбер (см. Cipolla 1976 : 491). Но все же лишь начиная с 1960-х годов появились основания рассматривать экологическую проблематику именно в качестве области политической деятельности, а не только объекта административного регулирования и одной из сфер межгосударственных отношений. Именно в это время разрозненные аспекты антропогенного воздействия на окружающую среду, только отчасти находившиеся в поле институциональной деятельности, стали рассматриваться во взаимосвязи и в контексте политических проблем глобального развития. Логическим результатом этой перемены стало зарождение новой субдисциплины политической науки - экополитологии.
В принципе, предметная область новой субдисциплины определяется ее названием: экополитология должна изучать политические аспекты взаимодействия социальных и природных систем, политическое регулирование такого взаимодействия. Эта область включает в себя законодательные и международно-правовые
аспекты экологической политики, институты и практики различных уровней - от локального до глобального, деятельность общественных экологических движений, партий зеленых, неправительственных организаций и других акторов экологической политики. Однако если говорить о том, что является ядром предметной области экополитологии, определяющим направление ее эволюции, то речь, прежде всего, должна идти о процессах социального взаимодействия, в ходе которых формируются основные подходы, идеи, дискурсы, актуализирующие политическую компоненту экологической проблематики. Коммуникация экологических рисков, результатом которой становится их политизация, является важнейшим фактором, обуславливающим не только собственную динамику предметной области экополитологии, но и ее междисциплинарность, все большее количество пересечений с такими общепризнанными или находящимися в стадии становления дисциплинами как международные отношения, глобалистика, мировая экономика, международное право, не говоря уже об экологических науках.
Актуальность темы диссертационного исследования имеет несколько уровней. Прежде всего, она обусловлена значением самих экологических вызовов. В прошлом веке техногенное воздействие на окружающую среду достигло таких масштабов, что появились серьезные основания говорить об угрозе существованию или - по меньшей мере - нормальному развитию человеческой цивилизации. Экологический кризис, множественные проявления которого свидетельствуют об общей дестабилизации экосистемы планеты, по своим причинам и сущности является кризисом цивилизационным. Поэтому политологический анализ идей, практик, институтов, связанных с экологической проблематикой, становится важной предпосылкой рационализации процесса принятия политических
решений в этой области с учетом более широкого контекста проблем глобального развития. В то же время экополитология способна внести существенный вклад в концептуализацию изменений мирового порядка, принципов суверенитета, динамики международных отношений. В качестве субдисциплины политической науки экополитология позволяет на новой основе рассмотреть ряд ее базисных категорий.
Разработка стратегии развития России в XXI в. должна принимать во внимание национальные и глобальные экологические проблемы и их политические аспекты. Более того, идет ли речь о формировании в России развитой системы демократических институтов, укреплении гражданского общества и / или о возрождении сильного государства, позиционирующего себя в качестве одного из ключевых игроков изменяющегося мирового порядка, проблемы окружающей среды оказываются в тесной взаимосвязи с определением приоритетов использования ресурсного потенциала страны, стратегии экономической модернизации, внешнеполитическими задачами и т.д. В конечном счете, не только сырьевые богатства России, но ее все еще значительные научно-технические возможности и - шире - «человеческий капитал», а также ключевая роль экосистем России в стабилизации глобальной окружающей среды дают основания рассчитывать на достойное будущее нашей страны в мире XXI века.
Таким образом, анализ предметной области экополитологии, прежде всего, основных концепций и дискурсов, связывающих воедино экологию и политику, имеет высокую актуальность как с точки зрения политической практики на международном и национальном уровне, так и в плане политической теории и осмысления комплексных глобальных процессов. Принимая во
внимание специфику предметной области экополитологии, а также ее ярко выраженный междисциплинарный характер, следует подчеркнуть и немалое значение темы диссертационного исследования с позиций методологической рефлексии, науковедческого анализа политологии, ее связей с другими социальными науками.
Степень разработанности проблемы
Рефлексия предметной области экополитологии зависит как от уровня развития этой субдисциплины, так и от состояния политических исследований в целом. По оценке Ю. С. Пивоварова, в СССР возрождение традиции политического знания почти три десятилетия (1960-1989) проходило в форме борьбы за «легализацию» политической науки в качестве обществоведческой дисциплины (Политическая наука в России 1993 : 6). Достижение этой цели, а вскоре - быстрый экстенсивный рост количества кафедр и специалистов в области политологии, в значительной мере обусловленный деидеологизацией системы образования и общественных наук после распада СССР, создали специфическую ситуацию, когда в короткие сроки требовалось сократить отставание от того уровня, которого достигли политические исследования в странах Запада. Но решение задачи преодоления отставания происходило в условиях резкого сокращения государственного финансирования науки, необходимости выживания для многих вузов и исследовательских институтов. И если «де-юре политология постсоветской эпохи» (Ильин 2001 : 7) по формальным показателям институционализации демонстрировала неплохую динамику, то уровень многих исследований все еще определялся «парадигмой освоения» (Богатуров 2000 : 195) теорий, подходов и методов
зарубежной политической науки. Последствия кризисного этапа развития современной российской политологии ощущаются до сих пор. Однако в целом можно говорить о выходе на новый уровень развития политической науки в нашей стране, открывающий дополнительные перспективы и возможности для отечественных исследователей.
