Проза М. С. Жуковой: женский мир и женское мировидение в русской литературе второй трети XIX века Афанасьева Юлия Юрьевна

Содержание к диссертации

Введение

Глава 1. Поэтика сюжета 32

Раздел I. «Вечера на Карповке» М Жуковой как «женский» цикл повестей 32

Раздел II. Главные сюжетные ситуации и коллизии в творчестве Жуковой 46

1. Коллизии в отношениях между мужчиной и женщиной 51

2. Коллизия между провинциальной и светской девушками 58

3. Коллизия между детьми и родителями 63

4. Коллизия между женщиной и обществом 71

Раздел III. Способ развертывания сюжета и коллизии 76

1. Мотив музыки 77

2. Мотив сумасшествия 83

3. Мотив самопожертвования 88

Глава 2. Художественное пространство прозы Жуковой 93

Раздел I. Топос провинции 93

1. Провинциальный город и его окрестности 99

2. Простор и степь .- 104

3. Сад и интимность 108

4. Церковь и нравственное развитие героинь 114

Раздел II. Топос столицы и его мотивная организация 117

1. Текст Петербурга 117

а) мотив учения и испытания 117

б) мотив искушения, «порчи» светской жизнью (игра, бал, маскарад) 121

2. Текст Москвы 132

3. Пребывание за границей: расширение пространства 134

Раздел III. Локус Дома 137

1. Ложные дома (имение, дача) 137

2. «Истинный» Дом 1

Глава 3. Характеристика «женского» письма М. Жуковой 151

Раздел І. Особенности стилистики прозы Жуковой 153

1. «Музыкальность» как свойство стиля 153

2. Авторский подтекст и стилистические формы его

выражения 157

3. Ономастический аспект авторского письма 163

Раздел II. «Женское» письмо как диалог 167

1. «Мужская» рецепция «женского» письма («Провинциалка» М.С. Жуковой в интерпретации О.И. Сенковского) 167

2. Проза Жуковой в диалоге с патриархатной традицией 176

3 Творчество писательницы в литературном процессе 30-50 гг. XIX века 184

Заключение 194

Литература 199

• Коллизии в отношениях между мужчиной и женщиной
• Коллизия между провинциальной и светской девушками
• Провинциальный город и его окрестности
• «Музыкальность» как свойство стиля

Введение к работе

Обострившийся интерес к тендерным исследованиям в современной науке наметил новые теоретико-методологические подходы в литературоведении. В связи с этим важно проследить генезис развития феминистского движения в России, представляющего альтернативную философскую концепцию социокультурного развития. 1830-1840-е гг. - это время в России, когда женские имена впервые появились в профессиональной литературной среде, а в критике возникло понятие «женская литература». Мария Семеновна Жукова принадлежит к первым русским писательницам, в творчестве которых в 1830-е годы сформировались приметы «женской» прозы. В России до этого времени было немало пишущих женщин, например А.П. Зонтаг, А.О. Ишимова, З.А. Волконская, Н.А. Дурова и др.¹. Но их творчество не отражало специфически «женского» начала. Собственно «женская» литература началась с момента осознания женщиной типических особенностей своего бытия, отличного от бытия мужчины, и их этического, эстетического и психологического оформления. Творчество Жуковой является одной из первых попыток в этом направлении, но до 1980-1990 гг. ее творчество было незаслуженно забыто.

М.С. Жукова (1804-1855), урожденная Зевакина, вошла в историю русской литературы как автор повестей, романов и путевых очерков. В период с 1837 по 1857 гг. в самых популярных журналах того времени («Библиотеке для чтения», «Отечественных записках», «Современнике» и др.) было опубликовано более двадцати ее произведений. В 1830-1837 гг. (до выхода сборника «Вечера на Карповке») она часто бывала в Петербурге в доме князя В.П. Голицына, с женой которого ее связывала давняя дружба. Принимая меценатскую помощь со стороны Голицыных, Жукова всегда обостренно ощущала свою материальную зависимость, что позднее нашло отражение в тематике ее повестей и образах бедных родственниц и воспитанниц (повести «Медальон», 1837; «Самопожертвование», 1840 и др.).

Ко времени издания цикла повестей «Вечера на Карповке» (1837) Жукова не только прекрасно знала всю современную русскую словесность, но и

См.: Файнштейн М.Ш. Писательницы пушкинской поры. Историко-литературные очерки. Л., 1989.

5 хорошо ориентировалась в европейской романтической литературе. М.С. Коноплева, автор наиболее обстоятельного для своего времени биографического очерка о Жуковой, высказывает предположение, что меценатка С.А. Голицына, по-видимому, помогала небогатой Марии Семеновне восполнить пробелы ее «провинциального» воспитания.

Публикация «Вечеров на Карповке» была анонимной, но не осталась не замеченной ни читателями (через год вышло второе издание повестей), ни ведущими критиками того времени. «Успех необыкновенный и надо сказать правду - очень и очень не незаслуженный!» - напишет в «Московском наблюдателе» (1838) в своей рецензии Белинский, скупой на похвалы и весьма строгий даже к маститым авторам².

Жукову также неоднократно хвалил и редактор «Библиотеки для чтения» О.И. Сенковский, и скандально известный издатель литературно-политической газеты «Северная пчела» Ф.В. Булгарин, и критик «Сына Отечества» Н.А. Полевой, и издатель этого же журнала Н.И. Греч.

Тот факт, что первый сборник повестей Жуковой оказался в центре внимания журнальной критики эстетически противоположных платформ, говорит о признании за автором «Вечеров на Карповке» несомненного литературного таланта. Критики как передовых, так и консервативных изданий, единодушно отмечали тонкую наблюдательность автора, оригинальность подачи литературного материала, особое искусство Жуковой входить в контакт с читателем, передавая свои мысли в форме ненавязчивой беседы. Они единодушно сошлись во мнении, что только талантливой писательнице доступна тайна женского сердца и души, которую мужчина-писатель «никогда не будет в состоянии ни выразить, ни даже понять»³.

«Библиотека для чтения» Сенковского, рассчитанная в большой мере на провинциальное дворянство, городское мещанство и чиновничество, стремилась воспитывать в читателях благонамеренность. Критика женской эмансипации была основной темой в помещаемых в журнале беллетристических сочинениях: «Петербургская чухонная кухарка, или женщина на всех правах

¹ Белинский В.Г. Поли, собр. соч.: В 13 т. М., 1953. Т. 2. С. 566. Дальнейшие ссылки даются в тексте поэтому изданию с указанием тома (римскими цифрами) и страницы (арабскими цифрами).

Каменский П-П. «Вечера на Карповке» М. Жуковой// Литературные прибавления к Русскому Инвалиду. 1837.№ 19. С. 7.

мужчины» (1834) Ф. Булгарина; «Утрехтское происшествие» (1834) А.Тимофеева; «Женщина-писательница» (1837) Н.Веревкина. Самой яркой из этих повестей было произведение Н. Веревкина, рано умершего от скоротечной чахотки. В ней автор дал комический образ «красноносой» беллетристки, уморившей, вследствие небрежного отношения к материнским обязанностям, собственного сына. Писатель посвятил третью главу своей повести открытой отповеди женщинам, занятым литературным трудом, этой, с точки зрения автора, губительной для семьи и общества прихотью, неизменно вовлекающей женщину в пучину порока.

В этой атмосфере негативного отношения к женщинам-писательницам появляется первый цикл повестей М.С. Жуковой «Вечера на Карповке», обративший на себя внимание критики. Автором хвалебной рецензии, опубликованной в газете «Литературные прибавления к Русскому Инвалиду», был П.П. Каменский, позднее возглавивший отдел художественной критики в «Отечественных записках» (1839). Текстовый анализ этой, на первый взгляд, доброжелательной рецензии является ярким примером предвзятой рецепции женского творчества.

К примеру, П.П. Каменский, анализируя сборник повестей Жуковой, с удивлением отмечает: «Между нашими писателями все чаще и чаще стали появляться теперь дамы. Это радует тем, что, стало быть, русская литература занимает и их, не одних нас»⁴. Последняя строка в цитате наиболее четко передает свойственное тому времени умонастроение, так как «мы» означало, естественно, «мужчину», а женщина и литература воспринимались практически как несовместимые понятия. Далее автор в своей рецензии пытается несколько защитить права женщины на творчество, называя Жукову «умной рассказчицей повестей», а не «семинаристом в желтой шали, не академиком в чепце» (в статье цитируется иронический пассаж из «Евгения Онегина»):

Не дай мне бог сойтись на бале, Иль при разъезде на крыльце, С семинаристом в желтой шали Иль с академиком в чепце (VI, 190)⁵.

*Тамже.С. 183.

' Пушкин А.С. Поли. собр. соч. В 19 т. М., 1999. Ссылки в тексте даются поэтому изданию с указанием тома (римскими

цифрами) и страницы (арабскими цифрами).

По-видимому, мужчине-критику было очень сложно выйти из-под влияния навязанных с детства патриархатных ценностей. Он пытается как будто оправдать Жукову перед читателями и своими собратьями-литераторами: «Сочинение повести не уничтожает в писательнице женщину: рассказ без требований диплома на ученость, простой, легкий рассказ того, что видела, слышала она, - это вещь невинная, это, можно сказать, дамское дело». Этими словами рецензент отводит автору-женщине совершенно определенную нишу в литературе: возможность публикации сочинений, развивавших в своих текстах милые сердцу мужчин мифы и стереотипы женственности как второсортное, слабости, чувствительности, зависимости и т.п.

