Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Пушкинский миф и Михайловский текст русской культуры
1.1. Пушкинский миф: от истоков до 1970-х годов 24
1.2. Михайловский текст в ряду локальных текстов русской культуры и в контексте пушкинского мифа 42
1.3. Основные этапы становления и развития Михайловского текста 56
Глава 2. Повесть С. Довлатова «Заповедник» в контексте Михайловского текста и пушкинского мифа
2.1. Мифоборческий пафос повести «Заповедник» 66
2.2. Повесть «Заповедник» как часть пушкинского мифа и Михайловского текста
2.2.1. Ориентация на традиции А.С. Пушкина в повести С. Довлатова «Заповедник» - авторская форма манифестации пушкинского мифа 83
2.2.2. Интертекстуальные связи повести С. Довлатова «Заповедник» с произведениями А.С. Пушкина и о А.С. Пушкине... 94
Глава 3. Исторические и литературные анекдоты А.С. Пушкина и С. Довлатова как форма выражения мифологического сознания
3.1. Особенности жанра исторического анекдота 107
3.2. Пушкинские исторические анекдоты: реальная (фольклорная) основа и авторская форма мифологизации прошлого 112
3.3. Анекдоты С. Довлатова - способ художественной мифологизации литературного и повседневного быта своей эпохи 122
Заключение 141
Список использованной литературы 147
- Пушкинский миф: от истоков до 1970-х годов
- Михайловский текст в ряду локальных текстов русской культуры и в контексте пушкинского мифа
- Мифоборческий пафос повести «Заповедник»
- Особенности жанра исторического анекдота
Введение к работе
Открытие несколько лет назад творчества русского писателя-эмигранта Сергея Довлатова (1941 - 1990) явилось важным событием нашей культурной жизни: стали публиковаться его произведения и статьи, о нем заговорили, появились критические, эссеистические, диссертационные работы, а также многочисленные воспоминания, авторы которых стремились представить читателю Довлатова-человека и Довлатова-художника. В настоящее время в довлатоведении насчитывается в совокупности более 300 наименований критических статей, рецензий, мемуаров, научных работ, в той или иной степени затрагивающих проблемы творчества писателя, однако поражающих при этом множеством противоречивых мнений, суждений, высказываний. Следует отметить также, что академических исследований, посвященных творчеству С. Довлатова, в отечественном литературоведении насчитывается немного. Проза писателя, несмотря на ее кажущуюся простоту, «ускользает» от литературоведческого анализа; по справедливому замечанию О.А. Вознесенской, статьи, рецензии и эссе о ней носят, как правило, поверхностный характер и их «можно рассматривать в качестве своеобразной "информации к размышлению", когда исследователем дается только "посылка" к дальнейшему, более глубокому и подробному изучению материала»; «отмечаются в основном внешние характеристики прозы С. Довлатова, которые за редким исключением (В. Топоров, И. Сухих) получают какое-либо теоретическое осмысление и подтверждение»1. Поэтому, несмотря на то, что критические и научные статьи, посвященные прозе С. Довлатова, многоаспектны, они не образуют полной, системной и объективной картины, отражающей характерные особенности его творчества. Кроме того, во многом мешают по-новому взглянуть на произведения писателя устоявшиеся и переходящие из одной критической статьи в другую характеристики и ярлыки, присвоенные довла-
Вознесенская О.А. Проза Сергея Довлатова: Проблемы поэтики: Дис. ... канд. филолог, наук. -М.,2000.-С. 17,18.
4 товской манере повествования с момента публикации первых рецензий, появившихся еще при жизни С. Довлатова, с которыми, по воспоминаниям Р. Зерновой1, сам автор был не всегда согласен.
Таким образом, исследование прозы С. Довлатова как художественного явления конца XX века остается незавершенным. Высказывание А. Зверева о том, что произведения С. Довлатова по достоинству не оценены и не всегда адекватно поняты2, до сих пор справедливо, о чем свидетельствуют не утихающие в периодике последних лет споры об установлении связей между произведениями С. Довлатова и русской литературной традицией.
Примечательно, что именно в последние годы, когда уже написано множество исследований о продолжении в творчестве С. Довлатова традиций отечественной классической литературы, появились работы, авторы которых вовсе отказываются видеть черты преемственности художественного опыта русской классики в прозе С. Довлатова и умаляют значение его творчества для литературного процесса конца XX века. Если Б. Рохлин говорит, что мастерство повествования у С. Довлатова - дар врожденный и «"учение у классиков" ограничилось правильной расстановкой знаков препинания»3, то в статье «Развенчание кумира» В. Рыбин и Б. Марков высказываются по этому поводу более резко и грубо: «Позволим себе сделать...такой вывод: мы имеем дело с индивидуалистом. Это, кстати, объясняет и то, что Довлатова стали огромными тиражами печатать в послесоветское время и объявили великим классиком русской литературы (хотя к России его литература никакого отношения не имеет, так как не продолжает ни одной из традиций русской литературы): главным лозунгом демократов является индивидуализм. <...> Довлатов - скверный человечек и паршивый писатель»4.
1 Зернова Р. Дачные соседи: Воспоминания о Сергее Довлатове // Русская мысль. - 1997. -№ 4179.-С. 10.
См.: Зверев А. Записки случайного постояльца // Довлатов С. Последняя книга. - СПб., 2001.-С. 375.
Рохлин Б. Кто отражается в зеркале // Довлатов С. Последняя книга. - СПб., 2001. -С. 407.
Рыбин В., Марков Б. Развенчание кумира // Литературная Россия. - 2005. - 11 ноября (№ 45). - С. 6 - 7.
Не только указанные авторы, но и другие - А. Амусин1 и Д. Быков, например, - стали сомневаться во «внутренних литературных достоинствах» довлатовской прозы. Считая, что славе С. Довлатова приходит конец, Д. Быков пишет: «Довлатов в какой-то момент получил славу, явно превышающую его литературные, да и человеческие заслуги. Это случилось, когда все эмигрантские авторы стали носимы на руках в России, только что сбросившей бремя тоталитаризма. Уехавшие стали выглядеть гениями... Довлатов тоже стал выглядеть борцом, летописцем русской Америки, чуть ли не олицетворением интеллигентности и тонкости, Чеховым нашего времени. Хотя там, где многие видели интеллигентность и тонкость, налицо была одна лишь нормальная мелочность, отказ от больших страстей, неспособность прыгнуть выше головы... Литература Довлатова оказалась идеальной литературой среднего вкуса для среднего класса. Так возникла его недолгая, но бурная слава...»
Характерно, что даже один из близких друзей С. Довлатова - И. Ефимов - считает, что «такие материи, как трагизм человеческого бытия, необъяснимая душевная смута, неодолимая тоска, остаются неведомыми ни ему, ни другим персонажам»3. И. Ефимов пытается «реабилитировать» С. Довлатова с помощью опубликования своей переписки с писателем («Эпистолярный роман»), знакомство с которой, по мнению И. Ефимова, даст возможность приобщиться к его творчеству читателям, «которые ценят не только блеск стиля, но и глубину постижения душевной жизни человека» .
Таким образом, остается до сих пор до конца не раскрытым истинный, внутренний, «подводный» смысл прозы С. Довлатова, восходящей к лучшим традициям русской классической литературы, прежде всего, к пушкинской
Амусин М. Эпистолярный роман о дружбе и недружбе // Нева. - 2003. - № 9. - С. 204 -210.
Иваницкая Е. - Быков Д. Писали, не гуляли. Эпистолярный роман одного эпистолярного романа // Дружба народов. - 2001. - № 4. - С. 204.
Ефимов И. Я не мог спрятать под замок текст Довлатова // Лит. газета. - 2001. - 28 мая (№13).-С. 10.
Там же.
