Содержание к диссертации
Введение
Часть I. Текст, гипертекст, сверхтекст: теоретические основы и аспекты изучения 29
Глава 1. Текст в аспекте гуманитарного знания 29
1.1. Текст как претворенная сущность и многоаспектность его описания 30
1.2. Текст и его смысл 37
1.3. Целостность как принцип системности текста 44
1.4. Цельность как парадигматический феномен 52
1.5. Дискурс и текст 60
1.6. О «праве автора» и «праве текста» 67
Выводы 83
Глава 2. Текст в культурно-языковом пространстве 86
2.1. Текстовый континуум как форма существования культуры 86
2.2. Концепт как лингвокультурный феномен 94
2.3. Метаконцепты и метатексты в культурной практике 109
Выводы 117
Глава 3. Сверхтекст: от идеи к научному понятию 120
3.1. Отечественная филологическая мысль рубежа ХIХ - XX вв. как источник идей о сверхтексте 120
3.1.1. Идея «прозрачности текстовых границ» в трудах А.А. Потебни, Д.Н. Овсянико-Куликовского, А.Н. Веселовского 121
3.1.2. Идея единого «текста-мифа» в метапоэтике и литературной практике русских символистов 124
3.2. Идеи диалогичности, открытости текста в отечественной филологии советского и постсоветского периодов 132
3.3. О концепции сверхтекста В.Н. Топорова и ее значении для теории сверхтекста 152
Выводы 159
Глава 4. Гипертекст как структура открытого знания 162
4.1. Гипертекст в информационных технологиях 162
4.2. Гипертекст в постмодернистской парадигме 171
4.3. Гипертекст в теории генетической критики 182
Выводы 184
Часть II. Сверхтекст как словесно-концептуальный феномен 187
Глава 1. Проблема целостности и типологии сверхтекста 187
1.1. О принципах моделирования сверхтекста 187
1.2. Принцип центрации и «внутренняя жизнь» сверхтекста 193
1.3. Модель литературной коммуникации и типология сверхтекста 208
1.4. Парадигма авторских сверхтекстов и метасверхтекстов: собственно авторские и квазиавторские 212
1.5. Фактор адресата в типологии сверхтекста: адресованные; собранные и несобранные; закрытые и открытые; актуальные, актуализированные и потенциальные сверхтексты 217
1.6. Тематические сверхтексты: событийные, локальные, именные 222
1.7. Однотипно и неоднотипно структурированные сверхтексты 224
1.8. Сильные и слабые сверхтексты с жесткой и нежесткой структурой 226
1.9. Цикл как сильная разновидность сверхтекста 231
Выводы 236
Глава 2. Пародийный битекст как образец предельно-минимальной формы сильного сверхтекста 240
2.1. Пародийный текст: жанротип, структура, семантика, прагматика 240
2.2. О внутренней структуре и «внутренней жизни» пародийного текста 249
2.3. Эпитекст как прагматически ориентированный компонент внешней структуры пародийного текста 271
2.4. Прагматические установки vs. прагматические актуализаторы в тексте литературной пародии 288
2.5. Принцип релевантности контекста и множественность интерпретационных смыслов в пародийном тексте (на примере пародии Дм. Минаева «Холод, грязные селенья...» 332
Выводы 338
Глава 3. «Свисток. Собрание литературных, журнальных и других заметок» как коллективно-авторский сверхтекст 342
3.1.0 целостности журнальной структуры «Свистка» 342
3.2. Комическая модальность как средство создания прагмастилистического единства сверхтекста 345
3.3. Заглавие «Свисток» и концепт "СВИСТ" как факторы смысловой центрации 353
3.4. Метатекстовые включения в семантической структуре «Свистка» 369
3.5. Эпиграф как конститутивное средство сверхтекста 375
3.5.1. Типы эпиграфов в «Свистке» 375
3.5.2. Эпиграф в аспекте интертекстуальных и межтекстуальных корреляций в «Свистке» 382
Выводы 403
Глава 4. Сверхтекст В.М. Гаршина как авторский словесно-концептуальный феномен 406
4.1. «Текст жизни» писателя как фактор центрирования авторского сверхтекста 406
4.2. Метаконцепт "ТРАГИЧЕСКОЕ" и трагическая модальность в Гаршинском тексте 410
4.3. Концепт "БОЛЕЗНЬ" и его роль в Гаршинском тексте 419
4.4. Смысловое сгущение словесно-образных структур текста как результат межтекстового взаимодействия в словесно-концептуальном пространстве сверхтекста: рассказ «Трус» в контексте Гаршинского текста 431
Выводы 429
Глава 5. Петербургский текст З.Н. Гиппиус как индивидуально-авторский сверхтекст локального типа 444
5.1. Ценностные установки З.Н. Гиппиус как фактор сложения и функционирования Петербургского текста 446
5.2. О словесно-концептуальной организации Петербургского текста 448
5.3. Центробежные и центростремительные связи в Петербургском тексте 463
Выводы 473
Заключение 487
Библиографический список 489
- Текст как претворенная сущность и многоаспектность его описания
- Идеи диалогичности, открытости текста в отечественной филологии советского и постсоветского периодов
- Комическая модальность как средство создания прагмастилистического единства сверхтекста
- Центробежные и центростремительные связи в Петербургском тексте
Введение к работе
Реферируемое диссертационное исследование посвящено изучению сверхтекста – текстового феномена, который не укладывается в схему традиционных представлений о каноническом тексте и требует комплексного филологического анализа, совмещающего лингвистический и литературоведческий подходы. Научный интерес к проблеме сверхтекста как ряду самостоятельных произведений словесного искусства, актуально и/или потенциально воспринимаемых в культурной практике (текстовой деятельности) в качестве целостной единицы, был инициирован известными работами В.Н. Топорова о Петербургском тексте. Из двух конкурирующих терминов – «гипертекст» и «сверхтекст» – мы отдаем предпочтение второму в силу его сопряженности с отечественной традицией изучения стоящего за ним феномена.
Актуальность исследования обусловлена общими тенденциями в развитии современного научно-гуманитарного мышления – ярко выраженным антропоцентризмом, взглядом на текст как высшую коммуникативную единицу и лингвокультурологическое пространство, осознанием того, что решение проблем, стоящих перед той или иной гуманитарной дисциплиной, возможно лишь на пути интеграции научных парадигм, с позиций метатеоретического знания (В.С. Библер, М.Л. Макаров, М.В. Попович, М. Фуко), с установкой на построение целостной теории языка (Н.Ф. Алефиренко, Л.Г. Бабенко, Н.С. Болотнова, В.З. Демьянков, В.В. Карасик, О.Г. Ревзина и др.). Качественное расширение сферы объектов гуманитарного знания делает все более и более востребованными как сами понятия сверхтекста и гипертекста (в разных его пониманиях), так и той лингвоконцептуальной реальности, которая стоит за ними. И в этом аспекте проблемы раскрытия словесно-концептуальной сущности сверхтекста, разработки гибкой его дефиниции, типологии, выявления содержательных основ категорий сверхтекста, рассмотрения механизмов его функционирования в текстовой деятельности, описания процессов, обеспечивающих его «внутреннюю жизнь», в настоящий момент приобретают актуальный и дискуссионный характер. Ряд аспектов обозначенной проблематики ставятся и решаются в работах В.Н. Топорова, З.Г. Минц, М.В. Безродного, А.А. Данилевского, Ю.М. Лотмана, Н.Е. Меднис, В.В. Абашева; Н.А. Купиной, Г.В. Битенской, Н. Брауды, И.В. Быдиной, Л.В. Ениной, Л.М. Ждановой, Н.Ф. Нижник и др. В силу того, что теория сверхтекста еще не сложилась и имеет ряд дискуссионных моментов, а объем научных знаний по проблемам сверхтекста и сходных, смежных с ним феноменов (интертекст, гипертекст, ансамбль, цикл и др.) возрастает, задача обобщения имеющихся результатов в изучении сверхтекста, которая решается в диссертации, также имеет актуальный характер.
