Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Роман «Евгений Онегин» в творческом сознании Чехова С. 42.
1 Сюжетная модель «несвершенного события» С 50
2. Образ пушкинской героини и концепция женского характера втворчесгве Чехова С. 68
3. «Онегинский миф» в творческом восприятии Чехова С. 74.
Глава П. Пушкинские мотивы и образы в художественной картине мира Чехова С. 95.
1. «Метель» С. 96.
2. «Дорога» С. 114.
3. «Степь» С. 126.
4. «Море» С. 151.
Глава III. Ингертекстуальные аспекты чеховской пушкинианы С. 166.
1. Проблема индивидуализма' «Черный монах» Чехова и «Полтава» Пушкина С. 167.
2. Человек и мир в повести Чехова «Огни» и поэме Пушкина «Медный всадник» С. 179.
3 Тема пробуждающейся совести («Припадок» и «Русалка»)... С. 195.
Заключение С. 202.
Библиография С. 207.
- Образ пушкинской героини и концепция женского характера втворчесгве Чехова
- «Онегинский миф» в творческом восприятии Чехова
- Проблема индивидуализма' «Черный монах» Чехова и «Полтава» Пушкина
- Тема пробуждающейся совести («Припадок» и «Русалка»)...
Введение к работе
Творчесіво А П Чехова неизменно привлекает внимание исследователей. При этом вызывает растущий интерес вопрос о генезисе художественного мира писателя, что предполагает изучение различных литературно-эстетических традиций в его творчестве. По точному замечанию СЮ. Николаевой, «в настоящее время представление о высокой степени литературности чеховских произведений становится все более очевидным»1. Чехову было свойственно уникальное чувство стиля, поистине «мышление литературными стилями» (термин В. В. Виноградова). Цитатный фон в творчестве писателя необычайно обширен, в художественных произведениях можно встретить упоминания самых различных авторов, а перечень литературных ссылок в одних лишь письмах Чехова составляет целый справочный том.
Исследователи указывают на органичное восприятие Чеховым традиций русской классической литературы, обозначая такие ключевые в данном случае имена, как А.С. Пушкин, Н.В. Гоголь, И.С. Тургенев, Ф.М. Достоевский, Л.Н. Толстой. Например, В.И. Кулешов, М.П. Громов, СЮ. Николаева рассматривают рецепцию образов и мотивов Достоевского в произведениях Чехова; в работах Г.А. Вялого, М.Л. Семановой, Ж.С Жалгасбаевой прослеживается тургеневская традиция; В.Я. Лакшин, А.П. Кузичева анализируют влияние художественной системы Л.Н. Толстого на творческое становление писателя. Важным событием в чеховедении явилась вышедшая в 1989 году монография В.Б. Катаева «Литературные связи Чехова», где в центре внимания ученого оказывается творческий «диалог» Чехова с Л.Н.Толстым, а также переосмысление «вечных образов» в произведениях писателя («русский Фауст», «чеховский Дон Жуан»).
Николаева СЮ Чехов и Пушкин К постановке проблемы // Пушкин проблемы поэтики Тверь, 1992 С 126 В масштабах сложнейшей темы литературных традиций в творчестве Чехова особое место занимает проблема осмысления Чеховым художественного наследия Пушкина. У истоков сопоставления Чехова и Пушкина находится знаменитая формула Л.Н. Толстого, связавшего воедино два великих имени: «Чехов - это Пушкин в прозе»1. Здесь утверждается единство культурно-исторической традиции, глубокое усвоение Чеховым творческих достижений его предшественника На органичную связь этих имен указывали и современные Чехову критики. Так, представляется необыкновенно проницательным высказывание А.С. Глинки (Волжского): «Он [Чехов] последний классик русского реализма, завершающий и уже преодолевающий его. Последний удивительный цветок на этом древе художественного познания белого дня жизни, самый тонкий, нежный и ароматный цветок ... В нем и тургеневское, и толстовское, но уже чище, тоньше, классичнее. Здесь можно почувствовать то великое, что открылось нам через Пушкина...»2.
