Содержание к диссертации
Введение
2 Возможности логического анализа сообщения: понимание как уяснение связи 32
2.1 Начало логического анализа 32
2.2 Формализация логической аналитики 35
2.3 Границы формализации теории 38
2.4 Логический синтаксис 42
2.5 Генеративная грамматика в ее синтаксическом варианте 46
2.6 Вопрос о преемственности в генеративных исследованиях 51
2.7 Идея семантики 53
2.8 Синтаксические категории и логические типы 55
2.9 Интенсиональные модели 63
2.10 Композиционность значения 68
2.11 Контекстуальность значения 70
2.12 Промежуточные выводы 71
2.13 Сближение модельной семантики и трансформационной теории 73
2.14 Глубинные падежи 76
2.15 Структурные трансформации 83
2.16 Необходимость перехода к лексической семантике 87
2.17 Лексическая семантика и всеобщее взаимопонимание 89
2.18 Поиски простых выражений 94
2.20 Краткий итог сказанного в этой части 102
3. Власть непонимания 104
3.1 Сцена 104
3.2 Эллипсис 107
3.3 Традиция 111
3.4 Идеология и очевидность 115
3.5 Диалог 117
3.6 Дискурсные формации 122
3.7 Эффекты 127
3.8 Неочевидность наличия 129
3.9 Дилемма 138
3.10 Вопрос об иной культуре 141
Выводы 146
Библиографический указатель литературы, на которую в тексте диссертации имеются ссылки 154
Границы формализации теории
Основной принцип логического умозаключения, сформулированный в цитированном определении Аристотеля, можно переформулировать так: принять предложение (или группу предложений) - это то же самое, что принять одни и не принять другие предложения. Выражение "то же самое" указывает на тавтологичность. В самом деле, утверждать пропозицию "Сократ -человек" это то же самое, что утверждать такую, например, пропозицию как "Среди людей существует по крайней мере один, именуемый Сократом" и отрицать такую как "Сократ не является человеком" (при условии, что мы имеем в виду того же самого Сократа). Заменяя дескриптивные термины переменными, мы получили бы группу тавтологичных моделей различных пропозиций. Особо отметим, что их переводимость друг в друга в общем случае ограничена по направлению: к примеру, от второго из это подобие в знаменитой статье "Поэзия грамматики и грамматика поэзии" Р.Якобсон ссылался на Уорфа, выдвинувшего идею "геометрии формальных принципов, лежащих в основе каждого языка" и - неожиданно - на Сталина, заметившего: "Грамматика напоминает геометрию, которая дает свои законы, абстрагируясь от конкретных предметов, рассматривая предметы как тела, лишенные конкретности, и определяя отношения между ними... как отношения тел вообще" [С, 473]. Учтя все сказанное о формализации - как способе самопоказывания говорящего мышления, мы лучше поймем весомые основания, которые были у Паскаля для вынесения суждения о пределах нашего постижения.
Итак, логическая аналитика не просто задает норму хорошего мышления. Логика - это учение о его пределах. По крайней мере, так она себя понимает. Тем самым логическая проблематика имеет прямое отношение к теме нашей работы: осознанию принципов и пределов нашей способности понимания.
Коротко говоря, значение формализации в том, что она позволяет поставить ряд важных вопросов и предлагает одновременно инструмент для разрешения некоторых из них: а) как построить метаязык для обобщенного описания событий мысли и речи, с помощью которого неопределенное количество подобных событий может быть обозреваемо в конечное время как один и тот же тип; б) какова структура этого события; в) описывается ли одно событие мыслящей речи единственной структрой - или к нему приложимо множество их; г) поскольку принимается, что существует разнообразие структур, возможна постановка вопроса о смысле этого разнообразия и целесообразности использования всего спектра структур или его ограничения; д) есть ли такие структуры, принятие которых обязывает к принятию других, то есть наших предложений уже нельзя вернуться к первому без принятия дополнительного условия, тоже выраженного предложением (скажем, "Существует единственный Сократ"). Итак, логическое следование указывает на модель, тавтологичную посылкам, и нужно только следовать направлению перехода, показанному стрелкой импликации, чтобы вынесенное суждение было логически обосновано. В таком случае можно построить формальные дедуктивные модели любой длины и разнообразных конфигураций, где все пропозициональные формы по направлению следования окажутся необходимо связанными; при условии правильной подставки терминов на места переменных такая модель обеспечит "номологический" характер научной теории.
