Содержание к диссертации
Введение
Глава первая
Дневник в историко-культурном пространстве начала XX века
1.1. Специфика дневника как документального жанра 30
1.2. Основные тенденции развития жанра дневника в начале XX века 55
1.3. «Сближения» и «пересечения»: В.В. Розанов, З.Н. Гиппиус, М.М. Пришвин, СП. Каблуков, М.О. Меньшиков 77
1.4. Признаки «дневниковости» в произведениях В.В. Розанова «Уединенное» и «Опавшие листья» 102
Глава вторая
Жанры дневникового текста 118
2.1 .Авторы-мифологизаторы:
а) «Мифа ради юродивый» (В.В. Розанов) 122
б) «Творимая легенда» в дневниках З.Н. Гиппиус 135
2.2.Авторы-летописцы (СП. Каблуков) 163
2.3 .Авторы-художники:
а) «Метод писания» М.М. Пришвина 183
б) Дневниковая «проповедь» М.О. Меньшикова 204
Глава третья
Религиозно-философская проблематика в дневниках начала XX века
3.1 .Проблема любви и пола 222
3.2 .«Искание Бога» как «тема жизни» 277
3.3. Дневник «русской смуты» 322
Глава четвертая
Дневник как творческая лаборатория писателя 362
4.1.0т дневникового текста к «Литературному дневнику» и художественному творчеству (З.Н. Гиппиус) 364
4.2. «Жизнь факта» и его интерпретация в дневнике СП. Каблукова 392
4.3.Дневники и художественные произведения М.М. Пришвина как единый текст 405
Заключение 423
Список литературы
- Основные тенденции развития жанра дневника в начале XX века
- «Творимая легенда» в дневниках З.Н. Гиппиус
- .«Искание Бога» как «тема жизни»
- «Жизнь факта» и его интерпретация в дневнике СП. Каблукова
Введение к работе
В настоящее время изучение личной документальной литературы является приоритетным направлением в различных областях науки – литературоведении, лингвистике, культуроведении, философии, истории, социологии, религиоведении. Об актуальности этого направления в современной гуманитаристике свидетельствует появление многочисленных работ, в которых предпринимаются попытки проследить механизмы функционирования личных документов, выяснить те специфические условия, при которых «факты быта» становятся «литературными фактами». Насущная необходимость решения проблем «документальной литературы» выявила себя и в таких формах, как проведение конференций, семинаров, «круглых столов».
В системе иерархии внелитературных жанров дневнику отводится «пограничное» положение, наряду с мемуарами, записными книжками, письмами. По справедливому замечанию Н.А. Богомолова, «в наиболее традиционных изводах литературоведения дневники и записные книжки рассматриваются всего лишь как свод документальных свидетельств об отношении автора к тем или иным событиям». Ту же мысль высказывает и О.Г. Егоров: «К дневнику относились исключительно как к вспомогательному материалу и закрепили за ним сомнительное в научном отношении определение литературных мемуаров». Следует отметить, что в исследовательской сфере подобное «смешение жанров» сохраняется по-прежнему. Так, Л.Я. Гинзбург относила дневники к так называемым «промежуточным» жанрам. По убеждению А.Г. Тартаковского, воспоминания и дневники составляют единый мемуарный жанр. Разделяя точку зрения А.Г. Тартаковского, Т.М. Колядич также приходит к выводу, что «мемуары и дневник выступают как равноправные разновидности мемуарного жанра», хотя и допускает, что «современное развитие дневника позволяет считать его значимой и в ряде случаев даже самостоятельной художественной формой». В.Д. Оскоцкий, стремясь внести «терминологическую ясность», предлагает «вести речь не о мемуарной, а о мемориальной литературе, не о мемуарном жанре, а о мемориальных жанрах», что позволит не только разграничить жанры дневника и мемуаров, но и взглянуть на другие жанры документальной литературы как на «существующие самостоятельно» и обладающие своими «специфическими особенностями». Подобное положение дел актуализирует проблему разграничения жанров в рамках литературы non-fiction.
В России интерес к автодокументальной литературе и, в частности, к дневнику проявился в последние десятилетия XX века, когда были изданы ранее неизвестные и часто недоступные широкому читателю материалы дневников писателей, художников, журналистов, политиков, ученых, общественных деятелей и простых людей – свидетелей своей эпохи. Многочисленные исследования, посвященные дневниковому жанру, в большинстве своем носили дискуссионный характер, касались общих вопросов методологии, жанровых характеристик дневника, его функциональной направленности и в основном «отстаивали» самостоятельность жанра, его самоценность как объекта культуры. Тому подтверждение – статьи Н.А. Богомолова, В.Н. Топорова, А.И. Павловского, В.И. Свинцова, К.Р. Кобрина, С.В. Рудзиевской, И. Савкиной, Н.Н. Козновой, Е.П. Гречаной, А.М. Колядиной.
Первыми фундаментальными работами в исследовании дневника как жанра можно считать монографии О.Г. Егорова «Дневники русских писателей XIX века» (2002 г.) и «Русский литературный дневник XIX века. История и теория жанра» (2003 г.), в которых автор на примере почти семидесяти текстов анализирует жанровую структуру дневника XIX века, его эволюцию и связи с художественной прозой. Проявлением интереса к этому жанру со стороны лингвистов стала книга М.Ю. Михеева «Дневник как эго-текст (Россия, XIX-XX)», в которой автор, исследуя разнообразные тексты, предпринимает попытку выделить критерии «дневниковости», классифицировать дневники по различным признакам. Существенные дополнения в разработку жанровых критериев дневника были внесены А.А Зализняк, Е.Г. Новиковой, И.М. Вознесенской, Е.В. Богдановой.
Очевидный интерес к дневнику проявляют и современные философы. К.С. Пигрову принадлежит мысль о «глубинной связи философии с дневником как средством самопознания». Об актуальности дневника и его востребованности говорит тот факт, что очередной номер серии «Современная русская философия», вышедший в 2009 году, представляют личные дневниковые записи современных философов: Г.Д. Гачева, В.В. Бибихина, С.Г. Семеновой, К.С. Пигрова.
Роль дневника как одного из источников в изучении «истории повседневности» признается и специалистами в области исторической социологии, которые ставят перед собой цель выявить информационные возможности этого вида эго-документа для исследования повседневности определенного топоса (С.В. Голикова, А.Н. Алексеев, Р.И. Ленчовский).