традиции, с ее вниманием к душевному и духовному миру человека, стремящегося к гармонии с миром и самим собой. Остается без внимания и тот факт, что С. Довлатов был одним из первых русских писателей второй половины XX века, кто с большой серьезностью затронул «вечную русскую проблему» отношения общества к поэту («независимо от того, пишет он стихами или прозой» ), выступая в своих статьях и художественных произведениях против культа Пушкина, принявшего уродливые черты в советскую эпоху и искажавшего читательское восприятие творчества поэта. В прозе С. Довлато-ва находят свое отражение и особенности русского менталитета, и те сложные процессы, которые происходили в русской культуре и литературе в годы существования Советского Союза.
Актуальность настоящей работы заключается в демонстрации того, что «простота довлатовской прозы - кажущаяся, доступность мнимая (да и личность при ближайшем рассмотрении отнюдь не "маленькая")» (Н. Иванова2), в разработке проблем, касающихся взаимосвязи мифологии и современной литературы, а также связанных с воплощением в произведениях С. Довлато-ва художественного опыта А.С. Пушкина и созданием вторичного пушкинского мифа (под вторичным мифом в данном случае понимается миф, возникающий как результат повторной мифологизации, «искусственный миф»3).
Объект исследования - повесть С. Довлатова «Заповедник», циклы литературных анекдотов «Соло на ундервуде», «Соло на IBM», а также интервью и публицистика писателя.
Предметом исследования в работе стали формы манифестации пушкинского мифа в творчестве С. Довлатова.
Для нас миф интересен как исторически древняя форма мировосприятия, сохраняющая свое значение в художественном творчестве писателя конца XX века. Под мифом мы вслед за Е.М. Мелетинским понимаем «предание,
Панченко A.M. Русский поэт, или мирская святость как религиозно-культурная проблема // Панченко A.M. О русской истории и культуре. - СПб., 2000. - С. 303.
Иванова Н. Разгадке жизни равносилен // Московские новости. - 1996. - 14-21 января (№ 2). - С. 37. 3 Барт Р. Миф сегодня // Барт Р. Мифологии. - М., 2000. - С. 262.
7 сказание»1. «Обычно подразумеваются сказания о богах, духах, обожествленных или связанных с богами своим происхождением героях, о первопред-ках, действовавших в начале времени и участвовавших прямо или косвенно в создании самого мира, его элементов как природных, так и культурных»2. Применительно к современной эпохе Р. Барт, говоря о тесной связи мифа с идеологией, рассматривает миф как литературный вымысел. «...Задачей мифа является преобразовать историческую интенцию в природу, преходящее -в вечное» , «законсервировать» факты. Определяя миф как «один из центральных феноменов в истории культуры и древнейший способ концептиро-вания окружающей действительности и человеческой сущности», а также как «первичную модель всякой идеологии»4, Е.М. Мелетинский подчеркивает, что «в мифе представляются общественные формы, переработанные бессознательно-художественным образом народной фантазией»5. Миф исключает неразрешимые проблемы и стремится объяснить трудноразрешимое через более разрешимое и понятное. Мифотворчество является важнейшим явлением в культурной истории человечества. Подразумевая под мифотворчеством «образотворчество», О.М. Фрейденберг указывает на то, что мифотворчество имеет внешнее сходство с поэзией6. Мифологический способ концеп-тирования связан с определенным типом мышления, которое специфично для некоторых уровней сознания во все времена и «которое является нейтрализатором между всеми фундаментальными культурными бинарными оппозициями, прежде всего между жизнью и смертью, правдой и ложью, иллюзией и реальностью»7.
Мелетинский Е.М. Миф // Мифология: Большой энциклопедический словарь. - М., 1998.-С. 653. Там же.
3 Барт Р. Миф сегодня // Барт Р. Мифологии. - М., 2000. - С. 269.
4 Мелетинский Е.М. От мифа к литературе. - М., 2001. - С. 5,11.
5 Мелетинский Е.М. Миф // Мифология: Большой энциклопедический словарь. - М.,
1998.-С. 653.
6 Фрейденберг О.М. Миф и литература древности. - М., 1978. - С. 29.
7 Руднев В.П. Словарь культуры XX века. - М., 1997. - С. 169 - 170.
Безусловно, миф, создаваемый художником современности, во многом не схож с древним мифом. Как справедливо отмечает И.А. Балашова, «искусство Нового времени остается личностным, а определение "миф" принадлежит фольклору и древнему авторскому искусству, основанному на повторносте сюжетов и образов в гораздо большей степени, чем художественное творчество последних веков. Для него мифологичность образа и сюжета - это то свойство, которое будет достигнуто в коллективно созданной мифологии, и оно проявляется в произведении как традиция и как тенденция»1.
Главная цель мифа - поддержание гармонии личного, общественного, природного, поддержка и контроль социального и космического порядка -вполне соответствовала представлению С. Довлатова о назначении своего творчества: «Основа всех моих занятий - любовь к порядку. Страсть к по-рядку. Иными словами - ненависть к хаосу» . С. Довлатов, протестуя против социалистической идеологии, пытавшейся подчинить себе пушкинский миф, выстраивает свой миф о Пушкине, считая его творчество главным для себя ориентиром.
Цель исследования: на основе выявления способности С. Довлатова к мифотворчеству в условиях советской действительности обосновать взаимодействие повести «Заповедник» с произведениями А.С. Пушкина на мифологическом, образном, стилевом, интертекстуальном уровнях.
В связи с заявленной целью необходимо решить следующие задачи:
1) рассмотреть вопрос о Михайловском тексте в ряду локальных текстов русской культуры и в контексте пушкинского мифа;
Балашова И.А. Романтическая мифология А.С.Пушкина. - Ростов-на-Дону, 2004. -С. 480.
2 Довлатов С. Соло на IBM: Записные книжки // Довлатов С. Собр. соч.: В 4 т. - СПб., 2004. - Т. 4. - С. 201. Далее цитаты приводятся по этому изданию - в скобках первая цифра обозначает том, вторая - страницу.
В практике обозначения локальных текстов нет единого орфографического написания термина. Мы вслед за В.Н. Топоровым, который ввел в литературоведение термин Петербургский текст, будем писать термин Михайловский текст без кавычек.
проследить основные этапы становления и развития Михайловского текста русской культуры и определить место в нем повести С. Довлатова «Заповедник»;
выявить способы развенчания официального пушкинского мифа в повести «Заповедник»;
исследовать те черты поэтики довлатовской прозы, которые восходят к традициям А.С. Пушкина;
провести параллели между историческими и литературными анекдотами А.С. Пушкина и С. Довлатова, ставшими одной из форм выражения мифологического сознания авторов.
Методологической основой исследования являются работы Н. Анциферова, Р. Барта, И. Балашовой, М. Виролайнен, Л. Гроссмана, Г. Гуковского, П. Дебрецени, М. Загидуллиной, Е. Курганова, Н. Меднис, Е. Мелетинского, Н. Петруниной, В. Прокофьевой, Л. Сидякова, И. Сухих, В.Н. Топорова, Н. Фатеевой, В. Чередниченко и др.
Методология диссертационного исследования предполагает использование историко-литературного, историко-культурного, историко-сравнительного, интертекстуального, стилистического методов анализа.
В связи с наличием многочисленных публикаций, посвященных освещению проблемы преемственности пушкинских традиций в творчестве С. Довлатова, а также статей и интервью самого писателя нам представляется необходимым дать, прежде всего, обзор литературы по этой теме.
Представление о Сергее Довлатове как о писателе, в творчестве которого парадоксальным образом переплелись две традиции - американская и русская1, или даже как об авторе, которого «очень трудно вписать в русскую традицию»2, восходит к позиции И. Бродского3, а также известных критиков
1 Елисеев Н. Человеческий голос // Новый мир. - 1994. - № 11. - С. 223.
2 Генис А..Молоко, конечно, скисло, но... // Лит. газета. - М. - 1998- 10 июня (№ 23). -
С. 10.
3 Бродский И. О Сереже Довлатове // Довлатов С. Последняя книга. - СПб., 2001- С. 299.