П.П. Каменский считает, что Жукова «не имеет в себе и тени тех отвратительных, неженских помыслов», которыми, по его мнению, отличалась недавно прочитанная им «повесть какой-то Зенеиды Р-ой»⁶' Здесь имеется в виду, по-видимому, первое произведение Е.А. Ган (1814-1842) «Идеал», в центре которого был гневный протест автора против униженного положения женщины в обществе: «Но какой злой гений так исказил предназначение женщин? Теперь она родится для того, чтобы нравиться, прельщать, увеселять досуги мужчин, рядиться, плясать, владычествовать в обществе, а на деле быть бумажным царьком, которому паяц кланяется в присутствии зрителей и которого он бросает в темный угол наедине. <.. .> Право, иногда кажется, будто мир божий создан для одних мужчин; им открыта вселенная со всеми таинствами, для них и слава, и искусства, и познания; для них свобода и все радости жизни. Женщину от колыбели сковывают цепями приличий, опутывают ужасным «что скажет свет» - и если ее надежды на семейное счастие не сбудутся, что останется ей вне себя? Ее бедное, ограниченное воспитание не позволяет ей даже посвятить себя важным занятиям, и она поневоле должна броситься в омут света или до могилы влачить бесцветное существование!»⁷. Фактически Ган, прослывшая «первой русской феминисткой» поднимает вопрос о несвободе женщины в патриархатном мире и невозможности самостоятельно распоряжаться своей судьбой⁸. В повестях Жуковой под-

Каменский П.П. «Вечера на Карповке» М. Жуковой. С. 184. ⁷ Ган Е. Идеал // Русская романтическая повесть. М.,1930. С. 454-455. 'Первая русская феминистка //Русское слово. 1914. №8.1) января. С. 3. Подпись: С. Ш.

нимаются такие же проблемы, но решаются они внутри сюжетно-текстовой структуры другими средствами, что не было замечено критикой.

Цикл повестей Жуковой не обошла вниманием и «Северная пчела», в которой в качестве рецензента выступил сам Ф. Булгарин. Редактор газеты справедливо отметил, что «с некоторого времени дамы выступают у нас на литературном поприще с замечательным успехом» (им названы Ярцева, Ишимова, Теплова, Ростопчина), но Жукова «станет едва ли не выше своих соперниц, если будет продолжать труды так же успешно, как начала»⁹.

Критический обзор второй части «Вечеров на Карповке» появился в «Северной пчеле» через год в анонимной рецензии. Неизвестный автор дал высокую оценку циклу Жуковой; «Впрочем, и без нас читатели знают, что «Вечера на Карповке» - это собрание повестей, которые можно отнести к ряду лучших рассказов на русском языке». Критик очень точно подметил особенность женского творчества, способность передавать «сердечные мелочи» так, как это не сделает мужчина-писатель. Свое предпочтение он отдал первой части, где «больше сердца», пережитого опыта писательницы, перед второй, где автор, по его мнению, демонстрировал «большую художественную отделку»¹⁰.

Творчество Жуковой было доброжелательно встречено также и «Библиотеке для чтения», «Русском вестнике», «Сыне Отечества», «Маяке». В 1838 в «Библиотеке для чтения» была опубликована повесть Жуковой «Мои курские знакомцы», которая осталась практически не замеченной критикой (за исключением Белинского). Немногочисленные отзывы содержали критические замечания по поводу недостаточной разработки сюжета, нелогичного финала, схематичности действующих лиц. Но главное, был оставлен без внимания нравственно-философский манифест Жуковой, заявленный на страницах произведения.

В «Моих курских знакомцах» она вступает в открытую полемику с Н.Н. Веревкиным (активным сотрудником «Библиотеки для чтения»), автором упомянутой выше повести «Женщина-писательница». Веревкин настойчиво развивал идею интеллектуального неравенства полов. Писательница

* [Ф. Булгарин] «Вечера на Карповке» M. Жуковой // Северная пчела. 1837. С. 370. Подпись: P.M. ¹⁰ «Вечера на Карповке» M. Жуковой // Северная пчела. 1838. С. 374. Подпись: Ц.

9 иронически трактует его пассаж, в котором женщина «может сильно чувствовать, но сильно мыслить, сильно соображать дано только мужчине, и на это ему отпущено из казны матушки Природы четверть фунта мозгу больше»". В повести она отражает собственное мнение о женской судьбе и предназначении и выступает с требованием дать женщине свободу самоопределения. «Дайте женщинам одинаковые нравственные права с вами, господа мужчины! Чтобы не было недоразумения, я объявляю, что мы не имеем притязаний ни на эполеты, ни на судейские кресла, ни-ни даже на авторские очки: позвольте нам только не ограничивать цели нашей единственно замужеством и его последствиями; позвольте верить, что можем быть не бесполезным растением, оставшись и без плода, что можно с честью и правом на ваше уважение посвятить жизнь отцу, матери, братьям, племянникам, племянницам, стремясь к усовершенствованию себя»¹².

«Мои курские знакомцы» были опубликованы в журнале «Библиотека для чтения» вместе с произведением П.В. Ефебовского (1810-1846) «Мамзель Катишь, или Ловля женихов». Так как в повести автора-мужчины повествователем и героем является «любезный кавалер и всеобщий жених» Адам Адамович Женихсберг, то есть нарратор репрезентирует свою точку зрения прежде всего как мужскую, а у Жуковой повествовательница подчеркнуто представляет себя как женщину-автора - то перед нами не просто два различных мнения, а своего рода столкновение дискурсов: традиционного, «патриархатного» (мужского) и женского, выражающего позицию другого, маргинального по отношению господствующего дискурса¹³.

По мысли Жуковой, ожесточенные и брюзгливые старые девы - это «фантом», созданный общественным мнением, видящим в них недосоздан-ных существ, неудачниц, которым не досталось места в узком, но узаконенном круге предназначения женщины. Пафос публицистических отступлений повествователышцы - борьба со стереотипными представлениями о женской роли и предназначении, стремление говорить о женщине не как об объекте

"Веревкин Н. Женщина-писательница// Библиотека для чтения. 1837. Т. 23. Отд. 1. С. 33.

" Жукова M.C. Мои курские знакомцы // Библиотека для чтения. 1838. Ч. 1. С. 81.

"СавкинаИ. Провинциалки русской литературы (женская проза 30-40-х годов XIX века). WilhelmhorsL С. 186.

10 желаний или страхов, а как о личности, которая хочет иметь право выбора собственной жизни.

В период с 1840-го ПОІ844 гг. Жукова выпускает несколько произведений, посвященных философско-религиозным исканиям: «Черный демон» (1840), «Картезианский монастырь» (1842), «Миссионер» (1844). В целом религиозная тема проходит через все творчество писательницы, но именно эти произведения были созданы в то время, когда ее литературная слава находилась на самом пике. В то же время ее здоровье ухудшалось, и Жукова по совету докторов вынуждена была отправиться для лечения за границу, где она познакомилась с католицизмом. О повести «Черный демон» появился положительный отклик в самом, пожалуй, реакционном .русском журнале того времени - в «Маяке», где за псевдонимом «Синьор СБ.» скрывался ведущий журналист, а позднее редактор «Маяка» С.А. Бурачек. Несколько доброжелательных строк о «Картезианском монастыре» было сказано Л.В. Брантом, сотрудником «Северной пчелы», а также автором многих критических статей о текущей литературе в «Библиотеке для чтения» и «Русском инвалиде».

Большой успех принесли М.С. Жуковой «Очерки Южной Франции и Ниццы», опубликованные в 1840-1842 гг., сразу же по возвращению из Европы. Отзывы на это произведение появились чуть ли не во всех солидных периодических изданиях того времени, причем нередко прямо противоположных позиций: как в «Отечественных записках», «Литературной газете», «Современнике» и близком ему по взглядам «Финском вестнике», так и в «Маяке», «Русском инвалиде», «Московитянине», «Библиотеке для чтения».

Интересные размышления о путевых заметках Жуковой содержатся в статье неизвестного критика (возможно, В.Н. Майкова) в «Финском вестнике». Автор справедливо замечает, что «два тома «Очерков» обязаны толщиною своею не беспрестанным описаниям трактиров, обедов, ужинов и припасов, не жалобам на желудок, но предметам более дельным и достойным всеобщего любопытства»¹⁴.

В этом критическом замечании явно просвечивает ирония по поводу многочисленных, хотя впрямую и не названных, путевых заметок писателей-

«Очерки Южной Франции и Ниццы» М. Жуковой //Финский вестник. 1845. Т. 1 Отд. 5. С. 56.

мужчин (к примеру, «Путевые записки по России» М. Жданова, 1843), которые большую часть своих впечатлений отводили описаниям гастрономических изысков. Так, автор в своих путевых заметках отмечал, что в гостинице Пожарского готовятся очень вкусные котлеты из курицы, в Померании угощают вафлями, а в Яжелбицах форелью¹⁵. Не отличалось оригинальностью и произведение П.И. Сумарокова «Прогулка за границу» (1821), в котором он описывая свои впечатления от Франции в основном сосредоточивался на обедах, вине и их стоимости¹⁶.

Жукову же, напротив, волновали вопросы общественного характера, она посещала приюты, монастыри, больницы для неизлечимо больных, и хотя социально-политическая тематика ею напрямую не поднималась, она обсуждала на страницах очерков многие злободневные вопросы своего времени.

Очень внимательно следил за творчеством Жуковой Белинский. Практически все произведения, вышедшие из-под пера писательницы в период с 1837 до середины 1840-х годов оказались в поле его зрения, а «Вечерам на Карповке» (1837), «Повестям Марии Жуковой» (1840) и «Очеркам южной Франции и Ниццы» (1840-1842) он посвятил отдельные обстоятельные рецензии. Рассматривая эти критические статьи, написанные в разное время, необходимо учитывать эволюцию мировоззрения критика.

На протяжении 1830-х годов отношение к женщине-автору у Белинского было традиционно патриархата ым. Так, рассматривая одно из сочинений г-жи Монборн, Белинский задает публике риторический вопрос о женском творчестве, и сам дает на него пространный ответ. Он обозначает очень жесткие рамки предназначения женщины и ограничивает его только сферой семьи: «Предмет благоговейной страсти, нежная мать, преданная супруга - вот святой и великий подвиг ее жизни, вот святое и великое ее назначение!». «Уму женщины, - считал молодой Белинскийй в 1835, - известны только немногие стороны бытия, или, лучше сказать, ее чувству доступен только мир преданной любви и покорного страдания; всезнание в ней ужасно, отврати-

Жданов М- Путевые записки по России в двадцати губерниях: Санкт-Петербургской, Новгородской, Тверской, Московской, Владимирской, Пензенской, Саратовской, Харьковской, Екатеринбургской, Полтавской, Киевской, Черниговской, Могилевской, Витебской, Псковской, Ярославской, Костромской, Нижегородской и Симбирской. СПб., 1843. С. 26. ¹⁴ Кафанова О.Б. Сумароков Павел Иванович // Словарь русских писателей ХШ в, (в печати).