Научная новизна работы состоит в том, что в ней представлена обобщенная дефиниция понятия «сверхтекст»; раскрыты его сущностные характеристики, определен ряд критериев для типологизации сверхтекстов, учитывающий концептуальное содержание составляющих модели литературной коммуникации; осуществлен комплексный филологический – междисциплинарный, разноаспектный – подход к описанию модели сверхтекста как словесно-концептуального феномена, как едино-цельного семантического пространства, создаваемого некоторым классом текстов, отмеченных теми или иными редуплицируемыми, интенционально сопрягаемыми цельностями; охарактеризованы прагмасемантические, лингвокогнитивные механизмы, обусловливающие целостное восприятие сверхтекста. Характер новизны исследования обеспечивается также содержащимся в нем описанием нескольких разновидностей сверхтекста – индивидуально-авторского, индивидуально-авторского локального, коллективно-авторского журнального и предельно-минимальной формы сверхтекста – пародийного битекста. При этом реализованный в работе комплексный коммуникативно-деятельностный подход к материалу исследования – классическим текстам В.М. Гаршина, З.Н. Гиппиус, журнала «Свисток» – сатирического приложения к «Современнику» (1859–1863), а также к текстам русской литературной пародии – как к сверхтекстам открывает новые аспекты в понимании их идейно-художественной сущности, в частности выявляет роль редуплицируемых и актуализируемых цельностей («памяти слова», «памяти жанра») в обогащении глубинных пластов текстовых составляющих сверхтекста, в актуализации и реализации жанровой и текстовой модальности.
Объектом исследования в работе являются единицы русской концептуальной текстосферы – это, с одной стороны, совокупности текстов, которые в культурной практике воспринимаются в качестве актуальных или потенциальных целостных сверхтекстовых образований, с другой стороны – целокупности текстов (битексты, политексты), имеющие сверхтекстовую природу.
Предметом исследования являются лингвистические и экстралингвистические факторы и средства, которые, актуализируя концептуальный потенциал языковых единиц и инициируя центростремительные и центробежные межтекстовые связи в границах определенной общности текстов, обеспечивают их сверхтекстовую целостность, смысловую многомерность, создают возможность для проявления и обнаружения неструктурированных смыслов.
Цель работы состоит в раскрытии сущностных характеристик сверхтекста как словесно-концептуального феномена; выявлении и описании экстралингвистических и лингвистических факторов и языковых средств (механизмов), которые, с одной стороны, определяют его целостность и обусловливают процессы смыслопорождения во внутреннем его пространстве, с другой – обеспечивают возможность функционирования сверхтекста как целостного образования во внешней среде, в культурно-языковом пространстве.
Поставленная цель определила следующие задачи исследования:
характеристика теоретико-методологических предпосылок и основ концепции сверхтекста;
обоснование критериев выделения сверхтекста и его типологизации;
выявление и описание его конститутивных признаков, дефинирование его понятийной сущности;
установление внешних и внутренних факторов (принципов), обеспечивающих относительную устойчивость сверхтекста, языковых средств, конституирующих его целостность; позволяющих ориентироваться в его многомерном пространстве; характеристика типов связи как конститутивных средств сверхтекста;
описание особенностей словесно-концептуальной организации сверхтекста, определение роли когнитивных (концептуальных) структур в конституировании его смысловой когерентности и многомерности; описание механизмов порождения и трансляции смыслов в рамках сверхтекста;
определение минимальной предельной текстовой формы выражения сверхтекста и описание его прагмасемантической структуры (на примере пародийного битекста);
описание системы прагматических актуализаторов, обеспечивающих усмотрение целостности сверхтекста и определяющих способ его интерпретации;
представление опытов описания отдельных типологических разновидностей сверхтекста.
Теоретическую основу исследования составляют положения и научные понятия лингвистики текста, семиотики, литературоведения, цикловедения, лингвопоэтики, когнитивной лингвистики, лингвокультурологии, психолингвистики, психологической герменевтики, прагматики, деривационной теории, разрабатываемые в трудах отечественных и зарубежных ученых (Э.Г. Аветян, И.В. Арнольд, М.М. Бахтин, Р. Барт, В.С. Библер, А.А. Брудный, А. Вежбицкая, А.Н. Веселовский, В.В. Виноградов, Г.О. Винокур, И.Р. Гальперин, Б.М. Гаспаров, М.Л. Гаспаров, А.И. Горшков, М.Н. Дарвин, Т.А. ван Дейк, В.Б. Касевич, А.Н. Кожин, Е.С. Кубрякова, Н.А. Купина, Б.А. Ларин, Ю.М. Лотман, З.Г. Минц, Л.Н. Мурзин, Т.М. Николаева, Н.А. Николина, А.А. Потебня, Л.В. Пумпянский, Л.В. Сахарный, Ю.С. Степанов, Ц. Тодоров, В.Н. Топоров, Ю.Н. Тынянов, В.И. Тюпа, Н.А. Фатеева, И.В. Фоменко, М. Фуко, А. Шюц, Р. Якобсон и др.).
Подчеркнем, что нас интересуют главным образом письменные тексты, которые относятся к сфере словесного искусства, тексты, в которых главенствует коммуникативно-эстетическая функция, подчиняя себе функцию коммуникативно-информационную, свойственную текстам нехудожественным. В качестве единицы анализа и интерпретации в нашей работе выступают, с одной стороны, фрагмент текста, отдельный текст, несколько текстов, при этом каждый из элементов данного ряда, отдельно или вкупе с иными, мыслится как цельность, которая корреспондирует к релевантному концепту или фрагменту концептосферы текста и сопрягается с иными цельностями иных текстов, тем самым представляя собой составляющую сверхтекстового образования, с другой стороны – само это целостное сверхсложное, сверхсемантическое образование – сверхтекст.
Предельно-минимальной формой воплощения сверхтекста в исследовании признается форма битекста, а в качестве одной из типичных его жанровых форм рассматривается пародийный текст, целостность которого конституируется по крайней мере двумя исходными семантическими структурами – прототекстуальной и метатекстуальной. Поскольку в отдельном тексте в «свернутом» виде содержатся и тексты «прошлого», и тексты «будущего», постольку воздействие смысловой установки инициирует в нем актуализационные процессы, обеспечивающие проекцию текстов с «оси селекции на ось комбинации» (Р. Якобсон) и смысловое взаимодействие этих текстов в призме смыслов центрирующего текста. Допустимо предположить, что такого рода «текст-формула», или, иначе говоря, цельность, – это и есть тот идеальный конструкт в концептосфере личности, который замещает, метонимизирует, «помнит» едино-цельный поэтический мир, запечатленный в определенной совокупности текстов. Соответственно, вопрос о «свернутой» форме существования сверхтекста выводит в плоскость концептуального, уравнивая в правах подходы к тексту, с одной стороны – от текста, совокупности текстов, материально выраженных, данных восприятию в словесной оболочке, развернутых во времени и пространстве, с другой – от текста-концепта, «текста-формулы» (А.К. Жолковский) в момент его актуализации, в момент «развертывания» того или иного его сегмента, актуального для сознания.
