Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Социально-философский анализ контекста сталинской эпохи
1.1. Тоталитаризм: к вопросу о дефинициях 28
1.1.1. Проблема определения тоталитаризма 28
1.1.2. Сталинизм —репрессии — террор — надзор — диктатура 38
1.1.3. Современные дискуссии о методологии изучения сталинского тоталитаризма 41
1.2. Антропология тоталитарного насилия 50
1.2.1. К вопросу об эффективности тоталитарной политики 52
1.2.2. Антропология Вождя: стилистика власти 54
1.2.3. Технология сохранения целостности власти 58
1.2.4. Тоталитарная власть как текст гонений 61
1.2.5. Лакуны диктатуры 66
1.3. Пространство политической речи 73
1.3.1. Проблемы изучения тоталитарного языка 74
1.3.2. Социальный контекст перформативности 80
1.3.3. Перформативность и субъективация 87
1.3.4. Тоталитарное и возможность перформативных неудач 93
1.3.5. Парадокс в тоталитарной речи 101
1.4. Мифология тоталитарной власти 105
1.4.1. Культ личности: формирование и поддержание 105
1.4.2. Статус рациональности в тоталитарной власти 109
1.4.3. На островках разума: снова о лакунах 120
1.5. Практика выбора жертв 124
Глава 2. Литература группы ОБЭРИУ в тоталитарном контексте
2.1. Проблемы изучения политики ОБЭРИУ 133
2.2. Авангард в мартирологии и вне трагедий 140
2.3. Виктимность авангардной литературы 160
2.4. Авангард в тоталитарной среде: утопия и конкуренция 171
2.4.1. Кризис политических претензий авангарда в тоталитарных условиях 171
2.4.2. ОБЭРИУ: между авангардом и модерном 180
2.4.3. Утопия детского мира 194
2.4.4. Конкуренция утопий 200
2.5. Стратегии приспособления, выживания, смерти 207
2.5.1. Проблема выживания 207
2.5.2. Творчество ради смерти 211
2.5.3. Присвоение как приспособляемость 213
2.5.4. Структура тоталитарного ограничения 214
Заключение 222
Библиография 226
- Проблема определения тоталитаризма
- Социальный контекст перформативности
- Виктимность авангардной литературы
- Структура тоталитарного ограничения
Введение к работе
Диссертационная работа посвящена социально-философскому анализу взаимоотношений литературы авангарда и власти на примере творчества группы ОБЭРИУ и сталинской тоталитарной власти.
Актуальность темы исследования. ОБЭРИУ («Объединение реального искусства») — одно из наиболее интересных творческих объединений литераторов, действовавших в советское время. В результате государственной политики эта группа перестала функционировать, многие ее участники стали жертвами репрессий. Их наследие, датируемое преимущественно 1920–30-ми гг., долгое время оставалось в нашей стране недоступным для широкой публики. После нового открытия их сочинений в позднее советское и в постсоветское время интерес к их творчеству стал снова актуальным, и в настоящий момент оно оказалось интересным для ряда гуманитарных дисциплин; также оно сыграло определенную роль в искусстве последних десятилетий. Число работ по обэриутскому творчеству постоянно растет, основная часть публикаций о нем относятся к области таких дисциплин, как филология и лингвистика, и весьма редко оно становится объектом философского рассмотрения.
В условиях тоталитаризма особую значимость приобретает использование повседневного языка. Постепенно формируется тоталитарный язык, его экспансия захватывает все общество. Тоталитарность языка, используемого репрессивной властью, проявляется в первую очередь в том, что те сферы, которые он не может подчинить себе, становятся нежелательными и подвергаются планомерному уничтожению.
Важно отличать использование языка, его подчинение идеологии правящего режима от формирования самого тоталитарного языка. Тоталитарный язык, с помощью которого власть подчиняет себе общество, предстает как особое лингвистическое явление: тоталитарный язык перформативен. Его действенность воплощается посредством универсальной значимости Приказа.
Распространение тоталитарного языка и есть распространение политики правящего режима, стремящегося к неограниченному управлению обществом как замкнутой однородной системой. Таким образом, захватывая социальную реальность, тоталитаризм делает ее политической. В результате этого всем элементам общества, включая маргинальные творческие сообщества, навязывается статус субъектов политики: следовательно, даже их нежелание включаться в навязываемый тоталитарный режим становится также политическим явлением. Однако характер политического у обэриутов не связан с привычным пониманием политики как политики класса, государства и т.п.: это индивидуальная политика, политика сообщества, ориентирующегося не на установленный властью порядок, а на личностное знание.
Объект исследования. Объектом исследования данной работы является взаимодействие тоталитарной власти и искусства авангарда.
Предмет исследования. Предмет исследования — особенности функционирования авангардной литературы в условиях сталинской власти.
Степень разработанности проблемы. Исследование проблемы взаимодействия авангардной литературы с тоталитарным контекстом состоит из множества аспектов, которые в разное время изучались представителями различных научных дисциплин.
Теории тоталитаризма рассматривались в работах К. Фридриха, З. Бжезинского, Х. Арендт, В. Брахет-Маркес, Э. Морена, В. Шляпентоха, Ч. Тилли и др. Среди современных исследователей, изучавших исторические и социокультурные аспекты сталинской эпохи можно назвать таких авторов, как Ш. Фицпатрик, Дж.А. Гетти, Р. Сервис, Н. Верт, С. Коткин, Й. Хелльбек, М. Юнге, Р. Биннер, О. Наумов, О. Хлевнюк, Х.-Д. Лёве, Н. Козлова и др.
Проблемы функционирования литературы и искусства в условиях сталинской власти в своих работах затрагивали многие теоретики, среди которых назовем И. Голомштока, Я. Плампера, М. Вайскопфа, Б. Гройса, М. Рыклина, Е. Бобринскую, Р. Краусс, Д. Хмельницкого, В. Паперного, И. Кондакова.