Творческая близость художников определяется, прежде всего, их сходным положением в историко-литературном процессе, той сходной -решающей - ролью, которую довелось им сыграть в русской литературе начала и конца XIX века. Именно поэтому за именами Пушкина и Чехова прочно закрепилось признание первого и последнего классиков «золотого века». Как утверждает СЮ. Николаева, значение той задачи, которую выполнил Чехов, «сопоставимо с исторической ролью Пушкина; ... с той лишь разницей, что первый предвосхищал, а второй подводил итоги» (курсив автора)3.
Все это делает актуальной проблему изучения пушкинской традиции в творчестве Чехова. Ее постановка была впервые осуществлена в статье М.Л. Семановой «Чехов о Пушкине» (1961). Исследовательница отмечает,
1 См А ГТ Чехов в воспоминаниях современников М, 1986 С 579
2 Волжский (Глинка А С) Достоевский и Чехов Параллель//Русская мысль 1913 Кн 5
С 34 Перевод цитаты на современную орфографию здесь и в др дореволюционных
изданиях осуществлен нами -МЛ
Николаева СЮ Чехов и Пушкин К постановке проблемы С 125 что «сравнение этих двух художников может дать материал для выяснения идейно-эстетической позиции каждого из них, специфики индивидуальных художественных систем Пушкина и Чехова, а также особенностей двух периодов реализма и характера преемственности этих периодов»1. Эта работа содержит ряд важных наблюдений, наметивших для последующих чеховедов несколько направлений исследования проблемы: М.Л Семановой анализируются высказывания Чехова о Пушкине, содержащиеся в его письмах, статьях, фельетонах; особенное і и цитирования Пушкина в художественных произведениях Чехова; трансформация пушкинских мотивов и образов; рассматриваются типологические ряды, впервые «открытые» в русской литературе Пушкиным («маленький человек», «лишний человек»); намечен такой аспект, как сравнительное изучение поэтики писателей. М.Л. Семанова приводит сходные суждения Пушкина и Чехова, отражающие их основные творческие принципы: «Точность и краткость - вот первые достоинства прозы», «Краткость - сестра таланта». По мысли исследовательницы, общими свойствами пушкинской и чеховской прозы является «богатство содержания при сжатости, экономии художественных средств»2.
Образ пушкинской героини и концепция женского характера втворчесгве Чехова
Приметы «онегинской» ситуации можно обнаружить в рассказе «Дом с мезонином» (1896), при несомненном различии основного художественного конфликта. Сюжет этого произведения развивается по двум параллельным линиям: «идеологическая» (художник - Лида) и любовная (художник -Женя). В аспекте нашей темы основной интерес представляет второе сюжетное направление.
Семья Волчаниновых отчасти напоминает семью Лариных: она состоит из матери и двух дочерей, совершенно разных по своему внутреннему складу. Волевая и деспотичная Лида, естественно, ничуть не похожа на сестер Лариных - ни на посредственную Ольгу, ни, тем более, на Татьяну. Однако образ Жени воплощает важнейшие черты любимой пушкинской героини: прежде всего, это искренность и душевная чистота. Жизнь героини чеховского рассказа протекает как духовно насыщенная праздность. Женю характеризует богатое внутреннее «бытие», свидетельством чего является ее любовь к книгам: «Она читала целый день, с жадностью глядя в книгу, и ... потому, что взгляд ее иногда становился усталым, ошеломленным и лицо сильно бледнело, можно было догадаться, как это чтение утомляло ее мозг» (9, 179). Книги выступают как неизменный спугник и для пушкинской Татьяны, воспитанной на романах. Праздность Жени - это постоянный праздник: ей присуще светлое и радостное, гармоничное мировосприятие. Чеховская героиня гармонично связана с природой; духовное становление Татьяны Лариной также происходит на фоне широкой природной жизни, ее мир «космичен» - это звезды, луна, зори.
Между героинями просматривается и другая немаловажная параллель: их отличает вера в судьбу, в высшее предназначение («То в вышнем суждено совете... То воля неба...» - ср. у Чехова: «все зависит от воли божией!»). Именно поэтому в пушкинском романе столь важное место занимает линия тайной душевной жизни Татьяны. Мысли чеховской героини направлены на постижение «вечного и прекрасного» - высшей тайны бытия, загадки человеческой жизни (она говорит с художником «о боге, о вечной жизни, о чудесном»; 9, 180).
