Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Проблема традиции в лирике. «Чужое слово» в поэтическом произведении .
1.1. Поэтический мир как литературоведческая категория . 9
1.2. Диалогические отношения в лирике. 16
1.3. Перспективная проекция поэтического мира 24
Глава II. Боратынский в лирике «серебряного века». 33
2.1. Традиции философской лирики: творчество Боратынского в восприятии русских символистов .
2.2. Типология лирического сознания. От «Сумерек» к «Европейской ночи»: Боратынский и Ходасевич. 58
2.3. Проблема адресата в лирике Боратынского и Мандельштама . 68
2.4. Психологические аспекты лирики: эпиграфы из Боратынского в творчестве Анны Ахматовой. 79
Глава III. Традиция Боратынского в лирике второй половины XX века . 96
3.1. Поэтика философской элегии: Боратынский и Заболоцкий . 96
3.2. Метафизическая поэтика Боратынского и Бродского. 117
3.3. Мифологизация образа Боратынского в лирике Кушнера и Кублановского. 138
Заключение 152
Библиография 158
- Поэтический мир как литературоведческая категория
- Традиции философской лирики: творчество Боратынского в восприятии русских символистов
- Проблема адресата в лирике Боратынского и Мандельштама
- Поэтика философской элегии: Боратынский и Заболоцкий
Введение к работе
По глубине и силе влияния на русскую поэзию XX века творчество Боратынского вполне сопоставимо с пушкинским. Но если масштабность пушкинской традиции глубоко закономерна и определяется тем исключительным местом, которое поэт занимает в русской культуре, то постоянное обращение к лирике Боратынского на протяжении XX века представляется явлением уникальным и уже тем самым притягательным для исследователя. Брюсов, Блок, Андрей Белый, В. Иванов, Ходасевич, Мандельштам, Ахматова, Заболоцкий, Бродский, Кушнер — вот неполный перечень поэтов, находивших в лирике Боратынского нечто близкое своим взглядам и поэтике. Экзистенциальное в своей основе мироощущение, своеобразие позиции лирического субъекта, трезвость в оценке катастрофических явлений бытия, глубина и напряженность изображаемых, конфликтов, свойственные лирике Боратынского, заключали в себе «силу замедленного действия».1 Воспринятая современниками Боратынского как глубоко архаическая поэтика «затрудненного слова» оказалась соприродной неканонической поэтике лирики XX века.
Актуальность исследования связана как с историко-литературным, так и с теоретическим аспектом темы. В аспекте истории литературы она определяется необходимостью углубленного изучения художественных процессов в лирике XX века в контексте ее связей с предшествующими литературными традициями и, в частности, в связи с поэзией Боратынского. В теоретическом аспекте актуальным представляется исследование целостной перспективной проекции творчества автора, привычно относимого ко второму ряду поэтов пушкинской эпохи.
Степень разработанности проблемы. В последние десятилетия творчество Боратынского привлекает к себе постоянное внимание исследователей, как отечественных, так и зарубежных. Можно выделить следующие направления исследования творчества поэта:
• Интерпретация поэтического мира Боратынского в его онтологической целостности и во взаимосвязи с культурно-историческими условиями эпохи (С.Г. Бочаров, Л.Я. Гинзбург, Ю.В. Манн, ЕЛ. Невзглядова).
• Рассмотрение творческой эволюции Боратынского от ранних элегий к сборнику «Сумерки» (И.Л. Альми, В.А. Грехнев, Е.Н. Лебедев, А.М. Песков, Л.Г. Фризман, Г. Хетсо, В. Dees).
• Исследование «Сумерек» как первой целостной поэтической книги в русской литературе (И.Л. Альми, М.Н. Дарвин, А.С. Кушнер, Р. Фигурт).
• Анализ одного стихотворения (И.Л. Альми, С.Н. Бройтман, М.М. Гиршман, Н.Н. Мазур, Е.Г. Эткинд).