Идеал номологической теории, где понятия "истинно" и "формально-логическое следование аксиомам", как и "ложно" и "формально-логическое противоречие аксиомам" эквивалентны, выдвигали Эдмунд Гуссерль и логические позитивисты. О возможности вписывания наук в модель номологической теории Гуссерль писал так: "Это есть, стало быть, область, которая единственно и исключительно определяется тем, что она подчинена теории такой-то формы, то есть что для ее объектов возможны известные связи, подчиненные известным законам данной определенной формы (здесь это есть единственно определяющее). По своему содержанию эти объекты остаются совершенно неопределенными" [ФСН, 347]. Коллега Гуссерля по университету Давид Гильберт, глава Геттингенской школы логики (кроме него туда входили Аккерман, Бернайс и Беман, работавшие с Гильбертом в качестве соавторов и сотрудников), предложил программу обоснования непротиворечивости математики, основанную на рассмотрении ее языка. Этот язык нужно формулировать полно и точно; к формулировкам на этом языке применяется логическое исчисления "гильбертовского типа" (указывается конечный запас эффективно определенных типов логических тождеств в качестве аксиом и правила, применяя которые можно получать из аксиом новые логические тождества - теоремы); тогда "правильность их применения можно проверить, рассматривая сами символы как конкретные физические объекты, безотносительно к тому значению, которое они могли бы иметь" [ОМЛ, 31]. Выдвинутый идеал, как можно видеть, предполагал, что любое положение, введенное в теорию, может быть механически определено либо как аналитическое следствие ее аксиом, либо как аналитическое противоречие. Описавший эту ситуацию в своем исследовании феноменологии Гуссерля Жак Деррида иронизирует: "Подобная доверчивость весьма уязвима, да она, кстати, и не преминула быть обманутой, в особенности после открытия Геделем в 1931 году богатых возможностей неразрешимых высказываний" [НГ, 52]. (В качестве уточнения заметим, что предварительная сводка результатов Геделя была опубликована в Вене в 1930 году.)
Теорема Курта Геделя о неполноте формальных систем с рекурсивно определимыми аксиомами и правилами вывода [ТКГ, 173-198], сделавшая заключения из наличия формально неразрешимых предложений в Principia Mathematica [ПМ] Б.Рассела и А.Уайтхеда (в этом труде еще не была сформулирована теория типов, о которой речь пойдет ниже) привела к смене статуса "номологической теории". При семантической ее формулировке теорема Геделя о неполноте доказывает, что, если в множестве утверждений на некотором языке имеется подмножество истинных утверждений и задано точное понятие доказательства, истинность всех без исключения утверждений не может быть доказана. Но в номологической теории по самому ее смыслу все утверждения полагаются истинными. Значит, при условии точной формулировки понятия доказательства в этой теории, по крайней мере одно из ее утверждений полагается истинными без доказательства (либо при некотором понятии доказательства найдется утверждение, доказуемое, но ложное). Результат Геделя в синтаксической трактовке означал, что для класса формальных систем, - о котором сам он писал, что это система, которая получается, если аксиомы Пеано надстроить логикой Principia Mathematica, - "устанавливалось неизбежное существование в каждой из этих систем неразрешимого утверждения - неразрешимого в том смысле, что ни оно, ни его отрицание не могло быть выведено из аксиом системы" [ТГН, 91]. Оказалось, что "третье" (не "истина" и не "ложь") - "дано" (неопределенное в данной формальной системе высказывание). Тем самым показано, что логическая форма теории, с одной стороны, не гарантирует истинности всех ее утверждений, а, с другой стороны, не дает убедиться в том, есть ли среди них ложные (противоречащие основаниям теории). А значит, если мы (следуя пути, намеченному Гуссерлем) содержательно проинтерпретируем эту логическую модель, так что между ее высказываниями и какой-то областью, знакомой нам независимо от теории, установится соответствие, невозможно будет делать однозначные предсказания относительно истинности или ложности любого из утверждений о фактах из такой содержательной области, пользуясь только дедуктивной моделью.