С этой особенностью связано грепетное отношение героинь к приметам, предсказаниям. Как известно, Татьяна «верила преданьям /Простонародной старины»: «...Вдруг увидя /Младой двурогий лик луны /На небе с левой стороны, //Она дрожала и бледнела. /Когда ж падучая звезда /По небу темному летела /И рассыпалася, - тогда/ В смятеньи Таня торопилась, /Пока звезда еще катилась, /Желанье сердца ей шепнуть» (6, 99). В рассказе присутствует своеобразная семантическая «рифма» к этому фрагменту пушкинского романа. Чеховской героине, подобно Татьяне Лариной, свойственны особые «отношения» с небесными светилами, которые пророчат нечто, ясное ей одной «. .покрытая багровым облаком, восходила луна. ... Часто падали звезды. Женя шла со мной рядом по дороге и старалась не глядеть на небо, чтобы не видеть падающих звезд, которые почему-ю пугали ее» (9, 188). Любопытно отметить эту необычную реакцию героини на падающие звезды: она не спешит загадать желание, ее томит необъяснимый, безотчетный страх, как будто Женя смутно предчувствует печальную развязку своего «любовною романа». Л.М. Цилевич отмечает, что звезды расширяют художественное пространство «до космических масштабов» и «вносят в эмоциональную атмосферу грусти, печали напряженность и тревогу страха, жути»1. Этот эпизод, пронизанный ощущением предосеннего холода и темноты, намечает дальнейшее сюжетное развитие - скорую разлуку художника и Мисюсь.
Многое роднит с Татьяной Лариной и другую чеховскую героиню -Веру Кузнецову («Верочка», 1887). Портрет этой «уездной барышни» воспринимается как реминисценция из пушкинского романа: Верочка одна из тех девушек, «которые много мечтают и по целым дням читают ... все, что попадается им под руки, которые скучают и грустят...» (6, 71). Такая характеристика явно напоминает Тагьяну: «Дика, печальна, молчалива...» (6, 42); «Задумчивость, ее подруга /От самых колыбельных дней, /Теченье сельского досуга /Мечтами украшала ей» (6, 42 - 43). «Скука» и «грусть» Веры - «задумчивость» и «печаль» Татьяны выступают в данном случае как синонимы. Любовь к чтению также является очень важной чертой духовного облика пушкинской героини: «Ей рано нравились романы; /Они ей заменяли все; /Она влюблялася в обманы /И Ричардсона и Руссо» (6, 44).
В признаниях Веры и Татьяны звучит мотив одиночества, возвышения над своей средой Татьяна пишет Онегину: «Вообрази: я здесь одна, /Никто меня не понимает...» (6, 67). Ей словно вторит чеховская героиня: «Мне опостылели и дом, и этот лес ... Я не выношу постоянного покоя и бесцельной жизни, не выношу наших бесцветных людей...» (6, 78 - 79). В этом признании намечается тема «ухода», бегства; ощущению одиночества среди «бесцветных людей» сопутствует порыв за пределы обычной жизни, в столь привлекательный для героев Чехова «другой мир» («Я не могу здесь оставаться!..»; 6, 79). Эти мечты Верочки присущи многим чеховским героям, тоскующим по прекрасному (например, Никитину из «Учителя словесности», Вере Кардиной из рассказа «В родном углу»).
Описание Веры перед объяснением имеет много общего с портретом Татьяны в день именин. Вера «была бледна, задыхалась, и дрожь ее дыхания сообщалась и рукам, и губам, и голове» (6, 76). Вот изображение пушкинской героини: «...И, утренней луны бледней /И трепетней гонимой лани, /Она темнеющих очей /Не подымает: пышет бурно /В ней страстный жар; ей душно, дурно...» (6, 110).
«Литературная ситуация», связанная с образом Татьяны, получает развернутое выражение в рассказе «После театра». Рассказ был опубликован в «Петербургской газете» 7 апреля 1892 года, т. е. менее чем через месяц после чтения критических статей Писарева, столь задевших Чехова.