Становление экополитологии в нашей стране, разумеется, отразило отмеченные выше тенденции развития политической науки. Вместе с тем институционализация экополитологии была более органичной, не обусловленной необходимостью срочного перепрофилирования ранее существовавших научных и образовательных учреждений. Разумеется, при сопоставлении эколого-политических исследований в нашей стране и в странах Запада выявляется сильный контраст. В странах Запада постоянно растущее количество национальных и международных исследовательских институтов и программ, университетских кафедр, учебных курсов, публикаций, приоритетный характер поддержки со стороны финансирующих агентств и негосударственных фондов делают исследования экологической политики одним из наиболее динамично развивающихся направлений политологии. В России также можно говорить об интенсивном развитии экополитологии, но таковым оно является лишь в сопоставлении с почти нулевым уровнем начала 1990-х годов. Точнее, почти нулевой была институциональная основа экополитологии, тогда как исследования, обращенные к проблематике, которую сегодня с теми или иными оговорками можно назвать эколого-политологической, лишь с небольшим временным лагом отставали от дискуссий в странах Запада. Но в советское время по большей части это были работы,
служившие целям идеологической борьбы. Правда, «критика буржуазных концепций» во многих случаях была способом донести до советского читателя те идеи, которые расходились с официальным марксизмом-ленинизмом. В числе авторов таких работ, затрагивавших эколого-политологическую проблематику, главным образом, в рамках обсуждения всего спектра глобальных проблем, необходимо назвать В. В. Загладина, Н. Н. Иноземцева, И. Д. Лаптева,
B. М. Лейбина, Е. Н. Лисицына, Б. М. Маклярского, И. Т. Фролова, Г.
C. Хозина и др. Важное значение имела публикация переводов ряда
работ зарубежных исследователей, имевших важное значение для
развития экополитологии. Даже несмотря на то, что некоторые из них
издавались ограниченным тиражом с грифом «для служебного
пользования» (как, например, первое русское издание «Пределов
роста»), эти публикации стимулировали интерес к политическим
аспектам экологических проблем.
Важный импульс становлению экополитологии в нашей стране придала активизация общественных дискуссий о последствиях индустриально-технической деятельности (в особенности атомной энергетики), подъем природоохранного движения и его политизация, формирование институтов экологической политики. Однако применительно к периоду 1980-х годов еще нельзя говорить о выделении экополитологии среди других направлений изучения взаимодействия социальных и природных систем, а также экологического движения. Преобладали общегуманитарные, философские, социологические, экономические исследования. В их числе необходимо назвать работы А. А. Ахиезера, Э. В. Гирусова, В. И. Данилова-Данильяна, В. Д. Комарова, Н. Н. Моисеева, А. Д. Урсула, О. Н. Яницкого.
Как уже отмечалось, становление экополитологии в нашей стране пришлось на 1990-е годы. В институциональном плане большое значение имело создание в 1993 г. Международного независимого эколого-политологического университета (МНЭПУ), в развитие которого в разные годы вносили значительный вклад такие ведущие фигуры в области экологии как Н. Ф. Реймерс, Н. Н. Моисеев, В. И. Данилов-Данильян и др. Экологическое образование, получавшее в то время наибольшую поддержку со стороны неправительственных организаций и фондов, предъявляло запрос на разработку учебных программ и курсов, в которых экополитология занимала достойное место. Такие программы, курсы, а также учебные пособия начали готовиться и в государственных вузах, например, в МГУ. Кроме того, участие России в Саммите 1992 г. в Рио-де-Жанейро и дальнейшие шаги в сфере международной экологической дипломатии также явились факторами формирования устойчивого спроса на эколого-политические исследования. Свою роль играла инерция широкого общественного интереса к экологическим проблемам, характерного для периода 1980-х годов. В то же время в условиях комплексного экономического, социального и политического кризиса, последовавшего за распадом Советского Союза, наметилось постепенное вытеснение экологических проблем на периферию общественного внимания. Даже в 2000 г., когда более 2 млн. чел. высказались за проведение референдума относительно ввоза в страну радиоактивных отходов, а также необходимости самостоятельного природоохранного ведомства, экологическая проблематика так и не смогла вернуться в число приоритетных направлений политической активности.
Тем не менее, в академическом и образовательном плане экополитология продолжала развиваться. Значительный вклад в этот
процесс внесли работы А. А. Алдашевой, Н. И. Бирюкова, А. Б. Вебера, Е. И. Глушенковой, В. В. Евланова, В. И. Коваленко, О. Н. Козловой, К. Я. Кондратьева, Г. В. Косова, А. И. Костина, Г. А. Кузнецова, А. А. Кузьминой, И. И. Мазур, В. И. Медведева, Р. А. Мнацаканяна, С. А. Нефедова, А. Ю. Пиджакова, С. А. Рогинко, Н. Г. Рогожиной, Г. С. Розенберга, В. М. Сергеева, В. В. Соколова, С. А. Степанова, В. А. Уледова, Ю. А. Харламовой, О. М. Черпа и др.
Среди огромного массива зарубежных исследований и публикаций по проблемам экополитологии следует особо выделить работы А. Агарвала, Т. Андерсена, Дж. Барри, Г. Бехманна, Л. Брауна, М. Букчина, Р. Булларда, М. Виссенбурга, М. Голдмана, А. Горца, М. Грабба, А. Грунвальда, Р. Гудина, Р. Гухи, Г. Дейли, Э. Добсона, Дж. Доусон, Дж. Драйзека, Дж. Ковеля, Э. Кокберна, Л. Колдуэлла, Д. Каррозерса, Б. Латура, Д. Лила, Б. Ломборга, X. Маркля, Р. Мендельсон, С. Обертюра, X. Отта, У. Офулса, К. Пейтман, И. Рашке, В. Райнеке, У. Сакса, Ф. Стюарда, Д. Фишера, К. Флавина, Т. Фланнери, У. Фрейденбург, П. Хааса, Н. Чэмберса, А. Шармы, Дж. Шпета, К. Эдера, Р. Экерсли, Р. Эндрюса, Д. Эсти. Использование этих работ предоставляет ценный материал для исследования эволюции предметной области экополитологии.