10 П. Вайля1 и А. Гениса. А. Генис заявляет в интервью с Т. Вольтской в «Литературной газете», что «Довлатов не очень похож на русского писателя»2. Тем не менее в докладе «Пушкин и Довлатов», сделанном на Первой международной конференции, посвященной памяти С. Довлатова, тот же А. Генис убедительно показывает, что именно Пушкин служит ключом к пониманию Довлатова. Противоречивость своих воззрений А. Генис объясняет таким образом: «Ведь Пушкин не кажется нам русским, он кажется нам европейским писателем, ренессансным. Пушкин - это нечто выходящее за пределы русской традиции. Или, вернее, так: он основал русскую традицию, но никто не последовал за ним. Если мы сравним Пушкина с Толстым и Достоевским, то мы увидим, что Толстой и Достоевский - русские писатели, а Пушкин - никакой, он просто Пушкин, и все»3.
Выражая свою точку зрения, А. Генис во многом следует за высказываниями самого Довлатова, который подробно изложил свои взгляды на то, какой должна быть литература, каковы должны быть функции писателя в обществе и каким представляется ему процесс развития русской литературы, в лекции «Блеск и нищета русской литературы», прочитанной 19 марта 1982 года в университете Северной Каролины. Можно сказать, что уже тогда сформировались убеждения Довлатова, высказанные им в статьях и интервью последних лет жизни. Слабые стороны русской литературы писатель видел в том, что она брала на себя не характерные для нее функции «заботы о народном благе, призывов к просвещению и не в последнюю очередь - захватывающей и убедительной нравственной проповеди», «из явления чисто эстетического, сугубо художественного литература превращалась в учебник жизни» (4; 355).
В своем выступлении автор отводит А.С. Пушкину особую роль - роль писателя, стоявшего выше нравственных и идеологических претензий:
1 Вайль П. Он до своей славы не дожил несколько месяцев. Исполнилось 10 лет со дня
смерти Сергея Довлатова // Лит. газета. - 2000. - 13 сентября (№ 37). - С. 10.
2 Генис А..Молоко, конечно, скисло, но... //Лит. газета. - 1998- 10 июня (№ 23). - С. 10.
3 Там же.
«Пушкин творил, если можно так выразиться, в режиме природы, сочувствовал ходу жизни в целом, был способен выразить любую точку зрения, и его личные общественно-политические взгляды в данном случае совершенно несущественны. Герои Пушкина редко предаются абстрактным рассуждениям, и если даже это происходит, то предметом рассуждения чаще всего оказывается художественное творчество, чему примером может служить "маленькая трагедия" Пушкина "Моцарт и Сальери" » (4; 356 - 357).
Писатель делает вывод о том, что творчество А.С. Пушкина «было победой чистого эстетизма над общественно-политическими тенденциями проповедничества и морализаторства в литературе», в то время как явившиеся ему на смену Н.В. Гоголь, И.С. Тургенев, Л.Н. Толстой и Ф.М. Достоевский «в той или иной степени стали жертвами своих неудержимых попыток выразить себя в общественно-политических и духовно-религиозных сферах деятельности» (4; 357). Выделяя особое положение Пушкина в отечественной литературе, Довлатов представляет ее историю как историю «борьбы за сохранение ее эстетических прав, за свободное развитие ее в рамках собственных эстетических законов, ею самою установленных» (4; 355). Несомненно, эти слова были вполне правомерными: русскую литературу долгие годы душили рамки соцреализма; «наступать на горло собственной песне» приходилось всем, кому казалось, что надо смиряться перед исторической необходимостью или идти на компромисс. С. Довлатов не мог принять систему официальной лжи, искал возможности обновления национальной литературы, ратовал за возрождение эстетических принципов, идущих, прежде всего, от Пушкина.
В последние годы жизни, в 1988 - 1990 гг., в статьях и интервью, адресованных русскому читателю, С. Довлатов старается осмыслить свое место в литературе, прояснить свое отношение к американской и русской традициям. Позиция писателя прослеживается весьма четко и имеет свои предпосылки. Дело в том, что формирование эстетических взглядов Довлатова в 60-е годы XX века совпадает с эпохой «оттепели», открывшей для читателей доступ к
12 произведениям, которые от нескольких поколений тщательно скрывались, - в том числе к образцам американской литературы, переводы которых по своим художественным достоинствам были гораздо выше средней советской прозы. Так, в интервью с Джейн Бобко для популярного калифорнийского еженедельника «Трипенни'с ревю» (опубликованном на русском языке в журнале «Семь дней» в 1984 году) С. Довлатов замечает: «...западная, и особенно -американская литература поразила нас своим эстетическим блеском, неподдельным трагизмом, вниманием к реальным человеческим проблемам и компетентностью по части жизненного материала. <...> Очень важно знать еще и то, что западные, и в том числе - американские, романы выходили в России в очень хороших, блистательных переводах... <...> Я вырос под влиянием американской прозы, вольно или невольно подражал американским писателям...»1
Не случайно 20-летний С. Довлатов, увлекавшийся чтением западных авторов, подражавший американскому стилю жизни, как он сам признается, на первое место ставил американскую литературу. Это объяснялось несколькими причинами: во-первых, тем, что она, в отличие от русской литературы, не брала на себя задачи философии и религии нравственно воспитывать читателей; во-вторых, в противовес политичности и тенденциозности соцреа-листических советских романов американская проза отличалась особой раскованностью; в-третьих, Довлатова привлекал «лаконизм американской литературы, ее принципиальная краткость, так несвойственная... родной лите-ратуре» . А русской классике, которая все-таки «всегда была дорога», молодой автор, по своему признанию, отводил второе место. Но когда писатель оказался на Западе, когда стал активно писать и публиковаться, то понял, что русская литература для него все-таки ближе . Вероятно, в этом отразились не только личные пристрастия С. Довлатова, но и тот факт, что, как отмечают
1 Бобко Д. История рассказчика: Интервью с СДовлатовым // Довлатов С. Последняя книга. - СПб., 2001.- С. 564 - 565.
Глэд Д. Беседы в изгнании: Русское литературное зарубежье. - М., 1991. - С. 86. 3 См.: Там же.
13 многие исследователи, писатели Русского зарубежья в целом ориентировались в своем творчестве именно на Пушкина: он «был своего рода "чудотворной иконой", вывезенной с родины, "святыми мощами" русского искусства слова, которые помогали в чужой стране»1.
В статье «Кто такие Вайль и Генис?» (впервые опубликована в калифорнийской газете «Панорама» в 1989 году) С. Довлатов, настойчиво называя себя наследником российских культурных традиций, пишет: «Нелепо было бы мне сейчас объясняться в любви к русской литературе, но именно эта любовь и, я надеюсь, какая-то микроскопическая к этой литературе причастность дают мне право говорить о том, что со времен Пушкина легкость, изящество, лаконизм и юмор считались в русской литературе категориями важными, но не первостепенными, которыми вроде бы можно иногда и пренебречь во имя высокой духовности и нравственного совершенства»2. Писатель говорит о том, что в литературе любит такое качество, как точность, «забытую, утраченную современной русской литературой - точность, о которой Даниил Хармс говорит, что она, точность, - первый признак гения»3.
О своей приверженности русской традиции С. Довлатов заявляет и в интервью с В. Ерофеевым для журнала «Огонек» (июнь 1990 г.), в котором признается: «...и только в Америке выяснилось, что меня больше интересует русская литература...» (а не западная), - автор однозначно считает себя ее наследником: «...за мной, как за каждым из нас, кто более или менее серьезно относится к своим занятиям, стоит русская культура»4.
В статье «Литература в опасности - это нормально», появившейся в «Литературной газете» незадолго до смерти С. Довлатова, в августе 1990 года, он оценивает положение писателя именно так, как оно оценивалось традиционным русским общественным сознанием, - как положение «одинокого
Киселева Л.Ф. Пушкин в мире русской прозы XX века. - М., 1999. - С. 9. 2 Довлатов С. Кто такие Вайль и Генис? // Лит. газета. - 1990. - 4 сентября (№ 35). -С. 11.
Там же. 4 Довлатов С. Дар органического беззлобия // Огонек. -1990. - № 24. - С. 28.