Замысел этого рассказа, очевидно, был навеян писателю как пушкинским романом, так и оперой П.И. Чайковского. Е.М. Сахарова указывает, что любовь Чехова к роману в стихах оказалась «соединена с любовью к музыке Чайковского, к его опере "Евгений Онегин"»1. Известны, например, такие слова Чехова: «...Я ужасно люблю его музыку, особенно "Евгения Онегина"» (П., 3, 264). А когда А.С. Суворин обвинил зрителей в падении театрального уровня, писатель взял публику под защиту. Чехов привел, как самый веский аргумент, тот факт, что «она же, эта самая глупая публика .. , слушая оперу "Евгений Онегин", плачет, когда Татьяна пишет свое письмо» (П., 3, 62)
В рассказе «После театра» все смысловые нити стягиваются к бессмертному письму пушкинской Татьяны. Героиня рассказа находится под непосредственным обаянием оперы «Евгений Онегин»: «Надя Зеленина, вернувшись с мамой из театра, где давали "Евгения Онегина", и придя к себе в комнату, ... распустила косу и .. поскорее села за стол, чтобы написать такое письмо, как Татьяна» (8, 32). Сама Татьяна является для юной героини неким высоким образцом: «Быть нелюбимой и несчастной - как это интересно! В том, когда один любит больше, а другой равнодушен, есть что-то красивое, трога і ель ное и поэтическое. Онегин интересен тем, что совсем не любит, а Татьяна очаровательна, потому что очень любит, и если бы они одинаково любили друг друга и были счастливы, то, пожалуй, показались бы скучными» (8, 32). Чеховская героиня пытается «примерить» эту «модель» к собственной жизненной ситуации, однако сразу выясняется вся степень ее условности: шестнадцатилетняя Надя не знает даже, кому она адресует свое письмо - офицеру Горному или студенту Груздеву. По замечанию В.А. Кошелева, «эта "поэтизированная" схема ... тут же сама собой разрушается восторженным состоянием героини, которой на самом деле хочется именно счастливой любви и вовсе не свойственно ощущать собственное "несчастье"...» .
Надя строит свое письмо на основе почти тех же мотивов, которые воплощены в пушкинском романе" «Вы очень умны, образованны, серьезны, у вас громадный талант и, быть может, вас ожидает блестящая будущность, а я неинтересная, ничтожная девушка...» (ср. в письме Татьяны: «В глуши, в деревне все вам скучно, /А мы... Ничем мы не блестим...»; 6, 66). Не случайно, Надя повторяет даже слово «идеал», одно из самых значимых в тексте «Евгения Онегина»: «вы думали, что встретили во мне ваш идеал...» (8, 32). Эти слова прочитываются как скрытая цитата из пушкинского романа, связанная с «проповедью» Онегина («Нашед мой прежний идеал...»; 6, 78).
«Онегинский миф» в творческом восприятии Чехова
Понятие «онегинский миф» введено в чеховедение В.А. Кошелевым1, употребляющим его достаточно широко, подразумевая любое переосмысление традиций пушкинского романа в творчестве Чехова: например, трансформацию образа Онегина, Татьяны, а также «обессмысливание» в устах чеховских героев пушкинских поэтических строк. Точка зрения В.А. Кошелева основана на противопоставлении художественного мира пушкинского романа и современной Чехову «жизненной ситуации», для которой идеалы, воплощенные в «Евгении Онегине», оказываются недостижимым образцом. Исследователь утверждает, что к «онегинскому мифу» причастны практически все случаи использования Чеховым «онегинской» образности, служащие ее переведению из поэтического художественного плана - в иной, принципиально «прозаический». Мы же будем использовать данное понятие лишь в связи с типом «лишнего человека» - как трансформированным в творчестве Чехова образом Евгения Онегина.
Рассказ «Верочка» в аспекте «онегинского мифа» до сих пор не был рассмотрен исследователями Хронологически этот рассказ приходится на ранний период творчества писателя, но думается, что по своему образному строю и художественной проблематике он тяготеет, скорее, к зрелым произведениям Чехова. Мы не найдем здесь ни одной буквальной
«онегинской» строки, и тем не менее роман в стихах словно мерцает в глубине чеховского рассказа.
Прежде всего, обращаясь к общим особенностям этих произведений, нельзя не заметить, что при всей их несомненной разномасштабности они сыграли в творческой судьбе обоих писагелей переломную роль «Евгений Онегин» ознаменовал поворот Пушкина от романтической художественной системы к реализму; рассказ «Верочка» также явился для Чехова по-своему знаковым. И хотя в литературоведении прочно утвердилось мнение о повести «Степь» (1888) как о переходной к зрелому чеховскому творчеству, очевидно, что признаки эволюции писателя от «мелочишек» к серьезным, крупным произведениям наметились уже в рассказе «Верочка».