Большое значение в контексте темы диссертационного исследования имеют работы отечественных и зарубежных исследователей по более широкому кругу проблем социального и политического знания, в частности, по проблемам глобального развития и международных отношений. К их числу относятся исследования Г. Алмонда, Ш. Арнстейн, 3. Баумана, Л. Е. Бляхера, А. Д. Богатурова, А. В. Бузгалина, П. Бурдье, Д. Бхагвати, Э. Гидденса, Д. Гольдблатта, М. Г. Делягина, В. Л. Иноземцева, Р. Инглхарта, М. В. Ильина, Б. Г. Капустина, П. Кеннеди, А. А. Кокошина, Э. Г.
Кочетова, А. В. Кустарева, М. М. Лебедевой, А. Ю. Мельвиля, А. В. Назарчука, Дж. Ная, А. Негри, Дж. Нейсбита, А. С. Панарина, И. К. Пантина, Ю. С. Пивоварова, Дж. Розенау, А. И. Соловьева, А. Ю. Сунгурова, Д. В. Тренина, И. Уоллерстайна, А. И. Уткина, А. Л. Федотова, В. Г. Федотовой, В. Н. Фурса, А. И. Фурсова, Ю. Хабермаса, М. Хардта, М. Хелда, П. А. Цыганкова, М. А. Чешкова, А. Н. Чумакова, А. Этциони.
Рассмотрение в первых главах диссертационного исследования вопросов социальной и политической роли науки, а также теории риска стимулировало обращение к работам А. Н. Авдулова, Г. Банзе, У. Бека, Дж. Бернала, П. Вайнгарта, А. Вилдавски, В. Г. Горохова, В. Ван ден Дэле, М. Дуглас, М. Каллона, В. Крона, Ф.-К. Кауфмана, А. М. Кулькина, X. Ленка, Н. Лумана, К. Митчама, Д. Нелкин, X. Новотны, А. П. Огурцова, Дж. Равеца, О. Ренна, М. А. Розова, Ж.-Ж. Саломона, В. С. Степина,Б. Уинна, М. Фуко, С. Фунтовица, К. -П. Яппа.
Цели работы
Следует подчеркнуть, что перспективы дальнейшей разработки исследовательской проблемы во многом определяются динамической взаимосвязью экополитологии и политических исследований в целом. Специфика предмета экополитологии создает вероятность того, что эта субдисциплина займет в структуре политической науки особую нишу, мимо которой будут благополучно проходить большинство политологов, для которых экологическая проблематика - сколь бы велико не было ее значение само по себе - является в лучшем случае периферийной темой научных интересов. Однако, как представляется, вопрос о соотношении специфической предметной области экополитологии и традиционных проблем политической теории имеет
общедисциплинарное значение. Радикальный взгляд на это соотношение состоит в том, что само включение экологической проблематики в сферу политических исследований должно открыть новые горизонты политической науки, едва ли не привести к некоторому парадигмальному сдвигу (см. Глушенкова 1995). Такой радикализм, скорее всего, является отголоском эпохи, когда экологические риски «ворвались» в сферу политических дебатов в США и странах Западной Европы. Более сбалансированный подход состоит в том, чтобы выявить принципиально новые моменты в постановке и интерпретации традиционных проблем политической науки, которые связаны не только с предметной спецификой экополитологии, но и с особенностями взаимодействия политических акторов в контексте угроз окружающей среде и социальному развитию. И в то же время необходимо понять, насколько значимой была политизация экологических рисков, в чем состояли ее причины, какие социальные институты и акторы сыграли в данном случае решающую роль, какие это имело последствия. Далее можно спорить о том, достаточно ли оснований говорить о появлении теоретической экополитологии (Костин 2005 : 154) или же все эти новации лишь придают дополнительный импульс развитию политической философии и исследованиям глобальных процессов.
Такой постановке проблемы соответствуют основные цели диссертационного исследования:
- Проследить возникновение и развитие предметной области экополитологии, сосредоточив основное внимание на динамике связанных с экологической проблематикой политических идей, дискурсов и коммуникативных процессов, разворачивающихся в широком контексте глобальных изменений;
- Выявить основных акторов политизации экологических
проблем, показать сущность и механизмы этого процесса;
Исследовать процесс смены доминантных эколого-политических дискурсов в связи изменениями мирового порядка;
- Рассмотреть актуальные проблемы политической теории,
связанные с решением экологических проблем в условиях
либеральной демократии;
Проанализировать основные концепции глобального экологического управления с учетом современных дискуссий о глобализации.
Методы исследования
Дискуссионный вопрос о возможности теоретической экополитологии является важным ориентиром, стимулирующим к идентификации и систематическому анализу теоретически значимых аспектов политического измерения отношений человека и природы. Значительный объем возникающих здесь исследовательских задач можно охарактеризовать как картирование ландшафта мнений и идей, отслеживание и осмысление происходящих в нем с течением времени изменений. Иначе говоря, в центре внимания должны быть возникновение и эволюция эколого-политических дискурсов.
Использование понятия «дискурс» в исследовании, не являющимся лингвистическим, требует пояснений. Впрочем, учитывая наличие разных, в том числе малосовместимых трактовок и методов анализа дискурса, подобные пояснения едва ли будут лишними и в лингвистических трудах. Две наиболее влиятельные социальные концепции дискурса связаны с именами М. Фуко и Ю. Хабермаса. Обе эти концепции оказывали и продолжают оказывать * серьезное воздействие и на политическую науку. Решение
придерживаться одной или другой концепции уже во многом
предопределяет ход исследовательской работы и характер ее выводов.