В качестве методологической основы исследования сверхтекста в работе использовался коммуникативно-деятельностный подход к тексту как форме коммуникации, явлению идиостиля с учетом структуры, семантики, прагматики текста. Данный подход интегрирует такие взаимосвязанные и дополняющие друг друга принципы, как антропоцентрический, интерпретационный, когнитивно-концептуальный, текстоцентрический, лингвоцентрический. Отметим также, что хотя прямой ориентации на синергетическую парадигму, ее понятийный аппарат наше исследование не имеет, однако в ряде случаев представленная в нем интерпретация линводинамики сверхтекста оказывается сообразной тому представлению о «внутренней жизни» текста, которое нашло отражение в концепциях, рассматривающих текст как синергетическую систему.
Для достижения поставленной цели и решения задач исследования в работе использовались как общенаучные методы и приемы (наблюдение, систематизация, классификация, описание, моделирование и др.), так и методы филологического анализа: семантико-стилистический; сопоставительно-стилистический; дискурсный, контекстологический, композиционный, структурный, каждый из которых нацелен на изучение особенностей функционирования текстуальной единицы как в рамках целого текста, так и сверхтекста, что позволяет решать проблемы смыслового наращения, смысловой трансформации, транспонирования и интроекции объективных («свершившихся») смыслов в границах пространства сверхтекста; интертекстуальный, позволяющий фиксировать выход текста за пределы себя в мультитекст культуры, в пространство текстовой концептосферы и обратное движение, обогащающее смысловой потенциал текста; концептуальный анализ; методика моделирования текстовых пространств; принципы и приемы стилистики декодирования; мотивный анализ; биографический метод и др.
В работе выдвигаются следующие гипотезы:
1. Сверхтекст создается на основе направленной ценностно-смысловой установкой актуализации «памяти живого поэтического слова» (Н.А. Фатеева) в рамках усмотренной целостности некоторого числа самостоятельных текстов.
2. Осознание целостности некоторого числа автономных текстов становится пусковым механизмом для переключения в режим нелинейного прочтения (перечитывания) текста – интроспекции, для актуализации содержания релевантных концептов, предактуализации ассоциативно-смысловых связей и парадигм разного порядка цельностей, для деавтоматизированного их восприятия и осмысления.
3. Проявленные сверхтекстовые отношения непременно сказываются на смысловой структуре коррелирующих текстуальных единиц, обнаруживая их смысловую полифоничность как результат актуализации тех потенциальных концептуальных смыслов языковых единиц, «свернутых текстов», которые стоят за ними, что в иных условиях может или не осознаваться, или улавливаться сугубо в виде мерцающих, неидентифицируемых смысловых обертонов, коннотативного фона.
4. Отношения коррелирующих в рамках сверхтекста текстуальных единиц имеют метатекстуальный и «тропеический» характер, а временной параметр в цепочке «претекст – текст» теряет свою значимость.
Положения, выносимые на защиту:
1. Сверхтекст – это ряд отмеченных направленной ассоциативно-смысловой общностью (в сферах автора, кода, контекста или адресата) автономных словесных текстов, которые в культурной практике актуально или потенциально предстают в качестве целостного интегративного диссипативного словесно-концептуального образования, как составляющая ахронического культурного пространства – национальной текстовой концептосферы. Основными условиями проявления сверхтекстовой сущности является феномен «профилированного чтения» (Р. Барт) как вид культурной практики, усмотрение целостности ряда текстов, актуализация релевантных метаконцептов, отвечающих за выбор способа интерпретации текста, за переключение с одного кода семиотического осознания текста на другой, за переход из одного режима культурной практики («чтения для удовольствия») в другой (чтение профилированное, профессиональное).
2. Сверхтекст – это динамическое, многомерное, кросс-темпоральное, кросс-референтное, актуально или потенциально кросс-персональное, полижанровое, полистилистическое образование, находящееся в зависимости от полагаемого автором (составителем, интерпретатором) сверхтекста принципа ценностно-смысловой центрации, которая предусматривает выдвижение в качестве приоритетных тех или иных смыслов (текстов), определяя вектор вероятностного ассоциирования и актуализации содержания релевантных концептов; мотивирует способ распределения и взаимодействия в едином семантическом пространстве сверхтекста его разноуровневых составляющих, обеспечивая оптимальную устойчивость (равновесие) системы.
3. Сверхтекст открыт для множества интерпретаций (количественный аспект), и потому для вариативных линеаризаций (качественный аспект) – т.е. для прочерчивания определенных смысловых траекторий в нелинейном словесно-смысловом пространстве, но в соответствии с принципом центрации, не противоречащим авторской концепции текста. Сверхтекст проявляет системные свойства каждого из входящих в него текстов, при этом в той или иной его составляющей – отдельном тексте, субтексте находят отражение свойства целого – сверхтекста.
4. Цельность, понимаемая как парадигматический феномен, является конститутивным компонентом сверхтекста, обеспечивающим его концептуально-семантическую протяженность (итеративность) и коммуникативно-смысловую целостность. В сверхтексте проявление парадигм цельностей находится в зависимости от принципов его моделирования (интерпретации) – «вненаходимости» точки зрения интерпретатора; усматриваемой целостности; принципа контекстуальности; принципа релевантности/нерелевантности тех или иных контекстов; центрации актуализируемых и предактуализируемых смыслов и смысловых элементов.
5. Типологическая классификация сверхтекстов может быть построена с ориентацией на концептуальное содержание составляющих модели первичного и вторичного звена литературной коммуникации, с учетом статуса и ценностно-смысловых позиций авторов сверхтекстов и метасверхтекстов, а также внутренних субъектов текстовой деятельности, общих особенностей референта, кода составляющих сверхтекста и метасверхтекста, характера смыслового сцепления, количественного состава текстов, объединяемых в сверхтекст или метасверхтекст, степени известности последних. Выделяются следующие разновидности сверхтекстов и метасверхтекстов: актуальные, актуализированные и потенциальные; индивидуально-авторские, коллективно-авторские, квазиавторские, анонимно-авторские; собранные и несобранные; однотипно и неоднотипно структурированные; сильные и слабые с жесткой и нежесткой структурой; тематические – локальные, именные, событийные и др.
6. Предельной, минимальной формой воплощения сверхтекста является семантически производный, «вторичный», текст, содержащий в «свернутом» виде иной текст, по отношению к которому метатекстуальная структура вторичного текста выполняет функцию модально-смысловой центрации. Показательным образцом предельно-минимального сверхтекста является синтетический, сильный, с жесткой структурой текст литературной пародии. В пародийном сверхтексте весомым фактором смысловой центрации является предопределенная жанровым метаконцептом пародии установка на комический способ представления особенностей прототекста.