12 тельно, а для поэта должен быть открыт весь беспредельный мир мысли и чувства, страстей и дел <...>. Нет, никогда женщина-автор не может ни любить, не быть женой и матерью, ибо самолюбие не в ладу с любовью» (1,225-226).

В это время критический метод Белинского был еще во многом романтическим и идеалистическим: литературные явления рассматривались им не столько в их реальной ценности для своего времени, сколько с философско-эстетических позиций гегельянства. Именно в это время он рецензирует в «Московском наблюдателе» (1838) первое произведение Жуковой. К концу 1830-х годов его взгляд на творчество женщин-писательниц несколько изменился, и он пишет в своем критическом обзоре: «Мы прочли "Вечера на Кар-повке" с живейшим удовольствием, с живейшим наслаждением. И они -произведение женщины; но дай бог, чтобы у нас было побольше мужчин, которые бы так хорошо писали.<.. > В умственной деятельности нет ни званий, ни полов; есть сила, а сила эта талант» (II, 574). Более того, в заключение он желает автору, «чтобы вторая часть "Вечеров на Карповке" не была последнею: это было бы истинною потерею для нашей литературы» (II, 575).

При анализе текстов писательницы Белинский обнаруживает в каждой из повестей Жуковой «чистое сердце и возвышенную душу» автора, который владеет искусством рассказа и полнотой «живого, горячего, женского чувства» (IV, 113). По мнению критика, творчеством женщины руководят именно чувства, эмоции, сердце, то есть ее интравертированное, иррациональное начало. Он согласен с теми критиками, которые считают, что Жукова прекрасно изображает женщин: «Это правда - ее женщины и умнее, и любящее ее мужчин». Но в то же время Белинский утверждает, что ни одна из женщин-писательниц не способна написать «таких истинно женских характеров», созданных мужчинами, как Дездемона, Юлия, Офелия, Лаура, донна Анна (IV, 115).

Последнее произведение из сборника «Повести Марьи Жуковой» (1840) - «Мои курские знакомцы» - не понравилось Белинскому. И хотя основную ее мысль он считал прекрасной: доказать, что для женщины и вне брака есть высокая жизнь - «в жизни для других, для отца, матери, братьев, сестер», но

13 финал повести, по его мнению, говорил об обратном, о том что «сфера женщины все-таки в семейственности». По-видимому, критик не только не придал значения манифестации Жуковой о женской судьбе, назвав его «резонерством», но и посчитал неудачным финал повести (в котором главная героиня, не найдя счастья с любимым человеком, посвящает свою жизнь близким, оставаясь «старой девой»). «Так, но есть же ведь разница, - пишет Белинский, -отказаться от себя для милого сердцу человека, словом, для мужа, или посвятить себя, всю жизнь свою отцу, матери или другому родственнику?». И далее: «Так точно нельзя сказать: все равно для женщины, что выйти замуж, что навек остаться девушкою <...>. Все, не выполнившее своего назначения, кажется чем-то странным» (IV, 117).

Но уже в середине 1841, пережив увлечение философией Гегеля и увидев всю «неразумность» окружающей его действительности, пересматривает свое отношение к миру и людям. Например, предубеждение против Жорж Санд (в 1830-е гг.) сменяется у него другой крайностью - созданием культа французской писательницы.

Белинский точно уловил новаторство Жорж Санд - осмысление писательницей любви в качестве важнейшего социокультурного понятия. Любовь, основанная на уважении прав каждой личности, могла осуществляться только в случае положительного разрешения женского вопроса, обсуждению которого он отвел значительное место в своем обзоре «Русская литература в 1841 году». Угнетенное положение женщины в семье и обществе критик начал считать проявлением «полуварварского, немного восточного» устройства жизни (V, 536). Сам он пришел к убеждению, что «женщина имеет равные права и равное участие с мужчиной в дарах высшей духовной жизни» (V, 536).

В период увлечения идеями жоржсандизма Белинский публикует в «Отечественных записках» критическую статью «Сочинения Зенеиды Р-вой» (1843), в которой осмысляет не только творчество Е. Ган, рано ушедшей из жизни, но и анализирует вклад в литературный процесс ее предшественниц и современниц, а также дает собственное обоснование природы женской и мужской любви. Критик совершенно справедливо подчеркивает трудности

14 профессионального самоопределения женщины-писательницы в России, где «едва ли кто упустит случай, говоря о пишущей женщине, посмеяться над ограниченностью женского ума, более будто бы приноровленного для кухни, детской, шитья и вязанья, чем для мысли и творчества» (VII, 648).

Последняя отдельная рецензия Белинского на творчество Жуковой появилась в «Отечественных записках» в 1844 и была посвящена «Очеркам Южной Франции и Ниццы» (1840-42). Он дал высокую оценку этому произведению и сравнил его с «Письмами русского путешественника» Карамзина: «Та же легкость, та же занимательность, тот же приятный слог, тот же взгляд на предметы, то же преобладание теплого чувства над холодным умом» (VIII, 422). Последующие произведения Жуковой до 1848 (смерти Белинского), упоминались им в ежегодных литературных обзорах в перечне «лучших оригинальных повестей» (VIII, 95) - роман «Две сестры» (1843), повести «Дача на Петергофской дороге» (1845) и «Эпизод из жизни деревенской дамы» (1847).

Серьезная продолжительная болезнь легких рано оборвала жизнь писательницы. 14 апреля 1855 года в возрасте 50-ти лет Жукова скончалась в Саратове. Некрологи на ее смерть появились как в местных «Саратовских губернских ведомостях», так и в Петербурге: в «Отечественных записках», «Санкт-Петербургских ведомостях», «Северной пчеле». Автор некролога в «Отечественных записках» включил Жукову в «число даровитейших наших писательниц». «Лицо ее, не отличавшееся красотою и смолоду, внушало невольное почтение к этой женщине; голос ее увлекал искренностью, звучавшей в нем; беседа, всегда оживленная умом, интересом, обличала в ней знание жизни и обширные сведения в науках, которыми она занималась с удивительной скромностью»¹⁷.

Имя Жуковой не было забыто. Спустя десятилетие информация о писательнице и ее творчестве появилась во всех популярных и крупнейших энциклопедических изданиях эпохи: в Настольном словаре Ф. Толля (1864); Русском энциклопедическом словаре Н.И. Березина (1877); Справочном словаре о русских писателях и ученых Г. Геннади (1880); Библиографическом

Некролог//Отечественные записки. 1855. Т. 100. Отд. V. С. 57. [без подписи].

15 словаре писательниц Н.И.Голицына (1885); Энциклопедическом словаре Ф.А. Брокгауза, И.А. Ефрона (1894).

Хотя первые словарные статьи грешили неточностями в названиях и неполным перечнем произведений, написанных Жуковой (к примеру, словарь Ф. Толля), последующие содержали уже точную информацию о месте издания ее произведений, а также о круге интересов и увлечений писательницы -ботанике, живописи (словарь И.Н. Березина). В словаре Г. Геннади помимо краткой биографической информации и перечисления произведений Жуковой содержалось уже несколько ссылок на отдельные рецензии. Наиболее полная информация о повестях и романах (интересные подробности из жизни и фактически весь перечень рецензий и критических отзывов о творчестве писательницы) была представлена в специализированном словаре Н.И. Голицына. Несомненным фактом признания писательницы является включение статьи о ней в авторитетнейший энциклопедический словарь того времени Ф.А. Брокгауза, И.А. Ефрона.

В 1913 году в журнале «Голос минувшего» появилась солидная статья М.С. Коноплевой¹⁸, в которой был сделан первый опыт анализа и обобщения материалов биографии и творчества Жуковой. Это также и первая попытка женщины-критика исследовать творчество женщины-писательницы. Именно «женское зрение» смогло увидеть те штрихи и нюансы в произведениях Жуковой, которые остались практически незамеченными рецензентами-мужчинами. Анализируя весь прошлый критический материал, опубликованный в периодической печати XIX в., она цитирует наиболее интересные мысли, обращая внимание на личность писательницы, на то, как на ее нравственном развитии отразились тяжелые жизненные обстоятельства: неудавшаяся семейная жизнь, развод, разлука с сыном из-за болезни, неустойчивое финансовое положение. Именно в этом биографическом обзоре впервые исследуются истоки философско-религиозных взглядов писательницы, ее отношение к природе, миру и людям вообще. Завершает очерк М.С. Коноплевой описа-

Информация о М.С. Коноплевой в энциклопедических словарях отсутствует. Однако, характер последующих изданных книг (Коноплева М.С, Нотгафт А.С. Каталог посмертной выставки произведений Б.М. Кустодиева 1878-1922. Л., Русский Музей. 1928. 6S с; Коноплева М.С. Театральный живописец Дзузеппе Валериан и. Материалы к биографии и истории творчества. Л., 1948. 55 с.) позволяет предположить, что сфера ее интересов лежала в области искусствоведения.

16 ниє портрета Жуковой, ее глаз как зеркала души: «Большие, умные и грустные, эти глаза одни влекут к себе и будят желание заглянуть пристальней в душу, так тепло светящуюся в них»¹⁹.

Безусловный интерес представляет монография академика А.И.Белецкого «Русские писательницы 1830-1860 гг.», написанная в 1919 году и оставшаяся неопубликованной³⁰. Свою работу он начинает с обзора критических статей, посвященных творчеству Жуковой, и приходит к выводу, что большинство из них содержат хвалебные отзывы. Пожалуй, единственным исключением, по замечанию литературоведа, является высказывание П.А. Плетнева, выраженное им в переписке с ближайшим другом и помощником Л.К. Гротом. Плетнев, считая Жукову просто модной писательницей, в 1843 году прочитал роман «Две сестры», опубликованный в «Отечественных записках». «Я хочу, - напишет он Гроту, - хоть одну ее повесть узнать, чтобы вправе быть произнести о ней для себя решительное суждение. До сих пор она мне кажется дюжинной писательницей. Все заключается у ней в самом незавлекательном рассказе да описаниях, у каждого новеллиста встречающихся». Роман «Две сестры» его не переубедил: «Ничего нет особенно замечательного. Отсутствие натуры и, следовательно, художнической истины»²¹.