Говоря о художественном мире Боратынского, исследователи обычно вслед за Мандельштамом отмечают его «устремленность к далекому, неизвестному адресату».2 При этом «ответ» Боратынскому в русской лирике практически остается вне поля зрения исследователей. «Путь Боратынского вперед, в литературу будущую нам почти неизвестен».3 Можно отметить ряд работ, посвященных частным аспектам взаимодействия творчества Боратынского с поэтическим текстом XX века. Так, еще в статье 1925 года Г. О. Винокуром был поставлен вопрос о традиции
Боратынского в лирике символистов. Эта же проблема рассматривается в недавней работе В.Н. Крылова. В работах В.Н. Богомолова, Ю. Левина, О. А. Лекманова были отмечены реминисценции Боратынского в лирике Мандельштама и Ходасевича, но взаимосвязь поэтики Боратынского и постсимволистов не становилась предметом специального исследования. Исключение составляют работы ЕВ. Капинос, посвященные анализу словесной пластики и архитектоники лирики Боратынского и Мандельштама, однако избранный ею аспект не исчерпывает вопроса о традиции Боратынского в лирике Мандельштама. Что же касается традиции Боратынского в лирике Ходасевича, Ахматовой и Заболоцкого, то она остается практически не затронутой исследователями.
В литературоведении последнего десятилетия обоснована постановка проблемы «Боратынский и Бродский» (Е. Курганов, И.А. Пильщиков, Т.Г. Прохорова, А.И. Илличевский). Общий характер названных работ определяет необходимость дальнейшей разработки этой сложной темы.
«Возвращение Боратынского» в русскую культуру конца XX столетия стало темой статей С. Б. Рассадина и А.В. Кулагина. Обращение к данному аспекту темы объясняется стремлением расширить корпус текстов, в которых, на наш взгляд, намечается тенденция к мифологизации образа Боратынского.
Объект исследования — творчество Боратынского и лирика XX века, предмет — те аспекты лирической поэтики XX века, которые обусловлены рецепцией и творческой интерпретацией поэзии Боратынского.
Целью исследования является анализ конкретных проявлений традиции Боратынского в лирике XX века.
Цель определяет задачи работы:
1. Обосновать понимание традиции в лирике как частного случая присущих этому роду литературы диалогических отношений. Показать сложное взаимодействие «своего» и «чужого» слова в поэтическом тексте.
2. Рассмотреть проявления традиции Боратынского в литературной практике символизма и постсимволизма, объяснить причины принципиальной близости лирического героя Боратынского к типологии лирического сознания в поэзии постсимволизма (Мандельштам, Ходасевич, Ахматова).
3. Исследовать традицию Боратынского в лирике второй половины XX века, генетически связанную с постсимволистской рецепцией, раскрыть внутренний потенциал элегической поэтики Боратынского через призму творчества Н. Заболоцкого и. Бродского, осмыслить причины мифологизации образа Боратынского в лирике последней трети XX века. Методологическую основу диссертации составляют достижения сравнительно-исторического и структурно-типологического подходов. Нами осуществлялось сопоставительное исследование поэтических произведений с привлечением широкого контекста творчества Боратынского и поэтов XX века.
Научная новизна работы определяется необходимостью целостного рассмотрения традиции Боратынского в русской поэзии XX века Обозначенная традиция впервые становится предметом детального анализа, разворачивающегося в хронологической последовательности. В диссертации рассматриваются практически все значимые «отражения» поэзии Боратынского в лирике XX века. В научный оборот вводятся малоизвестные статьи, посвященные творчеству Боратынского, и поэтические произведения, в которых важную роль играет принадлежащее ему «чужое слово».
Изучение традиции Боратынского в лирике XX века предполагает и обратную перспективу. Целостный анализ творческой интерпретации Боратынского в лирике XX века выявляет скрытые прежде грани мировидения и художественной манеры поэта и тем самым дает новый импульс собственно литературоведческим исследованиям.
Положения, выносимые на защиту, обусловлены научной новизной и сводятся к следующему ряду:
1. Обращение к «чужому слову» является одной из доминирующих тенденций неканонической поэтики XX века. «Слово» Боратынского оказывается в этом контексте чрезвычайно значимым, поскольку перспективная проекция его поэтического мира объединяет эстетически разнородные художественные явления в лирике XX века.