Поэтика ОБЭРИУ на протяжении последних двух десятилетий интенсивно изучается филологами, среди наиболее известных из которых назовем таких, как Ж.-Ф. Жаккар, М. Мейлах, А. Кобринский, Л. Кацис, М. Янкелевич, А. Герасимова, Т. Цивьян, В. Фещенко, В. Сажин, Ю. Хейнонен, Ю. Валиева, Д. Токарев. Отдельно внимания заслуживают работы исследователей, которые подвергают рассмотрению обэриутскую литературу с точки зрения философских проблем: М. Ямпольский, Д. Токарев, В. Фещенко, К. Дроздов, И. Протопопова, В. Подорога. Однако объем философских интерпретаций обэриутских текстов до сих пор остается сравнительно скромным. В одном из номеров философско-литературного журнала «Логос» за 1993 г. основная часть содержания посвящена публикациям текстов обэриутов. Однако первоначальный замысел редакторов представить тему «Философские аспекты творчества обэриутов» не был успешным: как оказалось, «филологи не имеют средств, чтобы идентифицировать философию у обэриутов, а философы не имеют желания этим заниматься». Не исключено, что «"идентификация философии" у обэриутов затруднена определенного рода профессиональным снобизмом историков философии: далекие от академической традиции тексты могут показаться на первый взгляд дилетантской трансформацией "большой философии", доморощенными спекуляциями, интересными разве что исследователям разного рода маргиналий культуры. Возможно, именно поэтому <…> о "философии обэриутов" пишут в основном филологи — причем прежде всего в плане обнаружения философских влияний». Можно сказать, что к настоящему времени ситуация существенно не изменилась, и понимание тех или иных аспектов литературы обэриутов в существенной мере остается за рамками философского осмысления.
Самим обэриутам философия была не чужда: их интересовали различные философские теории, они читали философскую литературу, а двое из них — Л. Липавский и Я. Друскин — имели философское образование. Идеи философии иногда находили отражение в их трудах, а, например, Друскин много позже обращался к различным философским концепциям как исследователь, когда стал анализировать обэриутские произведения.
Тоталитарный характер общества исключает возможность существования человека вне политики. Однако не все общество находится в активных отношениях с политической реальностью. Если говорить о таком отношении применительно к обэриутам, то их интерес к политике был незначительным. Тем более не выражался в прямых формах: в какой бы то ни было антисоветской пропаганде, политических манифестах или «подрывной работе» — словом, в тех видах деятельности, в которых их пыталось обвинить репрессивное правосудие. В некоторых их текстах, написанных до середины 1930-х гг., сегодня можно усмотреть прямую иронию над властью, правда, выраженную весьма слабо.
Политическая установка обэриутов обнаруживаются не в сфере социального активизма, а в выстраивании политики внутренней коммуникации сообщества; политическое в их творчестве появляется там, где возникают тексты вроде «Разговоров» Л. Липавского и множество других произведений, которые не могли быть опубликованы в то время. Невозможность противостоять тоталитарному режиму, страх перед ним определяют основное отношение обэриутов к политическому действию. А это значит, что главным в их поведении становится избегание, уклонение, неучастие. Эта особенность нашла воплощение, прежде всего, в области детской литературы, которая была одной из немногих сфер, обеспечивающих возможность выживания.
Методологическая и теоретическая основа. Методология нашей работы определяется предметом, объектом, целью и задачами исследования.
С точки зрения исторической науки данное исследование близко к методологии ревизионизма в исследованиях сталинской власти. Традиционный подход к изучению проблематики сталинского правления базируется преимущественно на представлении об особенностях личности, мышления, стиля власти Сталина, которые и определяли практически весь характер политики, тогда как в ревизионистском (т.е. ревизионистском по отношению к традиционному) к активным участникам политических процессов относятся не только властные элиты, но и население, обладающее способностью к осознанному выбору и самостоятельному пониманию политики (как в плане поддержки власти, так и в плане целенаправленного сопротивления ей). Вместе с тем, настоящее исследование опирается и на возможности традиционного подхода, избегая крайностей обеих методологий.
Обращение к историческим исследованиям представляется оправданным по ряду причин. Во-первых, они являются источником эмпирического материала (определенных фактов, сведений), которые могут применяться для социально-философской интерпретации социокультурных феноменов сталинской эпохи. Во-вторых, использование исторических исследований способствует реализации междисциплинарного подхода, актуального для тематики нашей работы. В-третьих, во многих работах, преимущественно представленных ревизионистской школой, можно обнаружить ряд интересных мировоззренческих интерпретаций феноменов сталинизма, которые могут быть продуктивно использованы для конструирования философской аналитики.
При рассмотрении проблематики отношения тоталитарной власти и общества мы используем элементы теории фундаментальной антропологии Р. Жирара, интерпретирующей позиции жертвы и палача в процессе гонений (репрессий).
Исследуя основные возможности теории речевых актов для объяснения феноменов тоталитаризма, мы используем традиционную для данной области методологию, предложенную Дж. Остином, П. Стросоном и др. На основе этой теории разрабатывается понятие о феномене интерпассивности, введенном в изучение политических процессов С. Жижеком.
При изучении социально-философских аспектов взаимодействия тоталитаризма и авангарда использовались подходы, сформулированные в работах Б. Гройса, Ф. Серса, И. Голомштока, Е. Бобринской и др.
Для анализа творчества литературных групп в аспектах проектов авангарда и модерна используются теоретические подходы Ж. Рансьера, Ю. Хабермаса, П. де Мана, В. Подороги и др.