7. Ценностно-смысловое центрирование в авторских сверхтекстах обусловливается «текстом жизни» автора, авторскими эстетико-мировоззренческими установками и отражающей их системой словесно-концептуальных соответствий (сквозные словесные ряды и релевантные им концепты и метаконцепты, доминирующая текстовая модальность, концептуальные смыслы заглавия, эпиграфов, метатекстуальных структур и др.), а в локально-авторском – еще и соотнесенностью «локально» отмеченных словесных рядов с одним и тем же референтом – «местом памяти».
8. Система прагмасемантических актуализаторов сверхтекста позволяет ориентироваться в словесно-концептуальном пространстве сверхтекста, выбирать релевантный режим интерпретации, инициирует направленные процессы смыслопорождения, которые осуществляются на основе, с одной стороны, центростремительных межтекстовых связей (в рамках сверхтекста) и, с другой – центробежных интертекстуальных связей, ориентированных в сферу смыслов тех текстов и контекстов, которые находятся вне сверхтекста, но в пределах актуальной для него части текстовой концептосферы, и, будучи актуализированными, интроецируются в текст, обусловливая его смысловую глубину. Благодаря центростремительным связям происходит стяжение текстов в едино-цельную конструкцию, благодаря центробежным – очерчиваются контуры «вписанности» сверхтекста в релевантное для него пространство текстовой концептосферы.
Материал исследования. Массив сверхтекстов представляет собой достаточно обширный и разнородный в языковом плане материал. Поэтому выбор текстов для анализа определялся исходя из проблематики и задач исследования. Важным представлялось представить наиболее типичные разновидности сверхтекста, определить смысловые корреляции между авторским содержательным принципом смысловой центрации, находящим выражение в разной текстовой модальности, системе актуализированных концептов, предметно-логическом плане текстов и пр., и направлением актуализационных процессов в интегративном семантическом пространстве сверхтекста. Для описания таких разновидностей сверхтекста, как коллективно-авторский, индивидуально-авторский, индивидуально-авторский «локальный» были, соответственно, взяты тексты «Свистка» (1859–1863) – сатирического приложения к журналу «Современник»; тексты произведений В.М. Гаршина, поэтические и критические тексты Н.А. Добролюбова, З.Н. Гиппиус, Г.В. Адамовича и др. Существует много подтверждений того, что в литературно-общественном сознании эти тексты воспринимаются как некие целостные словесно-концептуальные образования, однако в таком аспекте они никогда не исследовались. К тому же и тексты «Свистка», и тексты произведений Гаршина, Гиппиус недостаточно изучены с точки зрения металингвистики и лингвопоэтики. Постановка вопроса о предельно-минимальной форме воплощения сверхтекста обусловила обращение к классическим и современным текстам литературной пародии и их прототекстам. Компактность синтетичной формы, политекстуальность, конструктивная упругость, центрирующая роль жанровой комической модальности, смысловая уплотненность и в то же время достаточная смысловая обозримость, преимущественно явным образом выраженная коммуникативно-целевая установка, акцентированная тем или иным способом система прагматических актуализаторов, механизация, доведение до штампа большого ряда художественных приемов (что особенно характерно для современной литературной пародии) – именно эти особенности пародийных текстов и обусловили их привлечение в качестве рабочего материала для исследования межтекстуальных связей своего рода механизма концептуализации текста, той системы прагмасемантических актуализаторов, которая обеспечивает целостность сверхтекстового образования, заключающего в себе N-арное число автономных текстов.
Теоретическая значимость работы состоит в следующем:
– эксплицированы основные теоретические положения, на основе которых складывалась теория сверхтекста и которые получили свое развитие в работе;
– предложена обобщающая дефиниция понятия «сверхтекст»; определены принципы и приемы его моделирования и филологического анализа;
– на достаточно широком материале обоснован подход к моделированию сверхтекста на основе презумпции его целостности, что позволило выявить механизмы, обусловливающие разной степени смысловое стяжение текстов и возникновение сильных и слабых сверхтекстов с жесткой и нежесткой структурой; а также подход, учитывающий принцип смысловой центрации, создающий возможность определять направление интерпретации сверхтекста;
– раскрыта роль парадигм цельности, репрезентируемых сквозными словесными рядами, роль метаконцептов, коррелирующих с главенствующими целевой и прагмаэстетической установками сверхтекста и преломляющих в силу этого свое содержание в словесно-образную структуру текста, как конституэнтов динамического, диссипативного сверхтекстового образования;
– предложены критерии типологизации сверхтекстов;
– показана роль средств комической и трагической модальности в конституировании сверхтекстовых единств;
– описаны модели индивидуально-авторского Гаршинского текста; индивидуально-авторского локального Петербургского текста; коллективно-авторского журнального сверхтекста «Свисток»;
– охарактеризованы структурные, прагмасемантические, концептуальные особенности предельно-минимальной формы реализации сверхтекста на примере пародийного битекста.
Практическая значимость работы состоит в дальнейшем углублении методики анализа канонических и неканонических текстов в аспекте смыслопорождающей деятельности. Содержащийся в работе фактический материал может послужить основой для составления комментариев к произведениям изученных авторов, для создания словарей концептов. Ее результаты могут также использоваться в вузовских курсах «Филологический анализ текста», «Лингвистика текста», «Теория литературы», «История русской литературы», «История русского литературного языка», в спецкурсах по различным аспектам языковой картины мира, теории текста, лингвокультурологии. Основные выводы работы могут быть учтены при разработке новых обучающих методик как в школьной, так и вузовской практике.
Апробация работы. Результаты исследования были изложены в докладах на международных, всероссийских и межвузовских конференциях: «Текст и методика его анализа» (Харьков, 1994); «Человек: язык, культура, познание» (Кривой Рог, 1995, 1997); «Семантика и прагматика слова и текста» (Северодвинск, 1995, 2005); «Проблемы гуманитарного знания: на рубеже веков» (Архангельск, 1999); «Проблемы литературы ХХ века: в поисках истины» (Архангельск, 2003); «Проблемы концептуализации действительности и моделирования языковой картины мира» (Архангельск, 2002, 2005); «Ломоносовские чтения» (Архангельск, Северодвинск 1997, 1998, 2000, 2003, 2005, 2007); «Изменяющаяся Россия: новые парадигмы и новые решения в лингвистике» (Кемерово, 2006); «Иностранные языки и литературы в системе регионального высшего образования и науки» (Пермь, 2006); «Масловские чтения» (Мурманск, 2005, 2006); «Лексико-грамматические инновации в современных восточнославянских языках» (Днепропетровск, 2007); «Национальный семиозис (дискурсы идентичности)» (Сыктывкар, 2007). Апробация изложенной в работе концепции сверхтекста нашла отражение в двух подготовленных под научным руководством соискателя и защищенных кандидатских диссертациях: Гаврищук Е.А. «Петербургский текст З.Н. Гиппиус» (Северодвинск, 2004); Лепеховой О.С. «Этическое пространство сверхтекста В.М. Гаршина» (Северодвинск, 2006).
Структура работы. Диссертация состоит из введения, двух частей (первая из них включает 4, вторая – 5 глав), заключения и библиографического списка.