2. Постоянная востребованность лирического наследия Боратынского на протяжении столетия обусловлена последовательным усложнением философской проблематики и глубины изображения человеческого сознания в литературе XX века.
3. Заслуга литературного воскрешения Боратынского принадлежит символистам. При этом субъективность символистской интерпретации творчества Боратынского объясняется несходством типологии лирического сознания и различным пониманием сущности символа.
4. Лирическое мировидение Боратынского оказалось соприродным творчеству поэтов постсимволизма (В. Ходасевича, О. Мандельштама, А. Ахматовой), что определило их следование обозначенной традиции.
5. Рецепция Боратынского в лирике второй половины XX века генетически связана с постсимволистской, при этом субъектное психологический аспект в определенной мере: вытесняется жанровым.
6. Восприятие поэзии Боратынского через призму различных творческих интерпретаций проявляет новые грани его художественного мира.
Практическая значимость диссертации заключается в том, что ее выводы могут использоваться в лекционных курсах по истории русской литературы ХГХ-ХХ веков, спецкурсах и семинарах, в школьном преподавании. По теме диссертации опубликовано научно-методическое пособие, предназначенное для внедрения в практику школьного преподавания творчества Е. А. Боратынского.
Апробация работы. Основные положения диссертации обсуждались на международных и всероссийских научных конференциях, проходивших в Москве (ИМЛИ и РГГУ), Казани, Тамбове, Владимире, Твери, Нижнем Новгороде. На протяжении восьми лет автор сотрудничал с научным отделом музея-усадьбы им. Тютчева и Боратынского «Мураново». По теме диссертации опубликовано двенадцать работ, список которых прилагается.
Структура работы. Диссертационное исследование состоит из введения, трех глав, заключения и- списка использованной литературы, включающего 293 наименования.
Поэтический мир как литературоведческая категория
В современном литературоведении прочно укоренилось обоснованное Д.С. Лихачевым понятие «мир художественного произведения»4 и, шире, «художественный мир». Под этим термином понимается совокупность художественных произведений определенного автора как «художественно освоенная и преображенная им реальность»,5 «внутреннее бытие писателя, порожденное его творческим сознанием».6 Основное качество художественного мира — онтологическая полновесность и завершенность — обусловлено цельностью авторского мировидения и проявляется в приверженности автора к определенным мотивам, образам, темам, типам развития сюжета, в отношении к слову, в тяготении к излюбленным им интонационным, метрическим и фонетическим структурам (последнее особенно значимо в лирике).
Именно в лирике как «самом субъективном роде литературы»7 единство и завершенность художественного мира проявляется наиболее отчетливо. Об этом убедительно свидетельствуют признания совершенно несходных поэтов: «И поэтического мира// огромный очерк я узрел» (Боратынский); «образ мира, в слове явленный» (Пастернак). Под поэтическим миром понимается здесь целостное бытие, внеположное авторскому сознанию и тяготеющее к воплощению в авторском слове.
Онтологический подход к изучению лирики прочно утвердился в литературоведении последних десятилетий. Так, К.Ф. Тарановский в своих исследованиях поэтики Мандельштама исходил из того, что «фактически все творчество поэта — одно целое, одна большая форма, его неповторимое видение мира,... его неподдельная, созданная им самим модель мира».8 По точному наблюдению Т.В. Цивьян, «Ахматова рассматривала свою поэзию как некий единый текст, пронизанный диалогическими связями».9 Картину поэтического мира Тютчева раскрывает Ю.М. Лотман, обосновывая необходимость онтологического подхода к творчеству исследуемого поэта.10 В этом же ряду — работы С.С. Аверинцева, СТ. Бочарова, В.А. Грехнева, Ю.Н. Чумакова, EX. Эткинда11 и других исследователей лирики, принадлежащих к различным школам и направлениям.
Художественный мир как онтологическое целое не замкнут в себе самом и, следовательно, включен в систему диалогических отношений. Диалогичность любого поэтического мира предполагает два его важнейших свойства — способность к наследованию, то есть к творческой рецепции художественных миров предшественников и адресованность — активную обращенность к будущему читателю. Благодаря этому любой поэт, в значительной степени бессознательно, становится посредником между прошлым и будущим, соединенными в его слове.