14 бедствующего неврастеника, старающегося перекричать толпу обывателей и вечно терпящего поражение, но не бросающего своих занятий, потому что не он выбрал эту странную, женственную, малодоходную профессию - она сама его выбрала...» . Эти довлатовские слова по своему смыслу перекликаются со стихотворными строками А. Пушкина: «Поэт! Не дорожи любовию народной. / Восторженных похвал пройдет минутный шум; / Услышишь суд глупца и смех толпы холодной: / Но ты останься тверд, спокоен и угрюм»2.
Последняя статья С. Довлатова важна еще и тем, что в ней писатель совершенно ясно и открыто провозглашает, что ему чужды «какие-нибудь пост-пост и еще раз постмодернисты»3. Но не столько «простота и непритязательность, особенно поразительная в эпоху, характеризующуюся напряженностью и даже экстравагантностью художественных поисков», как заявляет Ю.Е. Власова , привлекают современного писателя к прозе классика, сколько совершенно сознательная эстетическая позиция С. Довлатова, в которой находятся точки соприкосновения с художественным мировоззрением А.С. Пушкина. Как отмечает И. Серман, «С. Довлатов неоднократно заявлял, что, в отличие от писателей-авангардистов, он в своем творчестве сознательно ориентировался на русскую классику и в первую очередь на А. Пушкина: современные писатели, мне кажется, учатся явно и заметно - у Достоевского, Ремизова, Булгакова, Пильняка, Зощенко и так далее, но при этом совсем нет учеников и последователей (пусть самых маленьких, несоизмеримых, крошечных) - у Пушкина. Пушкин существует как икона, но не как учебное пособие. А между тем я совершенно однозначно считаю, что проза Пушкина - лучшая на русском языке, конкретно - «Капитанская дочка», и в
Довлатов С. Литература в опасности - это нормально: О проблемах литературы // Лит. газета. - 1990. - 15 августа (№ 33). - С. 4.
2 Пушкин А.С. Поэту // Пушкин А.С. Полное собр. соч.: В 10 т. - М, 1963. - Т. 3. - С. 174.
Далее цитаты приводятся по этому изданию - в скобках римская цифра обозначает том,
арабская - страницу.
3 Довлатов С. Литература в опасности - это нормально: О проблемах литературы // Лит.
газета. - 1990. - 15 августа(№ 33).-С. 4.
4 Власова Ю.Е. Жанровое своеобразие рассказов С. Довлатова: Автореферат дис. ... канд.
филолог, наук. - М, 2001.-С. 106.
15 еще большей степени - «Повести Белкина». И главное тут не простота и ясность Пушкина, а еще и нечто большее.
Читая Пушкина, видишь, что проза может обойтись без учености, без философии и религии, даже без явной, подчеркнутой духовности. То есть достаточно как следует рассказать историю, житейский случай, и глубина жизни, ее духовное содержание и все прочее - проявятся сами собой. Чудо «Повестей Белкина» именно в том для меня, что это всего лишь "случаи из жизни", рассказанные без затей. "Ни одну книгу я не перечитывал столько раз, сколько «Белкина», может, раз тридцать"»1.
Взяв на вооружение творческий опыт А.С. Пушкина, С. Довлатов считал: «внуки будут оценивать наши достижения только по эстетической шкале. Останется единственное мерило - качество. Будь то - пластическое качество, качество духа, юмора, интеллекта... Из методологической разработки относительно того, как жить и "что делать", литература превратится в захватывающее явление самой жизни»2.
В критических и исследовательских работах 1990-х годов творчество С. Довлатова рассматривается в контексте творчества значительного ряда классиков русской литературы, в том числе Пушкина. Так, О. Рогов называет С. Довлатова «потомком Пушкина в отечественной литературе, мастером, творчество которого есть пример высокой духовности и чистого эстетизма»3 (зто слова самого С. Довлатова, которыми он охарактеризовал творчество И. Бродского). А. Генис говорит об общей для С. Довлатова и А.С. Пушкина «философии полярности, которая не исключает противоречий»4; М. Ремизова5 и Н. Выгон6 видят в авторе продолжателя пушкинско-гоголевской темы
1 Цит. по: Серман И. Гражданин двух миров // Звезда. - 1994. - № 3. - С. 192.
2 Довлатов С. Речь без повода... или Колонки редактора. - М., 2006. - С. 260 - 261.
3 Рогов О. Фотография на картоне // Волга. -1993. -№ 1. - С. 155.
4 Генис А. Молоко, конечно, скисло, но... //Лит. газета - 1998,- 10 июня (№ 23).-С. 10.
5 Ремизова М. Компромисс с абсурдом // Независимая газета. - 1994. - 2 июля (№ 123). -
С. 7.
6 Выгон Н.С. Проза Сергея Довлатова. К вопросу об эволюции героя в русской прозе XX
века // Научные труды Моск. пед. гос. ун-та им. Ленина. Сер.: Гуманитарные науки. - М.,
1994.-Ч. 1.-С. 18.
«маленького человека». Ю. Орлицкий указывает, что Пушкин «просвечивает» в прозе С. Довлатова благодаря использованию различных стиховых приемов, таких, например, как внесение в структуру прозы силлабо-тонического метра, что было свойственно также прозаическим произведениям В. Набокова1.
Анализируя стиль, языковое своеобразие и особенности речевой организации произведений С. Довлатова, И. Каргашин резюмирует, что его проза «во многом сознательно ориентирована на определенные традиции русской повествовательной культуры», в первую очередь, на А.С. Пушкина. «Простота и ясность, краткость и точность довлатовского стиля... ставят его творчество в контекст классической русской литературы»2.
Особого внимания среди исследований 1990-х годов заслуживают монография И. Сухих «Сергей Довлатов: время, место, судьба» и филологический роман А. Гениса «Довлатов и окрестности».
В монографии И. Сухих дается обоснование эстетической позиции С. Довлатова, противопоставленной не столько русским классическим традициям, сколько социалистическому реализму, который во многом заимствовал «писательскую парадигму» второй половины XIX века, подхватил лозунги о служении писателя народу, о тенденциозности и идейности художественной литературы. Противостояние официальной литературе заставляло С. Довлатова искать «окно в иную реальность», чем явились для него «обычные слова, которые погружают в некий эстетический транс», но, чтобы выстроить «лучшие слова в лучшем порядке», нужны были «мысли и мысли», и, размышляя, С. Довлатов нередко обнаруживал «свое» «в чужом и вроде бы далеком»3. И. Сухих видит в довлатовской прозе и голоса русских поэтов: А. Блока, О. Чухонцева, А. Кушнера, И. Бродского, О. Мандельштама, Б. Пастернака, - и отдельные черты (выражающиеся в обработке цитат, ре-
Орлицкий Ю.Б. Стиховое начало в прозе «третьей волны» // Литература «третьей волны»: Сборник научных статей. - Самара, 1997. - С. 45 - 46.
2 Каргашин И.А. Освобожденное слово: (Поэтика прозы Сергея Довлатова) // Там же. -
С. 267 - 268.
3 Сухих И. Сергей Довлатов: время, место, судьба. - СПб., 1996. - С. 38.
17 минисценциях, структурном воспроизведении образа) русских прозаиков: А. Пушкина, Л. Толстого, А. Чехова, М. Горького, М. Булгакова, М. Зощенко, А. Платонова, И. Бабеля, И. Ильфа, Л. Добычина, В. Голявкина, «горожан», то есть представителей «ленинградской школы» (Рид Грачев, В. Попов, И. Ефимов, Б. Бахтин).