Современники были иного мнения. Уже первое произведение Жуковой получило отклик во всех крупнейших и популярнейших периодических изданиях. Белецкий был согласен с несомненным фактом признания творчества Жуковой в современной ей критике. В общем, его характеристика творчества Жуковой совпадает в главных чертах с теми отзывами, которые можно найти у Полевого, в журналах Сенковского, Булгарина, Греча и других. Тем не менее, как справедливо замечает ученый, «подтверждая факт несомненной значительности Жуковой <...> в глазах современных ей читателей, критика не выясняет нам ни ее писательского облика во всей ее полноте, ни заключенно-

'* Коноплева М.С Мария Семеновна Жукова // Голос минувшего. 1913. № 7. С. 38.

^м Белецкий А.И. Эпизод из истории русского романтизма, Русские писательницы 1830-1860 гг. Харьков. 1919. (Рукописный отдел ИРЛИ. Р. 1. Оп. 2. № 44 а). С. 240-290. ¹¹ Переписка Грота Я.К. с Плетневым П.А. СПб., 1896 Т. 1. С. 121,124.

17 го в нем своеобразия, которое позволило бы уразуметь ее место среди современных ей писательниц и писателей»²².

Анализируя повесть Жуковой «Мои курские знакомцы», Белецкий идейный манифест писательницы о правах женщины снисходительно назвал «полусерьезным». Вместе с тем именно Белецкий одним из первых отметил своеобразие особого повествовательного стиля Жуковой, ее тонкий гоголевский юмор с «улыбкой сквозь слезы», который достигался «не гиперболическим сравнениями и резкими антитезами, а безобидной игрой слов, фигурой умолчания, выражением якобы наивного восхищения»²³. Авторитетный ученый отметил и созданные Жуковой многочисленные образы «добрых немцев», учителей музыки: (Гутенгерца, Карла Адамыча, Филиппа Антоныча), предшествующие образу музыканта Лемма в «Дворянском гнезде» И.С. Тургенева.

В своем анализе творчества Жуковой Белецкий настоятельно проводит мысль о принадлежности писательницы к романтической школе. Он рассматривал ее творчество в потоке романтических произведений того времени: повестей А.С. Тимофеева, Н.А. Полевого, трагедий Н.В. Кукольника и т.д. В то же время, отмечая все возрастающую роль реализма в ее поздних повестях, когда «лиризм стягивается в авторские отступления, а романтические сюжеты заменяются историями, навеянными мыслью о самых простых обыденных человеческих отношениях», он считал, что «творчество Жуковой отдало известную дань и сентиментализму, и романтизму, и натуральной школе»²⁴.

В 1927 г. вышел сборник «Русский романтизм» (под ред. А.И. Белецкого), в котором творчество Жуковой рассматривалось в двух статьях. М.О. Габель («'Три встречи" Тургенева и русская повесть 30-40 гг.») проводил анализ с позиций формальной школы. Подобная литературоведческая установка приводила к несколько одностороннему исследованию прозы Жуковой, в частности, в связи с «перекличкой» тем и сюжетов. Причем художественные открытия писательницы конца 1830-х гг. («Вечера на

Белецкий А.И. Эпизод из истории русского романтизма. С. 244 "Там же. С. 271. ^и Там же. С. 289.

Карповке», 1837) рассматривались и оценивались лишь в связи с повторением похожих литературных приемов у Тургенева в 1850-х гг. («Записки охотника», 1852). В статье М.Г. Давидович «Женский портрет у русских романтиков первой половины XIX века» акцент сделан на традиционных для романтической школы литературных моделях «роковой женщины» и «женщины-ангела» в творчестве Жуковой.

В 1964 г. вышла небольшая статья М.И.Межевой «М.С.Жукова» в сборнике «Русские писатели в Саратовском Поволжье», а в 1973 г. - интересный анализ ее повестей был проведен Р.В. Иезуитовой в академическом издании «Русская повесть XIX века»²⁵. В цикле Жуковой «Вечера на Карповке» Иезуитова выделяет особую роль предисловия, в котором писательница отстаивает свое право на новые (как ей представляется) формы литературного творчества. Его источником становятся разные любопытные происшествия, о которых любят рассказывать их очевидцы. Художественные несовершенства такого рода повествований Жукова считает понятным и извинительным. Всякое новое не может сразу появиться в художественно совершенном виде. Именно так обосновывает свою эстетическую позицию М.Жукова: «Если всякий захочет, чтоб первое сочинение его было образцовым, то писателей будет немного. Ломоносов начал, подражая Тредьяковскому, Богданович - мадригалом и поэмою "Сугубое блаженство", теперь забытою; творец российской истории - "Бедною Лизою". Нельзя надеяться первым опытом поставить имя свое наряду с именами знаменитых талантов. Пусть пишут, труд пролагает дорогу к цели»²⁶. По мнению Р.В. Иезуитовой, здесь выражено совершенно новое, не свойственное ранее романтизму, понимание особенностей художественного творчества и задач литературы. М. Жукова, оставляя в стороне высшее назначение искусства, говорит о возможности творчества на основе личного наблюдения в узкой сфере, связанной с жизнью автора.

В 1980-е гг. появляется целая серия публикаций, посвященных изучению личности и творчеству писательницы, среди них: статья П.В. Еремеева

" Русская повесть XIX века. Л., 1973. С. 90-92. ^м Жукова М.С. Вечера на Карповке. С. 9.

19 «Мария Семеновна Жукова» (1981), опубликованная в периодическом издании «Записки краеведов» и содержащая интересные факты из ее жизни, а также небольшой очерк В, Васюковой «О Марии Семеновне Жуковой», появившийся в журнале «Волга» (1986). В 1980 г. была переиздана повесть Жуковой «Барон Рейхман», в сборнике «Русская романтическая повесть», в 1986 г. отдельным изданием вышли «Вечера на Карповке» (со вступительной статьей Р.В. Иезуитовой) и «Дача на Петергофской дороге», вошедшая в одноименный сборник (со вступительной статьей В. Ученовой), а также повесть «Наденька» в сборнике «Сердца чуткого прозреньем: повести и рассказы русских писательниц XIX в.» (1991). Много интересных фактов, ценных биографических сведений приводятся и словарной статье В.А. Мильчиной «М.С. Жукова» в биографическом словаре «Русские писатели 1800-1917 гг.» (1992).

Гендерный подход к оценке творчества Жуковой

Совершенно новый этап исследования творчества М. Жуковой начинается в 1990-е гт, с серии публикаций, появления отдельных диссертаций (X. Эплин)²⁷ в которых ее сочинения анализируются с тендерных позиций. Гендерный метод исследования позволяет во многом по-новому взглянуть на творчество этой писательницы в литературном процессе XIX века, выявить связь ее тем и образов с современной «женской» литературой, показать своеобразие и самобытность прозы Жуковой. Кроме этого, гендерный подход позволяет увидеть особенное, «женское» в самих художественных текстах Жуковой, а также переосмыслить критическую рецепцию ее творчества в XIX — начале XX вв. С позиций тендерного литературоведения ее произведения по-новому «прочитывались» как отечественными, так и зарубежными литературоведами: Б. Энджел, X. Эплин, К. Келли, Д. Эндрю, X. Хугенбум, И. Савки ной.

Изучение литературы в тендерной перспективе начинается за рубежом (в США-в 1960-е гг., в Европе-в 1970-е гг.). Возникновение тендерных исследований как особой научной области было спровоцировано новым жен-

" Aplin H.A. M.S. Zhukova and Е.А. Gan: Woman Writers and Female Protagonists 1837-I84J. PhD dissertation. University of EastAnglia. 1988. P. 81-98,

ским движением конца 1960-х, когда и в литературоведении исследователи занялись пересмотром литературных канонов, а также изучением творчества писательниц, которых не замечало академическое литературоведение.

Развитие современной феминистской литературной критики происходит на грани нескольких критических направлений: структурализма, пострукту-рализма, психоанализа и постмодернизма. Ее задачей становится теоретическое обоснование специфики «женского» сознания и «женского» языка, «женского» письма и литературы, создание альтернативной («женской») картины мира. Американская исследовательница Э. Шоуолтер в статье «К вопросу о феминистской поэтике» (1985) обосновывает два основных метода анализа «женской» литературы:

1. «Фемининная критика», в которой женское сводится к патриархатным сексуальным кодам и тендерным стереотипам мужской литературной истории, эксплуатирующей и манипулирующей традиционными стереотипами «женского».

2. «Гинокритика», строящая новые типы женского дискурса, независимо от мужского, и отказывающаяся от простой адаптации муж-ских/патриархатных литературных теорий и моделей. Женщина в этом типе дискурса является автором текста и производительницей текстуальных значений, выражая новые модели литературного дискурса, которые базируются на собственно женском опыте и переживании²⁸.

Важными теоретическими работами первого направления (1970-1980 гг.) являются англо-американские исследования М. Эллманн «Thinking about women» («Думать о женщинах», 1968); Э. Шоуолтер «A literature of Their Own. The British Women Novelists from Bronte to Lissing» («Их собственная литература: британские женщины-писательницы от Бронте до Лессинг», 1977); С. Гилберт и С. Губар «The Madwoman in the Attic. The Women Writer and the Nineteenth - Centure Imagination» («Безумная на чердаке: женщина-писательница и литературное воображаемое в XLX веке», 1979) и др.²⁹.

Showaller Е. Towards a Feminist Poetics II Showalter Е. The New Femininist Criticism. Essays on Women, Literature and Theory. New York - London. 1985.

^!* Ellmann M. Thinking about women. New York. 1968; Showaher E. A literature of Their Own. The British Women Novelists from Bronte to Lissing. Princeton. 1977; Gilbert S.M., Gubar S. The Madwoman in the Attic. The Women Writer and the Nineteenth - Centure Imagination. New Haven - London. 1979.

Ко второму периоду (1980 - конец 1990-х гг.) относятся работы французских теоретиков Ю. Кристевой, Л. Иригаре, Э. Сиксу, а также книга под редакцией Н.Миллер «Поэтика тендера» (1986). Французская феминистская критика, тесно связанная с идеями поструктурализма и деконструктивизма, говорит о «женском» в тексте как об «эффекте письма»³⁰. По мнению Э. Сиксу, текст мужчины наполнен законченными формулировками и понятиями, создание текста женщиной - это продление ситуации незавершенности и бесконечности в тексте. Разрабатывая стратегии женского языка, Сиксу и Иригаре не останавливаются на уровне употребления слов, а анализируют более глубокий уровень грамматики, ведь «женский» язык склонен нарушать общепринятый синтаксис. «Женское» подавленное бессознательное, «язык тела» создает свои значения в художественном тексте (например, через метафоры умолчания, синтаксические сломы и т.п.)³¹.