Именно здесь пролегает граница использования логической формализации языка описания. (Впрочем, существуют значительные расхождения в интерпретациях следствий из теоремы Геделя для формализма и, в частности, для программы Гильберта; см.напр. [ОМЛ, 32]). Метод самопредставления мысли и языка оказывается не подходящим для предсказаний истинности или ложности утверждений, сформулированных на этом языке. Для их верификации нужно либо выскочить из формализма в другой, более богатый типами переменных формализм (эта возможность ничего не дает для решения нашей проблемы), либо совершить тот скачок, о котором говорит Альфред Уайтхед: "Язык не может быть никаким иным, как эллиптическим, предполагающим скачок воображения с целью понимания его значения в связи с отношением к непосредственному опыту" [ИРФ, 286]. Отметим к слову, что Уайтхед, которому написание вместе с Расселом Principia Mathematica, ставших для Геделя поводом к формулировке его теоремы, стоило 10 лет работы, пришел в итоге к выводу: по отношению к действительному философскому пониманию познанного "точность есть подделка" [ИРФ, 322].
Интенсиональные модели
Следующий пример взят из статьи П.Анри в [КС, 165]: "Как объяснить, что высказывание "Профессор и Пьер поженились" грамматично, в то время как "Кюре и Пьер поженились" аграмматично?" Это невозможно сделать, основываясь только на анализе синтаксических категорий, но и указания того, к какой семантической категории относится выражение, тоже недостаточно. Семантическая категория выражения указывает, к какому типу объектов оно поистине приложимо. Но "профессор" и "кюре" обозначают объекты одного типа. Тут требуется разъяснение того знания, которое имеется у говорящего по поводу того, кто может занимать место профессора и потому называться словом "профессор" (а именно - в настоящее время - как мужчина, так и женщина) и кто может занять место католического кюре (в настоящее время - только мужчина, которому - в наши времена - не дозволено жениться на Пьере). Итак, к одному и тому же объекту в одно время и в одних обстоятельствах приложимы некоторые имена, а в другое и в других обстоятельствах - нет, зато, может быть, приложимы другие. Получается, что нужно учитывать не только то, каковы объекты, но и то, каковы правила приложения конкретных имен к этим объектам. Эти правила, приводящие пользователя языка от выражения к объектам, которые оно может обозначать, приходится отличать от самих объектов (уже потому, что они могут меняться). Это требует расширения теории значения за счет следующих различений:
а) предметы, которые могут быть обозначены данной единицей (ее экстенсионал),
б) набор параметров, известных пользователю языка и релевантных для обнаружения тех предметов, которые обозначаются данной единицей (интенсиональная модель), и
в) сама зависимость обнаружения таких объектов от характера заданных параметров, то есть функция от интенсиональной модели к предметам (интенсионал).