Еще А.Н. Веселовский отмечал, что всякий поэт «вступает в область готового поэтического слова» и «связан материалом, доставшимся ему по наследству»12. При всей верности, это утверждение не исчерпывает всей сущности отношений между потомком и предшественником. Творческое отношение к наследию прошлого не столько связывает, сколько раскрепощает и окрыляет,13 поскольку любой автор свободен в выборе своей поэтической родословной. Но, говоря об этом выборе, мы практически вступаем в область иррационального и вынуждены (вслед за М.М. Бахтиным) обратиться не к литературоведческим, а к онтологическим категориям симпатии и любви.14 Невозможно точно объяснить, как и почему возникает тяготение одного поэтического мира к другому; почему знакомство с творчеством предшественника становится импульсом к созданию собственных произведений. По всей вероятности, выбор предшественника основан на внутреннем родстве поэтических миров, интуитивно осознаваемом уже в начале творческого пути.
Субъективен и в значительной степени иррационален не только выбор предшественника, но и восприятие его поэтического мира. «Толкуемое явление, - пишет В.Е. . Хализев о литературоведческих интерпретациях, - как-то меняется, преображается; его второй облик, отличаясь от первого, исходного, оказывается одновременно и беднее и богаче его» . Еще в большей степени это относится к художественной интерпретации, поскольку она бескорыстна в своих предпосылках и не претендует на объективность. Здесь важна «не точность познания, а глубина проникновения»16 в мир другого, понимание его «другости» и одновременно — близости себе самому. Осознание общности себя и другого - исторической, телеологической или психологической17 определяет необходимость осмысления чужого как своего. Попадая в поле творческого переосмысления последователя, поэтический мир предшественника преображается: одни его грани укрупняются, другие, остаются практически незамеченными. В самой природе интерпретации уже заложено «досотворение» воспринимаемого мира, возможность выявления скрытых сторон и приращения смыслов.
Традиции философской лирики: творчество Боратынского в восприятии русских символистов
Забвение Боратынского началось еще при жизни поэта. Осознанное им самим, оно стало одним из стержневых мотивов «Сумерек» - великой книги, которая произвела на современников впечатление «привидения, явившегося среди растерянных и недоумевающих лиц, не умевших дать себе отчета, что это за тень и чего она хочет от потомков».68 После смерти Боратынского забвение грозило стать окончательным — во второй половине ХГХ столетия о поэте практически не вспоминали.69
Причины такого «выпадения» Боратынского из течения русской литературы амбивалентны. Они кроются как в самой лирике Боратынского — ее экзистенциальной тематике, парадоксальном, а иногда и откровенно гротескном образном строе, архаической — и вместе с тем ошеломляюще новаторской поэтике, так и в декларативном неприятии поэтического мировидения и мышления, господствовавшем во второй половине XIX столетия.
Заслуга литературного открытия Боратынского принадлежит символистам. Обращение к поэзии Боратынского — частный, но едва ли не наиболее показательный аспект воскрешения "потаенной классики" . Отказываясь от идеологической тенденциозности, символисты создавали альтернативную историю литературы. Важное место в ней отводилось Боратынскому.
«Самое сопоставление символистов и Боратынского требует своего уразумения, - писал Г.О. Винокур. — Случайно или не случайно связываются в нашем представлении те и другой? Очевидно, что рассмотрение этого последнего вопроса не только может помочь нам уяснить какие-то стороны в Боратынском, но и снабдить нас некоторыми данными для суждения о сущности русского символизма как этапа нашего литературного и культурного развития».71
Чем стал Боратынский для символистов? Для ответа на этот вопрос необходимо, прежде всего, обратиться к теоретическим положениям многочисленных работ символистов, посвященных поэту.