Так, дискурс в версии М. Фуко не сводится к идеологической
рефлексии, но рассматривается в качестве поля сражения,
своеобразной антагонистической процессуальности,
обуславливающей появление истины. При этом власть в концепции Фуко является имманентной дискурсу. Дополнительные аналитические возможности в исследовании властных отношений связаны с использованием понятия диспозитива. Диспозитив - это наделенный некой стратегической функцией гетерогенный ансамбль, который включает в себя «дискурсы, институции, архитектурные планировки, регламентирующие решения, законы, административные меры, научные высказывания, философские, но также моральные и филантропические положения, - стало быть сказанное, точно так же, как и несказанное ... Собственно диспозитив - это сеть, которая может быть установлена между этими элементами» (Фуко 1996 : 368). Исследование диспозитивов различных социальных явлений открывает заманчивые перспективы. Например, В. М. Розин развивает подход М. Фуко применительно к диспозитиву техники (Традиционная и современная технология 1998 : 3-111). Не вызывает сомнений, что исследование в качестве диспозитива высказываний по экологическим проблемам, природоохранного законодательства и реализующих его институтов, социальных и политических инициатив, связанных с окружающей средой, международных переговорных механизмов и т. д. могло бы оказаться весьма плодотворным.
И все же настоящее диссертационное исследование в значительно большей степени ориентировано на ту трактовку дискурса, которая восходит к Ю. Хабермасу. В русле данной
традиции дискурс рассматривается как форма коммуникации, в рамках которой происходит коллективная рефлексия и переопределение предпосылок социального бытия. Центральной особенностью дискурсов является обмен аргументами в порядке ответа на вопросы, возникающие в процессе решения социально значимых проблем. Иначе говоря, именно система аргументации преобразует коммуникацию в дискурс. Поэтому одной из основных задач настоящего исследования является рассмотрение аргументации, преобразующей связанный с экологическими рисками коммуникативный процесс в эколого-политический дискурс. Такой подход в определенной мере соответствует макро- и мезоуровням анализа дискурса в версии Р. Водак: макроуровень - это выявление основных тем и топиков; мезоуровень - анализ линий аргументации; микроуровень - исследование лингвистической микроструктуры (Wodak 1989 : 9). Два верхних уровня требуют экспликации исторического и политического контекста.
Основной метод диссертационного исследования состоит, таким образом, в историческом и проблемном рассмотрении эколого-политических идей, дискурсов и коммуникативных процессов, позволяющим выявить их общность с другими идеями и темами, а также осуществить демаркацию. В первую очередь здесь необходимо выявить доминантный дискурс1, объединяющий различные линии аргументации, открытый для новых идей и в то же время создающий основу для их интеграции. Изучение «карьеры» доминантного дискурса, его возникновения, трансформации, упадка и, наконец, смены дискурсивной доминанты имеет все основания претендовать
1 Термин «доминантный дискурс» представляется более операциональным по сравнению с употребляемым М. Фуко термином «гегемонистский дискурс», в котором заложена изначальная конфронтационность, связанная с выявлением в дискурсе отношений господства и подчинения (см. Фуко 2005).
на роль одного из центральных направлений экополитологии. Применительно к экологической проблематике исследования политического дискурса уже получили достаточно широкое применение, правда, преимущественно за рубежом (см. Dryzek 1997; Eckersley 1999; Eder 1996).
Структура и краткое содержание диссертации
Диссертация состоит из введения, семи глав, заключения и библиографического списка использованной литературы.
1-ая глава посвящена проблематике власти и коммуникации в научной деятельности. Обращение к этой проблематике обусловлено тем, что именно наука является актором, играющим ключевую роль в возникновении и эволюции эколого-политических дискурсов. В этой связи возникает потребность рассмотреть релевантные аспекты взаимосвязи науки и политики. В более общем плане речь идет о том, что отношение природы и политики не может быть непосредственным. Единственным, кто может успешно претендовать на роль посредника, является наука. Как подчеркивает Б. Латур, экология «не имеет непосредственного доступа к природе такой, какая она есть; она представляет собой такую же "логию", как и все научные дисциплины. Под именем науки обычно скрывается достаточно сложное соединение самих доказательств и тех, кто добывает эти доказательства, республика ученых, которая выступает в качестве третьей стороны во всех отношениях с обществом» (Латур 2006: 12).
Во 2-ой главе диссертационного исследования рассматриваются вопросы теории риска, являющегося одной из основных категорий социального и политического анализа. Рассмотрение риска как
феномена социальной коммуникации позволяет сосредоточить внимание на инверсиях экологических рисков в политические, и тем самым выявить сущность процесса политизации проблем, связанных с взаимодействием человека и окружающей среды. В то же время представления об обществе риска, являющиеся одной из влиятельных теорий модернизации, создают концептуальную основу дальнейшего анализа эколого-политических дискурсов.