Такое понимание процедуры установления значения выражения (от знака через интенсиональную модель к экстенсионалу) в современной логике берет начало от Фреге, писавшему, соответственно, о знаке, смысле и значении в известной статье "О смысле и значении", 1892 [СЗ]. Терминами "интенсионал" и "экстенсионал" заменил фрегевские понятия смысла и значения Р.Карнап в трактате "Значение и необходимость" [ЗН, пар.ЗО]. Но сами термины extensio ("растяжение") и intensio ("натяжение") употреблялись еще схоластами для различения предметной совокупности, которая "покрывается" понятием, - и знания о ней, которое использовано при формировании ее понятия. Когда в структуралистских теориях различаются, с одной стороны, параметры, релевантные для описания объекта (например, для описания фонемы) и для включения его в интересующий исследователя класс (класс фонем данного языка) - и, с другой стороны, сам объект (физический звук), то тем самым в теории задается интенсиональная модель этого объекта; способ ее задания -выбор одного из противопоставленных параметров (например, из пары глухость-звонкость выбор звонкости) при сохранении соотнесенности с другим; эта соотнесенность и образует "натяжение" (intensio), позволяющее фонеме пребывать в качестве различенного объекта мысли. Ясно вместе с тем, что причиной существования физического объекта (звука) выступает не это "натяжение" между членами выделенной в мысли оппозиции, а физиологические процессы артикуляции. Хотя причины существования и основания мыслимости - не одно и то же, между тем, как мы мыслим объект (интенсиональная модель), и тем, что мы в каком-нибудь из возможных миров обнаруживаем (или нет) такой объект (экстенсионал), имея его знак, есть зависимость - функция, которая, собственно, и называется "интенсионалом" (или "карнаповым интенсионалом") этого знака.
Рассмотрим теперь следствия, вытекающие из этой логической концепции для того учения о понимании, которое мы пытаемся обнаружить и отчетливо сформулировать, разбирая логико-лингвистические теории.
У Фреге функция, приводящая от знака к обозначенному объекту, как мы говорили, называлась "смыслом" (Sinn) этого знака. Поскольку все носители данного языка должны совершить указанный переход от знака к объекту, смысл слов языка не может считаться фактом индивидуальной психики (у нас об этом стабильном на некотором отрезке времени и общем для всех "языковом знании" писал Бодуэн де Куртене) - он имеет объективный характер и обладает собственным единством, так что все пользователи языка, если они хотят понять последовательность знаков этого языка, стремятся "исполнить" этот смысл. Психические обстоятельства конкретного индивида оказывают влияние на его способность к такому "исполнению", но не на сам языковой смысл. Очевидно, как важна эта концепция объективности смысла для обоснования возможности взаимопонимания.
Правда, полностью приложима она к проблемам взаимного понимания исследователей, работающих в науках, где наборы параметров, релевантных для опознания объекта, задаются эксплицитно, как можно более точно и однозначно, то есть где интенсионал термина задается правильным определением. Точное описание этой процедуры можно найти, например, в классической статье К.И.Льюиса "Виды значения", 1943 [С, 213]. Но, констатирует Б. Холл Парти ("Грамматика Монтегю, мысленные представления и реальность", 1979), подводя итог разбору словоупотребления в повседневной речи, "когда термины не являются терминами объектов, для которых построена научная теория, то нет оснований говорить, что их интенсионалы полностью фиксированы" [С, 300]. Если возможность взаимопонимания предполагает распространение принципов построения интенсиональных моделей, принятые в точных науках, на возможно более широкие области, но неизбежно остаются области жизни, не охваченные действием принципов точного моделирования смысла, то взаимопонимание нужно признать принципиально ограниченным. Но действительно ли для повседневного взаимопонимания требуется научная точность выражений? Гуссерль, начавший с обоснования арифметики и в статье "Философия как строгая наука" подчеркнувший значение точных формулировок для взаимного понимания поколений исследователей, не связанных между собой личным общением, заметил, однако, что уже в ботанических классификациях не приходится говорить о точности терминологии, сравнимой с математической (например, записать "ланцетовидная форма листа" -не то же самое, что построить формулу соответствующей кривой), но что такой точности ботанике и не требуется: "И самая совершенная геометрия, и самое совершенное практическое овладение ею не в помогут описывающему природу естествоиспытателю выразить (в точных геометрических понятиях) именно то, что он - просто, понятно и вполне адекватно - выражает словами "зазубренное, насеченное, в форме чечевицы, зонтичное, -сплошь понятия существенно и неслучайно неточные и именно потому нематематические" [ИЧФФФ, кн.1, 155]. Так что математическая точность моделирования смысла нужна далеко не везде и не может выступать главным принципом взаимопонимания. Рассел тоже повторял, что наши выражения "заражены неточностью, в результате чего... не всегда ясно, применимы они к данному объекту или нет", но и он написал, что идеальный логический язык, "конечно же, совершенно бесполезен для повседневной жизни" [ФЛА, 161-2].