Отсюда и сходство первых откликов на оба произведения. Почти все друзья Пушкина, литераторы, критики недоумевали по поводу жанра романа в стихах, общей его направленности и художественной организации. Реакция современников Чехова на рассказ «Верочка» была также несколько растерянной и далеко не однозначной. Например, Н.А. Лейкин в письме к Чехову называл «Верочку» неудачным произведением, противопоставляя его юмористическим рассказам; В.В. Билибин подчеркнул «этапное значение рассказа в развитии творчества Чехова»1.
Примечательно, что многие современники увидели в чеховском рассказе мотивы классической литературы. Однако некоторые относили к недостаткам сходство с уже известными мотивами: «Положения и характеры . слишком знакомы ("Верочка" ... напоминает "Асю")»2. Другие критики, напротив, сочли это достоинством произведения, вписав таким образом чеховский рассказ в контекст русской классики. Многие увидели в Чехове продолжателя пушкинско-тургеневского направления в русской литературе. В.А. Гольцев заметил в «Верочке» мотив пушкинской грусти по уходящей молодости: «Тот контраст, который так удивительно изображен
Пушкиным в элегии "Брожу ли я вдоль улиц шумных", останавливает на себе внимание Чехова»1.
В рассказе действительно можно обнаружить много точек соприкосновения с пушкинским творчеством И все-таки хочется выделить особую роль «Евгения Онегина» в структуре чеховского произведения, поскольку рассказ представляет своеобразное продолжение «мифа» о «лишнем человеке». Прежде всего, здесь прослеживается прототипическая «онегинская» ситуация: в провинцию из Петербурга приезжает «необыкновенный» человек, девушка признается ему в любви, а он остается холоден. Важны и определенные детали: например, герой находится в возрасте, близком к онегинскому, - 29 лет; вызывает интерес фонетическое сходство фамилий (Онегин - Огнев).
В обоих произведениях наблюдаются общие свойства художественного построения. Литерагуроведами давно выделена такая важнейшая особенность художественной структуры «Евгения Онегина», как пересечение различных точек зрения, романная полифония ; можно утверждать, что «игра» точками зрения присуща и чеховскому произведению. Рассказ построен в форме воспоминаний героя, «косвенно» переданных автором. При этом иногда в рассказ врываются нотки, которые вряд ли можно отнести к восприятию Огнева, и наиболее четко это проявляется в картинах природы. Например, в следующем описании явно слышен проникновенный авторский голос: «Промежутки между кустами и стволами деревьев были полны тумана, негустого, нежного, пропитанного насквозь лунным светом ... Весь мир, казалось, состоял только из черных силуэтов и бродивших белых теней, а Огнев думал, что он видит не природу, а декорацию, где неумелые пиротехники, желая осветить сад белым бенгальским огнем, засели под кусты и вместе со светом напустили в воздух и белого дыма» (6, 71). За лирическим авторским пассажем следует поток ассоциаций, возникающих в сознании Огнева в связи с необычной окружающей обстановкой. Нельзя не заметить, что два способа восприятия - автора и героя - резко разнятся (даже на уровне синтаксиса они противопоставлены союзом «а»). Огневу кажется, чго он «видит не природу, а декорацию»: это обличает шаблонное сознание героя, его «бутафорское» восприятие. Картина туманного августовского вечера, чудесное откровение, ниспосланное людям, сравнивается героем с ошибкой «неумелых пиротехников». Исходя из общего контекста, очевидно, что поэтическое описание «лунно-туманной» природы не может принадлежать Огневу - здесь проявляет себя всеведущий автор. Так в рассказе сталкиваются две разные точки зрения, два голоса.