Первая волна технократических идей (1920 -1940-е годы)
В 1912 г. во время кампании по выборам президента США В. Вильсон заявил: «Чего я опасаюсь, так это правительства экспертов. Бог запрещает, чтобы в демократическом обществе мы отказывались от решения какой-либо задачи в пользу экспертов, ставя их выше правительства. Что мы есть, если дозволяем научную заботу о нас небольшой группе джентельменов, которые являются единственными, кто понимает суть дела? Поскольку мы не понимаем суть дела, мы не являемся свободными людьми.» (цит. по: Lapp 1965 : 1). Более известное предостережение прозвучало почти полвека спустя из уст другого американского президента - Д. Эйзенхауэра. Это высказывание, сделанное Эйзенхауэром накануне ухода из Белого дома, обычно сводят к предупреждению об опасности переплетения интересов Пентагона и крупных промышленных корпораций. На деле Д. Эйзенхауэр видел ничуть не меньшую опасность и в научно-технической составляющей военно-промышленного комплекса: «В правительственных комитетах мы должны остерегаться концентрации неправомочного влияния, гласного или негласного, военно-промышленного комплекса. Потенциал для пагубного роста ненадлежащей власти существует, и будет существовать в будущем. Мы не должны позволить мощи этого комплекса создать угрозу нашим свободам или демократическим процессам ... Сегодня отдельный изобретатель, работающий в своей мастерской, оказывается в тени команд ученых из лабораторий и испытательных полигонов. Подобным образом и свободный университет, исторически призванный быть источником свободных идей и научных открытий, переживает революцию в сфере исследований. Отчасти благодаря огромным привлеченным средствам, правительственный контракт становится виртуальным замещением интеллектуальной любознательности. На каждую старую классную доску теперь приходятся сотни новых электронных компьютеров. Перспектива доминирования федеральной власти над учеными страны, распределение проектов и власть денег уже налицо - и она должна рассматриваться со всей серьезностью. Однако, отдавая наш долг уважения научным исследованиям и открытиям, мы должны быть в равной степени готовыми иметь дело с противоположной опасностью подчинения публичной политики научно-технической элите. Задачей государственного деятеля должны быть формирование, уравновешивание и интеграция этих и других сил, новых и старых, в рамках принципов нашей демократической системы - и даже их использование для достижения высших целей нашего свободного общества» (Public Papers of the Presidents of the United States, Eisenhower 1961 : 1038).
Почти полвека, отделившие одно высказывание от другого, вместили в себя эпоху взлета, упадка и нового подъема тех идей и настроений, которые в совокупности могут быть названы технократическими. В США, как и в ряде других стран, мощным стимулом развития технократических идей стали изменения, происходившие в ходе Первой мировой войны. Первая мировая война носила качественно иной материально-технический характер, к чему явно оказались не готовы вовлеченные в нее державы. Несмотря на длившуюся несколько десятилетий гонку вооружений, весь их запас, имевшийся накануне войны у Франции, России и Германии, практически истощился уже за два первых месяца военных действий, что свидетельствовало о беспрецедентной мощности огня со стороны основных армий (Фюре 1998 : 66). Сам способ ведения боевых действий все больше обретал индустриальный характер, превратившись в гигантскую машину смерти. Как писал Ф. Юнгер, «война начала изнутри изменять структуру государств и народов, ... организация войны проникла в самые недра этих структур и сделала их предметом своего потребления. В первую очередь были мобилизованы и пущены в ход все имеющиеся резервы. Все имущественные накопления подверглись мобилизации, таким образом расшатывался существующий порядок в отношениях собственности» (Юнгер 2002 : 259). Как известно, мобилизационная экономика и централизация государственного управления, осуществленные в ходе Первой мировой войны, нашли свое логическое завершение в большевистской политике «военного коммунизма».
В этих условиях также происходило существенное усиление роли технических специалистов и ученых как в самой армии, так и в тыловом обеспечении. На организационную и экспертную поддержку решения этих задач были ориентированы специальные структуры, включавшие как ученых, так и организаторов экономики. Так, в военном министерстве Германии был создан Отдел стратегического планирования, которым руководил один из крупнейших немецких предпринимателей В. Ратенау (впоследствии - министр иностранных дел Веймарской республики). Под руководством Ратенау была осуществлена исключительная по своим масштабам регламентация и бюрократизация хозяйства, фактически означавшая установление экономической диктатуры. Ф. фон Хайек отмечал, что сформированная под руководством Ратенау структура управления немецкой промышленностью была впоследствии в своих существенных чертах воспроизведена нацистами (Хайек 1992: 132)., хотя сам Ратенау даже спустя многие годы после его убийства оставался для нацистов объектом ненависти.
В США в 1916 г. в целях оценки научно-технических и ресурсных возможностей участия страны в войне был создан Национальный исследовательский совет. Этот орган был создан в упреждающем порядке, за несколько месяцев до вступления США в Первую мировую войну, хотя общественное мнение и политическая элита США в 1916 г. в своем подавляющем большинстве уже выступали в поддержку Антанты. Еще более влиятельной структурой стал Военно-промышленный комитет (War Industry Board), которым руководил финансист Б. Барух, которого часто называли «экономическим диктатором». Даже после окончания войны Барух выступал сторонником централизованного военизированного контроля производства и жесткого регулирования цен, движения капитала, рынка труда.
Осмысление практического опыта мобилизационного управления экономикой, концентрации ресурсов и научно-технического потенциала стало отправной точкой формирования технократического движения. Другим значимым фактором, повлиявшим на формирование идей технократии, послужили революционные события в России. Ключевую роль в развитии технократического движения сыграла работа Т. Веблена «Инженеры и система цен» (1921), в которой основные социальные проблемы связывались с фундаментальным противоречием между рыночной экономикой с характерными для нее финансовыми спекуляциями и индустриально-технической организацией производственных процессов.