Итак, согласно этой логико-семантической концепции, для того, чтобы установить значение выражения, надо проделать в своем сознании путь (общий для всех, кто собирается правильно использовать данный язык), ведущий от набора точных или неточных параметров (какие это параметры - вопрос спорный, но удобней, если явно перечисленные в определении, унифицированные параметры будут сведены к наименьшему количеству) к объектам актуального или возможного мира.
Поиски простых выражений
Поиск семантических примитивов ориентируется, во-первых, на практическую отдачу: удобство пользующихся словарями -"существуют, например, хорошо известные словари Огдена и Гугенхейма, использующие соответственно только 900 и 1500 неопределяемых... слов для всех толкований", - писала А.Вежбицкая [С, 226]; предпринимались - Кембриджским лингвистическим объединением, Миланской группой и Московской лабораторией машинного перевода исследования по создания языка-посредника в межязыковых переводах, базовые элементы которого были бы в отношении перевода инвариантными. Но, во-вторых, поиск сематических атомов направляется теоретическим интересом - самое важное для нас направление задается вопросом о том, есть ли группа неопределяемых по их содержанию языковых выражений, indefmibilia, общих для всех естественных языков. Такие выражения обеспечили бы переводимость мысли с языка на язык.
В известном "Меморандуме о языковых универсалиях" Д.Гринберга, Ч.Осгуда и Д.Дженкинса, 1963, определено, что считать универсалиями: "это высказывания о языке, относящиеся ко всем языкам вообще", имеющие следующую логическую форму "для всех х, где х есть язык, имеет место..." [ЗЛ II, 122]. В таком случае скажем, что высказывания об универсальных indefmibilia должны иметь форму: "для всех х, где х есть язык, а - метаязыковой символ выражения, Т - метаязыковой символ толкования, так что а есть Т, - имеются слова, которые встречаются во всяком Т, развернутом с учетом толкований всех составляющих его выражений, и никогда не встречаются в а". Усиление этого предположения, а именно то, которое отстаивается А.Вежбицкой, состояло бы в добавлении: "..., и эти слова значат во всех языках одно и то же". Не удивительно, что возникает вопрос: как найти эти слова (или словосочетания) и каким образом можно подтвердить такое сильное предположение?
Во Введении к "Семантическим примитивам" как раз и содержатся размышления о методе. Вежбицкая в хронологическом порядке пересматривает высказанные на этот счет предположения и вытекающие из них исследовательские методики. Семный, или компонентный, анализ 60-х годов - выявление списка абстрактных "маркеров", являющихся не конкретными словами, а различительными признаками сем, - не может быть решением поставленной задачи уже потому, что маркеры служат для формального сравнения лексем по выбранным признакам, а не для полного толкования их языкового смысла. Но исследовательская программа Анджея Богуславского (представленная им в докладе "О семантических примитивах и полном значении", прочитанном на конференции 1966 года и опубликованном в сборнике "Знак, язык, культура") поддержана Вежбицкой. Из нее процитируем следующее методологическое соображение: "Выбирая те или иные толкования-экспликанты, можно и должно полностью полагаться на собственный практический опыт употребления языковых выражений и на собственную изобретательность". Этот тезис, на первый взгляд ничего общего не имеющий с тем, что принято считать научным подходом к фактам языка, тем не менее обосновывается Богуславским, а Вежбицкая приводит дополнительные аргументы. Суммировав их, мы получим очень простую аргументацию. "Примитивы" - это выражения, содержащиеся в полных толкованиях всех (кроме них) выражений языка. Значит, метод их выявления - последовательное составление как можно более полных толкований языковых выражений путем задавания вопроса "А что это значит?" в отношении любой составляющей. Причем дело не в научности определения - задача в том, чтобы, составляя полное толкование, мы делали получающееся выражение все яснее и яснее. Но критерий ясности не может быть формальным (уже для Рассела не было тайной, что в строгих формальных системах результаты, то есть сложные выражения, могут быть гораздо очевидней посылок, то есть "простых" в этих системах выражений). Ясность какого-то выражения принадлежит интуиции - в данном случае, языковой интуиции. Предельно обостряя это методологическое положение, Вежбицкая пишет: "Моя цель состоит в моделировании собственной лингвистической интуиции" [С, 245]. Непосредственного доступа к чужой интуиции исследователь не имеет, а образцовость собственной языковой интуиции обосновывается тем, что интуиция разных носителей языка в практике общения чаще всего совпадает, иначе они бы не понимали друг друга в таком большом числе случаев. Саму Вежбицкую интересуют случаи, где возможно полное взаимопонимание всех носителей языка, включая детей (нижняя возрастная граница не уточняется, но направление мысли понятно).