Текст как претворенная сущность и многоаспектность его описания
Проблема определения понятия, сущности текста, без которого немыслимо представление феномена сверхтекста, не только не исчерпала себя, но по-прежнему сохраняет свою актуальность. В зависимости от аспекта, предмета исследования, от той или иной научной парадигмы, в рамках которой работает исследователь, понятие «текст» определяется, истолковывается по-разному. Но в этой разности определений ясно просматривается та система координат, в которой традиционно осмысляется его сущность, - это коммуниканты (автор и адресат), действительность (мир реальный и воображаемый, ситуация, событие), контекст (конситуация), дискурс, другие тексты. Благодаря именно этим критериям проблема текста оказывается в средоточии интересов различных гуманитарных исследований.
Итак, текст - это и знаковая форма существования культуры [Лотман 1999]; это и особый вид речемыслительной деятельности, направленный на отражение действительности [Леонтьев 1974]; это и продукт знаковой и паразнако-вой деятельности коммуникатора; а также переструктурированный продукт знаковой и паразнаковой деятельности [Сорокин 1985; Тарасов 1987]; это и особым лингвистическим образом представленное знание [Шабес 1989]; это и основной продукт коммуникативной деятельности; единица коммуникации, ее «смыкающий компонент» [Каменская 1989; Брудный1989]; это и «арена реализации языковых феноменов, их коммуникативный фон»; «многомерное смысловое пространство» [Николаева 2000: 414; 416, 424]; это и обособившаяся высшая форма речи, «факт речевого акта», обладающая собственной системностью, собственными категориями и единицами [Гальперин 1981]; это и «особая развернутая вербальная форма осуществления речемыслительного произведения» [Дымар-ский 1999: 32-33]; это и «носитель духовных эманации, «проявленная форма энергии языка, вбирающая в себя внеязыковые энергии и способная порождать новые смыслы в результате синергии спонтанных и детерминированных движений смыслов текстовых единиц всех уровней, планов и измерений» [Мышкина 1998: 32-33]; это и речевой феномен, удовлетворяющий семи признакам текстуальности: когезии, когеренции (смысловой), интенциональности, акцептабельно сти2, информативности, ситуационное, интертекстуальности [De Beaugrande, Dressier 1981]. Что касается семи критериев текстуальности, предложенных Р.-А. Бограндом и В. Дресслером, то, как справедливо считает У. Фикс, они должны быть дополнены восьмым- критерием принадлежности к культуре, поскольку эта принадлежность является непременным условием для существования текстуальности [Фикс 2001: 101]. Как раз эта многоаспектность подходов к тексту, находящая выражение в различных толкованиях его сущности, вызывает необходимость прояснить наши исходные позиции в понимании ряда моментов, касающихся природы текста, его онтологических, гносеологических, системно-функциональных, прагматических, когнитивных и собственно лингвистических (текстуальных) свойств.
С философской точки зрения, текст генерируется сущностью (замыслом). Сущность претворяется в текст, переходя в новую систему выражения в опосредованном, в систему обозначения, которая по своей сути концептуальна. Содержание текста можно толковать как выражение его сущности. «Здесь выражение распалось на два основных момента: выражение (материя) и выражаемое (сущность). Но оно в свою очередь есть некоторая целостность, в которой моменты теоретичны. Это доказывается тем, что элиминация выражаемого упраздняет выражение, преобразуя его в пустую материю» [Аветян 1989: 4-5]. Отсюда понимание текста как формы сущности и, более того, формы смысла.
При толковании сущностных характеристик текста его исследователи привычно апеллируют к внутренней форме слова текст: латинские textus, textum, textere означают ткань , связь, соединение , ткать, плести [Цыганенко 1989: 421-422]. Так, например, поступает Э.Г. Аветян [1989: 11] в следующем фрагменте: «Согласно основной познавательной установке - от видимого к сущности, текст стал восприниматься как сотканная из элементов целокупность членораздельно-звуковых выражений. .. Эмпирическое сознание право, именуя формальное выражение замысла сотканным: хотя работой руководит целое (как в деле ткацком), предпосланное работе как идеальный образ, сам процесс выражения есть тканье, и потому результат воплощения правомерно именовать текстом». «Текстильные» метафоры {«текст - ткань», «текст - сеть») нарочито использовал в своих рассуждениях о тексте и текстовом анализе Р. Барт3 [1989: 417, 419, 427,428,515].
Важно обратить внимание, что в этимологическом пласте концепта "ТЕКСТ" присутствует implicit идея возможного синтезирования, «вплетения» в текст иных текстов, иных, не собственно авторских смыслов. В различных исследованиях, посвященных тексту, именно эти смысловые составляющие становятся отправной точкой для рассуждений о потенциальной открытости текста, его способности к развертыванию («экспликации») смыслов, о «множественности текста», о его «комбинаторной бесконечности» (Р. Барт). Заметим также, что концептуальные признаки, связанные с этимоном слова текст, вполне приложимы и к термину сверхтекст, чья внутренняя форма (как и слова гипертекст), благодаря приставке, актуализирует смыслы, связанные с превышением текстом предела, меры, нормы в аспекте его имманентных свойств, с отсутствием его подчиненности каким-либо ограничениям; разумеется, не исключается также возможность актуализации значений предлога сверх: поверх , выше, более чего-л. , над ) [MAC: TV, 42-43; Цыганенко 1982: 49]. Так, например, В.Г. Овчинников [1990: 2] допускает возможность толкования понятия «гипертекст» как «надтекста», обозначающего некую целостную единицу информации, частями которой являются тексты. В кругу постмодернистских концептов приставка «гипер», в отличие от приставок «сверх», «супер», как подчеркивает М. Эпштейн [1995: 43], означает «не просто сильную, а чрезмерную степень качества («гипертония, «гипертрофия», «гиперинфляция», «гипербола»...). Чрез-мерность - такой избыток качества, когда переступая свою меру, оно переходит в свою собственную противоположность. Вот почему «гипер» - удачное обозначение таких феноменов, которые обнаруживают предельное усиление и одновременно поддельность данного качества».
Одно из наиболее часто цитируемых в отечественной научной литературе определений текста, которое разделяется нами, принадлежит А.А. Брудному [1998: 185]: «Текст образован сочетанием знаков и представляет собой адресованное, компактное и воспроизводимое выражение некоторого содержания, развернутое по стреле времени (т.е. имеющее начало и конец) и обладающее смыслом, в принципе доступным пониманию».
В этом определении зафиксированы такие базовые положения текстоведе-ния, как 1)знаковый характер конституэнтов текста; 2)текст— результат рече-мыслительной деятельности, 3) текст — процесс речемыслительной деятельности, дискурсии4 («воспроизводимость», «развернутость по стреле времени», континуальность), 4) адресованность и, следовательно, интенциональность. Имплицитно содержится указание на необходимость учета обстоятельств общения в сферах: автор - адресат, персонаж - персонаж, внутренний субъект текстовой деятельности - адресат, поскольку текст возникает на пересечении двух сознаний, что в свою очередь актуализирует проблему разграничения текста и дискурса5, понимаемого как ситуация речевого общения, в которую данный текст погружен или из которой он вырван и которая в нем отображается, а также как ситуация речевого общения, которая изображается в тексте. Ср.: «Дискурс - это речь, "погруженная в жизнь"» [Арутюнова 1990: 137], а таюке: дискурс - это «воплощенное в речи мироощущение и жизненная позиция» [Жолковский 1991: 31].