Отмечая, что повесть «Зона» написана С. Довлатовым в манере Хемингуэя и Ш. Андерсона, И. Сухих делает важную оговорку: «Стиль "русского Хемингуэя" (а другого Довлатов не читал) был создан переводчиками тридцатых годов, кажется, не без влияния русской же традиции. Всякий, внимательно читавший русскую классику, вспомнит этот ритмический рисунок... Голая, бедная, синтаксически простая фраза... с редкими фонариками эпитетов или метафор - и постоянно прорастающий сквозь нее лиризм, за счет, обычно трехчленных, повторов, анафор и инверсий, временами превращающих текст в настоящие стихи, только записанные в строчку»1. Автор монографии делает вывод о том, что пушкинский и хемингуэевский ритмический рисунок оказываются похожими, эта «пушкинско-хемингуэевская интонация» и используется в довлатовских сюжетах. Таким образом, рассматривая подробнейшим образом литературную эволюцию С. Довлатова, И. Сухих обосновывает его органическую связь с классиками русской литературы.
В филологическом романе А. Гениса «Довлатов и окрестности» также немалое место уделяется вопросам литературной преемственности, в необходимость которой, по замечанию автора, так верил С. Довлатов, высказавшись об этом на конференции «третьей волны» в Лос-Анжелесе: «Любой из присутствующих может обнаружить в русской культуре своего двойника»2. А. Генис отмечает в творчестве С. Довлатова продолжение традиций таких русских писателей, как А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, А.П. Чехов, акцентируя внимание на особенной близости автору пушкинского мировосприятия. Анализируя повести «Зона» и «Заповедник», А. Генис сопоставляет довлатовско-
Сухих И. Сергей Довлатов: время, место, судьба. - СПб., 1996. - С. 113. 2 Цит. по: Генис А. Довлатов и окрестности: Филологический роман. - М., 1999. - С. 56.
18 го рассказчика с повествователем из «Повестей Белкина»: «Мне кажется, Довлатов узнавал себя в Гриневе. В самом деле, Гринев, как надзиратель в «Зоне», - всегда меж двух огней. При этом нельзя сказать, что он - над схваткой. Напротив, Гринев - в гуще битвы, постоянно готовый к подвигу и смерти, но - не к ненависти»1. Автор филологического романа считает, что важнее прямых аналогий - само пушкинское мировоззрение.
Вопрос о характере преемственности в творчестве С. Довлатова был затронут критиками и литературоведами и в начале XXI века. Так, Б. Парамонов называет среди предшественников Довлатова раннего Чехова и Зощенко, сравнивает довлатовский стиль с пушкинским: «Его проза... приобрела то качество, которое столь редко в русской литературе: легкость... почти пушкинскую. <...> Это ведь о Пушкине было сказано (Тыняновым), что главной его художественной особенностью является наложение стихотворного текста на интонацию разговорной речи»2.
Многие исследователи, говоря о продолжении пушкинских традиций в творчестве С. Довлатова, развивают мысль, высказанную в свое время еще И. Бродским, о том, что довлатовские произведения «написаны как стихотво-рения» : «...Проза Пушкина, Зощенко, Хемингуэя приближается по емкости к стиху. Того же достигал и Сережа Довлатов»4. И. Сухих отмечает, что «стилистическими аналогами» прозы Довлатова «будут Пушкин, Мандельштам или Кушнер» - «это проза выделенного слова, четких контуров, ровного дыхания, размеренной и спокойной интонации»5. С. Иванова называет довла-товского героя «лирическим героем», как если бы речь шла о стихах6.
1 Генис А. Довлатов и окрестности: Филологический роман. - М., 1999. - С. 175 - 176.
2 Парамонов Б. После филиала // О Довлатове: Статьи, рецензии, воспоминания. - Нью-
Йорк; Тверь, 2001.-С. 135.
3 Бродский И. О Сереже Довлатове // О Довлатове: Статьи, рецензии, воспоминания. -
Нью-Йорк; Тверь, 2001. - С. 67.
4 Уфлянд В. Утром на «вы», вечером на «ты» // Довлатов С. Последняя книга. - СПб.,
2001.-С. 432.
Сухих И. Довлатов и Ерофеев: соседи по алфавиту // Довлатов С. Последняя книга. -СПб.,2001.-С. 549.
6 Иванова С. Нелишний человек // О Довлатове: Статьи, рецензии, воспоминания. - Нью-Йорк; Тверь, 2001. - С. 93.
19 «Строением прозы по законам стиха» объясняет В. Куллэ такие загадки дов-латовской прозы, «как бесконечно варьирующиеся, повторяющиеся из произведения в произведение сюжеты, зарисовки, персонажи-маски»1.
В диссертации Ж.Ю. Мотыгиной «С. Довлатов: Творческая индивидуальность, эволюция поэтики» затрагивается вопрос о преемственности Дов-латовым традиций Пушкина, в частности, об использовании присущей для пушкинских произведений культурно-исторической парадигмы, трехчленную структуру которой раскрыл Лотман. Первый член парадигмы, по Лотма-ну, трансформируется в понятия: природа, бунт, стихийное сопротивление законам истории; второй может истолковываться исторически: культура, власть, город, законы истории; третий - человек, право на жизнь и счастье которого противостоит «и буйству разбушевавшихся стихий, и "скуке, холо-ду и граниту", "железной воле" и бесчеловечному разуму» . Ж.Ю. Мотыгина иллюстрирует действие пушкинской парадигмы в повестях «Заповедник», «Компромисс» и «Филиал». Автобиографический герой повести «Заповедник» со своим индивидуальным пониманием творчества А.С. Пушкина (третий член парадигмы) сталкивается с тоталитарной властью и с идеологией ложного просвещения, создающей культ Пушкина (второй член парадигмы). В повести «Компромисс» автобиографический герой (третий член парадигмы) вынужден вступать в компромисс со своей совестью, поскольку идеология власти (второй член парадигмы) навязывает всем участие в ее ритуалах. В повести «Филиал» автобиографический герой, мечтающий о спокойной семейной жизни и творчестве (третий член парадигмы), сталкивается с другой идеологией власти - с «филиалом» идеологических догматиков (второй член парадигмы). «В произведениях С. Довлатова первый член пушкинской парадигмы представлен не только явлениями инфернального мира, но это может быть попадание под власть собственных стихийных инстинктов, под-
1 Куллэ В. Бессмертный вариант простого человека // Довлатов С. Последняя книга. -СПб., 2001.-С. 486.
Мотыгина Ж.Ю. С. Довлатов: Творческая индивидуальность, эволюция поэтики: Дис. ... канд. филолог, наук. - Астрахань, 2001. - С. 103.
20 сознательных иррациональных импульсов, собственной болезненной зависимости от алкоголя. Это также столкновение с явлениями экзистенциального абсурда, которые проявляются как случай, подмена, ошибка, как надвигающееся чувство хаоса жизни. Эти стихийные силы иногда персонифицируются в образы реальных или нереальных людей»1. По утверждению Ж.Ю. Моты-гиной, «использование данного трехчлена при анализе структурных особенностей художественного мира С. Довлатова» «указывает на важность нравственного самоопределения человеческой личности в ее противостоянии идеологическому давлению власти и стихийным иррациональным силам. Именно эти два семантических элемента вкупе с третьим и будут составлять не богатую в смысле возможных подстановок, но устойчивую смысловую структуру, раскрывающую положение человека в современном мире»2.
В диссертационной работе К.Г. Дочевой «Идентификация личности героя в творчестве Сергея Довлатова» сделана попытка продолжить анализ повести «Заповедник», начатый Генисом. Дочева считает, что Пушкин у Довлатова изображен в полном соответствии с представлениями о поэте, запечатленными в народном сознании. Так, отмечается, что для народного сознания особую значимость приобретают вещи и места, посещаемые поэтом. По сути, говоря о мифологическом представлении образа Пушкина в сознании народа, автор диссертации не раскрывает смысла обращения Довлатова к данной теме, а указывает лишь, что в довлатовском «Заповеднике» оригинально интерпретирован факт сакрализации народным сознанием пушкинских вещей. Не затрагивая проблем, связанных с формами манифестации пушкинского мифа в творчестве Довлатова, Дочева делает важный для нас вывод о том, Пушкин является уникальным образцом идентификационной практики главного героя, генератором его лирических переживаний3.