Одним пируэтом мы оборачиваемся от лингвистических вопросов к традиционной философской проблематике сознания (ясность, очевидность, интуиция), развиваемой на линии Декарт Гуссерль. Этот результат - неизбежность выхода за пределы логико лингвистического анализа в область философских исследований при попытке понять, как возможно понимание, - представляется нам особо важным для нашей темы - обоснованием его необходимости служит предшествовавшее изложение. Вежбицкая трижды цитирует слова Декарта: "Невозможно изучать эти вещи иначе как на самом себе и быть убежденну иначе, чем... внутренним свидетельством", а именно все то, что "может быть познано само по себе". Речь идет об интенциональной предметности (здесь - смысла языкового выражения), данной интуиции с полной очевидностью. Напомним, что доказательству возможности и допустимости "чисто имманентного исследования психического" [ФСН, 151], которое (интроспективное феноменологическое исследование, схватывающее устойчивые сущности в потоке сознания) единственно способно описать, что происходит в сознании между восприятием стимула и реагированием на него, Гуссерль посвятил многие страницы программной статьи "Философия как строгая наука". Вежбицкая развивает эти положения так: "Природа интуиции такова, что методом ее исследования неизбежно может быть только интроспекция. Однако следует подчеркнуть, что интроспекция означает не какое-то случайное "мне кажется", а систематическое, упорное проникновение в глубины своего языкового сознания" [С, 245]. Чтобы добиться глубинной языковой интуиции смыслов выражений, необходимо редуцировать знания, некритически воспринятые в ходе образования, случайные поверхностные ассоциации, и постоянно образующиеся предрассудки, ложные впечатления, которые возникли под перекрывающимся воздействием языковых норм. Нельзя не заметить, что при этом Вежбицкая оказывается также на философской территории аналитиков языка. Если феноменологический проект был ведом лозунгом Э.Гуссерля "Назад, к самим вещам [назад от обсуждения того, что о них и кем говорилось]!", то общее убеждение аналитиков языка Б.Рассел сформулировал в таком credo: "философия заблуждается, адаптируя героические средства для интеллектуальных затруднений,... решения должны быть найдены просто большей заботой и аккуратностью", "с помощью терпеливого детального размышления" [ФЛА, 147]. Логические аналитики Венского кружка (особый случай - "ранний" Виттгенштейн) и Польской школы поняли эту максиму как призыв примененить логистику к анализу философских ("метафизических") высказываний (действительно, содержавшийся у Рассела в виде слогана "конструкции versus выводов" [ФЛА, 152]), а философы лингвистического анализа, такие как "поздний" Виттгенштейн, Дж.Уиздом, Дж.Остин, занялись терпиливым разбором употребления выражений языка в обыденной речи. Языковой интуиции последними неизменно отдавалось должное: если носитель языка интуитивно чувствует разницу в сфере использования двух выражений, это принимается к сведению и выясняется, какие типовые случаи употребления этих выражений дали основание для такого чувства (исключают ли друг друга сферы использования этих выражений полностью, или они пересекаются в отдельных случаях, или они значительно перекрываются, но разница в оттенках значения все же остается). Джон Остин, как известно, полагал возможным назвать эту методику анализа "лингвистической феноменологией" [И, 9].