Научная новизна диссертации. В диссертационном исследовании впервые предпринимается попытка выявить основные аспекты взаимодействия литературы авангарда и тоталитарной власти на примере творчества участников группы ОБЭРИУ и сталинского режима. Проведен социально-философский анализ сталинского тоталитаризма, систематически проанализированы современные подходы к интерпретации данного феномена; выявлены основные аспекты антропологии тоталитарного насилия, специфики функционирования авангардного искусства в условиях тоталитаризма. Выявлены основные особенности интерпретации политического в литературе группы ОБЭРИУ, а также стратегий письма, обусловленных тоталитарным контекстом. В работе продемонстрирована значимость языка тоталитарного режима в аспекте политической прагматики перформативов.
Цель исследования. Выявить основные аспекты взаимодействия литературы авангарда и тоталитарной власти (на примере группы ОБЭРИУ).
Задачи исследования. В соответствии с поставленной целью, исследование решает следующие задачи:
-
выявить основные аспекты представлений о тоталитаризме в современных социально-философских теориях;
-
раскрыть базовые аспекты антропологии тоталитарного насилия в сталинском контексте;
-
определить роль и статус речевого взаимодействия в реализации действий тоталитарной власти;
-
исследовать основные особенности мифологии власти сталинизма;
-
проанализировать особенности выбора жертв в ходе репрессий;
-
рассмотреть проблемы изучения политики ОБЭРИУ;
-
провести анализ конкретных примеров взаимодействия сталинской власти и авангарда;
-
оценить основные факторы, определяющие виктимность авангардной литературы;
-
исследовать возможности рассмотрения авангарда и власти с точки зрения конкуренции их утопических проектов;
-
выявить основные особенности деятельности ОБЭРИУ, обусловленные необходимостью выживания группы в условиях тоталитаризма.
Положения, выносимые на защиту.
1. Мы исходим из того, что тоталитарная идеология советского государства стала формироваться в конце 1920 — начале 1930-х гг. и поэтому еще не представляла собой единого и одномерного явления. Изучение этого периода определяется концептуальными рамками контекста, в котором рассматривается характер и цели репрессий, направленных против творческой интеллигенции. Политика тоталитарного режима стремится полностью подчинить себе все сферы культурной и бытовой жизни общества. В условиях тотального господства большевистской пропаганды язык повседневного общения ставится под полный контроль. Принудительность речевого воздействия власти на общество достигается за счет Приказа (эффект идеальной языковой перформативности). Другими словами, разрешенным языком общественной коммуникации становится универсальный язык лозунгов, армейских, бюрократических и классово-пролетарски ориентированных приказов, юридических норм и подзаконных актов, распоряжений, уведомлений, приговоров и запретов. Тоталитарное государство обретает свою негативную мощь в развертывании языковых явлений, как если бы они могли быть вариациями единого Приказа.
Таким образом, экспансия тоталитарного языка и есть экспансия тоталитарного режима.
2. Тоталитарный характер режима исключает возможность существования поэтической группы ОБЭРИУ вне политического контроля со стороны власти. Всем маргинальным группам (не только творческой интеллигенции) придается статус политических субъектов. Любая их реакция на власть, включая даже самые уклончивые и пассивные виды отказа от контактов с режимом, оказывается политическим явлением. Так, основным способом реагирования становится избегание, уклонение от участия в какой-либо политической деятельности; однако всякие попытки ухода из-под контроля жестко пресекаются властью. Отсюда страх и невозможность сопротивления государственному насилию.
3. Поэтический язык ОБЭРИУ индивидуален, уникален и неповторим, как всякий поэтический язык; он складывался на основе внутреннего опыта сообщества и принадлежит стихотворной и философской культуре дореволюционной России. Поэтика группы не могла не противостоять тоталитарному режиму и воплощенному в речевом акте Приказу, стремящемуся сделать все общество унифицированным, однородным и политически безмолвным. Следовательно, политическое у обэриутов обусловлено не внешним воздействием со стороны государства, а поэтикой самого сообщества и его духовной эволюцией. Их политическое предстает не как политика в традиционном классовом понимании слова. Ведь им противостоит, угрожая смертью, классовая диктатура, разные виды институционального насилия, включая надзор НКВД, преследование и казни «противников» режима без суда и следствия. Политика ОБЭРИУ так и осталась индивидуальной политикой, ориентированной на ценности личностного знания и коммуникацию внутри сообщества, объединенная одной идеей — поэтическим Творением.
4. Всегда и всюду, на всех рубежах культуры и истории человеческое Творение противостоит могуществу и воле Приказа. Наше исследование попыталось вновь задать вопрос об этом, фактически, вечном противостоянии и найти ответ на материале малой политической истории поэтического сообщества ОБЭРИУ.
Научно-практическая значимость. Результаты исследования могут послужить основой для дальнейших исследований философской антропологии власти, антропологии авангардного искусства, для социально-философского осмысления феноменов сталинской эпохи. Кроме того, результаты работы можно использовать для составления учебных курсов, посвященных современным теориям тоталитаризма и междисциплинарным проблемам изучения авангардного искусства.
Апробация работы. Диссертация была обсуждена и рекомендована для защиты на кафедре социальной философии РГГУ. Промежуточные результаты исследований представлены и обсуждены на семинаре аспирантов в Секторе аналитической антропологии Института философии РАН. Основные положения и результаты исследования нашли отражение в ряде публикаций (в периодических изданиях «Новое литературное обозрение», «Синий диван», «Вестник РГГУ», «Философский журнал» и в сборниках статей), а также были представлены на научных конференциях (VI и VII конференции «Грани культуры», 2010, 2011 гг.; III и IV международные конференции «Иерархия и власть в истории цивилизаций», 2004, 2006 гг.; «Философия — детям», 2005 г.; «Гротеск в литературе», 2004 г.).