Особое место в тендерной методологии занимает постановка проблемы «женского» чтения и «женского» читателя. Женское «прочтение» текстов основывается на психологическом и социальном женском опыте и восприятии, на своеобразии женского переживания эстетического опыта. Такое чтение перемещает внимание исследователя с центра на периферийное поле фактов и смыслов. «Читать как женщина» - это значит освобождать новые значения текста с точки зрения «женского» опыта, а также выбирать, какие характеристики текста являются наиболее значимыми для женщины-читательницы³². «Женское» чтение всегда менее абстрактно, чем мужское: женщины всегда вычитывают в тексте свой собственный реальный жизненный эксперимент. «Женская» рецепция текста активизирует процесс идентификации, ведь женщинами в чтении уделяется особое внимание женским образам и женским ситуациям, которые мужчинами дешифруются как второстепенные и незначимые.

Для обозначения «женского» чтения в феминистской критике используются различные определения: «этика чтения» А. Жардин; «фривольное чте-

Савки на И. Кто и как пишет историю русской женской литературы // Новое литературное обозрение. № 24 (1997).

С. 365.

" Жсребкина И. «Прочти мое желание...». Постмодернизм, психоанализ, феминизм. М., 2000. С. 1S5.

^п Fetlerley J. The Resisting Reader A feminist Approach lo American Fiction. Bloomington, 1978.

ниє» Элизабет Берг; чтение как «транспозиция» Кэтрин Стимпсон; чтение как «гендерная маркировка» Моник Виттинг; «сверхчтение» Нэнси Миллер как «чтение между строк», «дешифровка молчания», «заполнение брешей репрессированной эспрессии»; «восстанавливающее чтение» Губар и Гилберт (то есть обнаружение второстепенных женских авторов, репрезентация анонимного женского опыта и перживания); «экстатическое чтение» Джудит Феттерлей. Однако в любом случае «женское» чтение, как сформулировано в известном тезисе Н. Миллер, не должно быть «поэтикой беспристрастия» при восприятии «женских» ценностей бытия в литературной традиции и культуре³³.

Рассмотрение тендерных аспектов литературного творчества женщин-писательниц XIX века заслуживает внимания в связи с проблемой своеобразия и новаторства женской прозы, вопроса о том, было ли художественное творчество писательниц в русской литературе первой половины XIX века вторичным, ученически копирующем мужские образцы или содержало какие-то новации. Для этого представляется необходимым изучить женские тексты в общелитературном контексте эпохи, принимая во внимание не только вошедшие в канон произведения «великих авторов», но и прежде всего текущую журнальную прозу, внутри которой реально существовали авторы-женщины. Изучение самих «женских» текстов невозможно без анализа их рецепции, как в критике XIX века, так и современном литературоведении.

Интерпретируя литературное произведение, рецензент нередко субъективен: он по-своему расставляет акценты в исследуемом тексте, отбирая при этом из произведения нужный ему материал. Поэтому в любой критической статье нет бесспорных истин, она требует диалога с другими позициями. В связи с этим особый исследовательский интерес вызывает переосмысление критического наследия середины XIX века в ракурсе современных тендерных исследований. Так, при тендерном прочтении первых хвалебных рецензий, посвященных творчеству М. Жуковой, во-многом раскрывается российская атмосфера 1830-х годов, когда женщина воспринималась в патриархатом обществе в первую очередь как жена и мать, а «женское» творчество рас-

Цит. по: Жеребкина И. «Прочти мое желание...». С. ISO.

23 сматривалось литературными критиками скорее не как авторство, писательство, а как форма образования женщины, одно из украшающих ее «умений и навыков», или как милый сердцу дамы каприз.

При анализе критических материалов возникает картина предвзятого и настороженного отношения рецензентов к «женскому» творчеству. Во-первых, обнаруживается плохо скрываемое отрицательное отношение критики (представленной, в основном, мужчинами) к пишущим женщинам. Во-вторых, выявляется явное сомнение в умственном уровне автора-женщины, не способной создать произведение, достойное пера автора-мужчины. Профессионализм писательницы оценивается и объясняется, исходя из характеристик женской эмоциональности, способной, по мнению критиков-мужчин, наиболее верно передавать только «жизнь сердца».

Проза Марии Жуковой не могла остаться без внимания зарубежных литературоведов, так как она, по мнению американского исследователя Д. Эндрю, являлась одной из двух главных женщин-писательниц своей эпохи (наряду с Е. Ган), которая не только предложила «первые, как бы пробные толкования "женского вопроса", но и своим творчеством проложила дорогу к «великой традиции реалистической повести в середине столетия». В свой работе «Narrative and Desire in Russian Literature 1822-1849»³⁴ («Хроника желаний в русской литературе 1822-1849 гг.») он включает «женские» тексты в контекст развития традиционно мужской русской литературы: произведений А. Пушкина, В. Одоевского, А. Герцена, раннего Ф. Достоевского. Однако Эндрю идейно противопоставляет М. Жукову и Е. Ган, безосновательно, на наш взгляд, утверждая, что первая идет по пути компромисса с патриархат-ной властью, а вторая пытается искать свой путь актуализации «женского вопроса».

Исследуя творчество Жуковой, Эндрю выделяет несколько важных для него аспектов и обсуждает каждый текст, последовательно переходя от одного аспекта к другому в следующем порядке: «окружающая обстановка», «сюжет», «отношения персонажей» (мужские/мужские; мужские/женские; женские/женские).

" Andrew J. Narrative and Desire in Russian Literature 1822-1349II The Feminine and the Masculine. London. 1993. P. 140.

Д. Эндрю перевел на английский некоторые из повестей М.С. Жуковой («Барон Рейхман», «Медальон», «Самопожертвование») и включил их в сборник «Short Fiction by Russian Women Writers, 1835—1860»³⁵ («Беллетристика в русской литературе 1835-1860»), а также написал словарную статью о творчестве М.С. Жуковой в академическом издании «Russian Literature»³⁶ («Русская литература»). Несмотря на большую проведенную работу американского исследователя, вызывают сомнения его выводы о том, что Жукова, являясь более совершенным художником, была менее радикальной, чем Ган. Обозначив реалистические тенденции в своем творчестве, она, по мнению мужчины-исследователя, представила более «консервативные ответы на вопросы пола». Обратив внимание на внешнюю сюжетную конструкцию прозы Жуковой, Эндрю высказывает также несколько голословное утверждение о том, что писательница, обозначив в центре своих повестей судьбы женщин, окончание своих сюжетов решает в пользу мужчин. При этом он не замечает важную роль внутритекстовых внесюжетных отступлений, связанных с позицией автора.

В творчестве Жуковой исследователь не видит прямого протеста ее героинь против власти мужчин в патриархатном мире, забывая об активной полемике писательницы в «Моих курских знакомцах» и об авторских инновациях в поэтике сюжета. Напротив, он пишет о том, что беллетристка восприняла «мужской» взгляд на женщину. Как исключение, Д. Эндрю отмечает редкие попытки протеста Жуковой против патриархатных идеалов s сюжето-строении и характерологии. Например, вызов культурной традиции исследователь усматривает в повести «Медальон» (1837), где писательница «вводит в центр повествования дурнушку» (в «мужской» литературе только привлекательные женщины были интересны для повествования). В этой героине он видит новаторство женщины-автора, на десять лет опередившей Ш, Бронте с ее романом «Джен Эйр», в центре сюжета которого изображалась судьба некрасивой, обездоленной девушки, которая и выступала рассказчицей. В обобщающих выводах американского исследователя в целом звучит мысль о

^и Short Fiction by Russian Women Writers, 1835-1860. Oxford, 1996.

"Andrew J. Mania Semenovna Zhukova 1804-1855 // Russian Li lerature. Chicago, 1998. P. 916-917.

25 том, что хотя многие произведения Жуковой 1840-х годов глубоко антиро-мантичны, в них, тем не менее, звучит тон примирения, неспособности изменить существующий порядок вещей в патриархатном обществе.

Совсем другой подход представлен в монографии К. Келли «A History of Russian Women's Writing 1820-1992»³⁷ («История русской литературы 1820— 1992»), в которой творчеству Жуковой посвящена отдельная глава, представляющая оппозицию феминистской и традиционной критики. Автор в своей книге настоятельно подчеркивает, что стремилась учитывать специфику культурной ситуации в России и своеобразный консерватизм национальной традиции. Особо исследовательница выделяет национально-культурные мифы, среди которых, во-первых, постоянно воспроизводимое (и поддерживаемое ссылкой на «вечные авторитеты» литературных иерархов) мнение о вто-росортности женского творчества. Второй - еще более устойчивый идеолого-культурный русский миф о неизменном, сущностном различии «мужского» и «женского», об изначально разном их предназначении.

Келли критикует традиционное литературоведение, которое по отношению к авторам-женщинам соединяет тотальное невнимание с предвзятыми обобщениями. Главную задачу она видит в изучении того, как опыт женщин преломляется в литературе; исследуя текст и контекст, она стремится подчеркнуть двойственное положение женских текстов, выявить «спор» или «борьбу» дискурсов. Такой подход определяет выбор материала. С одной стороны, Келли особенно интересуют тексты, репрезентирующие женскую писательскую идентичность и радикальные в тендерном смысле, то есть идущие вразрез с господствующим дискурсом русской литературы, ассоциирующим женщину с интеллектуальной пассивностью. Но одновременно она не обходит своим вниманием и те книги, которые «конформистски» принимали исторически существующие нормы и конвенции. Особенно интересны для исследовательницы тексты третьей группы - своего рода «пограничные» - те, которые диалектически относились к своей культуре, отражали нормы времени, приспосабливаясь и преображая их одновременно. К последней группе она как раз и относит произведения Марии Жуковой.

¹¹ Kelly С. A History of Russian Women's Writing 1820-1992. Oxford: Clarendon Press. 1994.