В 1888 году известный адвокат, поэт и литературный критик С.А. Андреевский написал статью «Поэзия Боратынского». Она явилась прологом символистской рецепции Боратынского, подобно тому как статьи В. Соловьева о Пушкине и Тютчеве предварили переосмысление их поэзии на рубеже веков. Статью Андреевского отличает точность понимания и глубина проникновения в «духовную сердцевину»72 поэтического мира Боратынского. Критик увидел в Боратынском не только «поэта-мыслителя» (в соответствии со знаменитой пушкинской формулой, ставшей впоследствии общим местом символистской рецепции поэта), но и поэта-метафизика, постоянно порывающегося перейти «страстное земное» («Осень») и «тоскующего . о каком-то необретаемом идеале».73 Сущность поэтических размышлений Боратынского была осмыслена Андреевским как «преходимость всего земного»,74 вечный разлад «снов сердца» и «стремленья мысли».75
Анализируя лирику Боратынского в ее развитии, С.А. Андреевский подчеркивает духовное единство раннего и позднего периодов творчества. В элегической поэтике раннего Боратынского кроется, по мысли Андреевского, «пессимизм» его поздних стихов — предвестие «суши, тяготы и безверия наших дней».76
Последнее особенно важно. Характерное для рубежа веков гнетущее чувство тревоги и предощущение близкой катастрофы цивилизации требовали опоры на литературную и мировоззренческую традицию. Символисты унаследовали от Андреевского восприятие Боратынского как поэта, предсказавшего тот комплекс мыслей и ощущений, который получил определение «синдрома конца века». Лирические антиутопии Боратынского («Последняя смерть» и, в особенности, «Последний поэт») точно соответствовали эсхатологическому видению мира на рубеже столетий.77
Цитируя начало «Последнего поэта» («Век шествует путем своим железным...») Андреевский, а впоследствии Брюсов подчеркивают пророческое значение этих слов. «Для того, чтобы понять эти строки, современникам Боратынского нужно было заглянуть на полвека вперед и разглядеть в его тумане наш пессимизм», - пишет С.А. Андреевский.78 «Жалобы Боратынского... относятся словно ко времени позже на полвека», - вторит ему В Л. Брюсов.79
Символисты увидели в Боратынском не только «провозвестника свойства железного века»80, но и самобытного мыслителя. Широкое понимание пушкинской формулы («Он у нас оригинален, ибо мыслит») привело к тому, что мировидение Боратынского стали трактовать как законченную философскую систему. Особенно примечательна в этом плане статья Брюсова «Мировоззрения Боратынского» (1898) - первая часть задуманной критической трилогии, замысел которой не был осуществлен.
Проблема адресата в лирике Боратынского и Мандельштама
Близость художественных миров Боратынского и Мандельштама — явление очевидное, хотя и с трудом поддающееся литературоведческому описанию. Характерно, что многие современники Мандельштама (в числе которых такие тонкие и глубокие читатели, как А.А. Ахматова, Б Л. Бухштаб, Г.А. Гуковский, Л.Я. Гинзбург) отмечали его близость к Боратынскому как нечто само собой разумеющееся и не развивали это наблюдение. Вопрос о том, что влечет эти отдаленные во времени поэтические миры друг к другу, намечен, но не прояснен. Исключение — работы Е.В. Капинос, посвященные словесной пластике и архитектонике Боратынского и Мандельштама. Наряду с этим направлением исследования существует еще одно, намеченное самим Мандельштамом в эссе «О собеседнике» (1913). Это анализ коммуникативной природы лирики, и, в частности, диалогических отношений между автором и адресатом. Он представляется тем более важным, что изучение проблемы диалога в лирике началось именно с размышления Мандельштама о стихах Боратынского «Мой дар убог и голос мой негромок...», и сегодняшние теоретики редко обходятся без ссылки на этот фрагмент манделыптамовского эссе. Здесь, в точке пересечения двух художественных миров, возникло новое представление о диалогическом бытии поэтического слова.
Мандельштам был, по всей вероятности первым из русских поэтов, чье внимание привлекло доверительное обращение Боратынского к будущему читателю «Мой дар убог и голос мой негромок...». Растерянная радость от этого неожиданного дара и чувство, что найденные стихи обращены к нему лично, легли с основу знаменитой метафоры: стихи — послание, запечатанное в бутылку и брошенное в «критическую минуту» в море. Поэтическое бессмертие перестало быть абстракцией и обрело зримые очертания: пустынный берег, бутылка на песке, «встреча» автора и «читателя в потомстве».