Структура работы. Диссертация состоит из введения, двух глав, заключения и библиографического списка из 237 наименований. Общий объем работы составляет 12,5 п.л.
Проблема определения тоталитаризма
Что такое тоталитаризм? На этот вопрос можно дать множество ответов, к нему возможно множество различных подходов.
Идея дефинирующего ответа на вопрос «что такое ... » имплицитно подразумевает едва ли не всеохватное его решение, которое может претендовать на статус концептуальной основы большинства соответствующих размышлений. Дефиниция в каком-то роде есть спасительная надежда исследователя, которая, быть может, требует не столько расширения и дополнения, сколько объемного комментирования и парафразирования. Такой подход нас не интересует, в отношении тоталитаризма для нас важнее формулирование некоторых базовых представлений о тоталитарном, рассматриваемых в определенном контексте. В этом смысле объектом дефинирования при таком рассмотрении становится не само понятие или явление, а границы и область его применения, сам же процесс дефинирования становится не основой работы, а методологическим условием ее реализации. Вряд ли оправдано работать с понятием тоталитаризма, подразумевая под ним исключительно нечто определенное (окончательно определяемое) и целостное.
Так, по мнению Филиппа Лаку-Лабарта, тоталитаризм — это «термин, который, возможно, не так уж удачен»79. Основанием этой критики служит сомнение в новизне этой категории для современности, как она концептуализируется в большинстве исследований.
«Так называемый тоталитаризм либо воспринимается как абсолютно новое политическое явление, — пишет Лаку-Лабарт в статье "Хайдеггер: поэтика и политика", — а он не только таков, хотя может таким казаться, — допущение навязчиво преследующее наши исследования и нашу политическую практику в разных ее вариантах, что закрывает таким образом горизонт того, чточ отныне становится для нас политикой; либо же исток этого феномена более или менее поспешно отыскивают в философии ("господа-мыслители"), либо же его начало находят, в конечном счете, в той или иной традиции, том или ином философском течении, в том или ином философском искушении. В зависимости от степени разработанности или упрощения это - то Aufklcirung и руссоизм жерминаля 1792 г. (Террор), то спекулятивный идеализм (с его ницшеанским переворачиванием), то непоправимые эсхатологические предсказания философов (мессианизм и утопия), то даже, если сгустить краски, сам платонизм и вся метафизика» .
Продолжая обсуждение проблемы тоталитарных феноменов в современности, Лаку-Лабарт утверждает: «Платон изгнал поэтов, потому что мифы, которые они воображали или выдумывали, дурно отзываясь о божественном (или говоря о нем лишнее). Давали губительные примеры поведения, в то время как все воспитание было основано на образцах {mimesis). На его взгляд, город рисковал пропасть и погибнуть в недифференцированном насилии — statis e — или, как говорит Жирар, миметическом кризисе. На другой оконечности этой истории мы видим возвращение мифа — для того, чтобы обосновать возможность Города. По крайней мере, это пробуждало грезу. Но мечта, в свою очередь, была ограничена пределами имен: Байрейт, Нюрнберг. Она послужила поводом для "тезисов", на которых вскармливалась любая политическая идеология: например, Миф XX века Розенберга. Она повлекла за собой смешение художественного и политического ("Политика — это пластическое искусство государства" — Геббельс), вследствие этого смешения едва не погибли Европа, если не целый мир»8 .
Так как подходов к понятию о тоталитаризме существует достаточно много, в научной литературе время от времени появляются публикации, пытающиеся, опираясь на различные основания, классифицировать эти представления.
В одной из таких работ — статье Вивиан Брахет-Маркес, посвященной проблематике недемократической политики, — сделана попытка систематизации особенностей тоталитарного порядка. «При тоталитарных режимах ... государство заявляет о своей монополии на власть и насаждает только одну идеологию, на основе которой оно пытается произвести тотальную мобилизацию населения посредством одной партии и различных подконтрольных организаций. Это определение отсылает к структурно-институциональному взгляду на тоталитаризм ... в отличие от тех, что подчеркивают роль культуры и идеологии .. . или истоков .. . » . Если же говорить о конкретных основных компонентах тоталитарных режимов, которые отмечает большинство авторов, то, по мнению Брахет-Маркес, их можно выделить три:
(1) всеобъемлющая идеология, выдвигающая программу радикального преобразования общества и призывающая к истреблению всех, кто признается несовместимым с выдвинутой программой или враждебным по отношению к ней; (2) централизованная государственная бюрократия на службе этой идеологии с практически безграничной властью и современными средствами коммуникации, пропаганды, слежения и репрессий; и (3) массовая партия, контролируемая государством, для осуществления этой трансформации при добровольном или принудительном участии всего населения. Некоторые авторы также включают вождистский принцип ... , государственный терроризм ... и милитаристский экспансионизм ...
Указанные особенности тоталитарного режима мы также считаем основными и будем опираться на них в дальнейшем. Необходимо помнить, что процессуально тоталитаризм не представляет собой синхронное явление транснационального характера, и в отдельно рассматриваемых политико-культурных условиях он имеет различные индивидуально-типические характеристики. Так, можно обнаружить немало глубоких различий между сталинским СССР и нацистской Германией. В частности, идеология социализма была в высокой степени политически кодифицированной, тогда как нацистская риторика выглядела в крайней мере милленаристской. Нацистская партия добивалась немалых успехов в мобилизации населения снизу, тогда как сталинская пропаганда и террор вызывали недоверие, способствовавшее деполитизации. «В своем самом строгом определении тоталитаризм, по-видимому, относится только к сталинским чисткам и "окончательному решению [еврейского вопроса]" в нацистской Германии. Но если раздвинуть исторические и культурные границы этого феномена, можно будет привести и другие примеры» .