Оговорим еще один момент, касающийся отношения проблемы "семантических примитивов" к методикам философского анализа. Выдвижение такого критерия приемлемости слова в качестве "примитива", как "известность всякому, включая детей", и намерение "анализировать научные термины при помощи горстки простых разговорных выражений" [С, 237] явно противопоставлен Вежбицкой неопозитивистскому проекту построения Unified Science ("унифицированной науки") на базе ее "минимального словаря". Отто Нейрат, член Венского кружка, в статье "Унифицированная наука как энциклопедическая интеграция", 1938, писал, что "связующий клей" науки содержится в ней самой, но различие языков, на которых излагаются результаты наук, мешает видеть это единство, поэтому языки должны быть унифицированы, подходящей базой унификации полагалась физика [ПН, 137].
Вопрос об иной культуре
Мы думаем, что только из этой перспективы становятся понятны надежды на "приход новой формы" [Ф, 171], которая, по словам Жиля Делеза в его книге о Фуко, не будет ни "Богом" (невидимым гарантом "очевидностей" в их предельной данности), ни "человеком" (их ревностным держателем), и которая сможет и "понимать" (а не "познавать": мыслить по-иному), и "жить" (тоже, соответственно, по-иному), которая будет сингулярным "третьим", не нуждающимся для жизни в том, чтобы кто-то "давал" ему "наличность" под гарантии, словно ссуду, а он бы удерживал "данное" под страхом санкций. Словом, "новая форма" это неизвестная (и невозможная для нас) свобода как иная культ ура. Но откуда она возьмется и какой она может быть? В конце концов, это не единственное возможное направление культурных сдвигов.
Леви-Стросс предложил в "Печальных тропиках" вот какой ход мысли. Он утверждал, что встреча французов 16 века (Ив д Эвре, Жан де Лери, Самюэль Шамплен) с примитивными народами Америк и шок, испытанный ими от встречи с первобытным обществом, привели к идейному движению, приветствовавшему в 18 веке Великую Французскую революцию. Спросим себя: не те же ли встречи эпохи великих географических открытий отзывались в 20 веке (через посредство идей Революции) поисками иной культуры как радикального обновления?
Перечитаем колониальные наблюдения Леви-Стросса над индейскими племенами: "всей истории колонизации.., - говорит Леви-Стросс, осмысляя свои путешествия по Бразилии, сопутствует это радикальное отречение от традиционных ценностей, этот распад определенного уклада жизни, когда утрата каких-то его элементов немедленно влечет за собой обесценивание всех остальных" [ПТ, 447]). Это верно, но не исчерпывает проблемы. Дополним констатации Леви-Стросса исследованиями, описанными в книге Марии Григорьевны Котовской "Этнические процессы в Бразилии", 1985. Изучая образование современного расового состава бразильской нации, Котовская пишет, что причины, обусловившие скорость распада традиционных групп и его результаты, нужно искать не только в воздействии чужой культуры (португальцев), но и в особенностях культур индейских племен. Например, если родство считалось по матери, то метис-кабокло, сын индеанки и португальца, становился полноправным членом племени, а если родство считалось по отцу, метис считался чужаком, не допускался к сокровенным культам племени, и это приводило к быстрому выделению кабокло в особую группу, селившуюся отдельно и имевшую собственные "пещерные" эзотерические ритуалы, куда не допускались ни индейцы, ни португальцы [ЭПБ, 33]. На наш взгляд, это образование "промежуточной" культуры чрезвычайно интересно. Ее эзотеризм представляется нам естественным следствием трехсторонней обособленности - от культуры "бранко" (белых), от культуры аборигенов и от культуры "пардо" (африканских рабов). На другом конце Земли, в Австралии, среди аборигенов, отколовшихся от традиционных религий, но не примкнувших к культуре белых, так же возникли эзотерические "блуждающие" культы. Причем отход от инициационных традиций приводит к утверждению общедоступности ритуальных и магических знаний - это касается не только своей, но и белой религии (христианства). Вот пример австралийского синтетического культа, описанного в 1963 году Гельмут Петри и Гизелой Петри-Одерман. "Они узнали, что Иинимин (=Иисус) недавно явился аборигенам. У него черно-белая кожа, и он объявил, что вся страна будет принадлежать местному населению и что между белыми и черными не будет никакого различия" [РА, 285]. Мы видим, что и здесь образуется "промежуточная", синтетическая культура, плод спонтанной, более не сдерживаемой традиционными предписаниями креативности. Обратим внимание на то, что "местное население" в этом пассаже (по образу черно-белого Бога) - это по сути дела "духовные" метисы.