Если в семиотической теории текстом может считаться любое последовательное выражение содержания, не обязательно имеющее письменную форму, то в той части лингвистики текста, которая ориентирована на традиции герменевтики (В. Дильтей, Х.Г. Гадамер, П. Рикёр и др.), текстом признается только то речевое образование, которое обладает фиксированной письменной формой или во всяком случае имеет в качестве источника или ориентира письменный текст6.
Идеи диалогичности, открытости текста в отечественной филологии советского и постсоветского периодов
Положение о том, что закрытость отдельного текста условна, было убедительно обосновано в трудах русских филологов, начавших свой путь в науке в первые десятилетия XX века, Л.В. Пумпянского, В.В. Виноградова, М.М. Бахтина, Ю.Н. Тынянова, Г.А. Гуковского и др.
В конце двадцатых годов в книге В.Я. Проппа «Морфология сказки» был представлен выявленный им стабильный фонд мотивов («функций») и персонажей волшебной сказки, «покрывающий почти исключительно сюжетный (событийный) аспект сказочной структуры», что, по словам А.К. Жолковского, может расцениваться как «технически совершенная реализация тезиса: "все сказки - одна сказка"», «один текст» [Жолковский, Щеглов 1996: 213, 14, 22]. Иначе говоря, пропповская модель представляет собой своего рода фундамент, на котором мог бы быть воздвигнут «сверх текст волшебной сказки».
Сюжет как «открытая структура связей и соотношений образов и мотивов, представляющая собою каркас или общую конструкцию словесно-художественного произведения» [Виноградов 1963: 11], как некое инвариантное событийное ядро, связанное с категорией стиля, стал предметом пристального анализа в работе В.В.Виноградова «Сюжет и стиль». Исследуя ключевые сюжеты русской любовной повести, в частности, о девушке, невольно погубившей возлюбленного, и о слуге-вымогателе, ученый выявил в структуре сюжета три категории элементов, отмеченные тремя же видами соотношений. Во-первых, базовые элементы, которые составляют основу (ядро) сюжета и находятся друг с другом в крепкой и тесной связи, характеризуются наличием «закономерных приемов и правил движения, последовательного развития». Во-вторых, «элементы внутренние, органически связанные с структурным ядром сюжета, но допускающие возможность широких вариаций и даже замен, которые тем не менее замкнуты в пределах литературного направления, писательской школы, художественного метода в более или менее ограниченные, определенные рамки» [с. 12]. И в-третьих, свободные, присоединительные или ассоциативно приближенные элементы, которые не характеризуются направленной, жесткой привязкой к какому-либо одному жанру или стилистической системе, напротив, они свободно перемещаются «в разных направлениях по поверхности художественной литературы того или иного периода» [с. 13].
Выделенные ученым элементы, организующие ядро сюжета, а также элементы, органически связанные с этим ядром, как представляется, можно квалифицировать как некую инвариантную динамическую событийную цельность, которая, обнаруживаясь исключительно во всех текстах повестей с данным сюжетом, представляет собой один из тех немаловажных факторов и средств, которые позволяют подводить различные тексты-варианты к единому событийному знаменателю и тем самым моделировать некий сверхтекст повести, в данном случае повести любовно-авантюрной.
В аспекте обнаружения в пространстве культуры сверхтекстовых образований и выявления конституирующих их средств несомненный интерес представляют работы 20-х гг. Л.В. Пумпянского, посвященные проблемам сравнительного литературоведения. Так, в его статье «Поэзия Ф.И. Тютчева» (1927), отмеченной ярко выраженным культуроцентризмом, была предпринята попытка анализа совокупности произведений поэта с точки зрения их метафизического (мировоззренческого) и тематического единства. Эксплицированный постоянный набор «тематических гнезд» позволил ученому говорить о том, что тютчевским текстам свойственна тенденция к циклизации. Такие устойчивые циклы в рамках единого текста поэта, как «ночь», «хаос и сумерки», «гроза», «полдень», репрезентируют единую же метафизическую поэтическую систему, в которой, по мысли Пумпянского, нашла отражение авторская натурфилософская картина мира, в свою очередь представляющая собой вариант единой европейской метафизической системы. Ученый охарактеризовал творческий метод Тютчева как «метод циклизации», или иначе - «парал-лестический метод» [Пумпянский 2000: 227]. Эти же «тематические гнезда» определяют устойчивость поэтическим системам, выполняют объединяющую функцию, связывая воедино различные произведения. Таким образом, по Пумпянскому, находит выражение цикличность художественного мышления, осуществляется постоянное возвращение поэтического творчества к первоосновам, к метафизическим проявлениям культуры.
По сути, если перевести рассуждения ученого на метаязык, используемый при описании сверхтекста, то окажется, что Пумпянский писал об авторском тютчевском сверхтексте, о динамической корреляции его семантического и концептуального пространств, когда семантические единицы («тематические гнезда») актуализируют содержание усматриваемых в рамках сверхтекста ключевых для него концептов. Соответственно тютчевский «метод циклизации», соотносимый с мировоззренческими установками поэта, можно квалифицировать как один из факторов складывания единого, целостного сверхтекста (цикла). Последний, в силу воздействия тенденции к циклизации, оказывается насквозь прошитым «метафизическими» словесными рядами, имеющими к тому же интертекстуальную направленность.
В статье Пумпянского показано, как в сверхтексте Тютчева происходит актуализация текстов представителей старой антологической культуры, «русской юнговой культуры» (Державин, Бобров, Шихматов), германских романтиков-метафизиков (Новалис, Крейцер, Шеллинг и др.), а также (six!) текстов Бодлера, западных символистов и русских декадентов (Брюсов и др.) [с. 250,239].
Так, на основе выявленной общности авторских мировоззренческих, философских установок и характеристик: метафизический взгляд на природу и историю; признание того, что «откровение реальности» и, следовательно, интерпретация картины мира доступны лишь просветленному сознанию; «мифологический дуализм», «нигилистическое неверия в свою же собственную систему» и «декадентство» как следствия «разложения романтического догматизма» и др. [с. 229, 235, 237-239] - происходит «кросс-временная» мультипликация текстовых составляющих «метафизического» сверхтекста (инварианта), их распределение относительно друг друга не только в пространстве этого сверхтекста, но и мультитекста Культуры. И хотя Пумпянский последовательно проводил системно-диахронический принцип, в его рассуждениях обнаруживается вневременной взгляд, когда, в частности, он пишет, что «иератический» язык тютчевской поэзии представляет собой синтез разных поэтических элементов, восходящий к единому метафизическому знаменателю, при этом каждый из таких элементов «наклонен» (т.е. характеризуется смысловой неопределенностью, полифо-ничностью)11 в тексте поэта в сторону другого [с. 253].