Возможность самостоятельного, независимого познания сущности тоталитаризма социолог Эдгар Морен исключает, по крайней мере, в рамках обсуждения данного феномена на примере СССР: «Советскую реальность невозможно понять, только поняв, что такое тоталитаризм. Последний можно определить следующим образом: концентрация власти в руках Аппарата, хозяина Партии / Государства, всех ветвей власти: политической, включающей в себя исполнительную, законодательную и судебную; полицейской; военной; религиозной; и распространение управления и свои границы, бреши, даже противоречия» . Идея биохимического контроля, физически обеспеченного управления, витает в воздухе всегда, когда угроза демократическому порядку становится явной, находя выражение в научно-фантастической образности. Вместе с тем такая крайность производит мощный эффект индуцирования психологической напряженности, свидетельствующей о готовности существованию в режиме внедрения такой инновации. Здравый смысл в этом сомневается, но голос самосохранения как будто предупреждает и призывает к бдительности: многое возможно.
Действительно, рассмотрение тоталитаризма вне каких-либо контекстов расходится с практикой его исследований в современной науке: нет дисциплин, которые могли бы уверенно заявлять о своей монополии в изучении тоталитарных явлений. Точно так же тоталитаризм может быть рассмотрен как совокупность социальных феноменов, либо как фрагмент такой совокупности.
Социальный контекст перформативности
В языке тоталитарного мира особое значение приобретает перформативность. По-особенному она заявляет о себе и в авангардной литературе. Специфический в этом отношении статус языка обэриутов отмечается уже в первых научных исследованиях их творчества192. Перформативность является важнейшим ресурсом как для авангарда, так и для власти. Последствия, к которым приводит такой «спрос», мы попытаемся выявить во второй главе. А пока рассмотрим основные аспекты прагматики использования перформативных высказываний в тоталитарном контексте.
Для целого букета аналитических традиций XX века характерно появление новых отношений к изучаемым ими областям — возникновение масштабных концептуальных перестроек, часто именуемых «поворотами». Это и «лингвистический поворот» в философии, и «антропологические повороты» во множестве гуманитарных дисциплин, и «иконический» («визуальный») поворот в культурологических исследованиях, а также множество прочих «поворотов», появление которых либо декларировано в не очень часто цитируемых публикациях, либо не декларировано вовсе (или же попросту не маркировано таковым образом). В действительности практически во всех подобных ситуациях идет речь о некоем варианте «антропологического поворота», генезис которого связан как с переменами историко-социального порядка, так и отчасти с вызванным ими возникновением новых тенденций, ставящих под вопрос науку как чистую объективность, в своих целях элиминирующую человеческое как в объектах, так и в методологии исследований.
Примером одной из таких «поворотных» тенденций стала идея, выраженная в трудах британского философа Джона Лэнгшоу Остина, согласно которой возможности речевой деятельности простираются намного дальше констатации чего-либо, и ее результативность может быть оценена с точки зрения ее практической действенности. Высказывания, эффективность которых аналогична эффективности действия и которые по ряду характеристик можно отделить от прочих высказываний, Остин, как известно, назвал перформативными 4. Идея «действующего слова» витала в воздухе во все времена, а в ряде примеров из истории, литературы и быта представлялась самоочевидной. Заслуга же Остина состоит не столько в том, что он эксплицировал представление о совершении действия с помощью слов, сколько в том, что он смог инкорпорировать столь распространенную идею в определенный академический контекст. Не удивительно, что сначала она проникла в контекст аналитической философии, представителем которой можно назвать Остина, однако впоследствии она оказалась интересна для множества областей знания, в которых роль перформативности всегда существенна, но которые не обязательно связаны с аналитической философией напрямую. Теория перформативов развивалась в поле, значимость которого была выявлена именно Остином, — в философии обыденного языка, пересечения с которой можно обнаружить у многих дисциплин.
Философию обыденного языка (ordinary language philosophy) можно рассмотреть как школу, развившуюся на основе аналитической философии, и при этом отчасти противостоящую ей (как ideal language philosophy). В одном из своих текстов Ричард Рорти подметил: «Как часто говорят (несколько преувеличенно, хотя довольно точно), единственное различие между Философами Идеального Языка и Философами Обыденного Языка — в представлениях о том, какой язык считать Идеальным»1 D. Очевидно, что в конечном счете наука практически всегда стремится к идеальным проблематикам, но объект исследования она может выбирать сколь угодно «неидеальный», и характер такого выбора в XX веке все больше ориентирован на феномены человеческого существования196, в результате чего, в частности, и возникает философия обыденного языка — как, по сути, антропологический поворот лингвистического поворота в философии.
В системе представлений Остина об обыденном языке мы сталкиваемся с проблематикой не только деятельности человека как индивида, но и с феноменами поведения человека среди других людей. Возникает понимание того, что объяснение устройства речи с точки зрения «чистой науки» недостаточно продуктивно, обнаруживается чрезмерность ранее принимавшихся редукционных допущений, попросту блокировавших возможность изучения множества проблем. Так, исключительно структурное объяснение речи как коммуникации остается затруднительным до тех пор, пока коммуниканты существуют в таком воображаемом мире, по отношению к которому порядок их мышления изоморфен: их действия, как и объясняющие речевое взаимодействие законы, предсказуемы и имеют резко выделенные области применения, а роли не зависят от субъектов. Такая редукция, фактически, исключает какое-либо общение.