Показателем интереса отечественных литературоведов к дневникам может служить внушительное количество исследований, посвященных различным аспектам функционирования этого жанра. Так, например, работа М.Г. Чулюкиной направлена на выявление «существенных характеристик дневника, определяющих его своеобразие как публицистического жанра». Д.М. Поляк предпринимает попытку классификации дневников по многообразным признакам: содержательным, формально-композиционным, общежанровым, внутри которых ею выделяется не менее разветвленная типологическая структура. Н.Н. Кознова исследует проблему взаимодействия дневникового, эпистолярного и мемуарного жанров. В статье Н.В. Киреевой дневник литератора, в частности «Дневники» М.М. Пришвина, рассматривается с точки зрения фиксируемого в нём процесса «рождения книги» – «от замысла до окончательной правки рукописи». Интерес к жанру дневника проявляют и украинские филологи, работы которых касаются как общих проблем теории жанра, так и дневников отдельных писателей.
Проблема изучения личной документальной литературы актуальна и для зарубежных исследователей. С 2005 года Институт русистики Варшавского университета проводит международные конференции, посвященные изучению «личных писательских документов». Изучение автодокументальных произведений – одно из приоритетных направлений для французских ученых: предметом пристального изучения становятся не только автобиографии, но и дневники, записные книжки, эпистолярное наследие знаменитых писателей, философов, общественных деятелей.
Достаточно широк круг немецких исследователей дневника (Л. Блум, М. Хейнрих-Корпис, М. Юргензен). Они сосредоточили свое внимание на проблеме разграничения литературного и подлинного в текстах, а также поиском критериев, по которым можно было бы отличить «литературное» от «спонтанного».
Об особенностях дневникового дискурса высказывался французский философ-семиотик Р. Барт. Свое «видение» этого пограничного с литературой жанра он представил в форме «личных раздумий». Тем не менее ученый выделяет не только его специфические черты, но и обозначает целый комплекс проблем, с которыми сталкивается каждый исследователь этого жанра: искренность и «позерство» в дневнике, является ли дневник текстом или он только «преддверие текста, может ли дневник претендовать на «литературный статус», каковы мотивы ведения дневника…
В последнее время намечается тенденция к исследованию дневников определенного исторического периода. По мнению ученых, подобное направление представляется перспективным, поскольку изучение дневников «в хронологических рамках периода позволяет выявить причины, сущность и этапы жанровой эволюции дневника и решить ряд других актуальных проблем». Следует отметить, что до настоящего времени предметом внимания исследователей, как правило, становились дневники отдельных писателей. В этом отношении лидируют работы, посвященные различным аспектам изучения дневников М.М. Пришвина (А.Н. Варламов, Т.Я. Гринфельд, Н.П. Дворцова, Н.Ю. Донченко, С.Г. Семенова, А.М. Колядина, И.Г. Новоселова, А.М. Подоксенов, Е.А. Балашова, М.П. Качалова, Е.Ю. Константинова, Ф. Апанович, ) и И.А. Бунина (А.К. Бабореко, Е.К. Боброва, Н.Г. Крюкова, О.В. Скороботова, В.В. Федотова, М.К. Шемякина, К. Эберт). Единичны работы, посвященные дневникам З. Гиппиус (А.М. Новожилова, К.Д. Гордович, И.А. Едошина, Л.Ф. Луцевич), К. Чуковского (О.Б. Боброва), Ю. Нагибина (Ю.А. Тарабукина) и других писателей.
Исключительный интерес для литературоведов, историков, религиоведов, культурологов представляет рукописный дневник секретаря Петербургского религиозно-философского общества С.П. Каблукова, который многие годы находился в эпицентре «идеологической» жизни предреволюционной, а затем и революционной России. Именно поэтому в исследовательской среде его записи неоднократно использовались историками С.Н. Савельевым и А.А. Ермичёвым, изучавшими религиозную ситуацию в России начала XX века, литературоведами А.В. Лавровым, М.М. Павловой, В.А. Фатеевым, Е.И. Гончаровой. Сам же дневник С.П. Каблукова объектом изучения до сих пор не стал и используется традиционно – как «свод документальных свидетельств» и «справок», как источник информации о том или ином историческом лице.
Актуальность настоящей работы обусловлена рядом обстоятельств:
– Несмотря на приоритетное положение дневника в иерархии исследовательских интересов, до настоящего времени наблюдается существенное «разночтение» в плане выделения критериев «дневниковости» как в справочно-библиографической литературе, так и в отдельных научных работах. Отмечая наличие всевозможных классификационных характеристик дневника, исследователи тем не менее не приходят к единой точке зрения по поводу константных, основополагающих признаков, что укрепило бы позиции дневника как автономного жанра и способствовало созданию более четкой классификационной структуры разнообразных видов этого жанра.
– Методологические возможности исследования жанра дневника также являются предметом дискуссии, как результат этого – отсутствие четких критериев классификации дневников и наличие множества видов и подвидов жанра.
– При наличии внушительного количества работ, посвященных дневниковому жанру, в отечественном литературоведении отсутствует комплексное исследование дневников, созданных в определенный период русской истории, что позволило бы не только выявить особенности бытования этого жанра в конкретной историко-литературной среде, но и проследить эволюцию сознания самих авторов дневников.
В этой связи представляется целесообразным обратиться к писательским дневникам, которые были созданы в период масштабных социальных и духовных потрясений, когда и человеческий, и общественный факторы одинаково значимы. В русской истории начало XX века являло собой именно такой период. Поскольку на рубеже XIX – XX вв. дневники вели многие известные и масштабные личности, «весь эмпирический материал», по словам Н.А. Богомолова, «труднообозрим и малодоступен, ибо по большей части остается неопубликованным, да и требует принципиально различных подходов к себе». В связи с этим возникает необходимость ограничиться рассмотрением дневников отдельных личностей, которых объединяло бы общее интеллектуальное «пространство» и которые являлись бы не только свидетелями и участниками преобразований жизни, но и «вдохновителями» и «законодателями» века.
Имена З.Н. Гиппиус, М.М. Пришвина, С.П. Каблукова, М.О. Меньшикова, на первый взгляд, трудно поддаются сравнению и сопоставлению, различна и степень их участия в реформировании русской жизни начала XX века. Тем не менее можно выделить одно бесспорное обстоятельство, позволяющее объединить их: все они испытали безусловное влияние одного из самых заметных представителей эпохи – гениального философа, генератора идей, «вдохновителя» и «подстрекателя» В.В. Розанова. В тот или иной период судьба каждого из перечисленных лиц пересекалась с судьбою этого человека, что оказывало ощутимое влияние как на их взгляды, так и всю дальнейшую деятельность. «Встречи» и «пересечения» были вполне закономерны хотя бы потому, что Розанов «присутствовал в своем веке очень плотно».