Описания природы составляют второй, лирический план рассказа. Символично, что действие происходит лунным вечером. Вообще в прозе Чехова образ залитого лунным светом пространства является очень значимым. Лунный свет представляет все по-иному, заставляя задуматься о главных вопросах бытия - о любви, смысле человеческого существования. Видное место в рассказе занимает образ лунного сада: через сад лежи г путь Огнева, здесь он встречается с Верочкой. «В саду было тихо и тепло. Пахло резедой, табаком и гелиотропом, которые еще не успели отцвести на клумбах ... луна стояла высоко над садом, а ниже ее куда-то на восток неслись прозрачные туманные пятна» (6, 71). «Сад» можно назвагь одним из любимых художественных топосов Чехова, поскольку именно здесь его герои исповедуются, объясняются в любви. Сад, залитый лунным светом, -это поистине высокий символический образ. Красота природы, воплощенная в поэтической картине лунной ночи, являет собой мир «должного бытия» и противостоит людской глухоте и равнодушию.
Проблема индивидуализма' «Черный монах» Чехова и «Полтава» Пушкина
«Черный монах» - произведение, необычайно насыщенное философскими и литературно-историческими реминисценциями, что позволяет говорить о его своеобразной «литературности». Особое положение в этой сложной системе художественных отсылок принадлежит творчеству Пушкина. «Черный монах» уже становился объектом рассмотрения в аспекте данной темы например, была рассмотрена связь рассказа с «Евгением
Онегиным», «Пиковой дамой» . «Полтава» до сих пор не попадала в сферу внимания исследователей, однако прямое цитирование поэмы в тексте «Черного монаха» указывает на ее исключительную актуальность для образно-идеологической структуры чеховского произведения.
Любопытно отметить, что и «Полтаве» Пушкина, и «Черному монаху» Чехова была уготована примерно сходная судьба в прижизненной критике. В восприятии обоих произведений прослеживается некая общая доминанта своего рода «недоумение» со стороны современников Известно, что сам Пушкин в замечаниях о своей поэме называл «Полтаву» «совсем оригинальным» сочинением; однако ошечал, что она тем не менее «не имела успеха» (11, 164). Прежде всего, вызывало вопросы само сочетание двух сюжетных линий - исторической и любовной, эпического сюжета с лирико-романтическим началом: «Современники не поняли пушкинского замысла и упрекали поэму в отсутствии единства»1. Непонимание было характерно и для основной реакции чеховских современников; первые критические отзывы о «Черном монахе» не удовлетворили писателя. СТ. Семенов, встретившийся с Чеховым зимой 1894 г. в редакции «Посредника», вспоминал: «А.П. ... рассказывал, в чем сущность его рассказа "Черный монах" и как его не поняли. ... он был крайне недоволен таким поверхностным отношением критиков к художественным произведениям»2.
При всем непонимании (а иногда просто недооценке) «Полтавы» и «Черного монаха» - оба произведения были восприняты в качестве «знаковых» для их создателей. Читатели Пушкина, пристально следившие за его творческим развитием, выделяли переломный момент в творчестве поэта, который наступил в конце 20-х годов и был ознаменован именно «Полтавой». Современник Чехова критик Н.К. Михайловский тоже расценивал «Черного монаха» как явление переходное: «"Черный монах" знаменует собою момент некоторого перелома в г. Чехове как писателе, перелома в его отношениях к действительности... »3.
Искаженные интерпретации обоих произведений объясняются, в первую очередь, их исключительной художественной сложностью. Не случайно Н.В Измайлов называет «Полтаву» «самым сложным из всех (по крайней мере, написанных до нее) произведений Пушкина»4. Рассказ «Черный монах» давно утвердился в литературоведческой науке и в сознании читателей как самое «загадочное»1 произведение Чехова Например, до сих пор ведутся споры, связанные с осмыслением позиций героев, Коврина и Песоцких, котрые зачастую воспринимаются как принципиальные антиподы, выразители противоположных жизненных установок
Кроме того, можно проследить определенные параллели, затрагивающие историю создания произведений Так, 1828 год - год создания поэмы - был полон тревог и волнений в жизни Пушкина, он явился одним из самых беспокойных периодов в творческой и личной биографии поэта. Автору «Полтавы» в это время были свойственны «тяжелые переживания ... , опасения за свою собственную судьбу, ожидание (по поводу обвинения в авторстве "Гавриилиады"...)»2.