«Читая стихотворение Боратынского, я испытываю то же чувство, как если бы в руки мои попала такая бутылка Океан всей своей огромной стихией пришел ей на помощь, - и помог исполнить ее предназначение, и чувство провиденциального охватывает нашедшего. В бросании мореходом бутылки в волны и посылке стихотворения Боратынским есть два отчетливо выраженных момента. Письмо, равно как и стихотворение, ни к кому в частности не адресовано. Тем не менее оба имеют адресата: письмо — того, кто случайно заметил бутылку в песке, стихотворение — «читателя в потомстве». Хотел бы я знать, кто из тех, кому попадут на глаза названные строки Боратынского, не вздрогнет радостной и жуткой дрожью, какая бывает, когда неожиданно окликнут по имени».136 В своем размышлении об этих стихах Боратынского Мандельштам утверждает необходимость поэтического обращения к отдаленному адресату. Конкретному читателю-современнику противопоставлен «провиденциальный собеседник», отнесенный в абсолютное будущее. По ходу рассуждений поэта «морская» метафора преображается в «космическую»: поэтическим строкам, чтобы дойти по адресу, «требуется астрономическое время, как планете, пересылающей свой свет на другую» /1, 188/. Обращение к «читателю в потомстве» - один из способов преодоления чувства одиночества человека во Вселенной; за диалогом поэтических миров слышится перекличка звезд и галактик.
Та же космическая метафора возникает и в «Осени» Боратынского. Но — совсем в ином ключе. Здесь разворачивается катастрофическая картина глухого космоса и безотзывного мира: Пускай, приняв неправильный полет И вспять стези не обретая. Звезда небес в бездонность утечет; Пусть заменит ее другая; Не явствует земле ущерб одной, Не поражает ухо мира Падения ее далекий вой, Равно как в высотах эфира Ее сестры новорожденный свет И небесам восторженный привет! /268-269/. «Осень» Боратынского — это монолог, обращенный к себе самому. Лирическое «ты» в нем не предполагает другого читателя. Но отказ от отдаленного адресата обостряет память о нем. Сквозь космическую глухоту поэт стремится обрести «отзыв», одновременно рационально убеждая себя в его невозможности.
Лирическая адресность присуща поэтическому произведению имманентно, вне зависимости от субъекта речи. При этом создание образа далекого адресата свойственно лишь немногим поэтам. Боратынскому и Мандельштаму — более чем другим. У истоков обращения к «провиденциальному читателю» — «кризис абсолютного автора», и вместе с тем — чувство предельной ответственности перед словом, которое необходимо разделить с отнесенным в будущее «нададресатом».
Именно кризис авторского сознания, впервые отчетливо проявившийся в поэзии Боратынского, определил ее притягательность для поэтов постсимволизма. Осознание собственной малости, несовершенства, неполноты личностного бытия стало одной из смысловых доминант лирики Боратынского в художественном восприятии XX века Как «бедный дух», невесомый и бестелесный («у него без всякой прошвы// наволочки облаков» /3, 65/) Боратынский был воспринят и Мандельштамом.