У Остина же отсутствие коммуникации при реализации высказываний вообще не рассматривалось даже на каких-нибудь экзотических примерах — быть может, в силу того, что во время его философского творчества еще не были распространены интеллектуальные фантазии-гипотезы об искусственном интеллекте, о проблеме одушевленности вычислительной техники и прочие, не подразумевающие деятельности «настоящего» человека. Впрочем, не ставил Остин и умозрительных опытов с речевыми актами, не связанных с человеком, субъектами которых могли бы оказаться если не компьютеры, то хотя бы животные — а ведь на это ему, несомненно, хватило бы чувства юмора (по крайней мере, в качестве субъектов перформативных актов в его остроумных примерах могли промелькнуть и «крещеные» пингвины, и «обвенчанная» обезьяна). Конечно, дело здесь отчасти в том, что Остин в той или иной мере являлся продолжателем традиций позитивистской оптики, которая в целом редко вторгается в области экспериментов над гипотезами . Однако яе-антропологичность, равно как и /-/е-социальность высказывания в проекте философии обыденного языка существенно ослабила свои позиции.
Не преувеличивая значения социального в понимании перформативов, следует признать, что в большинстве случаев представление о способности речевого акта производить действие невозможно без принятия во внимание социально обусловленного конвенционального поля1 8, в котором этот акт реализуется199. В частности, зависимость иллокуции от конвенции наиболее явно прослеживается на многочисленных примерах из юридической практики200. Близость представления о перформативности к данной сфере отмечается изначально и самим Остином. «Данный термин [перформативные высказывания] нов и не слишком благозвучен, но среди тех, что уже имеются в нашем распоряжении, нет ни одного, который был бы достаточно хорош. Наиболее приближенным по своему значению к нашему случаю является слово «действующий» {operative), если понимать его так, как оно используется в юриспруденции»20 . «Очень многие виды взаимодействия между людьми, связанные с использованием речи, регулируются, а отчасти и формируются посредством того, что мы легко опознаем как конвенции, установленные для управления процедурой и дополняющие те конвенции, которые регулируют значения наших высказываний, — отмечает философ Питер Стросон. — Тот факт, что слово guilty виновен произнесено старшиной присяжных в суде в надлежащий момент, делает его высказывание актом вынесения обвинительного приговора; и такое толкование данного высказывания, безусловно, определяется конвенциональными процедурами судопроизводства»202. Можно найти немало очевидных иллюстраций конвенции, связанных с обстоятельствами произнесения высказывания, таких, «что высказывания, имеющие определенное значение, произнесено соответствующим лицом в надлежащих обстоятельствах, имеет данную силу вследствие согласованности с этими конвенциями»20 3. «Примеры иллокутивных актов, для которых справедливо это утверждение, можно найти не только в сфере социальных институтов, имеющих юридический статус ... или в тех видах деятельности, которые регулируются определенным набором правил ... но и о многих других областях человеческих взаимоотношений», — уточняет Стросон. Вместе с тем, положение о конвенциональной природе иллокутивного акта неверно в общем случае: некоторые иллокутивные акты не являются конвенциональными (за исключением их конвенциональности в качестве локутивных актов), например, некоторые формы предостережений .
Виктимность авангардной литературы
Самое простое представление об авангарде как таковом нередко подразумевает, что ряд его ключевых особенностей — это в первую очередь обычное наизнанку . Подобное представление мы считаем не вполне корректным: в силу значительной гетерогенности авангардного искусства такие утверждения тотализующего характера представляются попросту безосновательными. Однако же аналитика авангардных феноменов нередко требует специфического инверсирующего рассмотрения.
Так, попытка выявить жертвенность авангарда (на примере ОБЭРИУ) — выраженную как слабость и уязвимость — возможна через образцы, противоположные в этом отношении. Группы, которые нельзя назвать жертвами режима, на своем примере ощутили определенный социально-политический дискомфорт и сталкивались с потенциальной угрозой для своего дальнейшего существования. Идея такого инвертирования состоит в том, что в таком процесс выявляется «остаток», минимальная невариативная зона, обязательно заполненная тоталитарным.
Среди наименее фрустрированных представителей нового советского искусства можно4 назвать целый ряд литературных объединений, существовавших в тесном взаимодействии с властью. Приведем примеры наиболее известных из них, не вдаваясь в детали их взаимоотношений и специфики творчества, но обращая внимания на особенности их возникновения, развития и распада.
В 1920-м основана группа «Кузница», по инициативе которой в 1920-м же была основана литературная ассоциация ВАПП. В 1931 году влилась в ВАШІ. В 1932 ВАПП была распущена. ЛЦК (Литературный центр конструктивистов), созданный в 1924 году, год спустя после возникновения школы поэтов-конструктивистов под руководством Сельвинского и Чичерина. Распался в 1930 году.
ЛЕФ, Литературное объединение, возникшее в Москве в 1922 году вокруг Маяковского. В него входили поэты и писатели-футуристы, представители формализма, идеологи фактографии, режиссеры нового советского кино и некоторые конструктивисты. Кружок распался ослабленный внутренними противоречиями, равно как и выходом из него Маяковского в 1928 году.
«Литфронт», литературный центр, возникший в 1930 году как оппозиционное течение в рамках РАППа. В его ряды вошли некоторые представители фракции, оказавшейся в меньшинстве в ВАГШе в 1926 году, — преподаватели Коммунистической академии и члены «Кузницы». Через несколько месяцев организация, не выдержав нападок руководства РАППа по концептуально-идеологическим вопросам, распалась.
МАПП, Союз московских пролетарских писателей, образован в 1923 году. Продолжал существовать в рамках ВАПП—РАПП, до 1932 года.
«Молодая гвардия», литературное объединение, возникло в октябре 1922 года по инициативе ЦК Комсомола. В 1923 году вошло в состав МАПП. В дальнейшем действовало как организация молодых писателей-коммунистов МАППа.