Понятие «круг того или иного писателя» в традиционном понимании вызывает ассоциации с именами тех лиц, которые являлись единомышленниками или продолжателями традиций своего непосредственного учителя. Тем не менее в отношении Розанова уместным представляется использование именно этого понятия, поскольку радиус распространения «розановских тем», масштабность самой его личности позволяют говорить об особой сфере влияния писателя, включающей в себя не только его непосредственное окружение, но и значительную часть общественно-культурного социума России рубежа веков.
З.Н. Гиппиус, С.П. Каблукова, М.М. Пришвина и М.О. Меньшикова объединяло с Розановым общее культурно-историческое пространство, в пределах которого они пытались решать насущные проблемы, поставленные временем: вопросы семьи и пола, реформирования церкви, общественно-политического устройства России. В их дневниках с предельной остротой были поставлены те вопросы, которые впоследствии получили наименование «розановских». И не только поставлены – однажды актуализированные, они уже никуда не ушли из их дневников, ибо осознавались авторами как «вечные», в основе своей неразрешимые. При определении понятия «круг Розанова» учитывалось также его личностное воздействие на перечисленных писателей, проявившееся, помимо прочего, уже в том, что каждый из них посвятил немало творческих усилий осмыслению феномена его личности.
Розанов был носителем «дневникового сознания», «классиком жанра», что предопределяло неизбежность его влияния на каждого из современных ему литераторов (а как показало литературное движение последней четверти ХХ века не только на них), обращавшихся к жанру дневника. Не могли остаться вне сферы этого влияния и писатели, относимые нами к его «кругу».
Разумеется, ряд имен литераторов, входивших в круг влияния В.В. Розанова и писавших дневники, можно было продолжить (А.М. Ремизов, Д.С. Мережковский, Д.М. Философов, Вяч. Иванов), но «эмпирический материал», составляющий их дневниковое наследие, в основном фрагментарен или в дальнейшем был трансформирован в мемуаристику и вследствие этого не предоставляет возможности глубокого и всестороннего изучения в рамках дневникового дискурса.
Дневники З.Н. Гиппиус, С.П. Каблукова, М.М. Пришвина, М.О. Меньшикова – не только «летопись» их жизни, но и хроника судьбоносной эпохи русской истории. Они интересны как богатейшим фактографическим материалом, так и в качестве литературных памятников начала ХХ века. Это четыре совершенно непохожих дневника, относящихся к разным типам писательского сознания, различных по индивидуальному авторскому исполнению, и в то же время составляющих очевидную типологическую общность, проявляющуюся не только на функциональном уровне, но и на уровне структурном, повествовательном, стилистическом. Обращение к текстам этих авторов позволяет проследить этапы жанровой эволюции, выявить функциональное и типологическое своеобразие дневников начала ХХ века.
Объектом исследования являются дневники З.Н. Гиппиус, С.П. Каблукова, М.М. Пришвина, М.О. Меньшикова периода 1893 – 1919 гг. Означенные хронологические рамки не случайны, поскольку с 1893 года начинается первый дневник З.Н. Гиппиус, 1919 годом заканчивается дневник С.П. Каблукова. Несмотря на тот факт, что М.М. Пришвин и З.Н. Гиппиус продолжали вести дневники вплоть до конца жизни, временные рамки исследования целесообразно ограничить 1919 годом по ряду причин. После 1919 года наступает качественно иной период, отличный от того, когда «взаимоотношения человека и истории формировались ненасильственно» (Н.А. Богомолов). Изменение внешних условий жизни (эмиграция З.Н. Гиппиус, «уход в леса» М.М. Пришвина), вызванных прежде всего политическими обстоятельствами, сказалось на функциональности самих дневников, характере записей. Выходы за пределы означенных хронологических рамок единичны и определяются логикой исследования.
Предметом исследования выступают особенности дневника как самостоятельного жанра автодокументальной литературы, специфика его функционирования на рубеже XIX – XX веков, конкретные образцы жанра в их индивидуально-творческих модификациях.
Эмпирическим материалом для данного исследования послужили дневники З.Н. Гиппиус 1893 – 1919 гг., дневники М.М. Пришвина 1905 – 1919 гг., дневники С.П. Каблукова 1909 – 1919 гг., дневник М.О. Меньшикова 1918 года, а также произведения В.В. Розанова «Уединенное», «Опавшие листья», «Мимолетное», «Апокалипсис нашего времени», «Сахарна», критические статьи и письма. Для иллюстрации основных положений и выводов исследования привлекаются дневники и записные книжки других писателей, а также известных деятелей эпохи: Л.Н. Толстого, М.К. Башкирцевой, А.А. Блока, В.Я. Брюсова, И.А. Бунина, А.М. Ремизова, Вяч. Иванова, М.А. Кузмина, Е.Л. Шварца, С. Нилуса, В.О. Ключевского, М. Палеолога. Для сопоставления дневниковых и художественных текстов возникла необходимость обращения к прозаическим и поэтическим произведениям З.Н. Гиппиус, ее литературно-критическим статьям. По той же причине привлекаются повести, рассказы и очерки М.М. Пришвина, цикл публицистических статей «Письма к ближним» М.О. Меньшикова. Помимо дневниковых текстов, используется обширный мемуарный и эпистолярный материал, включающий воспоминания как самих авторов, так и их современников. В научный оборот впервые вводятся архивные материалы: дневники С.П. Каблукова, фрагменты из переписки З.Н. Гиппиус и Д.В. Философова, С.А. Венгеровой и М.М. Пришвина.
Основная гипотеза исследования. В дневниках, созданных на рубеже XIX – XX веков особое значение приобретает авторская интенция, определяющая коммуникативную функцию текста, его композиционные и стилистические признаки, а следовательно, позволяющая идентифицировать его жанровую разновидность. Среди писателей розановского круга выделяются авторы-мифологизаторы, авторы-летописцы и авторы-художники. В каждом из созданных ими дневников просматривается «устойчивый тип высказывания», который и позволяет говорить о принадлежности дневникового текста к определенной жанровой разновидности.
Цель данной работы – изучить особенности жанра дневников писателей круга В.В. Розанова, выявить специфику творческого метода ведения дневника каждым из перечисленных лиц, а также закономерности функционирования дневников в историко-литературном контексте рубежа XIX – XX веков.