Если теперь задуматься над утверждением Леви-Стросса о зависимости революционных событий в Европе от когнитивного шока, испытанного европейцами при встрече с первобытными культурами (так что идеология Просвещения впитала в виде идеала "естественного" человека впечатления от этого знакомства), то разве не должны быть дополнены наблюдения над мутациями традиционных культур этих народов наблюдениями за распадом европейской традиционной культуры? Разве нельзя говорить, фигурально выражаясь, о ее собственной "метисизации"? В 20 веке необычайный интерес к чужим культурам неоднократно вырывался наружу, и его последствием каждый раз была частичная аккультурация людей Запада (увлечения африканскими. индейскими, тибетскими культами и проч.), точнее, образование "промежуточных" субкультур, более или менее широко и глубоко распространяющих свое влияние.
Короче говоря, встреча имела последствия для обеих сторон. Она привела к переструктурированию человеческого мира, еще не оконченному, но уже значительному и продолжающемуся. Ее значение - в разъедании оснований прежних культур и, быть может, в постепенном формировании нового типа человека и соотносительной ему культуры. Со своей стороны мы можем сказать о ней пока только то, что концептуально-аналитическое, исключающее a priori все остальные решения, достигнутые на иных путях, "познание истины" ("логоцентризм") уже не будет ее основной конститутивной чертой (в противном случае ее тип не будет новым), хотя едва ли эта черта может быть совсем утрачена без катастрофической деградации сегодняшнего человечества. В заключение мы могли бы выделить 3 возможных направления культурных сдвигов. Это:
1) поиск собственной культурной идентичности, о которой мы говорили в 1-й части работы (традиционализм);
2) не сдержанная одной конкретной традицией, но заимствующая модели из многих доступных традиций спонтанная креативность культурного "метиса" (эклектизм, о котором так много говорили теоретики "пост-модерна");
3) существование в раздвинутом критикой пустом и белом пространстве отказа от традиционных ценностей и смыслов.
Последнее состояние понимается западными интеллектуалами как "сверх-человеческое" или, скорее, сверх-культурное, поскольку не является простым последствием аккультурации, но выступает результатом рефлексии над основаниями своей культуры и проявлениями чужих культур (ее можно было бы считать сознательно проведенной аккультурацией рефлексирующего индивида). Когда-то Людвиг Виттгенштейн заметил, что разочарование в поисках общезначимых оснований языка и науки отнюдь не оборачивается крахом этих институтов, но "оставляет все, как есть". Мы думаем все-таки, что культурные сдвиги в мире происходят (хотя и согласны, что не разочарование в метафизике служит их причиной), и это касается, в частности, западной культуры. Все не "остается как есть", все движется. Атака на традиционную западную метафизику сама есть симптом этого движения. Но кроме того она выступает продолжением рефлексивной традиции и наследует высокой культуре Запада, являясь в этом смысле ее "последним словом". Именно поэтому мы полагаем, что третье из отмеченных направлений сдвига, быть может, действительно "ничего не обещающее", по выражению Фуко, характерно именно для Запада и означает не только исчерпанность прошлых установок "западной" мысли, но и будущее состояние сознания "западного" человека, поскольку служит исходным пунктом некоего будущего движения; возможно, что это будет движение к "новой форме", которая станет свободным выходом из дилеммы "мертвенное понимание вне идеологий/жизнь в иллюзорных очевидностях".