ОПОЯЗ, объединение филологов, возникшее в Петрограде в середине десятых годов. В него входили Шкловский, Тынянов, Эйхенбаум, Брик и др. Между 1926 и 1923 годами ОПОЯЗом публиковались «Сборники по теории поэтического языка», которые заложили основу «формальной школы». Прекратил деятельность в 1930 году «Перевал», литературная группа, возникшая вокруг редакции «Красной нови» (1923). Хотя группа на 70 процентов состояла из членов партии, она оспаривала догматическую линию ВАПП и проводила терпимую политику по отношению к попутчикам. Была ликвидирована после резолюции 1932 года.
«Пролеткульт», движение за развитие пролетарской культуры, основано в 1917 году Богдановым, приобрело массовый характер и до 1920 года имело важное значение в культурной жизни страны. В том же году было подчинено наркомпросу, просуществовало до 1932 года. Выпускало около 20 журналов, среди которых «Пролетарская культура», «Твори», «Горн» в Москве и «Грядущее» в Петрограде.
РАПП — ассоциация официально создана на I съезде пролетарских писателей в апреле 1928 года в составе ВАПП, и начиная с этого момента осуществляет руководство всем движением пролетарских писателей. Распущена резолюцией 1932 года.
РЕФ. объединение, созданное Маяковским в 1929 году, год спустя после его выхода из ЛЕФа. Это была последняя попытка Маяковского создать организацию, исповедующие принципы революционного искусства, но эксперимент длился недолго: в 1930 году Маяковский вошел в ряды РАПП, и РЕФ распался386.
Здесь очень легко заметить, что все возможные траектории рано или поздно замыкаются. Попытка переименования, размежевания, перехода членов из объединения в объединение теряет какой-либо смысл: смерть неизбежна.
Поворотным лунктом становится издание Постановления Политбюро ЦК ВКП(б) «О перестройке литературно-художественных организаций» от 23 апреля 1932 г. , которое ограничивает функционирование уже существовавших литературных объединений. Независимая деятельность авангардных групп стала окончательно невозможной этого решения. «Это постановление партии, имевшее целью прекратить фракционную борьбу "на фронте искусства и культуры" и подчинить всю советскую культурную практику партийному руководству, формально начинает новый — сталинский этап в культурной жизни страны» .
Особая виктимность авангарда, возможно, связана с близостью его инверсивных стратегий к некоторым инверсивным стратегиям тоталитарного аппарата . Характер инверсий может варьироваться вплоть до самого невозможного, даже если для наибольшей антилогичности могло бы потребоваться повернуть время задом наперед, что имело место в режиме превентивных действий: арестов, обвинений и т.д.390 Инверсия, однако, не самоцель: максимальная степень управления активностью, подчинения свободы субъекта достигается за счет исследования точки инверсии, относительно которой он может быть трансформирован наиболее удобным способом. Так, литератор (или, в принципе, какой угодно другой тип, для кого эта точка достаточно хорошо исследована), может быть превращен в любой другой тип.
20 июня 1933 г. торжественно открыт для судоходства Беломоро-Балтийский канал им. И.В. Сталина. Он был спроектирован и построен за очень короткий срок — двадцать месяцев. С агитационной целью в плаванье по каналу из Ленинграда в Москву 17 августа отплыл пароход с писателями, поэтами, журналистами.
Восхваление принудительного труда — одна из самых позорных страниц в истории советской литературы, которая в течении многих лег не только замалчивала, но и отрицала наличие в СССР концлагерей и политзаключенных.
Летом 1933г. по инициативе А.М.Горького 120 писателей из Москвы, Ленинграда, Украины, Белоруссии и Средней Азии совершили экскурсионную прогулку по только что законченному Беломорско-Балтийскому каналу имени Сталина. Не покидая палубы парохода, они знакомились с гидротехническими сооружениями, а заодно и с их строителями — заключенными, с которыми на глазах у местного начальства завязывали «доверительные» беседы, перегнувшись при этом через борт судна. .. .
Пресса с восторгом освещала поездку писателей. Газета «Литературный Ленинград» писала: «Весь этот маршрут таит в себе неисчерпаемый арсенал поэм, романов, повестей и пьес — о несгибаемой воле большевистской партии, о чекистах, умеющих не только карать, но и воспитывать, о людях, которые были искалечены капиталистической мясорубкой и которые переделывались большевиками, преображая сумрачную страну лесов и озер» .
На долю известных советских писателей — М. Горького, В. Катаева, А. Толстого, В. Шкловского, Н. Погодина и многих других выпала сложная задача — дать убедительное, авторитетное идеологическое обоснование карательной политики социалистического государства. Это ответственное задание компартии писатели выполнили добросовестно.
Структура тоталитарного ограничения
Ограничение — основное стремление тоталитарной власти. Идея всеобщего доминирования и управления деятельностью в реальных условиях невозможна, поэтому диктатура, признавая это и отступая, при передаче полномочий тоталитарному порядку производит смену управления на ограничение. Управление — позитивный режим деятельности, ограничение — негативный и представляющий по своей сути двойное ограничение: власть, направляющая свои ресурсы на ограничение внешнего ей, теряет часть возможности управления, ограничивая тем самым саму себя. Но только такой ценой диктатура может найти воплощение своих идей и планов в тоталитаризме.
Ограничение знаменует собой признание властью возможности того, что Чарльз Тилли назвал политическим оспариванием. Политическое оспаривание может приобретать самые разные формы: «революции, забастовки, войны, социальные движения, перевороты и прочие»3 . Мера соотношения между актуальностью и потенциальностью политического оспаривания задается степенью состоятельности политического режима, под которой следует понимать «действительное воздействие правительственных действий на действия и ресурсы в рамках юрисдикции правительства в соответствии с неким критерием качества и эффективности»3 4.