Коммуникация риска как процесс социального обучения и роль науки
Предпосылки возникновения общества риска непосредственно связаны с ростом научного знания и расширением возможностей научно-технической деятельности как важнейшего фактора модернизации. Наука, в сущности, предопределила направление будущего развития человечества, и вместе с тем выступила одним из важнейших агентов, способствующих нарастанию неопределенности будущего (Baumann 1992, Yearley 1996). Причем роль научного сообщества значительна как в производстве, так и в коммуникации рисков. Возникновение большинства мегарисков и латентных рисков было бы невозможно без решающего вклада науки. Уже поэтому представители научного сообщества занимают стратегическую позицию в дальнейшей коммуникации этих рисков. Предлагаемое наукой умножение знаний о рисках формирует новые социальные потребности, новые рынки, в конечном счете - бурно растущую экономику рисков. С другой стороны, непризнание тех или иных рисков экспертами также имеет высокую экономическую, и социальную цену, порождая как выигравших, так и проигравших. Кроме того, осуществляемые научным сообществом идентификация и оценка конкретных рисков становятся важным политическим инструментом (Бек 2000 : 337). Выявляя проблему и информируя об этом тех, кого связанные с ней опасности или риски непосредственно затрагивают, научное сообщество формирует тем самым новую группу интересов, способную оказывать политическое давление (Mark! 1997 : 200). Социальная роль экспертизы в условиях неопределенности становится своеобразной вариацией «эффекта Гейзенберга», когда научные наблюдение и анализ оказываются частью активности самой исследуемой системы, и, соответственно, оказывают воздействие на происходящие в ней процессы.
Но парадоксальность ситуации с экспертизой риска состоит в том, что позиции научного сообщества ослабляются именно в связи с результатами экспертной деятельности. Нерискованные решения в принципе невозможны. И тут возникает парадокс по Луману: «чем больше знаешь, тем больше знаешь, чего не знаешь, и тем скорее формируется сознание риска» (Луман 1994 : 152). Наука в коммуникации риска символизирует тенденцию к рационализации, но при этом она позволяет осознать масштабы неопределенности и ограниченность экспертного знания (Бляхер 2005 : 93).
Дефицит достоверного знания эксперты стремятся компенсировать использованием различных методов статистического риска, построением моделей, применением гипотетического подхода и т.д. Происходит «экспансия гипотетического» (Marquard 1996 : 58). Принятие решений в условиях недостатка знания, на основе гипотетических соображений становится важной особенностью политического и общественного процесса. Вопрос состоит в том, насколько анализ, прогнозирование и управление рисками позволяют эффективно решать политические задачи, и не являются ли существующие аналитические подходы не столько путем к решению проблемы, сколько ее частью.
Уязвимость гипотетических построений отражается в учащении конфликтов между экспертами, что в нормативном аспекте ведет к снижению авторитета науки. Вера в прогресс, и без того подвергающаяся эрозии, замещается недоверием к основным институтам научно-технической деятельности; ценность экспертного знания девальвируется (Limoges 1993 : 118). Любые научно обоснованные политические решения могут быть опровергнуты при помощи научного же анализа. Как показал Э. Гидденс, снижение доверия ведет к дестабилизации социальной системы. В этом плане значение экспертизы выходит за рамки повышения рациональности процесса принятия решений. Подрыв доверия к экспертизе не только ведет к снижению политического спроса на экспертное знание, особенно драматичному в сравнении с общими масштабами аккумуляции нового знания, но и создает благоприятные условия для возникновения политических конфликтов.
Разумеется, в этих условиях уже нельзя говорить о патерналистской роли экспертов по риску, на чем в свое время настаивали М. Дуглас и А. Вилдавски. Согласно их точке зрения, определение и оценка риска должны оставаться прерогативой экспертов, поскольку допуск к этому делу неспециалистов, нередко отличающихся иррационализмом, невежеством и отвращением к риску может лишь затормозить принятие необходимых решений (Douglas and Wildavsky 1982). Однако если рассматривать риск как социальную коммуникацию, то именно взаимодействие экспертов и неспециалистов является предпосылкой рационального выбора и социальной акцептации (позитивного восприятия) риска. Объединение научной и обыденной рациональности является важной предпосылкой существования в обществе риска. Оно также призвано восполнить дефицит легитимности принимаемых решений, возникающий по причине инверсии неполитического в политическое в рамках коммуникации риска. При этом коммуникация риска все чаще может становиться вопросом партиципативной демократии (Shrader-Frechette 1991).
Говоря о возможностях демократии участия в контексте коммуникации риска, следует отметить ряд теоретических и практических трудностей. Например, широко известна градация уровней гражданского участия, разработанная американским социологом Ш. Арнстейн, которая в 60-е годы XX в. изучала роль национальных меньшинств США в городском управлении и планировании. Эта т. н. «лестница гражданского участия» предполагает восхождение от простого информирования и манипуляции общественным мнением к плебисцитарным формам гражданского контроля (Arnstein 1969). Но если считать референдум высшей ступенью вовлеченности социальных акторов в коммуникацию риска, то нельзя не видеть и его издержек -чрезмерной политизации, преобладания эмоций над рациональными аргументами, поляризации мнений, попыток политических партий использовать дискуссию по конкретной проблеме для обеспечения преимущества в электоральной борьбе и т. д. Так, референдумы о судьбе атомной энергетики, происходившие в 1990-е годы в Австрии, Швейцарии и Костромской области РФ в полной мере продемонстрировали все эти особенности. В коммуникации риска сведение существа проблемы к выбору pro / contra очень часто приводит к возникновению еще больших рисков. И тогда возникает потребность спуститься на несколько ступенек вниз по «лестнице участия», или - в идеальном случае - использовать весь спектр возможностей партиципативной демократии.