Анализируя творчество русской писательницы, К. Келли подчеркивает, что хотя она и не была первой женщиной-прозаиком в России, она создала очень «значительное количество произведений на русском языке» и «получила признание и почести в своей собственной стране»³⁸. При этом она отмечает, что на первый беглый взгляд ее произведения имеют несколько успокаивающий, увещевательный тон и представляются консервативными как в эстетическом, так и в политическом смысле. Только при более близком, скрупулезном рассмотрении ее текстов становится очевидной явная вынужденность такой манеры письма. Например, Жукова прекрасно знала, что «эмоциональность» письма была важным критерием суждения о литературном творчестве (особенно женщин-писательниц), поэтому сознательно выбирала определенные эмоционально-окрашенные литературные штампы, вводящие в заблуждение рецензентов. Такое использование «кодированного» текста, считает английская исследовательница, свидетельствует о ее высоком профессионализме.

Келли отмечает особую роль образов девушек-воспитанниц в прозе Жуковой. Хотя фигура воспитанницы не являлась новаторской в русской литературе, она не находится на «периферии» сюжета, как это было ранее (у А.С. Пушкина), а является центральной. Причем очевидна и эволюция. Если в ранней повести «Медальон» (1837) Мария - это «образ молчаливого страдания», то в более позднем произведении «Самопожертвование» (1840) Лиза - центральный женский характер: «Нежная и способная к самопожертвованию, героиня выбирает позицию активного самоопределения» (открывая собственную школу), «предпочтя одинокое существование предложению финансовой поддержки»³⁹.

Жукова также остро критикует тех героинь, которые пытаются «мимикрировать» в патриархатном обществе. Это, главным образом, касается ее антигероинь, богатых и бездушных красавиц, желающих сделать выгодную партию. К. Келли проводит также интересный анализ повести Жуковой «Барон Рейхман» (1837). Подтверждая новаторство и значимость этого сюжета

" Kelly С. A History of Russian Women's Writing 1820-1992. Oxford: Clarendon Press. 1994. P. 80. ^м Там же. P. 84.

27 для русской литературы, исследовательница называет его «оригинальным, ценным произведением» не только из-за его сюжетной линии, но главным образом из-за выводов, которые демонстрируют власть доминирующих моделей патриархатного поведения⁴⁰.

Заметнее всего, по мнению Келли, профессионально-литературный уровень Жуковой проявляется в «Вечерах на Карповке». В свой цикл писательница умышленно вводит группу рассказчиков, совершенно «неподходящих» для сообщаемых ими историй. Так, «холостяк читает лекцию о браке; мужчина, счастливый в любви, рассказывает трагическую любовную историю, благополучная пожилая вдова вносит свой "вклад" рассказом об испытаниях, выпавших на долю обманутой жены». Кроме такой очевидной авторской иронии особая роль принадлежит определенной группировке повестей в организации всего цикла. Изображая «коллекцию женщин» из разных исторических эпох и сословий, Жукова говорит об общих проблемах, стоящих перед ними.

Разворачивая дискуссию на эту тему в гостиной Натальи Дмитриевны, хозяйки вечеров на Карповке (которая по своему мироощущению во многом пересекается с автором-женщиной), Жукова от лица старушки с большим пессимизмом говорит о том, что решение этих вопросов возможно только в литературной жизни. И все же «карьера Жуковой, - по мнению Келли, - стала поворотным пунктом в истории российских женщин-писательниц»'".

В 1994 г. в Лондоне на английском языке был издан «Dictionary of Russian women writers»⁴² («Словарь русских писательниц») под редакцией М. ЛедковскоЙ, Ш. Розенталь, М. Зирин, где творчеству М. Жуковой была посвящена отдельная статья, написанная X. Эплин. В ней приводится много неизвестных ранее биографических подробностей из жизни писательницы и делаются некоторые интересные замечания относительно ее творчества. Анализ произведений Жуковой, совпадая в общих чертах с приведенными выше критическими наблюдениями, дополнен важными деталями. По мнению X. Эплин, эволюция художественной прозы писательницы конца 1840-1 RSO-y гг. прщтшя мимо современных ей критиков, так как ее последние про-

^<0 Там же. Р. 86. ^4|Тамже.Р.91. "² Aplin Н. Zhukova M.S. II Dictionary of Russian women writers. London. 1994.

850-х гг. прошла мимо современных ей критиков, так как ее последние произведения появлялись только в периодике. Современники-рецензенты не заметили в поздних сочинениях писательницы наличия в них штрихов легкого гоголевского юмора и исчезновение излишнего романтизма в сюжете. В заключение X. Эплин справедливо замечает, что творчество Жуковой, незаслуженно забытое более чем на сто лет, вполне достойно того, чтобы интерес к нему вновь возродился.

В 1998 г. вышла статья голландской исследовательницы X, Хугенбум . «The Sosiety Tale as Pastishe: Maria Zhukova's Heroines move to the country»⁴¹ («Стилизация светской повести: героини М. Жуковой переезжают в деревню»), которая дополняет исследование творчества писательницы интересными размышлениями о структуре ее повестей, в частности цикла «Вечеров на Карповке». По мысли X. Хугенбум, через использование двойных финалов Жукова намечает перспективу дальнейшего повествования и обращает внимание читателя на особую роль автора.

С середины 1990-х гг. творчество Марии Жуковой привлекло внимание и российских исследователей. И.Л. Савкина, работающая в университете г. Тампере (Финляндия), выпустила ряд статей, посвященных тендерному анализу повестей Жуковой⁴⁴, позднее объединенных ею в монографии «Провинциалки русской литературы (женская проза 30-40-х гг. XIX века)»⁴⁵.

Исследовательница очень внимательно работает с текстами Жуковой и проводит так называемый «глубинный» тендерный анализ ее повестей, раскрывая за традиционными схемами и трафаретными описаниями, всплывающими на поверхность при беглом прочтении, кое-где зашифрованные, а где-то и просто не замеченные предшествующей критикой новаторские черты. Она обращает внимание на трансформацию традиционной «провинциальной» и «светской» повести в творчестве писательницы, на выведение автором в центр повествования «маргинальных» героинь, таких как дурнушка,

lloogenboom II. The Sosiety Tale as Pastishe' Maria Zhukova's Heroines move to the country II The society tale in Russian Literature: from Odoevskiy to Tolstoy. Amsterdam. Rodopi. 1999. P. 85-97.

⁴⁴ Савкина И.Л. 1) Эпизоды из жизни женщин//Мария. Петрозаводск. 1995. С. 211-224; 2) Категория провинциальности в прозе Марии Жуковой // Aspekteja. Tampere, 1996. С. 289-294; 3) Образы тетушки и приживалки в аспекте «тендерной проблематики» (на материалы позы Марии Жуковой и Елены Гаи)//Преображение. М., 1997. №5, С. 41-46.

Савкина И.Л. Провинциалки русской литературы (женская проза 30-40-х гг. XIX века). Wilhelmhorst. 1998. 223 с.

29 старая дева, воспитанница, провинциалка, ее интересуют механизмы патри-архатной власти, распространяющиеся не только на семейный уклад и взаимоотношения мужчин и женщин, но и на отношения между женщинами (особенно явленные в поздних повестях писательницы). В связи с этим особое внимание исследовательницы привлекает мотив молвы, пересудов, сплетен, часто используемый в «женской» прозе 1830-1840-х гг., а также фигуры тетушек и приживалок, охраняющих заветы андроцентрического общества. Анализируя творчество М.С. Жуковой, исследовательница по-иному прочитывает ее тексты, поднимая новые проблемы и обозначая перспективы для дальнейших размышлений.

Таким образом, целостный анализ всей прозы М. Жуковой не выстроен. Нерешенными остаются следующие задачи: выяснить своеобразие авторской картины мира прозы Жуковой (на уровне поэтики, сюжетостроения, характерологии, пространственно-временных отношений); особенности стиля ее «женского» письма.

Актуальность исследования определяется необходимостью показать своеобразие «женского» мира и мировидения М. Жуковой. Исследование творчества этой талантливой писательницы актуально в связи с развитием феминистской литературной критики, одним из важных направлений которой является открытие полузабытых женских имен. Актуальность изучения прозы Жуковой обусловлена заметным влиянием творчества писательницы на литературный процесс 1830-1850 гг., а также «женскую» прозу XX в.

Научная новизна работы состоит в комплексном исследовании мировидения М.Жуковой, учитывающего и традиционный (историко-литературный метод) и новейший (тендерный анализ) подходы. Впервые обобщаются и анализируются материалы рецепции творчества писательницы в отечественной критике XIX— начала XX веков и современном российском и зарубежном литературоведении. Выясняется новаторство прозы автора-женщины в сюжетике и характерологии. Представлено новое разрешение Жуковой традиционных коллизий. Выявляется своеобразие «женского» письма на уровне стилистики и как диалога с читателями и авторами-мужчинами.

зо Целью данной диссертационной работы является исследование поэтики прозы М. Жуковой, а также осмысление значения творчества писательницы в русском литературном процессе 1830-1850 гг. В соответствии с этой целью был определен ряд конкретных задач:

выявить новаторство Жуковой в разрешении традиционных сюжетных ситуаций и коллизий;

обозначить новую интерпретацию основных сюжетных мотивов;

исследовать структуру художественного пространства Жуковой и его основные топосы и локусы (столица, провинция, дом);

проанализировать стилистику «женского» письма Жуковой;

рассмотреть письмо автора-женщины как диалог с патриархатной традицией;

- осмыслить место писательницы в литературном процессе XIX века.
На защиту выносятся следующие положения:

3. К инновациям в прозе Жуковой на уровне сюжетов и мотивов относятся: выдвижение в центр повествования «второстепенных» героинь, приобретающих положительную коннотацию (провинциалки, «старой девы», воспитанницы, содержанки); новое разрешение традиционных коллизий (между мужчиной и женщиной, между провинциальной и светской девушками, между детьми и родителями); авторское осмысление сюжетных мотивов (мотива музыки, сумасшествия, самопожертвования).

4. Исследуется структура художественного пространства Жуковой и его основные топосы и локусы (столица, провинция, дом). Выделяется оппозиция провинции столичному пространству, в котором обозначены два главных мотива: мотив учения и испытания, мотив искушения, «порчи» светской жизнью). Осмысляется поиск любимой героиней своего Дома, своего места в мире.