Комическая модальность как средство создания прагмастилистического единства сверхтекста
Предваряя освещение вопроса о комической модальности как средстве создания сверхтекстовой целостности «Свистка», отметим следующее. Проблема модальности, и в частности текстовой модальности, является одной из наиболее дискутируемых и активно разрабатываемых в философии, логике, лингвистике, литературоведении (фон Вригг, Я. Хинтикка, А.А. Ивин, С. Крипке, В. Руднев; Л. Долижел, В.В. Виноградов, Н.Ю. Шведова, Е.М. Вольф, Е.В. Падучева, С.Г. Ильенко, СИ. Походня, Г.П. Немец, Л.Г. Барлас, А.Г. Баранов, Т.В. Романова; Ж. Женетт, Ц. Тодоров, В.Н. Мещеряков, В.И. Тюпа и др.). В лингвистике весомо проявляется тенденция превращения родового понятия модальности в сложно разветвленную систему модальностей6. В текстоведении модальность рассматривается как важнейший фактор порождения текста, его категориальный признак, речевое воплощение образа автора. Именно автор, по утверждению Г.Я. Солганика [1999: 366], есть «главное средство, образующее, конституирующее текстовую модальность». Текстовая модальность проявляет коммуникатив-но-интенциональные установки, выражает авторское отношение к создаваемой в тексте реальности, ситуациям, предметам, а также к самой речи, ее лексико-грамматическому оформлению. Таким образом, текстовая модальность отражает субъективную оценку и эмоцию, исходящие из сферы внешнего или внутреннего Предваряя освещение вопроса о комической модальности как средстве создания сверхтекстовой целостности «Свистка», отметим следующее. Проблема модальности, и в частности текстовой модальности, является одной из наиболее дискутируемых и активно разрабатываемых в философии, логике, лингвистике, литературоведении (фон Вригг, Я. Хинтикка, А.А. Ивин, С. Крипке, В. Руднев; Л. Долижел, В.В. Виноградов, Н.Ю. Шведова, Е.М. Вольф, Е.В. Падучева, С.Г. Ильенко, СИ. Походня, Г.П. Немец, Л.Г. Барлас, А.Г. Баранов, Т.В. Романова; Ж. Женетт, Ц. Тодоров, В.Н. Мещеряков, В.И. Тюпа и др.). В лингвистике весомо проявляется тенденция превращения родового понятия модальности в сложно разветвленную систему модальностей6. В текстоведении модальность рассматривается как важнейший фактор порождения текста, его категориальный признак, речевое воплощение образа автора. Именно автор, по утверждению Г.Я. Солганика [1999: 366], есть «главное средство, образующее, конституирующее текстовую модальность». Текстовая модальность проявляет коммуникатив-но-интенциональные установки, выражает авторское отношение к создаваемой в тексте реальности, ситуациям, предметам, а также к самой речи, ее лексико-грамматическому оформлению. Таким образом, текстовая модальность отражает субъективную оценку и эмоцию, исходящие из сферы внешнего или внутреннего иных норм, их нарушение, отход от эстетической традиции может квалифицироваться как художественный прием, который часто обусловлен интенцией утверждения новой эстетической нормы, новой эстетической традиции [Мукаржов-ский 1994: 167], поскольку «эстетическое чувство не может быть удовлетворено стандартом» [Арутюнова 1984: 15]. К тому же, как отмечают исследователи, «в современной эстетике границы между эстетическим и утилитарным, прекрасным и безобразным вообще стираются» [Мечковская 2004: 366].
Во многих работах по стилистике художественной речи, развивающих идеи В.В. В иноградова, высказанные им в «Этюдах о Гоголе» (1926) и других трудах [1976; 1959: 167], показано, что утверждение новой эстетической нормы, сопряженное с ярким проявлением оценочной функции языка, находит отражение в речевом стиле, проявляемом, в частности, языком сатирических произведений: «особыми закономерностями отбора и употребления языкового материала, особой структурой словесного образа», всевозможными видами логико-семантических и эмоционально-стилевых контрастов, возникающих на основе отмеченных «словесных сцеплений, переносно-образного употребления и каламбурного разоблачении слова, обновления подтекста литературных цитат», при этом различного рода несоответствия словесных и фразовых сцеплений, «внешне порою доходящих до абсурда», при пристальном рассмотрении обнаруживают «внутреннюю, глубокую мотивированность» [Черняева 1963: 4-Ю]. Категория текстовой модальности сопрягает в себе смысловые линии, идущие из таких коммуникативных инстанций, как автор, реципиент, действительность, культурно-смысловое пространство, содержание высказывания [Романова 2003].
Как текстовая категория субъективная модальность впервые была обозначена И.Р. Гальпериным [1981]. В понимании ученого текстовая субъективная модальность присуща как отдельным единицам текста, так и его целостной структуре. Будучи категорией не грамматического, а семантико-функционального плана, она реализуется самыми разнообразными языковыми средствами, стилистическими приемами, находит выражение «в характеристиках героев, в своеобразном распределении предикативных и релятивных отрезков высказывания, в сентенциях, в умозаключениях, в актуализации отдельных частей текста» и др. На формирование текстовой модальности значительно влияют экстралингвистические факторы: «личность автора, его мировоззрение, художественное кредо, эмоциональный настрой, с одной стороны, и жанр художественного произведения, с другой» [с. 117, 115]. Такое понимание авторской текстовой модальности свойственно многим лингвистам, которые определяют ее как категорию, которая способствует «организации целостности художественного произведения и выявлению идейных позиций писателя» [Барлас 1991: 183], как «одно из проявлений языковой личности, которое служит системообразующим фактором художественного текста и идиостиля в целом» [Данькова 2000:46].
В добавление к ранее сказанному о жанре и свойственной ему модальности, эмоционально-оценочной окраске, которая, преломляясь в текст, задает в нем жанрово-модусный угол зрения, образуя своего рода оценочную перспективу, оттеняя, обогащая, усиливая экспрессивные возможности субъективной текстовой модальности, отметим следующее. В работах по теории жанра утверждается, что жанровая модальность находит выражение посредством жанрового пафоса, который «"остывает" в композиционно-речевой структуре произведения, а следовательно, становится определяющим фактором жанрового стиля. Именно в стиле реализуются целевые возможности жанровой модальности. Модальность присуща всем классическим жанрам», она имеет конвенциональный характер, поэтому через «жанровое высказывание» о мире находит выражение аксиологическое содержание коллективного сознания, его ценностные установки, идеалы и т.д. [Иванюк 2005: 56]. Таким образом, «жанровая принадлежность текста сама по себе навязывает значительную долю того "смысла-ценности", который он в конечном счете приобретает в коллективном сознании» [Васильев 1988: 91].
В жанровой системе представлены жанры с акцентированной модальностью, которая проявляет тенденциозное (отрицательное или утверждающее) отношение к объекту изображения. Это стихотворная сатира, пародия, эпиграмма, басня, ода и т.д. Связь модальности с жанром эксплицируют, в частности, такие метаноминации, как сатирическая повесть, юмористический рассказ и т.п. Поэтому в таких, к примеру, комических жанрах, как пародия, фельетон, эпиграмма, главенствует аксиологическая отрицательно-оценочная модальность (ироническая и/или сатирическая).
Центробежные и центростремительные связи в Петербургском тексте
Концептуальная сфера (пространство) Петербургского текста замкнута на многомерном концепте "ПЕТЕРБУРГ", который заключает в себе устойчивые смыслы, поэтические пресуппозиции»10, или иначе - пропозиции, связанные с Петербургом как «местом памяти» (Ю.Н. Караулов) и в эксплицитном или имплицитном виде представленные в текстах, составляющих Петербургский текст русской литературы. Актуализировать пресуппозиции Петербургского текста могут самые разнообразные языковые единицы (многие из них входят в состав «ло-кально»-петербургского словаря В.Н. Топорова), которые можно рассматривать и как вербальное отражение, проекцию смысловой сферы, организуемой концептом Петербурга, и как конституэнты семантического пространства Петербургского текста, проявляющие направленность в сферу макроконцепта "ПЕТЕРБУРГ", коррелирующие с теми или иными его смысловыми составляющими.