Поэтика философской элегии: Боратынский и Заболоцкий
Близость поздней лирики Заболоцкого к художественному миру Боратынского, сознательная ориентация на его поэтическое осмысление не вызывает сомнений. В литературе о творчестве Заболоцкого подчеркивается, как правило, его преемственность по отношению к Тютчеву и Боратынскому. Но если первая неоднократно становилась предметом специального рассмотрения, то вторая оказалась мало затронутой исследователями.164 Неопровержимым доказательством интереса Заболоцкого к личности и творчеству Боратынского является его письмо жене из заключения от 6 апреля 1941 года. Приведем интересующую нас выдержку из данного письма:
"Книжечка Боратынского доставляет мне много радости. Перед сном и в перерывы я успеваю прочесть несколько стихотворений и ношу эту книжечку всегда с собой. Мировоззрение Боратынского, конечно, не совпадает с моим, но его темы и то, что он поэт думающий, мыслящий - приближает его ко мне, и мне часто приходит в голову, что Баратынский и Тютчев восполнили в русской поэзии XIX века то, чего так недоставало Пушкину и что с такой чудной силой проявилось в Гете. Но Баратынский нравится мне не только как мыслящий человек, но и как поэт; в его стихах (которые написаны им примерно в моем возрасте и старше) у него много поэтической силы и смелости, не в пример молодым его стихам, французистым по манере - в духе того времени. И нужно сказать тебе, что горько становится - не имею возможности писать сам. И приходит в голову вопрос - неужели только я один теряю от этого?". (Курсив наш - М.Г.).165
Представленное письмо - не только свидетельство любви Заболоцкого к лирике Боратынского. Судьба и поэзия Боратынского непосредственно проецируется в нем на собственную поэзию и судьбу. Вынужденное поэтическое затворничество Боратынского, его тоска по читателю, от которого он оторван, и одновременно -жалость к лишенному поэзии веку были духовно близки Заболоцкому в период его вынужденного молчания, за которым последовало кардинальное изменение поэтической манеры. Вопрос, завершающий приведенное выше размышление Заболоцкого, продиктован сходством двух поэтических судеб и поэтому соответствует мыслям самого Боратынского о себе и эпохе.
Духовное родство двух поэтов неожиданно подтверждается и сходными отзывами мемуаристов о каждом из них. Очерчивая внутренний облик и Боратынского, и Заболоцкого, едва ли не все современники подчеркивают скромность, твердость, осознание своего дара как поручения, высокую ответственность за него. Особенно характерны в этом плане воспоминания Вяземского и Киреевского о Боратынском, Каверина и Степанова о Заболоцком. Размышления о несходстве мировоззрения знаменательны: творчество - свое и Боратынского - Заболоцкий рассматривает в контексте пушкинской формулы: "Он у нас оригинален, ибо мыслит". Поэзия мысли - именно то направление, к которому приходит Заболоцкий ко второй половине тридцатых годов. Этим, вероятно, и объясняется его интерес именно к позднему творчеству Боратынскому; ранняя "французистая" лирика которого воспринимается Заболоцким как следование общепринятому стилю. Преодолевший поэтическую манеру "Столбцов", он ищет аналога такому же преодолению инерции собственного слова. Здесь ни в коей мере не идет речь о родстве ранней лирики Боратынского и Заболоцкого. Эти два явления, в сущности, полярны. Сходным образом разрешается именно проблема становления новой поэтики.
Но интерес к лирике Боратынского возник у Заболоцкого значительно раньше, причем она сразу была осмыслена им в широком литературном контексте. Речь идет об открывающем первое издание "Столбцов" стихотворении "Белая ночь". Его название содержит в себе целый спектр литературных ассоциаций: "прозрачный сумрак, блеск безлунный" петербургских ночей "Медного всадника", "Арабесок", романов Достоевского и Андрея Белого. Литературность "Белой ночи" Заболоцким акцентирована: каждая строфа представляет собой фантасмагорическую вариацию какого-либо (иногда нескольких) произведений "петербургского текста". Так, лирический сюжет третьей строфы отчетливо соотносится с сюжетом "Невского проспекта" и блоковской "Незнакомки", в подтексте шестой - "Медный всадник" ("Несутся лодки здесь и там..." - осуществившийся Петербург, "чернели избы здесь и там" - возникновение замысла Петербурга). При этом знаменитая петербургская призрачность исчезает - в стихотворении Заболоцкого все предметы и явления обретают плоть и зримые очертания. Форма императива создает у читателя иллюзию непосредственного наблюдения:
Гляди: не бал, не маскарад. Здесь ночи ходят невпопад...166 Белая ночь, изображенная Заболоцким, не погружает все в полумрак и неизвестность (как, например, в "Белых ночах" Достоевского), а, напротив, проясняет и огрубляет все гротескные явления петербургского мира. Заболоцкий зримо и осязаемо воплощает все то, что изначально обречено на неполноту бытия. Белая ночь становится не значимым фоном событий, а самобытным литературным героем. Его метафорическое обозначение "недоносок", который просится на небеса.