Поставленная цель исследования определила следующие задачи:
– выявить объективные критерии идентификации дневника как самостоятельного жанра автодокументальной литературы;
– рассмотреть особенности генезиса жанра дневника не только на уровне общих «гетерогенных элементов», но и в контексте культурно-историческом и социальном;
– охарактеризовать общие тенденции развития жанра дневника в конце XIX– начале XX века, особенности функционирования его в историко-литературном контексте эпохи;
– исследовать специфику способов дневникового отображения действительности («метода писания») у З.Н. Гиппиус, М.М. Пришвина, С.П. Каблукова, М.О. Меньшикова;
– установить типологическую общность дневников начала ХХ века на функциональном, структурном, повествовательном и стилистическом уровнях;
– выделить жанровые разновидности дневников обозначенного периода;
– предложить новые методологические подходы к анализу дневниковых текстов конца XIX – начала XX вв.
Методологическую основу диссертации составили исследования отечественных и зарубежных ученых, посвященные:
– проблемам документальной и автодокументальной литературы: М.М. Бахтина, Ю.Н. Тынянова, Л.Я. Гинзбург, А.Г. Тартаковского, Г.Г. Елизаветиной, Ю.М. Лотмана, П.В. Палиевского, В.Н. Топорова, Т.М. Колядич, Н.А. Николиной, Е.Г. Местергази, Н.Н. Козновой, Е.П. Гречаной, Г.Д. Гачева, К.С. Пигрова, Р. Барта, М. Элиаде, Д. Кина, А. Понсонби, Ф. Лежена, К. Вьолле, Л. Горалик;
– дневниковому жанру: Н.А. Богомолова, В.Д. Оскоцкого, А.И. Павловского, О.Г. Егорова, А.В. Подгорского, М.Ю. Михеева, А.А. Зализняк, В.И. Свинцова, С.В. Рудзиевской, И. Савкиной, К.Р. Кобрина, Н.Ю. Донченко, А.М. Новожиловой, А.М. Колядиной, М.Г. Чулюкиной, Н.Г. Крюковой, Д.П. Поляк, Н.В. Киреевой, О.Б. Бобровой, О.В. Петешовой, И.Г. Новоселовой, Е.В. Богдановой, И.М. Вознесенской, Л. Луцевич;
– художественному творчеству З.Н. Гиппиус, М.М. Пришвина: Н.В. Королёвой, А.В. Лаврова, Т. Пахмусс, В.В. Ученовой, М.М. Павловой, Е.И. Гончаровой, М. Паолини, Р.Д.В. Томсона, А.Н. Варламова, Н.Н. Дворцовой, С.Г. Семеновой, З.Я. Холодовой, Т. Я. Гринфельд, Я.З. Гришиной, Л.А. Рязановой, М.К. Шемякиной, Ф. Апановича, У. Шольц;
– личности и творчеству В.В. Розанова: А.Н. Николюкина, В.А. Фатеева, В.Г. Сукача, И.А. Едошиной, С.Р. Федякина, Я.В. Сарычева, И.Л. Волгина, А.Л. Налепина, А.В. Ломоносова, В.А. Емельянова, В.Г. Полюшиной, Н.Ю. Казаковой.
Специфика материала, а также цели и задачи исследования обусловили обращение как к традиционным для современного литературоведения методам: историко-литературному, культурно-историческому, сравнительно-типологическому, биографическому, так и к методам смежных научных дисциплин: методу лингвистического анализа, интертекстуального анализа, герменевтическому методу. Поскольку любой дневниковый текст представляет собой запись «особого кода» (Р. Барт), некий «культурно-психологический шифр» (А.А. Морозов), возникает необходимость сопоставления дневников и художественного творчества писателей, что является продуктивным и в плане раскрытия некоторых аспектов творческой лаборатории каждого из авторов дневников.
Научная новизна работы заключается в выборе объекта исследования, подходов к рассмотрению проблемы: впервые рассматриваются дневники определенного периода, выделяются типологические признаки на основе общих структурных и семантических элементов. Вносятся коррективы в сложившуюся картину генезиса дневникового жанра, устанавливаются доминирующие критерии, позволяющие идентифицировать дневник как самостоятельный жанр. Проводится классификация дневников рубежа XIX – XX вв., исходя из типа дневникового текста. В научный оборот вводятся архивные материалы (дневники С.П. Каблукова), ранее недоступные широкому читателю.
Теоретическая значимость работы заключается в создании концепции комплексного исследования дневников определенного исторического периода с учетом особенностей специфики жанра автодокументальной литературы. Исследование показало, что жанровые особенности дневника, творческий метод «писания» напрямую зависят от авторской установки, которая в свою очередь определяется эпохой, актуализирующей те или иные доминантные признаки жанра.
Практическая значимость работы заключается в возможности применения ее результатов при разработке курсов истории русской литературы конца XIX – начала XX века в высшей школе и в школьной изучении. Результаты исследования могут быть применены в элективных курсах по истории общественной мысли и культуры рубежа веков, религиоведении, а также в курсах, посвященных как автодокументальной литературе в целом, так и творчеству отдельных писателей и философов: В.В. Розанову, З.Н. Гиппиус, М.М. Пришвину.
Положения, выносимые на защиту:
1.Дневник – это самостоятельный жанр, обладающий своими жанровыми признаками (доминантными и факультативными), поэтому неправомерно относить его к «мемуарным жанрам». Сопоставление дневника и мемуаров позволяет выявить основной критерий дневниковости – синхронность. Дневник – это особая форма автокоммуникативного текста, где оппозиция автор/адресат имеет принципиальное значение и в идеале представляет тождество автора и адресата. Композиционное построение обеспечивается с помощью структурообразующего элемента – датировки, причем обязательно наличие «метатекстовой» даты, которая соответствует моменту записи. К доминантным классификационным признакам относится литературная необработанность записей («первообразность»).
2.Традиционная точка зрения на то, что генезис дневникового жанра связывается с процессом «легитимации субъективности», который начался в России в XVIII веке и был связан с преобразованиями Петра I, нуждается в корректировке. Исторические факты показывают, что «легитимация субъективности» достаточно ярко проявила себя уже с начала XVII века, когда происходит усиление личностного, индивидуального начала, появляются первые опыты создания биографий.
3.Особенности дневника как автодокументального жанра исключают возможность его рассмотрения по «законам», применимым к художественному произведению, поскольку автодокументальной и художественной литературе присущи разные типы «обобщения» и «познания», «построения художественной символики». Исследование дневникового жанра должно идти от личности самого автора.