5. Выявляется своеобразие «женского» письма Жуковой на уровне стилистики («музыкальность» стиля, ономастический аспект, особая роль многоточия и курсива. Рассматривается организация «женской» прозы как диалога с читателями и авторами-мужчинами; анализируются особенности авторского подтекста, раскрывается «мужская» рецепция «женского» письма.

Методологической основой диссертационного сочинения явились: структурно-типологические исследования (ММ. Бахтин, В.Н. Топоров); труды в области семиотики (Ю.М. Лотман, Б.А. Успенский, Т.В. Цивьян, Р. Барт), а также гендерного анализа (Э. Шоуолтер, К. Келли, Э. Сиксу, Л. Иригаре, Ю. Крнстева, И. Савкина).

Апробация работы. Основные положения диссертации были изложены на конференциях: «Проблемы литературных жанров» (ТГУ, 2002); «Картина мира. Модели. Методы. Концепты» (ТГУ, 2002); «Дефиниции культуры» (ТГУ, 2004); «Актуальные проблемы лингвистики, литературоведения и журналистики» (ТГУ, 2004); «Русская литература в современном культурном пространстве» (nilУ, 2005), а также на ежегодных конференциях аспирантов и молодых ученых в Томском педагогическом университете. По теме диссертации опубликовано одиннадцать статей.

Структура диссертации: введение, три главы, заключение и список литературы. Список использованной литературы включает 237 наименований.

Теоретическая и практическая значимость исследования связана с выяснением роли М. Жуковой в развитии русского литературного процесса 1830-1850 гг. Основные положения и выводы диссертационного сочинения могут найти применение в исследованиях «женского» текста и «женского» письма. Практическая значимость обусловлена возможностью использования материалов диссертации при подготовке общих курсов по истории русской литературы, спецкурсов и семинаров по «женской» прозе XIX века.

Коллизии в отношениях между мужчиной и женщиной

Сюжетные коллизии, построенные на взаимоотношениях между мужчиной и женщиной, являются основными в произведениях Жуковой, Возможность самореализации женщины вне семейного круга была очень ограничена, замужество представлялось одним из вариантов изменения своей судьбы, к тому же было социально одобряемым.

В «мужской литературе» 1820-1830 гг. закрепилось отношение к браку как «долгу», женскому «самопожертвованию» («Евгений Онегин» А.С. Пушкина, «Рославлев» М.Н. Загоскина и др.). Так, Загоскин в своей идеальной героине Ольге ценит покорность воле матери, смирение перед ударами судьбы. Главное предназначение женщины он видит в ее супружеском и материнском служении. Рядом с Ольгой автор изобразил преданного и уважающего ее мужа, нашедшего в любви к ней после душевных бурь и драматических переживаний покой и умиротворенность. Вот та счастливая идиллия, к которой должна стремиться женщина, по мнению Загоскина.

Напротив, представляя характерные для 1830-1850-х гг. XIX века модели брака, писательница размышляет о судьбе юных героинь, которые, попав из родительского дома под власть мужа, вновь оказались зависимыми. Традиционными считались браки, в которых мужчина был значительно старше своей избранницы. Жукова часто изображает такие союзы, которые заключались, исходя из тех или иных мужских интересов. Основным среди них был брак по расчету, когда богатое приданое невесты являлось необходимым условием супружеской сделки. В повести «Две сестры» (1843) незначительный чиновник Иволгин берет в жены пятнадцатилетнюю девушку с богатым приданым. При этом рассказчица замечает: «Он был не из щекотливых, и подняться на женино имение казалось ему делом очень непротивным»69.

В браке женщина попадала еще в большую зависимость, чем в родной семье. Муж был волен запретить ей встречи с родными, ограничить круг общения, даже наказать. Причем, если образованные дворяне предпочитают «цивилизованные» формы расправы с провинившимися женами (ссылка за границу, отлучение от ребенка - «Барон Рейхман»), то провинциальные помещики не стесняются в грубых выражениях и готовы применить физические методы насилия. Так» в повести «Эпизод из жизни деревенской дамы» (1847) пятидесятидвухлетний Петр Алексеевич, женившись на юной девушке, воспитывавшейся в княжеском доме и получившей хорошее образование, держался старины: «когда не в духе, то на жену закричит и велит ей замолчать, и, пожалуй, скажет, что она и - глупа ... Решительно, Петр Алексеевич был муж, глава, повелитель, а не товарищ, не друг, ни вкусы его, ни привычки, ни даже понятия не соответствовали понятиям и привычкам молодой женщины». Он искренно считал, что богатые наряды, очаровательная гостиная и кабинет достаточны для счастья женщины, не подозревая, что «сердце женщины имеет еще другие потребности»70. Его отношение к Софье Павловне было скорее отеческим, чем по-настоящему супружеским: «Он иногда любовался ею, как любуется отец своим детищем, рядил ее, утешал»7 .

Как к своей дочери относился к Полине и граф Основский, «человек уж очень немолодой», женившийся на ней, чтобы спасти честь девушки, соблазненной и обманутой светским негодяем («Ошибка», 1841). Граф путешествует с ней по Италии, Англии, Франции. Героиня вспоминает, что супруг старался «образовывать» ее, дал учителей и поощрял любовь к искусствам72. В повести «Суд сердца» (1840) представлена сюжетная ситуация, когда тридцатипятилетний итальянец Паоло женится на четырнадцатилетней Франческе, чтобы защитить ее от домогательств постояльцев пансиона и обеспечить ей и ее брату лучшее будущее. В юной певице, белокурой и румяной девочке, он видит свой идеал женщины, а она, боготворя Паоло, осыпает его «ласками, как брата, как отца»73.

Героини Жуковой часто испытывают к своим спасителям лишь любовь-благодарность, дочерние чувства. Сердце их открыто для настоящей любви, чем и пользуются петербургские обольстители и гвардейские офицеры, пуская в ход для завоевания неопытных и доверчивых красавиц свой «ум, резкость суждений, обширные сведения, блестящий, увлекательный язык новейшей философии». Основные сюжетные коллизии получили свое развитие уже в цикле «Вечеров на Карповке». В произведениях 1840-1850-х гг. Жукова рассматривает два типа любовного треугольника: европейский - одна женщина между двумя мужчинами, и восточный - один мужчина между двумя (и более) женщинами.

Главная героиня повести «Суд сердца» Франческа, молодая замужняя женщина и мать, оказалась в состоянии раздвоения: одновременной любви к мужу, «которого почитала своим благодетелем», и его другу. Но это не было прелюбодеянием в обычном смысле. Героиня стала жертвой двух чистых и совершенно противоположных, несоединимых в ее сознании чувств. «Сердце ее не вынесло двух равносильных чувствований, и она умерла, боготворя Паоло, но произнося имя Мориса, образ которого погас с жизнью в ее сердце»

Коллизия между провинциальной и светской девушками

Коллизия между провинциальной н светской девушками В 1840-е гг., под воздействием процессов, происходящих в русской литературе и общественном сознании, несколько меняется творческая манера Жуковой. К началу этого периода у нее сложилась репутация писательницы, поднимающей проблемы, связанные с положением женщины в общественной, семейной и интимной жизни. Одной из главных сюжетных ситуаций, раскрывающей трудности самоопределения любимой героини писательницы, становится конфликт между провинциалкой и светской девушкой-подругой.

Оппозиция «провинциального» и «светского» женских характеров была намечена еще Пушкиным в «Барышне-крестьянке», где он, рассуждая о прелести и самобытности уездных барышень, противопоставляет их столичным красавицам, у которых «навык света скоро сглаживает характер и делает души столь же однообразными, как и головные уборы» (VIII, 110). В незаконченном «Романе в письмах» он обобщает образ провинциалок: «Эти девушки, выросшие под яблонями и между скирдами, воспитанные нянюшками и природою, гораздо милее наших однообразных красавиц, которые до свадьбы придерживаются мнения своих матерей, а там - мнения своих мужей» (VIII, 43). Вершиной «провинциального» характера в творчестве Пушкина стал образ Татьяны Лариной, в котором в то же время отразились и сформированные многовековой культурой патриархатные представления об идеальной женщине.

Роман Пушкина «Евгений Онегин» имел огромный резонанс и породил в русской литературе множество подражаний и заимствований. Сюжеты многих произведений нередко прямо восходили к пушкинским построениям (Татьяна и Онегин, Ленский и Ольга), героини своими чертами напоминали ту или иную из сестер. Это, в первую очередь, можно отнести к повестям Е. Аладьина «Брак по смерти» и Н. Веревкина «Катенька», в которых, использовались мотивы, ситуации и образы пушкинского романа, но в то же время искажалась его основная концепция.

В романе М.Н. Загоскина «Рославлев, или русские в 1812 году» (1830) характеристика Ольги соотносится с изображением одноименной героини в романе Пушкина. Однако автор переакцентирует пушкинскую ситуацию в соответствии со своей идеей. Его Оленька оказывается «русская душою», а Полина, воспитанная в Париже на «французкий манер» - способной к предательству.

В «Вечерах на Карповке» Жуковой также появляется образ провинциалки, который в чем-то близок образу Татьяны, но, в то же время, имеет и значительные отличия. Сюжет произведения («Провинциалка») построен на изображении сложных перипетий любовного чувства молодого князя и провинциалки Катеньки, которые, пройдя ряд жизненных испытаний (вынужденную разлуку, брачные и внебрачные отношения с другими партнерами) смогли простить друг друга и сохранить любовь. Уже в этой повести изображено столкновение провинциальной девушки и светского общества в лице петербургских дам. Эта коллизия заявлена в экспозиции повести, хотя и не является центральной.

В «Даче на Петергофской дороге» (1845) одной из основных сюжетных линий становится коллизия между провинциальной и светской девушками. Хорошо разработанный литературный сюжет о юной девушке, соблазненной и покинутой светским денди, Жукова усложняет непростыми отношениями двух подруг: богатой наследницы Мери и Зои, сошедшей с ума после предательства любимого.