Для приближения к пониманию ограничения воспользуемся классификацией Тилли, в которой он делит режимы по двум критериям: демократичности-недемократичности и состоятельности-несостоятельности. Политические действия со стороны власти разделяются на две группы: предписанные и допустимые. «Демократические режимы предписывают сравнительно небольшой круг таких [политических] действий, но допускают довольно широкий ... Наоборот, недемократические режимы с высокой степенью состоятельности обычно предписывают широкий круг публичных политических действий и допускают совсем немного остальных. Они также запрещают гораздо большее количество действий, связанных с предъявлением требовании» .
Систему политических режимов, рассмотренных как функцию возможности оспаривания можно представить в виде совокупности схем, изображающих степень взаимного проникновения сфер упомянутых политических действий.
Обратим внимание на недемократические режимы, представляющие, как очевидно, наибольший интерес для нашей работы.
Недемократические режимы с высокой степенью состоятельности обычно «предписывают широкий круг публичных политических действий и допускают совсем немного остальных. Они также запрещают гораздо большее количество действий, связанных с предъявлением требований»507. Они, как правило, «исключают спорные проблемы и участников от предписанных и допустимых форм предъявления требований, вследствие чего несогласные предъявляют свои требования либо тайно используя допустимые действия, вроде публичных церемоний, либо сознательно предпринимая запрещенные действия, вроде вооруженных нападении» .
Согласно соображениям, представленным на рис. 2, недемократические режимы с низкой степенью состоятельности допускают широкий круг средств оспаривания, на что есть три причины: «(1) им не хватает средств для того, чтобы предписывать широкий круг действий, и потому они соглашаются на дань, ритуальное признание и на некоторые другие услуги подданных; (2) им также не хватает средств для отслеживания оспаривания в небольшом масштабе в пределах своей номинальной юрисдикции; (3) их попытки насадить культурную и организационную однородность в пределах своей юрисдикции остаются слабыми и неэффективными, вследствие чего действия, процессы возникновения и направления политики оспаривания заметно варьируются от региона к региону и от сектора к сектору»509.
С точки зрения приемлемости, действия предписанные можно представить в тоталитарном контексте как запрещающие оспаривание. Допустимое в таком случае будут областью «погрешности» предписаний. Однако тоталитарный режим может подразумевать не только ситуации, когда допустимые пределы превышают предписанные, но и когда предписанные оказываются больше допустимых. Такое положение дел не является парадоксальным, оно связано с тем, что не все сферы жизни при тоталитарном режиме реализуются официальными средствами, примером чему служит деятельность спецслужб. Кроме того, в тоталитарном режиме «оспариванию» может соответствовать деятельность, не связанная с активным выражением собственной позиции и с какой-либо критикой власти.
Попробуем зафиксировать указанные особенности на примере взаимодействия обэриутов с властью.
Изобразим схему, на которой проведем произвольную линию а,. Она разделяет плоскость на две части: верхняя (заштрихована) обозначает зону запрета — область действий, в которой невозможна несанкционированная государством строго специализированная деятельность. Оставшееся пространство внизу — область разрешенных действий. Линия а], таким образом, представляет собой порог репрессивности.
Творчество обэриутов вплоть до начала 1930-х гг. реализовывалось ниже этого порога. Выступления обэриутов в 1927-1928 гг. вызывали различные реакции, но в целом предсказуемые: те, кто относились к авангардным проектам благосклонно, — отзывались положительно, те, кто отвергали авангард, — сохраняли критический настрой. Прямолинейные негативные отзывы критиковали выступления не только с эстетических позиций, но и с социально-политических, указывая на «контрреволюционный» характер творчества, на отказ от диктатуры пролетариата, называли ОБЭРИУ классовым врагом и т.п.510 Однако критика продолжалась довольно долго, и не была сопряжена с какими-либо серьезными санкциями властей.
На нашей схеме условно обозначим линией а2 максимальный уровень активности авангардного проекта (характер изображения линии не играет роли). Точка М2 будет обозначать пересечение порога репрессивности. Локализация этой точки может быть различной и может зависеть как от повышения уровня притязаний какого-либо авангардного проекта, так и от усиления репрессивных тенденций (линия ai опускается вниз).
Однако в действительности линия at раздваивается: возникают линии а и а \ обозначающие соответственно верхнюю и нижнюю границы порога репрессивности. Иначе говоря, действие репрессивных факторов может происходить до пересечения порога репрессивности (точка Mj) или уже после (точка М3).
Преследования обэриутов: точка М/ встречается постоянно. В конце декабря 1931 г. обэриуты и близкие к ним люди были арестованы «исключительно по литературным мотивам»311. Совершенно очевидно, что других причин для ареста не было, однако «литературный мотив» в отношении литературных объединений приобрел свою значимость только в 1932 г.
Точка М3 находится в «запрещенной» области — репрессии происходят с опозданием. Практически все обвинения НКВД формулировались уже после совершения обэриутами «запрещенных» действий. Основная часть таких моментов касается преследований деятельности группы как авангардной — ведь именно авангардный потенциал представляет наибольшую угрозу как концептуальная конкуренция власти (см. п. 2.4). Однако тоталитарный порядок расправиться с обэриутами смог лишь только после того, как они авангардное наследие в их литературе практически сошло на нет.
О «своевременном» характере действия репрессивного запрета (точка М2) возможно говорить разве что применительно к Николаю Олейникову, который был арестован в 1937 г., когда, гипотетически были уязвимы все, особенно лица, чей статус предварительно был маргинализован.
И ослабление {АА і), и усиление (АА2) репрессивного запрета, таким образом, составляет зону (АА) неопределенности, размытости границы репрессивного запрета.
Можно утверждать, что репрессивный запрет формировался не как четкая линия, разделяющая запрещенное и разрешенное, а как неопределенность. Именно эта особенность приводит к формированию огромной роли случайности, которая и порождает множество феноменов восприятия тоталитарного контекста — от страха до готовности к доносительству.