4. Дневники З. Гиппиус, С. Каблукова, М. Пришвина, М. Меньшикова в совокупности своих формальных и содержательных особенностей представляют собой различные типы дневникового текста, созданного не только с учетом авторской установки, но и в соответствии с «заданием» эпохи. Каждый из авторов, приступая к ведению дневника, ставил пред собой определенную цель: воспитать себя в соответствии с запросами и потребностями общества, стать творцом собственного, «личного мифа», описать «великие события», свидетелем которых является, «собрать материал для будущей жизни», т. е. для своих произведений. С учётом авторской задачи среди писателей розановского круга выделяются авторы-мифологизаторы, авторы-летописцы и авторы-художники. В каждом из дневников просматривается тот «устойчивый тематически, композиционно и стилистически тип высказывания», который позволяет говорить о принадлежности к определенной жанровой разновидности в рамках дневникового текста.
5.Основные тенденции развития жанра дневника в начале XX века были обусловлены следующими обстоятельствами: доминирование в художественном сознании эпохи субъективного, личностного фактора, признание самоценности «факта», вследствие чего происходит изменение жанровых доминант. Соответственно претерпевают изменения функции дневника: утрачивается его сугубо личностный, интимный характер, распространяется практика публичного чтения дневников своим единомышленникам. Изменяется соотношение личного и общественного в дневнике с явным «перевесом» в сторону «общественного», «косвенный адресат» в дневнике приобретает определенное субъектное выражение, конкретизируется в реальное лицо.
6. Для авторов дневников «розановские вопросы», определенные З.Н. Гиппиус «двумя понятиями» «Бог и пол», составляли неотъемлемую часть творческой и личной жизни. Проблема любви, брака, взаимоотношения полов переживается и осознается каждым из них в контексте социокультурных установок начала XX века, с учетом идей Вл. Соловьёва, В. Розанова, О. Вейнингера. Дневники писателей позволяют увидеть процесс формирования русской «эротической утопии», постичь ее специфику, а также отследить историю нового религиозного сознания с момента его зарождения.
7. Продуктивным представляется сопоставление дневниковых и художественных текстов, при котором выявляется их взаимодополняемость, предоставляющая возможность «двойной» реконструкции. Применительно к дневникам – это восполнение информационных, мировоззренческих и психологических лакун (недоговоренностей, намеков, незаконченных мыслей, хронологических «сбоев», событийных провалов). Применительно к художественным и публицистическим текстам – раскрытие мотивационных механизмов, определяющих облик героев, их поступки, общее движение сюжета. Дневники З. Гиппиус могут служить автокомментариями ко многим ее произведениям, помогая дешифровать художественные тексты с элементами криптографии. Дневник С. Каблукова предоставляет возможность заполнить некоторые существенные «пробелы», связанные с обстоятельствами появления отдельных фрагментов в «Уединенном» и «Опавших листьях».
Апробация результатов исследования проводилась с 2003-го по 2012 гг. на международных и межвузовских научных конференциях: «Юдинские чтения» (Курский гос. ун-т, 2003, 2005, 2008, 2010); «Православие и русская культура» (ИРЛИ РАН, Санкт-Петербург, 2003); «Русская классика: проблемы интерпретации»: XIII Барышниковские чтения (Липецкий гос. пед. ун-т, 2006); «Гуманная педагогика и духовность образовательных пространств» (Курский гос. ун-т, 2006); «Культура, образование, человек» (Курский гос. ун-т, 2008); «Фетовские чтения» (Курский гос. ун-т 2006, 2008, 2009, 2010, 2012); «Духовно-нравственные основы русской литературы» (Костромской гос. ун-т им. Н.А. Некрасова 2009, 2011); «Словесное искусство Серебряного века и Русского зарубежья в контексте эпохи» (МГОУ 2010 г.); «Literatura rosyjska XVIII – XXI w. Dialog idei i poetic. Dyskurs o wspczesnoci». Ld. 2010) (Польша, Институт Русистики, Лодзь).
Основные положения диссертации отражены в трех монографиях и 47 статьях.
Структура диссертации. Работа состоит из введения, четырех глав и заключения. Библиографический список содержит 1175 наименований. Общий объем диссертации – 433 с.
Основные тенденции развития жанра дневника в начале XX века
Интерес к жанру дневника проявляют и украинские филологи, исследования которых касаются как общих проблем теории жанра, так и дневников отдельных писателей.37
Достаточно широк круг немецких исследователей дневника. Они сосредоточили свое внимание на проблеме разграничения литературного и подлинного в текстах, а также поисках критериев, по которым можно было бы отличить «литературное» от «спонтанного» (Л. Блум, М. Хейнрих-Корпис, М. Юргензен). О.В. Петешова, рассматривая проблему аутентичности писательских дневников, отмечает наиболее популярную в немецкой филологии точку зрения, согласно которой «литературность писательского дневника определяется интенцией его автора, и если дневник заранее предназначен для чтения перед другими людьми или для публикации, то можно с уверенностью делать вывод о его литературности».
Об особенностях дневникового дискурса высказывался французский философ-семиотик Р. Барт. Свое «видение» этого пограничного с литературой жанра он представил в форме «личных раздумий». Тем не менее ученый выделяет не только специфические черты дневника, но и обозначает целый комплекс проблем, с которыми сталкивается каждый исследователь этого жанра: искренность и «позерство» в дневнике, является ли дневник текстом или он только «преддверие текста, может ли дневник претендовать на «литературный статус», каковы мотивы ведения дневника...
Американский учёный Д. Кин, крупнейший специалист в области японской литературы, в своей книге «Странники в веках» анализирует более восьмидесяти текстов, созданных на протяжении тысячелетия, с 847 по 1854 г., и на основании этого дает подробную характеристику жанра литературного дневника. Говоря о японской литературе, автор выделяет специфические особенности дневниковой формы, имеющей неоспоримые преимущества перед другими жанрами японской литературы: «...у дневников есть уже готовая композиционная структура - течение времени. Твердая последовательность дней и месяцев освобождает от любой другой композиционной основы». 1 Вместе Д. Кин не придерживается жестких критериев в разграничении дневников и мемуаров, принцип синхронии/диахронии им не учитывается, поэтому в число японских дневников он включает воспоминания.
Иной позиции придерживается английский исследователь А. Понсонби. Представляя в своей книге «Английские дневники» образцы этого жанра довольно обширного периода - от XVI до XX века, ученый настаивает на том, что таковыми являются только те, в которых соблюден принцип синхронности: записи должны быть сделаны очевидцем по ходу развития событий.