Судя по письмам, Чехов во время работы над «Черным монахом» также испытывал «чувства внутреннего беспокойства, тревоги, неудовлетворенности жизнью ... . Писатель жаловался на "смертную тоску по одиночеству" и "отвратительное психопатическое настроение"» (8, 490). С В. Тихомировым отмечено, что Чехов работал над «Черным монахом» во второй мелиховский год, который не был столь счастлив, как первый: болезнь отца, серьезная болезнь сесгры, собственные недуги, наконец, надвигающаяся холерная эпидемия...3
«Полтава» упоминается в художественных произведениях Чехова, включая «Черного монаха», по крайней мере трижды: заглавие раннего юмористического рассказа «Конь и трепетная лань» представляет собой цитату из второй песни поэмы; в повести «Дуэль» фон Корен, споря с Лаевским, приводит в качестве аргумента описание украинской ночи. На наш взгляд, неоднократное обращение Чехова к этому произведению свидетельствует о его особой значимости в творческом сознании писателя
В тексте «Черного монаха» содержится указание на скрытую связь с сюжетом «Полтавы». Садовод в беседе с Ковриным произносит, передавая распространенное мнение о себе самом: «У Песоцкого, говорят, яблоки с голову, и Песоцкий, говорят, садом себе состояние нажил. Одним словом, богат и славен Кочубей. Но спрашивается: к чему все это?..» (8, 236) Цитирование пушкинской поэмы в данном случае обладает двойным значением. С одной стороны, в устах Песоцкого фраза из «Полтавы» звучит горько-иронически, обозначая несовпадение действительности и «кажимости», скрытую тревогу и неудовлетворенность при внешнем благополучии. С другой стороны, повествователю доступно более глубокое проникновение в сущность ситуации, которая неразрешима на уровне героя. С учетом позиции «всезнающего автора», упоминание «Полтавы» можно интерпретировать как некое предсказание грядущих событий: садовод, сам того не осознавая, пророчествует о своей судьбе. Слова, казалось бы, случайно вырвавшиеся у Песоцкого, приобретают очень важный смысл, который открывается лишь по ходу дальнейшего развития действия.
Сюжетный пушкинский «пласт» рассказа заключается в том, что жизненная ситуация, в которой оказались герои «Черного монаха», напоминает «Полтаву», где линия «отец - дочь» ярко выражена и обладает особой напряженностью, а героиня обвиняет возлюбленного в гибели своего отца (в пушкинском произведении эта коллизия очевидна; в «Черном монахе» она подобным образом осмыслена Таней, о чем свидетельствует ее финальное письмо к Коврину). «Сейчас умер мой отец Этим я обязана тебе, так как ты убил его. Наш сад погибает ... , то есть происходит то самое, чего так боялся бедный отец. Этим я обязана тоже тебе...» (8, 255) -проклинает Коврина Таня. «Бедный мой отец1» (5, 47) - восклицает Мария, узнав о готовящейся казни отца. Примечательно также, что героини обоих произведений - Таня и Мария - единственные дочери (хотя, как известно, у исторической Матрены Кочубей было несколько сестер)
Тема пробуждающейся совести («Припадок» и «Русалка»)...
Рассказ «Припадок», написанный для сборника памяти В.М. Гаршина, художественно ориентирован Чеховым на различные литерагурные традиции: во-первых, он создан по сюжетной модели гаршинского социально-психологического рассказа; во-вторых, он актуализирует более отдаленную по времени - пушкинскую художественную традицию. Лейтмотивом в «Припадке» звучат слова из двух монологов Князя, героя драмы Пушкина «Русалка» и одноименной оперы А.С. Даргомыжского.
В своем творчестве Чехов неоднократно обращался к символике пушкинской драмы. Например, Костя Треплев образно соотносит «чайку», Нину Заречную, с «вороном» - безумным Мельником. Мотив русалки фигурирует и в другой чеховской пьесе - «Леший», через сравнение Елены Андреевны с мифологической чарующей красавицей. В этом ряду произведений можно назвать и рассказ «Неприятность», в котором образ русалки лишь упомянут, причем, скорее, в ироническом значении.
Образная система «Русалки» занимала видное место в художественном сознании Чехова. Об этом свидетельствуют и его письма, где достаточно часто встречаются пушкинские строки: «Невольно к этим грустным берегам меня влечет неведомая сила» (П, 3, 229; 4, 192; 5, 74; 5, 302). Эти строки были усвоены писателем настолько глубоко и личностно, что постепенно стали своеобразным афоризмом, к которому Чехов обращался в самых разных жизненных ситуациях.