Мотыгина Ж.Ю. С. Довлатов: Творческая индивидуальность, эволюция поэтики: Дис.... канд. филолог, наук. - Астрахань, 2001. - С. 104. 2 Там же.-С. 106.
См.: Дочева К.Г. Идентификация личности героя в творчестве Сергея Довлатова: Дис. ... канд. филолог, наук. - Орел, 2004. - С. 16.
Автор диссертационного исследования «Ленинградский текст С. Дов-латова» И.З. Вейсман отмечает, что чаще, чем к фигуре какого-либо другого писателя, С. Довлатов обращается именно к личности и творчеству А.С. Пушкина - основоположника Петербургского текста русской культуры. Анализируя повесть «Заповедник» в одном из разделов исследования, посвященном пушкинскому пласту в ленинградском тексте Довлатова, И.З. Вейсман обращает внимание, в основном, на те моменты, о которых уже упоминали предшествующие исследователи: И. Сухих, А. Генис, К. Дочева, - несколько подробнее развивая мысль Гениса о стремлении Довлатова заменить «ложный миф» о Пушкине настоящим1: «Довлатовское описание пушкинского заповедника выглядит как иллюстрация советского мифа "Пушкин - наше все".
Подобные эпизоды возникают и в других довлатовских текстах. В нарочито сниженной ситуации имя Пушкина появляется как некий первый сигнал, возникающий на рефлекторном уровне, когда речь заходит о русской литературе. Таким образом, Довлатов в карикатурном виде демонстрирует абсурдность бытования советского мифа "Пушкин - солнце русской поэзии", выросшего из меткого замечания критика. <...> Для писателя важно не только "проиграть" миф: одной из целей, которую преследует С. Довлатов, является демифологизация пушкинского мифа, попытка "вывода" Пушкина из автоматизма восприятия. Поиск "подлинного" Пушкина. Пушкин на фоне всеобщей "липы" становится мерилом истинного, непреходящего в мире. Имя Пушкина выступает маркером изменившегося времени, нравов, поколенче-ского и политического разрыва»2.
Как видим, такие авторы, как А. Генис, К. Дочева, И. Вейсман, только вскользь касаются проблем мифоборчества и мифотворчества С. Довлатова. Не анализируются в должной мере элементы довлатовской поэтики, которые восходят к пушкинским традициям. Таким образом, научная новизна на-
1 См.: Генис А. Пушкин // Довлатов С. Последняя книга. - СПб., 2001. - С. 332.
Вейсман И.З. Ленинградский текст Сергея Довлатова: Дис.... канд. филолог наук. - Саратов, 2005. - С. 121-122.
22 стоящей работы обусловлена тем, что в ней с гораздо большей, нежели в появившихся ранее исследованиях, полнотой выявлены и охарактеризованы многогранные связи творчества С. Довлатова с художественным опытом А.С. Пушкина. Впервые повесть С. Довлатова «Заповедник» исследуется в контексте пушкинского мифа и Михайловского текста русской культуры.
Теоретическая значимость исследования состоит в определении места мифологии в творчестве С. Довлатова.
На защиту выносятся следующие положения:
Михайловский текст С. Довлатова является неотъемлемой частью единого сверхтекста, начатого А.С. Пушкиным и отображающего изменения художественного локуса Михайловского-Тригорского на протяжении почти двухсот лет.
Пушкинский миф в творчестве С. Довлатова предстает частью мифа о советской действительности. Подвергая иронии все элементы ритуала, являющие собой способ существования пушкинского культа, автор манифестирует вторичный миф о Пушкине и закрепляет иронический интерпретационный код Михайловского текста русской культуры.
Ориентация на пушкинские традиции в повести «Заповедник» (следование принципам объективного повествования; обогащение художественных возможностей прозы за счет совмещения двух тенденций, одна из которых проявляется в стремлении к «суровому», без украшательств стилю, другая - к использованию в повествовании поэтических приемов) становится для писателя одной из форм манифестации пушкинского мифа.
Довлатовские литературные анекдоты - мемуары в миниатюре, отражающие факты и явления современной С. Довлатову советской действительности, - имеют множество параллелей с историческими анекдотами А.С. Пушкина и являются, кроме того, формой выражения мифологического мышления, свойственного обоим авторам.
Практическая значимость исследования заключается в том, что представленные материалы и выводы могут использоваться при составлении лек-
23 ционных курсов и проведении семинаров по истории русской литературы XX века, литературы Русского зарубежья, в разработке спецкурсов по творчеству С. Довлатова.
Апробация работы: основные положения диссертационного сочинения были изложены в докладах и сообщениях на XV Всероссийской научной конференции «Традиции в контексте русской культуры» (3-4 ноября
г., Череповец, Череповецкий государственный ун-т), на Международной научной конференции «Коды русской классики» (8-9 декабря 2005 г., Самара, Самарский государственный ун-т), на XXX Зональной конференции литературоведов Поволжья (7-8 апреля 2006 г., Самара, СГПУ), на XVI Всероссийской научной конференции «Традиции в контексте русской культуры», посвященной 100-летию со дня рождения академика Д.С. Лихачева и 10-летию Череповецкого государственного университета (28 - 29 ноября
г., Череповец, Череповецкий государственный университет). Результаты исследования были апробированы в ходе заседаний кафедры русской, зарубежной литературы и методики преподавания литературы Самарского государственного педагогического университета 10 февраля 2006 г., 3 февраля
г.
Диссертационное исследование состоит из введения, трех глав, заключения и библиографического списка использованной литературы (531 наименование). Объем исследования составляет 146 страниц.
Пушкинский миф: от истоков до 1970-х годов
Русская история не знает второго такого социокультурного мифа, который бы функционировал столь долго и не зависел бы от смены политических режимов, как пушкинский. В заключении к сборнику «Легенды и мифы о Пушкине», в котором представлены почти все «образцы» возникших за прошедшие два века легенд и мифов о Пушкине (и порожденных самим поэтом, связанных с его родословной, с его биографией, с творческим самосознанием, и сложившихся в среде его современников, и созданных разными поколениями читателей и исследователей, и, наконец, принадлежащих современной культуре), М.Н. Виролайнен затрагивает вопрос о происхождении, формах бытования, роли культурного мифа и отмечает, что миф, имея свой исток в сакральном, мистическом и воплощаясь в слове и ритуале, призван стать моделью мирового порядка - моделью, которая указывает пути и способы превращения хаоса в космос1. A.M. Панченко, касаясь проблемы генезиса пушкинского мифа, в статье «Русский поэт, или Мирская святость как религиозно-культурная проблема» раскрывает механизм его создания следующим образом: в результате Петровских реформ, приведших к секуляризации, культура одержала победу в соперничестве с религией, но Россия нуждалась в светской замене святых, и на роль святого «нация выбрала Пушкина» . Глубоко научный анализ истории и форм манифестации пушкинского мифа, определяемого как «совокупность реакций национального масштаба на творчество и личность Александра Сергеевича Пушкина (1799 - 1837), в ос- нове которых лежит признание его Первым Национальным Поэтом»1, дает в работе «Пушкинский миф в конце XX века» М.В. Загидуллина. Опираясь на книгу американского слависта П. Дебрецени «Социальные функции литературы: Александр Пушкин и русская культура» и на работы отечественных исследователей, М.В. Загидуллина стремится выявить истоки формирования национального пушкинского мифа и приходит к выводам о том, что мифотворческий процесс - порождение коллективного бессознательного, нуждающегося в определенной сакральной зоне; в русском варианте мифотворчество Нового времени связано с персонификацией подобно эпохе Древней Руси, причем главной мифотворческой моделью становится «возведение в святые»; в качестве «объектов проекции» избираются лично-сти, связанные напрямую с духовными сферами жизни . Очевидно, невозможно дать исчерпывающий ответ, почему именно Пушкин удостоился такой почести, отмечает М.В. Загидуллина и указывает на следующие причины, выдвигавшиеся разными авторами: положение «первопредка» по отношению к русской литературе; «страстотерпчество» поэта, страдальческая гибель которого расценивается как подвиг (идея мученичества для «возведения в святые» представляется чрезвычайно продуктивной и точной по отношению к русскому менталитету); всемирное значение гениальности Пушкина, в которой невозможно усомниться (Ф.И. Буслаев); явление своей жизнью и творчеством образца всепрощения и всепонимания (Ф.М. Достоевский). Начало пушкинского мифа М.