Следует заметить, что сравнительное изучение образцов дневникового жанра в рамках различных культур до недавнего времени не относилось к числу актуальных направлений отечественной науки, поэтому особого внимания заслуживает исследование В.Н. Топорова. В 1989 году, когда в Америке увидела свет книга Д. Кина, в России выходит сборник «Восток - Запад. Исследования. Переводы. Публикации», материалы которого содержат раздел «Дневниковая литература в России и Японии», представленный памятниками двух национальных культур - «Дневником русского поэта и писателя Андрея Ивановича Тургенева (1781 - 1803) и «Дневником, написанным латиницей» японского поэта Исикава Такубоку (1885 - 1912). Представляя основания для сравнения дневников, созданных в разное время, в разных странах и относящихся к различным типам культур, ученый настаивает, что их сравнение и сопоставление не только возможно, но и необходимо и является важным событием в сфере «интер-культурного»: «...Как бы различно ни понимала каждая отдельная культура, что это такое, какой бы смысл она ни вкладывала в это понятие, дневник есть дневник, и здравый смысл нуждается в едином обозначении даже того, что при всех различиях и целом изофунк-ционально.43 Сопоставляя эти документы, В.Н. Топоров в статье «Два дневника (Андрей Тургенев и Исикава Такубоку)», говорит не только об их художественных достоинствах, предельной искренности, но и о значимости самого факта такого сопоставления, которое может восприниматься как «встреча двух культур».44
В последнее время намечается тенденция к исследованию дневников определенного исторического периода. По мнению учёных, подобное направление представляется перспективным, поскольку изучение дневников «в хронологических рамках периода позволяет выявить причины, сущность и этапы жанровой эволюции дневника и решить ряд других актуальных проблем».45 «Перспективной исследовательской задачей» «может стать выявление роли и места литературного дневника в формировании культурного сознания нации в определенную эпоху»: «Исследуя природу, структуру и функцию литературного дневника как специфической формы дискурса ... , можно составить более полное представление о характере культурной эпохи, о роли личности в мире реальных и фикциональных феноменов...»
«Творимая легенда» в дневниках З.Н. Гиппиус
М.О. Меньшиков был участником петербургских Религиозно-философских собраний 1901 - 1903 гг. и даже состоял вместе с Розановым в числе членов-учредителей. Но очередная полемика между ними по поводу декадентства, вынесенная на страницы прессы и журнала «Новый Путь» возымела такой резонанс, что послужила поводом к запрету Религиозно-философских собраний. Статья Меньшикова «Среди декадентов», по словам В.А. Фатеева, «положившая начало кампании в печати против "Нового Пути" и завершившаяся закрытием РФС, рассматривалась в религиозно-философских кругах как донос. Эта ссора надолго испортила и без того не идеальные отношения Розанова и Меньшикова».244
С 1910 года отношения Розанова и Меньшикова переходят в новую фазу: исчезает враждебность, печатные «наскоки» друг на друга, наблюдается даже некоторое сходство взглядов и позиций. В прессе все чаще их имена соседствуют друг с другом. Скорее всего, это можно объяснить отходом Розанова от Мережковских и охлаждением их к последнему. «Не случайно, - пишет В. А. Фатеев, - Д. В. Философов соединил имена "нововременских столпов в своей статье "Мелкие душонки", посвященной уходу Льва Толстого из Ясной Поляны».245
В статьях двух известных критиков теперь ощутимо стремление не только понять, но и поддержать позиции друг друга, обосновать то положительное, что не замечалось ранее. Так, Меньшиков в одной из статей, поддерживая позицию Розанова по поводу «глубокого варварства России», отозвался о нем как о «человеке редкого таланта и высокого подъема духа».2 Неоднократно Меньшиков подчеркивал уникальность розановской манеры передачи мыслей, его «оригинальность», доведенную «до причудливости», глубину, которая проявляется особым, по мнению Меньшикова, образом: «...есть у него одна удивительная черта, которой не хватает у подавляющего большинства писателей. У него есть творчество, у него есть собственная мысль, которая в прикосновении с вашей дает иногда своего рода «вольтову дугу»: ослепительное горение. Это дается только исключительным лю 247 дям».
«Литературная несхожесть» двух писателей: публицистичность Меньшикова, поднимающего злободневные для общества темы и «интимная философичность» стиля Розанова, тяготеющего к проблемам общечеловеческим, - признавалась не только критиками, но и ими самими. Но тем не менее общность, «родственность» между ними существовала. Ее-то в полной мере и ощутил Меньшиков, когда, пораженный «параллелизмом» судеб, своей и розановской, он делает в дневнике знаменательную запись, графически «запечатлевая» в двух столбиках — «Он» и «Я» - «параллельные черты» своих «биографий». Сходство обнаруживается на многих уровнях: это происхождение, жизненные обстоятельства, психологические черты, «восхождение» по служебной лестнице, личная жизнь. Столбик под названием «Я» содержит всего одно слово: «Тоже». Составляя перечень сходных биографических данных, Меньшиков отмечает, что Розанов происходит из духовенства, как и он; отец его был мелкий чиновник («тоже»), даже матери у них были из дворян Шишкиных! «Глубокая бедность в детстве» («Тоже»), «чувство бесконечной слабости» («Тоже»), «отвращение к школе» (Тоже»), «Служба на Государственной службе 13 лет» («Тоже. 14»); «Его вытащили (Страхов) -«Тоже. (Гайдебуров)». И наконец - «Работа в «Новом Времени» - «Тоже».