В тексте при помощи данных единиц, фокусирующих на себя энергию актуальных для Петербургского текста смыслов, реализуется не только ситуация сообщения, но и, в силу их прецедентности, ситуация метасообщения. Тем самым создается многоплановость текстуальной единицы: с одной стороны, она выражает смысл, соответствующий денотату (ситуации, т.е. обозначаемому в сообщении положению дел) высказывания, с другой - она участвует в актуализации релевантных для нее метасмыслов, относящихся к той или иной ценностной сфере концепта "ПЕТЕРБУРГ", в образовании соответствующих модально-оценочных рамок. Конфликт разных смыслов (который не есть синоним конфронтации, а представляет собой лишь способ преодоления противоречий и ограничений [Алексеева 2000: 37]) предопределяет семантическую глубину слова-образа, его многомерность.
Содержание инвариантного концепта "ПЕТЕРБУРГ" многомерно и дисси-пативно, допускающее различные виды параметризации и структурации, о чем свидетельствуют «петербургские» метатексты обобщающего характера - труды В.Н. Топорова, Ю.М. Лотмана и др. Если ориентироваться на уже обозначенные в исследованиях Петербургского текста, и прежде всего Топоровым, смыслы (пресуппозиции), определяющие его концептуальное единство, список которых хотя и имеет открытый характер, но достаточно обозреваем, то, полагаем, в качестве одного из возможных решений проблемы описания смысловых составляющих (пластов, зон, полей) данного концепта, может стать дедуктивный подход, учитывающий информационно-ценностный характер пресуппозиций. В этом, заметим, убеждают результаты тех исследований, авторы которых решают задачу «рассмотреть основные когнитивные признаки одного из главных концептов русской культуры - концепта «Петербург», например, на материале блоковской поэзии [Авдонина 2007: 646]. Выявляемые посредством индуктивного анализа текстов поэта концептуальные признаки данного концепта оказываются идентичными тем «предсмыслам» и смыслам, которые в той или иной форме представлены Топоровым в его описании «сверхсемантического» пространства Петербургского текста.
Содержательные единицы концепта "ПЕТЕРБУРГ" в своей совокупности составляют пресуппозиционный (апперцепционный) фонд Петербургского текста, своего рода базу для осуществления интеллективно-эмоциональной, творческой деятельности - порождения и имплицирования его смыслов. Комплекс пресуппозиций Петербургского текста для субъекта восприятия имеет объективно-субъективный характер.
Так, полагаем, можно говорить о пропозициях фактуального плана. Фак-туальньш пласт концепта "ПЕТЕРБУРР составляют знания энциклопедического, тривиального характера о тех явлениях, ситуациях, событиях, которые имели или имеют место в жизни Петербурга, и это не требует специальных доказательств. Например: {Петербург) - северная столица России ; город, расположенный на северо-западе России , город, расположенный на Неве ; основан Петром Г, подвержен наводнениям ; фальконетовский памятник Петру был открыт в 1782 г. , поэма Пушкина «Медный всадник» посвящена Петербургу , Петербург соперничал с Москвой и т.д. Многие пресуппозиции фактуального характера не требуют вербальной экспликации из-за своей очевидности, другие же являются достоянием профилированного реципиента культуры, тем не менее роль и тех и других в тексте велика, поскольку при их посредстве осуществляются так называемые тезаурусные связи . Значимость данных пропозиций заключается и в том, что, будучи актуализированными, они как бы подготавливают сознание к творческому восприятию, осмыслению языковой формы, при котором «факты и мысли наливаются соками жизни» (Э. Аветян).
Пресуппозиции ценностно-интерпретационного характера12 заключают в себе результат оценочного осмысления, интерпретации тех или иных фактов, явлений, событий, связанных с Петербургом, его реальной жизнью, с его отображением в духовном опыте человека, нации. Это смыслы социо-, этико- культурной направленности. С.А. Васильев справедливо указывает, что «набор внеязы-ковых значений, хранящихся в памяти человека и актуализируемых текстом и ситуацией общения, называют обычно «знаниями о мире», однако следует иметь в виду, что в этот набор помимо знаний входят также представления и ценности, которые не имеют статуса истины, хотя все они - смыслы» [Васильев 1988: 176].
В феноменологии ценности справедливо рассматриваются как корреляты ценностного сознания, имеющие интенциональную природу, что позволяет трактовать их как «нечто объективно-духовное при подчеркивании интерсубъективной трансцендентальности сознания» [Столович 2004: 90]. Ранее мы характеризовали сверхтекст как интенциональное образование. Ценности конституируют культурно-смысловую реальность сверхтекста, его цельно-единство, они обусловливают устойчивость сверхтекстовой системе. Преднайденные ценности являются пусковым механизмом для осуществления корреляций между релевантными, ценностно значимыми смыслами, заключенными в те или иные концепты Петербургского текста, и текстуальными единицами, апеллирующими к актуальным для него самого и его автора ценностям. При этом направленность этих единиц на оценку вовсе не обязательно имеет эксплицитное выражение, она может проявляться непрямо, через прагматику, коннотацию, соотнесенность с эмоционально маркированными ситуациями и предметами.
К ценностно-интерпретационному пласту представляется возможным отнести смыслы типа: {Петербург) — город официальный, казенный, город чиновников ; город русский/нерусский ; город православный/неправославный ; город духовный/бездуховный ; город, проявляющий национальное начало человека/нивелирующий национальные различия ; город, в котором жить невозможно и др. Поскольку пресуппозиции имеют прагматический характер (они всегда субъективно окрашены) [Караулов 1999: 97-98], постольку, благодаря им, в тексте инициируется столкновение разных точек зрения, создается полемическое поле, усиливается заряд суггестивности.
Своеобразной ценностно-языковой рефлексией является осмысление Петербурга как активной силы, одушевленного существа, некоего живого социального организма, субъекта действия, носителя эмоций, физического и психического состояния, каузатора положительных или отрицательные чувств и эмоций. Надо думать, такое представление о городе входит в содержание концепта и является инвариантной основой (субстратом) самых разнообразных пресуппозиций, таких как: Петербург живет (действует) в ускоренном ритме, режиме ; Петербург способен страдать, болеть . Вот характерные примеры воплощения данных признаков: «Да, этот город торопился жить, точно чувствовал скупые пределы отмеренного ему времени» (Г.П.Федотов) [Топоров 2003: 54]; «Но сейчас город тяжко болен, и ему нужно помочь» [с. 54]. Таким образом, для субъекта восприятия Петербургского текста смыслы данного плана обладают объективными ценностными значимостями, в то же время эти представления и ценностные характеристики имеют тенденцию опосредованно репрезентировать ценностные позиции различных социальных общностей, личностей, в которых те или иные из них локализованы. «Ценности могут быть индивидуальными, коллективно-групповыми и общечеловеческими. Каждая из этих ценностей уникальна и не поглощается "вышестоящей"» [Столович 2004: 95].