В. Загидуллина относит к началу славы поэта еще в лицейские годы, распространению известности Пушкина в годы пребывания в Петербурге благодаря вольнолюбивым стихами и ее упрочению во время южной ссылки. Пиком славы поэта можно считать осень 1826 года, когда Пушкин был возвращен царской милостью из ссылки в Михайловском и оказался в Москве. И, наконец, после некоторого охлаждения со стороны сограждан к творчеству Пушкина возвращают поэту былую славу его дуэль и смерть. Формируется представление о Пушкине - гениальном поэте и «падшем» человеке, который, правда, несколько «исправился» перед лицом смерти. В работе С. Булгакова «Жребий Пушкина», написанной уже позднее, к 100-летней годовщине со дня гибели поэта, эта мысль звучит достаточно отчетливо: в тот момент, когда «духовный источник творчества» Пушкина «иссякал», когда поэт, испытывая «трагическое противоречие», «сделался невольником» земной женщины, а «не красоты, источник которой от Духа Святого», «новым рождением для него явилась смерть»1. Пушкин, по мысли С. Булгакова, сам выбрал свой жребий, и «трагическая гибель явилась катарсисом в его трагической жизни.. .»2. После смерти поэта начинается период почти полного забвения его имени и наследия (собрание сочинений Пушкина никто не покупает, считается, что самое ценное, что он создал, - его южные поэмы и вольнолюбивые произведения). Короткий период интереса к Пушкину, возникший благодаря анненковскому «Собранию сочинений», сменяется еще более резким охлаждением, связанным в значительной мере с появлением в «Русском слове» (1865) двух статей Д.И. Писарева под общим названием «Пушкин и Белин-ский», в которых поэзия Пушкина провозглашается «бесполезной» , а сам поэт предстает в роли «легкомысленного версификатора, опутанного мелкими предрассудками, погруженного в созерцание личных ощущений и совершенно неспособного анализировать и понимать великие общественные и философские вопросы... века»4. В отстаивании уникального места Пушкина в русской культуре особая роль принадлежала Н.В. Гоголю, В.Г. Белинскому, так называемой «эстетической критике» (П.В Анненков, А.В. Дружинин), а также Аполлону Григорьеву, заявившему в статье «Взгляд на русскую литературу со смерти Пушкина» (1859): «Лучшее, что было сказано о Пушкине в последнее время, сказалось в статьях Дружинина, но и Дружинин взглянул на Пушкина только как на нашего эстетического воспитателя. А Пушкин - наше все. Пушкин -представитель всего нашего душевного, особенного, такого, что остается нашим душевным, особенным после всех столкновений с чужим, с другим миром. ... В нем одном, как нашем единственном гении, заключается правильная художественно-нравственная мера, мера, уже дознанная, уже окрепшая в различных столкновениях».
Михайловский текст в ряду локальных текстов русской культуры и в контексте пушкинского мифа
Одним из значений заглавия повести «Заповедник» (1983) является называние того пространства, в котором развивается ее действие, - это заповедные пушкинские места Михайловского и Тригорского. Как известно, анализ пространственных характеристик художественного произведения играет значительную роль в постижении смысла художественного текста. Пространственные формы организации художественного текста находятся в поле зрения филологов достаточно давно. Исследованием этой проблемы занимались П.А. Флоренский, М.М. Бахтин, Ю.М. Лотман, Д.С. Лихачев, В.Н. Топоров, В.И. Чередниченко. Большинство работ П.А. Флоренского посвящено исследованию пространственных отношений в произведениях изобразительного искусства. Разрабатывая в исследовании «Анализ пространственности и времени в художественно-изобразительных произведениях» идею пространственности всех сфер жизни человека, автор указывает на то, что «поэт дает формулу некоторого пространства и предлагает слушателю, по его указанию, самому представить конкретные образы, которыми данное пространство должно быть проявлено»1. М.М. Бахтин, исследуя проблему пространства и текста, вводит в филологию из области психологии специальный термин - хронотоп, обозначающий «существенную взаимосвязь временных и пространственных отношений, художественно освоенных в литературе»2. По Бахтину, содержащиеся в произведении смыслы могут быть объективированы только через их пространственно-временное выражение, причем собственными хронотопами (и раскрываемыми ими смыслами) обладают и автор, и само произведение, и воспринимающий его читатель. Так же, как и П.А. Флоренский, М. Бахтин с помощью хронотопа в качестве характеристики текста пытается соотнести отдельный текст с некоторым множеством текстов на основе общих для них пространственно-временных признаков. По Ю. Лотману, пространство текста есть индивидуальная (авторская) модель мира в его пространственном представлении, выражающаяся в художественном тексте: «Художественное пространство становится формальной системой для построения различных, в том числе и этических моделей, возникает возможность моральной характеристики литературных персонажей через соответствующий им тип художественного пространства, которое выступает уже как своеобразная двуплановая локально-этическая метафора»3. В трудах Д.С. Лихачева, посвященных исторической поэтике русской литературы, отмечается, что «в своем произведении писатель создает определенное пространство, в котором происходит действие»1. Это пространство может быть большим, охватывать ряд стран или даже выходить за пределы земной планеты, но оно может также сужаться до тесных границ одной комнаты. Пространство, создаваемое автором в его произведениях, может обладать своеобразными «географическими» свойствами: быть реальным (как в летописи или историческом романе) или воображаемым (как в сказке). Оно может обладать теми или иными свойствами, так или иначе «организовывать» действие произведения. Последнее свойство художественного пространства особенно важно для литературы и фольклора, подчеркивает ученый, выделяя пространства разного типа, которые характеризуют тот или иной жанр художественной литературы. В.Н. Топоров строит свою концепцию так же, как и предыдущие исследователи, на основе структурности пространства и текста. В то же время его теория строится с ориентацией на архаику мифа, текстовое слово и семантику текста, который, по мнению ученого, «пространствен, т.е. обладает при-знаком пространственное, размещается в "реальном" пространстве» . В исследованиях В.Н. Топорова рассматривается как раз тот круг проблем, в котором связанными воедино оказываются русская художественная литература, пространство - пространственность и мифопоэтическое. В предисловии к сборнику избранных работ «Миф. Ритуал. Символ. Образ: Исследования в области мифопоэтического» автор подчеркивает, что художественно-литературные тексты, с одной стороны, выступают в «пассивной» функции источников, по которым можно судить о присутствии в них «мифологического, символического, архетипического как высшего класса универсальных модусов бытия в знаке. ... Но эти же тексты способны выступать и в "активной" функции, и тогда они сами формируют и "разыгрывают" мифологическое и символическое и открывают архетипическому путь из темных глубин подсознания к свету сознания. Отчасти такова же ситуация и с пространством: с одной стороны, оно образует ту рамку, внутри которой эти модусы обнаруживают себя (экстенсивный аспект), но, с другой стороны... эти модусы продолжают в известном отношении находиться в пространственном пленении: вне сферы пространственного они немыслимы, и, более того, пространство задает условия реализации и актуализации этих начал (интенсивный аспект). ... Однако не только "художественное " и результат его воплощения - текст укоренены в "пространственном", но и носитель "художественного", ибо он - генетически и в архаических коллективах иногда вплоть до наших дней - "голос" места сего, его мысль, сознание и самосознание, наконец, просто ярчайший образ персонификации пространства в одном плане и творец-демиург "нового" (по идее "всегда нового") пространства художественной литературы в другом плане»1. Таким образом, пространство, по В. Топорову, категория предельного обобщения, которым объединены реальность, человек, текст и слово. Пространство, в понимании ученого, не однородно, но вещно и конституируется вещами, всегда заполнено и вне вещей не существует; все значимые части пространства поименованы, например, центр любого сакрального пространства может отмечаться храмом либо алтарем, крестом, мировым древом, пупом земли; периферия пространства - хаос, не-пространство. Значимые части пространства и заполняющие его вещи «высветляют» в нем «парадигму и свой собственный порядок - синтагму, то есть некий текст» .