Пожалуй, самым существенным в этих биографических «схождениях» является тот факт, что в судьбе и Меньшикова, и Розанова главную роль сыграл А. С. Суворин. Предложив Розанову сотрудничество в своей газете на более чем выгодных материальных условиях, он тем самым «вытащил» его из крайней нужды, тягостной литературной поденщины и ненавистной ему чиновничьей службы в Государственном контроле. На протяжении всего времени сотрудничества Розанов испытывал на себе заботу и внимание своего непосредственного начальника. Знаменательно, что на обороте фотографии Суворина Розанов оставил памятную запись для своих детей: «Алексей Сергеевич Суворин во Франкфурте-на-Майне. Без Суворина, дети, Вам папа с мамой не могли бы дать образования. Нужда б ыла беспроходная».249
Так же как и Розанов, Меньшиков, сотрудничая в «Новом Времени», был любим и уважаем своим шефом. А.С. Суворин был крестным отцом его дочери Ольги (а крестной материю - дочь Ф.М. Достоевского Любовь Федоровна), которая до конца жизни хранила икону Святой княгини, подаренную ей крестным отцом. После смерти Суворина Меньшиков практически становится идейным вдохновителем газеты, продолжателем его дела. И это обстоятельство не прошло не замеченным для Розанова, который написал по этому поводу: «...он быстро, почти моментально развернулся в громадный государственный ум, зрелый, спокойный, неутомимый, стойкий, "не взирающий ни на что", кроме Отечества, его реальных нужд».250
Стремление понять, постичь Розанова сохранится у Меньшикова до момента его трагической гибели. В своем дневнике, рассуждая о Розанове и сравнивая себя с ним, Меньшиков еще и еще раз пытается постичь суть его писательского дарования, психологию личности, значение и место Розанова в литературной жизни России. «Я думаю, - пишет Меньшиков, - он обострил свой гений и затемнил его умышленным натаскиванием себя на оригинальность. Сначала хотелось быть особенным, выдвинуться из толпы, быть замеченным. ... Голлербах говорит, что психиатры считали Розанова полусумасшедшим и что он психопат. Обо мне я не встречал таких мнений - наоборот, почти все меня считают умным, рассудительным человеком, и сам я считаю себя рассудительным тоже до своего рода психоза - до резонерства. Зато мня гораздо реже называют гениальным и великим (хотя называли! И даже писатели сами талантливые, как А.С. Суворин... ... ). Несмотря на то, не завидую ему».
.«Искание Бога» как «тема жизни»
Физическую любовь, любовь-страсть она отвергает как грубую, животную. Тем не менее все ее поклонники являются носителями этого «грубого» начала, они хотят от нее именно такой любви, какую она презирает: «Иногда мне кажется, что у Червинского душа такая же мясистая, короткая и грузная, как его тело»; «опять этот Минский, обедает у нас, ерзает по мне ревниво жадными глазами, лезет ко мне...»400 Показательно, что в Волынском ее привлекло то обстоятельство, что он «разошелся с женою и десять лет живет аскетом», в нем ей хотелось видеть чистую любовь, без определенных желаний. Не случайно она воспринимает его как человека среднего рода. «Он обещал быть чистым всю жизнь, как и я. Не скрываю, что это меня побеждало. Это толкало вперед.. .»401
Эти признания и стали основанием для расхожего мнения о ее физической ущербности («физиологической ненормальности», по ее собственным словам), «андрогинности». К тому же упорное стремление Гиппиус позиционировать себя как особую личность отражено не только в дневнике, но и в повседневной жизни. «Некоторые необычные черты творческого и жизненного поведения Зинаиды Гиппиус ... делали интригующим облик писательницы еще в самом начале ее литературной известности», - отмечает М. Паолини.4 Современные исследователи связывают это с комплексом «андрогинности», который, в свою очередь, позволяет свести все «странности»
Гиппиус к ее физиологической ущербности. «Концептуальная доминанта "Я" выявляется Гиппиус в Contes d amour в процессе непрерывного, мучительного, противоречивого уяснения собственной эротической и сексуальной сути. Именно физиологические особенности диаристки обусловили попытки интеллектуального обоснования идеи "чудесной любви", суть которой составляет андрогинность».4 3 Нужно сказать, что поводов для такого вывода вполне достаточно: многочисленные мужские псевдонимы Гиппиус, «мужской пол» ее лирического героя в стихотворениях и в прозе, сложные и неоднозначные отношения с Э. Овербек и Д. Философовым, «тройственный союз» в супружестве и, наконец, дневник, в котором автор прямо и бесхитростно пишет о «странностях любви» и чистосердечно признается по поводу своей «физиологической ненормальности».
Д. Томсон полагает, что «есть основания считать, что мужская персона у Гиппиус не только маска, но и психологическая потребность»: «Даже тогда, когда она пишет от своего имени, она отдает предпочтение не фамилии по мужу - Мережковская, а фамилии в девичестве - Гиппиус, которая, со своим латинским окончанием, выглядит как мужская. Только в одних дневниках и письмах предстаёт она как женщина. Получается так: в своей общественной роли, как писатель, как мыслитель, она мужчина, или, скорее, человек, зато для себя, в своих личных, интимных делах, она все-таки осознает себя как женщину. Казалось бы, мужское лицо Зинаиды Гиппиус только маска, прием».404 Но Д. Томсон так не считает. В качестве одного из доказательств он приводит отрывок из письма Гиппиус к Философову от 16 июля 1905 года, из которого видно, что она «представляет себя как мужчину» в отношении «женственного» Философова: «Было бы проще, и удобнее, если б ты был женщиной и наоборот. Я бы за тобой "ухаживала" (как мне часто и хотелось) и было бы со-вне [...] красивее, естественнее, почтительнее и менее гру бо».405 «Видно, как сами местоимения здесь перепутаны: Гиппиус говорит о себе "ухаживала", даже тогда, когда берет на себя мужскую роль, - замечает Д. Томсон. - Да и в своих любовных стихах она часто говорит о себе от мужского лица. Это не только литературный прием, как в ее беллетристических или критических писаниях, но и значительное психологическое самопризнание». Исследователь делает окончательный вывод о том, что есть основания «считать Гиппиус двуполой, и в некоторых произведениях она действительно обнаруживает стремление к идеалу андрогина». 7
Казалось бы, проблема исчерпана. Но сомнения все же возникают. Так, М. Паолини, рассматривая «мужское "Я" и "женскость"» «в контексте критической прозы Гиппиус», приходит к следующему выводу: «...то, что часто истолковывается, как "андрогенное" в творчестве Гиппиус, в значительной степени можно интерпретировать как стремление утвердить свою творческую подлинность среди "мужских" приоритетов интеллектуального и художественного».408 В своей системе доказательств М. Паолини приводит негативные высказывания Гиппиус по поводу «лесбийского романа» Зиновьевой-Аннибал «33 урода», «мужеложного романа» М. Кузмина «Крылья» и главное - неприятие писательницей общей «тенденции», «проповеди патологического заголения». В статье «Братская могила» (1907 г.) Гиппиус (Антон Крайний) резко протестует против того, чтобы эта «тенденция» воспринималась как художественная и эстетическая «проповедь культуры». 9 «Может быть, - призывает исследовательница, - имеет смысл внимательнее присмотреться к "экстрапсихологическим" факторам мужского "я", относящимся к литературной традиции в широком смысле этого понятия».410 Думается, продуктивным будет рассмотрение этого вопроса не с «физиологической» точки зрения, а с культурологических позиций. Для этого недостаточно од ной лишь интерпретации дневникового текста, художественной прозы и фактов личной жизни Гиппиус. Необходимо подойти к рассмотрению проблемы, поставив ее в контекст основных культурно-философских тенденций эпохи конца XIX - начала XX века.