В более широком смысле речь идет о процессе социального обучения в ситуации фундаментальной неопределенности и о принятии соответствующих решений в условиях высокоорганизованных социальных систем. Как пишет А. Грунвальд, «обучение подразумевает аргументацию: проверку собственной позиции и способность изменить эту позицию в определенных ситуациях. Это означает, что политики учатся у обыкновенных людей, обыкновенные люди - у экспертов, эксперты - у политиков, и наоборот. "Лучшее" из доступных решений - это то, в отношении которого может быть найдено согласие и которое останется устойчивым на протяжении времени, не исключая при этом возможных модификаций в зависимости от изменений контекстуальных условий» (Грунвальд 2000 : 41).
Экология как политическая проблема с точки зрения ортодоксального марксизма, «ревизионизма» и анархизма
На протяжении 1970-х годов был проведен ряд крупных международных форумов по глобальным экологическим проблемам, в числе которых особое место заняла Стокгольмская конференция ООН по проблемам окружающей среды (1972) как первый в своем роде форум. Она способствовала обобщению и широкому распространению опыта институционализации охраны окружающей среды, побудив большинство европейских стран так или иначе воспользоваться американскими наработками в вопросах экологической политики. Экологические проблемы в рамках Стокгольмского форума стали рассматриваться как универсальные и накапливающиеся вне зависимости от особенностей общественно-политического строя. Биосфера благодаря Стокгольму получила признание в качестве объекта международной политики и -потенциально - коллективного управления. При этом Стокгольмская конференция провозгласила единство социальных прав и прав на благоприятные условия жизни в окружающей среде, качество которой позволяет обеспечивать такие условия, а также прав нынешних и будущих поколений. В документах Стокгольма было отмечено и столкновение окружающей среды и доминирующих моделей социально-экономического развития, хотя стратегии преодоления этого конфликта предложено не было. Коллизию национальных суверенитетов и юрисдикции ООН в решении проблем окружающей среды предлагалось решать в пользу последней в тех случаях, когда проблемы имеют международный характер, а действия на уровне отдельных государств заведомо неэффективны. Исключительно важным был вывод Стокгольмской конференции о приоритетности задач охраны окружающей среды и совместного выживания по сравнению с теми целями, которые ведут к идеологической и военно-политической конфронтации.
Правда, решения и выводы Стокгольмской конференции имели ограниченную международную легитимность, поскольку СССР и страны Варшавского договора, активно участвовавшие в подготовке конференции, бойкотировали этот форум из-за неурегулированной на тот момент проблемы членства ГДР в ООН. Позднее в 1972 г. в целях минимизации негативного впечатления от бойкота Стокгольмской конференции была проведена IV сессия Верховного Совета СССР, посвященная проблемам охраны природы и рационального использования природных ресурсов (Ларин, Мнацаканян, Честин, Шварц 2003 : 23). Хотя нельзя вовсе недооценивать внутренние факторы, побудившие советское руководство к проведению сессии и последующим институциональным изменениям в сторону большего учета природоохранной проблематики (главным образом, на уровне Госплана, структур санитарно-эпидемиологического надзора и Государственного комитета по гидрометеорологии), все же решающим было внешнее влияние. Стокгольм продемонстрировал эффект трансляции политической повестки через международные переговорные механизмы. В СССР этот эффект был ослаблен и насколько возможно скорректирован: благодаря бойкоту удалось временно избежать признания универсального характера экологических проблем, и, соответственно, универсальной ответственности за их решение. Вместе с тем, проблемы окружающей среды становились предметом как легального обсуждения в советских средствах массовой информации, так и темой, поднимавшейся в числе прочих оппонентами правящего режима. Но в официальной идеологии доминировала установка, согласно которой обострение экологического кризиса является неизбежным спутником общего кризиса капитализма, тогда как экологические проблемы в странах социализма оказываются следствием недостатков в планировании или ошибок в исполнении планов. Тем не менее после Стокгольма, действуя в контексте т. н. разрядки напряженности, СССР и другие страны Варшавского договора стали принимать более деятельное участие в международных переговорах по экологической проблематике. В частности, уже в 1977 г. в Тбилиси была проведена Межправительственная конференция по образованию в области окружающей среды.
Стокгольмская конференция привела, таким образом, к значительной активизации международной дипломатии в сфере охраны окружающей среды. Из более 500 международных договоров и соглашений по природоохранной проблематике, действующих в настоящее время, более 300 были приняты после Стокгольмской конференции (Френч 2002 : 180). Решением Стокгольмской конференции была сформирована в качестве постоянно действующего института Программа ООН по окружающей среде (ЮНЕП), которая в дальнейшем (по крайней мере, до середины 1980-х годов) оказывала сильное влияние на выработку глобальной экологической повестки, в частности, по проблемам борьбы с опустыниванием и вопросами изменения климата.
Тем самым вслед за ростом осведомленности общественности ведущих стран мира относительно глобального характера экологических рисков был сделан следующий важный шаг на международном уровне - сформировалась институциональная структура, в рамках которой осуществлялось как весьма широкое научное сотрудничество по экологическим проблемам, так и взаимодействие научного сообщества с правительствами и неправительственными организациями. ЮНЕП, несмотря на трудности институционального становления, скромные размеры (по сравнению с другими агентствами в структуре ООН) и ограниченность ресурсов, оказалась на рубеже 1970-1980-х годов ключевым структурным элементом формирования дискурса глобальных экологических проблем.
Еще более важное значение имело то обстоятельство, что в процессе подготовки Стокгольмской конференции начало формироваться международное «гибридное сообщество» политиков, общественных активистов и экспертов, заинтересованных в экологической проблематике. Это сообщество уже в 1970-е годы все больше трансформировалось в интернациональную сетевую структуру, взявшую на себя основную роль коммуникации экологических рисков. Со стороны науки важнейшими предпосылками формирования этой структуры были универсальный и интернациональный характер научного знания, а также развитие системы научных коммуникаций, которое шло по восходящей с сер. XIX в., но особенно интенсифицировалось после окончания Второй мировой войны.