Мифоборческий пафос повести «Заповедник»
В письме И. Ефимову С. Довлатов кратко формулирует смысл повести «Заповедник» следующим образом: «...я же склоняюсь к более общей (или более расплывчатой) метафоре - заповедник, Россия, деревня, прощание с родиной, скотский хутор»1. Таким образом, Пушкинский заповедник у Довлатова - это не только место для уединения, для творчества, чтения и размышлений, но и «скотский хутор», где, как почти повсюду в стране, царят лицемерие, пошлость и обман. Эффект бессмысленности изображаемого усиливается при взгляде с точки зрения рассказчика, не принимающего мотивировок и логики того мира, который он наблюдает. Не случайно Довлатов использует иронический принцип повествования, чтобы показать нелепость жизни в Заповеднике, когда «рядом с ухоженными и охраняемыми домами и угодьями Пушкиных, Осиповых, Ганнибалов - Псковская земля, обнищавшие, полуразрушенные деревни, беспробудно пьющие мужики», когда Пушкин «превращается в казенную собственность, подлинный интерес к нему подменяется культом»2.
Н.Т. Рымарь считает иронический принцип повествования «конститутивной чертой мышления XX века» и связывает его, в первую очередь, с «поиском путей понимания реальности», «с необходимостью создания рефлективной дистанции по отношению к существующим формам высказывания, позволяющей увидеть, сделать ощутимым стереотип сознания, "миф" и тем самым освободиться из-под его власти»3. Установка на иронический принцип повествования, когда «главным героем становится не бытие наоборот, а демонстративное означивание наоборот, что ставит, однако, под вопрос не только форму высказывания, но и его истинное содержание»1, помогает С. Довлатову не только сделать текст открытым и неоднозначным, зависимым от установки читателя, включенного в игру, но и выразить протест против советского мифа о Пушкине. В повести С. Довлатова почти все ключевые слова Михайловского текста используются в ироническом контексте.
«Сороть», «озера», «пруды» - эти слова у современного писателя лишаются своего поэтического значения, выступают не как обозначение элементов пейзажа, вдохновлявшего Пушкина, а в значении «источник воды», «водоем»: «Подъехали к туристской базе. Какой-то идиот построил ее на расстоянии четырех километров от ближайшего водоема. Пруды, озера, речка знаменитая, а база - на солнцепеке. Правда, есть номера с душевыми кабинами. .. Изредка - горячая вода...» (2; 176).
Кроме того, Сороть, как и Савкина Горка, упоминается в контексте анекдота о чрезвычайной лени экскурсовода Митрофанова: «Митрофанов ленился подниматься на Савкину Горку. Туристы карабкались на гору, а Митрофанов, стоя у подножия, выкрикивал:
- Как и много лет назад, этот большой зеленый холм возвышается над Соротью. Удивительная симметричность его формы говорит об искусственном происхождении. Что же касается этимологии названия - "Сороть", то она весьма любопытна. Хоть и не совсем пристойна...» (2; 205).
Река, холмы становятся экспонатами Заповедника - так о них говорит хранительница музея Виктория Альбертовна, отвечая на вопрос Алиханова, какие экспонаты музея являются подлинными: «Здесь все подлинное. Река, холмы, деревья - сверстники Пушкина. Его собеседники и друзья» (2; 195).
Действительно, поскольку во время революции и гражданской войны Тригорское и Михайловское были сожжены дотла, дальнейшая концепция музея-заповедника связывалась с идеями воздействия на посетителей самой природы Псковского края - увидеть то, что видел поэт, взглянуть на мир его глазами. На официальном открытии Заповедника в 1924 году В.П. Семенов-Тян-Шанский сказал: «А именно заповедывается в его имя участок той самой подлинной, никем не тронутой природы, которая подвигла его на величайшие им созданные образы или идеи... посетитель невольно, и притом очень живо и ярко переживает в этой естественной обстановке все то, что она когда-то навеяла этому великому человеку» . «С. Сандлер, комментируя речь Семенова-Тян-Шанского, отмечает, что эту концепцию можно считать метафорической натяжкой, поскольку реально ничего пушкинского в этом пейзаже нет».
Особенности жанра исторического анекдота
Исторический, или биографический, анекдот принадлежит к малым жанрам повествовательной прозы, на сегодняшний день активно исследуемым литературоведением. Но создание теории жанра затрудняется недостаточной изученностью многих вопросов, связанных с его функционированием, разграничением бытовых и исторических анекдотов, выяснением их источников и разновидностей. Исследования в области анекдотического жанра посвящены в основном фольклорному, или бытовому, анекдоту; что же касается литературного анекдота (биографического, или исторического), то он обычно интересовал исследователей не сам по себе, а в качестве «эмбриона» более сложных повествовательных структур - романа, повести, новеллы1. Анекдотом в теоретическом аспекте занимались такие литературоведы, как Е.М. Мелетинский2, Н.П. Дробова3, А.Ф. Белоусов4, Е. Курганов5, В. Руднев6. Функции исторического анекдота рассматривались в работах В.Э. Ва-цуро , В.А. Кошелева , Е.К. Никаноровой , О. Мамаевой . Истории русского исторического анекдота посвящены статьи А.Е. Чекуно- -1 вой . Анекдотический жанр прошел несколько этапов развития, что отражено в определении, данном «Литературной энциклопедией терминов и понятий»: «Анекдот (греч. anekdotos - неопубликованный) - занимательный рассказ о незначительном, но характерном происшествии, особенно из жизни исторических лиц. «Anekdota» назывался тайный исторический труд византийского писателя Прокопия Кесарийского (ок. 550), направленный против Юстиниана и содержащий подробное описание нравов и обычаев времени. ... В современном словоупотреблении под анекдотом понимается небольшой шуточный рассказ с остроумной в своей непредсказуемости концовкой и нередко с острым политическим содержанием»2. Слово «анекдот» вошло в русский язык в качестве литературного термина в XII веке и обозначало весьма различные по объему, строению и характеру содержания произведения о самых разнообразных «деяниях» и «происшествиях», которые вызывали интерес своей новизной и занимательностью, воспринимаясь как имевшие место в действительности, подлинно исторические события. Не случайно первыми анекдот стали изучать историки, «видя в них особую категорию источника, не всегда достоверного, но показательного для "духа и нравов" эпохи, представляющего интерес как факт об-щественного и культурного сознания, как "мнение современника"» . Исторические анекдоты близки к воспоминаниям, мемуарам, но, в отличие от них, редко являются фактом жизненного опыта самого автора, т.к. авторская «память» складывается здесь обычно из «памяти» многих рассказчиков. Русский исторический анекдот, под которым понималась «сначала устная, а затем письменная фиксация каких-то поступков, высказываний и вообще событий жизни выдающихся людей»1, формировался под влиянием европейской традиции. Вплоть до XVIII в. анекдоты не придумывали, а записывали как рассказы, обычно занимательные и поучительные, свидетелей и участников деяний великих людей. В качестве источников анекдотов использовались имевшие хождения слухи и толки, письменные источники разного вида и содержания, устные свидетельства очевидцев о любопытном случае, характерном бытовом эпизоде, об услышанном остроумном изречении. Центральным героем XVIII века был просвещенный государь, величие которого раскрывалось как в официальной жизни, так и в частной. При этом в исторических анекдотах воплощалось стремление воплотить и «дух нации», и «дух героя», обнаружить тайные, скрытые от глаз мотивы тех или иных его поступков. Нравственная, этическая оценка этих поступков выражалась в сюжете, в авторском комментарии к нему. Для усиления занимательности применялись такие приемы, как введение диалога, прямой речи, использование сравнения или контраста в обрисовке характеров.