«Жизнь факта» и его интерпретация в дневнике СП. Каблукова
Многократны размышления Меньшикова о собственном творчестве, в которых он обращается главным образом к тому, о чем писал в «Письмах к ближним». В дневнике неоднократно встречаются его отсылки к статьям этих циклов, например, к «одной из лучших», по мнению самого публициста, «Культурный Мессианизм», запрещенной Штюрмером в 1916 году, но затем разрешенной: «В этой статье вылилась вся моя мечта, как кровно-русского и не барина, о необходимой нам культурной власти - хотя бы даже из Америки. Об этом же думал и мечтал и в 1905 г., когда начинал ряд политических ста-тей «Закалом людей». Меньшиков вспоминает и статью 1912 г. «Что такое сатанизм», перечитывание которой лишний раз убедило его в том, что он «давно верующий». «Вчера случайно развернул "Письма к ближним" за 1907 г., - записывает Меньшиков 28 июля (10 августа), - и нашел там статью "Заповеди жизни", где хорошо объяснен смысл заповедей, но теперь мне кажется, я был бы в состоянии углубить этот смысл. Как только вернется свобода печати (неужели она не вернется?), непременно напишу брошюру - и сразу на трех языках - о смысле десяти заповедей и о христианстве, которое есть простейшая из философий».571
Иногда отсылок к конкретным статьям нет, но мысли, зафиксированные в дневнике, тождественны тем, которые были высказаны много лет назад. В записи от 18 августа воспоминания о своей первой любви вызвали в
Меньшикове целый поток мыслей, созвучным тем, которые были высказаны им еще в 1899 г. в цикле «О любви», где он выступает против любовной страсти («влюбленности»). В дневнике же он оставляет свой «завет потомству»: «Выбирайте себе пару для продолжения рода, а не для вас лично. Выбирайте осторожно, ибо это величайший по значению выбор из всех на свете. Если влюбитесь безумно, это первый признак, что брак будет безумный, - т. е. несчастный. Женитесь по любви, но не по прелюбви ... Выбирайте прежде всего здоровье, молодость, невинность (важно!), добрый характер, ум талант, долголетие предков...»572
Можно сказать, что «Дневник 1918 года» Меньшикова - это продолжение его «Писем к ближним», где он по-прежнему поднимает актуальные и злободневные для России вопросы и, анализируя положение дел, пытается дать на них ответы. Дневниковость «Писем к ближним» в чем-то сходна с традициями «Дневника писателя» Достоевского с его публицистическим и где-то «проповедническим началом», хотя Достоевский, в отличие от Меньшикова, не предлагает конкретных способов «исправления» жизни.
Название, данное Меньшиковым своему «журналу», довольно многозначительное, предполагающее в своей основе «собирание» единомышленников — «ближних». Его представление о «своем» читателе в чем-то близко к тому, которое выскажет М.М. Пришвин в дневнике 1937 года: «...Настоящий читатель... ... не просит, а получив, сам творит и помогает автору». По свидетельству самого автора, его заслуги в «авторстве» названия цикла нет: оно было ниспослано ему «свыше». Об этом Меньшиков писал О.А. Фрибес осенью 1901 года: «Вы думаете, я сам придумал? Нет. Во время самых мучительных колебаний - как назвать, - "Дневник", "Дневник писателя", "Утренний Свет" и пр. - вдруг подают толстое письмо из Москвы от какой-то А. За-цепиной. Она прочла мою статью "Дружеский Союз", восхитилась и пишет мне на нескольких листах о дружбе и между прочим говорит, что необходи мо основать журнал "Письма к ближним" - почти совсем по задуманной мной программе. Я счел это за указание свыше и назвал "Письма к ближ-ним"».574
Дневник и «Письма к ближним» сближает не только тематический и содержательный диапазон, обстоятельность изложения, не только яркий публицистический стиль, но и афористичность языка. Это качество проявляется уже с первых страниц дневника: «Любовь есть сдача души какой-то покоряющей силе - будь то красота, ум, величие, способность давать счастье. Любовь к отечеству, как к отцу, должна быть заслужена; «Быть завоеванными - во всяком случае правило в истории, не быть - исключение».575
В дневнике Меньшиков не раз задумывается о будущей судьбе своих печатных трудов: «Пишу для "разгулки времени" - лишь со слабой надеждой, что когда-нибудь это пригодится как материал. Пишу, потому что я капита-лист мысли и работник слова». Не исключая надежды на продолжение своей литературной деятельности, он пишет о «рассудительных публицистах», которые «очень понадобятся при ликвидации мировой катастрофы»: «Если бы у меня осталась лишняя сотня ... , то я охотно оставил бы ее по завещанию тому талантливому публицисту, к-рый взял на себя труд перечитать все мои писания, собранные и не собранные, дабы определить не ясную для меня самого кривую моего политического развития».577
Размышляя о судьбе своих «писаний», он с легкой иронией и в то же время с надеждой говорит о том, что будущее, возможно, все расставит на свои места: «Чего не бывает на свете: может быть, в отдаленном будущем найдется праздный человек, к-рый заинтересуется нашей эпохой и в грудах печатного мусора где-нибудь в Британском музее найдет мои статьи. Прочтет их, соберет из них ценное и еще раз даст мне имя и жизнь. .. . У каждого народа перед падением были свои пророки. Я один из русских пророков - на манер Иеремии, предсказавший гибель Иудеи и дождавшегося своих предсказаний. Многие мои предчувствия исполнились с поразительной точ сто _ ностью (даже год войны - 1914 - был предсказан в августе 1912 г.). Поэтому закономерно возникает его завет потомству: «Без стыда гляжу на 20 томов моих сочинений, стоящих на комоде тети Гаши. Они обречены на забвение, но в них много мысли, не меньше, чем у большинства писателей, желавших служить народу возбужденьем мысли. Некоторые и, мож. б., многие статьи заслуживают воскресения из мертвых, т. е. включения в сжатое, доступное широкой публике издание. Завещаю это своему потомству, т. е. тем, чье бла-городное чувство подскажет этот долг». Свое призвание публициста он подчеркивает на протяжении всего дневника, особенно в те кризисные моменты, когда понимает тщетность своих надежд на продолжение писательской деятельности: «Как жаль, что я стар и плохо владею культурными языками! Я остаток жизни посвятил бы публицистике самой высокой, больше чем пророческой. Чувствую, что нужно что-то сказать...»