Проблема идентификации идеологии «зеленых» в рамках эколого-политического дискурса
Согласно Г. Бехманну, предыдущие подходы тем или иным образом отвечают различным представлениям о модернизации, дискутируемым на Западе. В их основе лежат такие универсалии и ценности западной культуры как рост благосостояния, рыночная экономика, рациональность, наука, технический прогресс, социальная справедливость, участие и т. д. Разрыв с этими базисными основаниями характерен для представителей четвертой позиции, видящих корень всех бед и кризисов в западном модернизме и инструментальном отношении к природе. В этом контексте «устойчивое развитие» должно было бы означать консервацию или возврат к традиционным типам культуры, основанным на существовании в устойчивом балансе с природой. По сути дела, речь идет о романтически-ретроградной утопии, чаще всего апеллирующей к экоцентрическому и даже квазирелигиозному восприятию природы. Критика разрушения естественной природной среды переплетается здесь с неприятием разрушения традиционных культурных оснований, устоев поведения и жизненных практик. Имея своих представителей в индустриально развитых странах, антимодернистские традиционализм и радикализм находят более широкий отклик в странах «третьего мира», причем обе эти ветви также проявляют себя и в антиглобалистском движении.
При всех идейных и политических различиях, представители данного направления выступают с критикой антропоцентризма, служащего обоснованием разрушительных для окружающей среды действий и препятствием для выработки политического курса, нацеленного на комплексное решение экологических проблем. Поиск новой нормативной этики, основанной на самоценности природы, признании специфических прав живых существ или проекции на них некоторых фундаментальных прав человека, привел к разработке комплекса идей, которые по убеждению сторонников экоцентризма должны иметь и политическое звучание. Наибольшую известность из этого ряда идей получила т. н. «глубинная экология», которую ее создатель норвежский философ А. Нисс противопоставляет проникнутой антропоцентризмом «поверхностной экологии».
Целостное представление глубинной экологии об онтологической взаимосвязи индивидов внутри биосферы и осознание равной внутренней ценности живых организмов имеет ярко выраженный эгалитарный потенциал. Согласно Ниссу, «равное право на жизнь и процветание является интуитивно ясной ценностной аксиомой» (Naess 1983 : 91). Из признания равенства прав живых существ, прежде всего, следует вывод о необходимости ограничения темпов роста населения Земли как проявления «солидарности человека с другими видами». При этом сторонники глубинной экологии расходятся в том, что касается методов достижения этой цели - от мягких просветительских программ до санкций со стороны осуществляющего жесткий контроль рождаемости государства. Ограничения должны налагаться и на индустриальный рост, поскольку императивом экономической деятельности должны стать комплексные усилия по сохранению биологического разнообразия и здоровой окружающей среды. В частности, это означает необходимость исключить заселение и хозяйственное использование большей части территорий с хорошо сохранившимися естественными экосистемами.
В вопросе о роли государства сторонники глубинной экологии высказывают различные точки зрения. Например, У. Офулс, воспринявший многие из идей глубинной экологии, считал неизбежным усиление государственного регулирования (см. разд. 3.3). Другие представители глубинной экологии полагают, что идеальное «консервационное государство» должно идти по пути децентрализации, локальной автономии, сокращению иерархической цепочки принятия решений (Тууль 2003), стремиться к преодолению классовых различий на основе универсального применения принципов глубинной экологии ко всем социальным группам и разрешению возникающих между ними конфликтов (Naess 1983 : 96). В то же время в осуществлении принципов глубинной экологии особая роль должна принадлежать гражданскому обществу и его своеобразному «авангарду» - активистам экологического движения. Последним отводится незаменимая функция доведения экологической информации для всех членов общества независимо от принадлежности к конкретным социальным группам. По сути дела активисты экологического движения должны получить право блокировать те виды экономической или иной активности, которые наносят ущерб окружающей среде. Еще более радикальное течение -биорегионализм - провозглашает анархический идеал, отрицая эффективность представительной демократии в решении локальных экологических проблем. В частности, представители биорегионализма подчеркивают, что несколько сотен американских законодателей в принципе не в состоянии адекватно выразить экологические интересы более 200 млн. американских граждан. Альтернативу они видят в прямом участии граждан в принятии решений и в максимальном приближении уровня принятия решений к небольшим территориям (биорегионам), где ощущается реальная взаимозависимость местного населения и локальных экосистем (Dodge 1981 : 8).
Отсутствие единства в определении роли государства и специфики функционирования демократических институтов делает антимодернистскую позицию экоцентризма весьма уязвимой для критики. На другой концептуальный изъян экоцентристской позиции обращает внимание Б. Латур. Он подчеркивает, что «понятия природы и политики были на протяжении веков определены таким образом, чтобы сделать невозможным любое сближение, любой синтез, любую комбинацию двух этих терминов». Основная причина неудачи экоцентризма заключается в претензии «на то, чтобы "преодолеть" старое различие между людьми и вещами, субъектами права и объектами науки, не учитывая того, что они были сформированы, очерчены, образованы таким образом, чтобы мало- помалу стать несовместимыми» (Латур 2006 : 12). Наконец, еще одно направление критики состоит в том, что глубинная экология или иные экоцентристские этико-политические теории создают препятствия поиску глобального консенсуса, поскольку предлагают видение экологических проблем, противоречащее базовым установкам многих мировых культур и религий.
Похожие диссертации на Возникновение и эволюция предметной области экополитологии в контексте политических проблем глобального развития