Для творческой истории рассказа «Припадок», создававшегося осенью 1888 года, имеет значение летняя поездка Чехова к Линтваревым. Эта семья пригласила писателя провести лето на Украине, в имении Лука Сумского уезда, на берегу реки Псел 30 мая 1888 года Чехов писал А.С. Суворину: «...недалеко от меня имеется даже такой заезженный шаблон, как водяная мельница (о 16 колесах) с мельником и его дочкой, которая всегда сидит у окна и, по-видимому, чею-ю ждеі. Все, что я іеперь вижу и слышу, мне кажется, давно уже знакомо мне по старинным повестям и сказкам ... Каждый день я езжу в лодке на мельницу» (П., 2, 277). Лука оказалась настоящим волшебным царством. Поэтический пейзаж «Русалки», ее герои, обстановка - все это наяву предстало перед глазами Чехова. Украинская природа, овеянная народными песнями, легендами, поверьями, оживила в памяти писателя широкий спектр литературных ассоциаций, и прежде всего связанных с пушкинской стихотворной драмой.
Важнейшее значение имеет специфика функционирования пушкинской цитаты в чеховском тексте. Поэтические сгроки из «Русалки» звучат в рассказе «Припадок» четыре раза - на протяжении первых пяти глав, причем они введены в ситуацию пения, что у Чехова всегда глубоко символично (вспомним, например, романс «Ночь» в повести «Три года» и рассказе «Ионыч»). Смысловой комплекс «литература+музыка», как правило, отмечает фрагменты текста, где концентрируется особая энергия переживания, и формирует определенное настроение и эмоциональный гон. Музыкальная фраза Пушкина - Даргомыжского являет собой образец эстетического совершенства и высокой гармонии, которая «созвучна» описанию первого снега в рассказе. Не случайно, картины снежного пейзажа непосредственно предшествуют ситуации пения, создавая соответствующую эмоциональную атмосферу. Это возвышенное восприятие «белого, молодого, пушистого снега» символически противостоит словам одного из приятелей -медика, выражающего неприязнь ко всяческой рефлексии: «Пожалуйста, без философии! Водка дана, чтобы пить ее, осетрина - чтобы есть ... , снег -чтобы ходить по нем» (7, 200).
Ряд художественных деталей указывает на особое положение Васильева среди его друзей Так, по пути в Соболев переулок пение начинает медик, которому «подтягивает» художник. Васильев присоединяется к ним не сразу, но когда он вступает, голоса приятелей сразу начинают звучать вразнобой, «не в такт» друг другу. Любопытно и то отличие, которое харакіершует манеру Васильева и медика: Майер поет «іромко», а Васильев - «вполголоса». Данная деталь по-своему указывает на особенности духовного склада главного героя, который одержим рефлексией, «сторожит ... каждое свое слово, мнителен, осторожен» (7, 200). Эта важнейшая черта отдаляет Васильева от его уверенных в себе товарищей: он и восхищается ими, и по-хорошему завидует, осознавая при этом свою «исключительность» в их кругу.
Медик и художник являются убежденными «реалистами», которые принимают жизнь с ее действительным порядком вещей, не терзаясь ее противоречиями. Васильев же демонстрирует максималистское мироотношение, причем знание отдельных сторон жизни почерпнуто им исключительно из книг. Его представления о Соболевом переулке насквозь «литературны». Например, он воображает «погибшую женщину» в некоем литературно-романтическом ключе: «Неведомая блондинка или брюнетка наверное будет с распущенными волосами и в белой ночной кофточке; она испугается света, страшно сконфузится...» (7, 202). Любопытно, что некоторые детали этого описания (распущенные волосы, белая одежда) вызывают ассоциации с традиционным мифологическим образом русалки. Литературный источник имеет и «где-то вычитанная» Васильевым история падшей женщины, которая отравилась, «считая себя недостойною» стать женой «чистого и самоотверженного» человека (Кстати, через эту историю в чеховский рассказ входит мотив самоубийства, имеющий важное значение в сюжете пушкинской драмы, где гибель дочери Мельника вызвала ее чудесное превращение в Русалку)