Контрастное сопоставление отчасти напоминает портретное описание Ольги и Татьяны Пушкина. «Одна небольшого роста, с круглыми плечами, тонкой талией, маленькой ножкой, ... с длинными белокурыми локонами, с готовой шуткой на устах и, может быть, с готовой насмешкою, что подтверждал взор живой и несколько лукавый и улыбка, выражавшая презрение ча ще, чем благодарность». Таков портрет Мери, где уже через внешние детали передано автором легкомысленность и поверхностность ее характера. «Другая девушка была высокая, стройная, с темно-каштановыми волосами, гладко зачесанными за уши, с большими черными задумчивыми глазами, бледная и печальная»80. Так Жукова описывает внешность Зои, делая акцент не на физической красоте, а на ее духовности, отражающейся в задумчивых, печальных глазах.

Рассуждая о предстоящем браке, Мери с неприкрытым цинизмом говорит о том, что выходит замуж, потому что это необходимо. Зная, что князь не влюблен, а «ищет жениться на богатой», так как весь в долгах, она легко принимает условия сделки: «Право, мне кажется, мы созданы один для другого. Он введет меня в лучшее общество, а я дам ему средства продержаться в нем». Напротив, для Зои любовь - это чувство, которое «не допускает никакого расчета, ... которое забывает бедность, ничтожество, не замечает презрения людского, ... без которой жизнь - сон, тяжелый долгий сон»81. Взволнованный монолог героини во многом отражает авторское представление о любви. Истинное чувство, в ее понимании, - это средоточие духовных сторон человеческой личности.

Все светские девушки в столкновении с провинциалками проигрывают в нравственном отношении. Такова и Мери, истинное лицо которой раскрывается автором постепенно, в момент принятия героиней серьезных жизненных решений. На пути к своей цели (браку с князем) она расчетливо и жестоко поступает со своей подругой, и ее образ постепенно теряет привлекательные черты. Сначала Мери обманом перехватывает чужое письмо, а потом представляет девушку безнадежно больной, с детства страдающей эпилептическими припадками. Способной к самопожертвованию оказывается провинциалка, которая, испытывая глубокое чувство к князю Евгению, ради счастья Мери уходит в тень.

Провинциальный город и его окрестности

В повести «Провинциалка» автор изображает картину будничной жизни уездного города и вступает в диалог с читателем, убеждая его, что и в «этой однообразной и тихой жизни есть и любовь, и поэзия»169. В восприятии этого места приведены две параллельные точки зрения: автора и предполагаемых читательниц - прекрасных обитательниц Петербурга. В описании картин уездного города повествование ощутимо распадается на две части, принадлежащие взгляду внешнего петербургского наблюдателя и взгляду изнутри.

Столичный житель воспринимает провинциальный быт в отрицательных тонах: длинные пустые улицы; домики в три окна; окна закрыты ставнями; дородная служанка в башмаках на босу ногу, с нечесаною головою; толстый заседатель или секретарь уездного суда; бледная фигура супруги его в чепце собственного изготовления; обстриженный в кружок торгаш. Иначе фокусирует свой взгляд автор, отмечая сохранение традиций и самобытность далекой провинции: стекла закрыты розанелью и жасминами; заботливый хозяин; буренушка; румяное личико девушки с распущенной косой; кудрявый шалун мальчик; хозяйка хлопочет около печки; девушка, алая как утро, плетет кружево или ткет тесемки на маленьком станке.

Используя сюжетную инверсию (превращение своей героини из провинциальной барышни в петербургскую даму) автор от лица Катепьки сопоставляет два полюса российской жизни. Если в первом случае это Петербург и соответствующая ему цепочка семантических ассоциаций: дворцы, золоченые залы, роскошные кабинеты, то во втором случае - провинция, уездный город, родной дом, счастливые воспоминания детства. В восприятии героини эти две реальности существуют одновременно, образуя два пласта: внешний (современные реалии — Петербург) и внутренний (мир воспоминаний - провинция). В сознании девушки эти локусы меняются местами. Настоящим оказывается мир прошлого, мир воспоминаний, где сохранены высшие человеческие ценности, а иллюзорным пространство Петербурга.

Оппозиция внешнего и внутреннего постоянно подчеркивается автором. В этом отношении интересна реплика одного из провинциальных жителей. Городничий, служивший когда-то в гвардии и живший в столице, замечает в Катеньке только внешнюю красоту и соотносит ее облик с блестящим Петербургом: «У! Кабы ее да в Петербург, да прошлась бы она по Невскому!...Здесь ей цены не знают!»170. Внутренний мир девушки для посторонних оказывается недоступен и закрыт, истинную, душевную красоту открывают в ней только близкие люди. При этом внешняя закрытость провинции обеспечивает условия сохранения настоящих ценностей. Просторы Петербурга (широкие улицы, площади, проспекты) напротив, заставляют человека почувствовать свою бесприютность в мире, в котором царствует равнодушие и расчет.

Важным микрообразом провинциального города Жуковой является окно. Если в Петербурге взгляд обывателя часто упирается в стену противоположного дома, то из окна дома в провинции видны необъятные просторы и святые места (церковь, монастырь, часовня, колокольня). Например, рассказчица в «Иноке» говорит, что в детстве «нередко случалось из окон дома .. . любоваться светлыми маковками колоколен». Главная героиня повести «Провинциалка» Катенька вспоминает, что с балкона ее комнаты «взор господствовал над кровлями домов ... , блуждал между белыми стенами церквей и шпицами колоколен ... , терялся в синей дали окрестностей, ... где вилась узкою лентою пыльная дорога, ведущая к церкви, -.. мелькали белые могильные памятники»171.

Душой провинциального города является церковь. В романе «Две сестры» (1843) автор прямо говорит о спасительной роли церкви в провинциальном пространстве: «Но как бы ни была бесцветна жизнь, как бы ни был удален, заброшен в степи городок, где протекает она, если над грудою бедных кровель его возвышается шпиц колокольни или на перекрестке часовня с образом святой Девы привлекает взоры - верьте, не совсем еще бесцветна жизнь его обитателей и душа, жаждущая прекрасного, не истомится в пустыне»172. Писательница подчеркивает Божий промысел в основании этих городов. Так, в экспозиции повести «Мои курские знакомцы» рассказывается легенда об основании Курска. Это предание, наполненное историческими и христианскими мотивами (чудесное появление иконы Божьей матери, покровительницы города) подчеркивает Божью отмеченность этого города.

Жукова отмечает, что Курск не похож на другие города, имея в виду, в первую очередь, Петербург. Хотя этот город прямо не назван, но несколько перечисленных реалий-символов прямо указывают на северную столицу: ряд каменных домов, вытянутых в струнку, стук экипажей, чинная симметрия улиц, которые, кажется, хотят поменяться визитными карточками. Рассказчица утверждает, что всего этого не увидишь в Курске и восхищается его окрестностями: длинной аллеей прекрасных ив, излучистой речкой, рощами, бесчисленными деревьями. Радует взгляд и городское предместье: «низенькие домики, выкрашенные ярко-желтою краскою, по большей части крытые соломою .. . , за ними зеленеют кудрявые яблони, сливные и вишневые деревья; гибкие плети хмелю, спускаясь с подпор, упадают гирляндами или переплетают кустарник, растущий около плетней: все это живописно, все разнообразно»

«Мужская» проза представляет другой взгляд на провинцию. Гоголь, например, нередко иронизирует над провинциальными недостатками, не обойдя вниманием и цветовую гамму провинциального пространства. Так, в «Мертвых душах» желтый цвет наделяется у него отрицательной коннотацией: «Город не уступал другим губернским городам: сильно била в глаза желтая краска на каменных домах и скромно темнела серая на деревянных»174. В творчестве Ф.М. Достоевского желтый цвет станет знаком, символизирующим неустроенность, болезненность и тревожность. У Жуковой же напротив, желтый - это цвет солнца, радости, жизни.

«Музыкальность» как свойство стиля

До XVIII века представления о литературной «музыкальности» не существовало: немногочисленные высказывания об общности литературы и музыки исходили из идеи универсальной гармонии, в равной степени проявляющей себя в литературе и музыке. Предромантизм выработал представление о музыке как естественном, непосредственном языке человеческого чувства (Ж.Ж. Руссо, И.Г. Гердер, К.Ф. Мориц), а немецкие романтики усматривали в музыке универсальный язык природы и искусства.

Попытки писателей сознательно воссоздавать специфически музыкальные эффекты встречались достаточно редко (например, «Симфонии» к комедии Л. Тика «Перевернутый мир» и к пьесе К. Брентано «Густав Ваза», в которые введены «партии» говорящих музыкальных инструментов, позволяющие имитировать симфоническое развитие).

В качестве повторяющихся элементов, необходимых для идентификации музыкальной формы, могли выступать ритмические фигуры, отдельные слова, мотивы, темы. Общие для литературы и музыки приемы, делающие возможным эффект «музыкальности», охватываются понятием повтора в различных его видах (анафора, рефрен, лейтмотив, параллелизм, на звуковом уровне - аллитерация). Усложненный, неточный повтор может восприниматься как проявление вариативности, характерной для музыкального развития. В тексте повторяющиеся элементы словесной ткани могут занимать более или менее сильную позицию (например, усиливаться восклицанием или ослабляться вопросом, выделяться или ослабляться ритмически) и тем самым образовывать линию интонационного нарастания или спада, что также напоминает о музыкальных принципах развития. Известная общность структурных принципов литературы и музыки обусловлена прежде всего изначальным синкретизмом музыки и слова: так, песенная форма с ее куплетностью является общей для поэзии и литературы (четырехстрочной поэтической строфе соответствует четырехтактовое музыкальное предложение).

Особое направление в изучении «музыкальности» текста связано с анализом мелодического начала в поэтической интонации. В книге Б.М. Эйхенбаума «Мелодика русского лирического стиха» (1922) под «мелодикой» понимается «развернутая система интонирования, с характерными явлениями интонационной симметрии, повторности, нарастания, кадансиро-вания и т.д.», то есть теми явлениями, которые являются общими для литературы и музыки. Феномен «мелодики» позволяет, согласно Эйхенбауму, реализовать в поэзии многие принципы музыкального развития: чередование нарастаний и спадов, «принцип трехчастности», характерный для сонатной и некоторых других музыкальных форм, принцип периода с симметричным распределением кадансов326.

«Музыкальность» в художественном тексте (в том числе и прозе) может связываться не только с теми или иными приемами и структурами, но и с видимым отсутствием структурности, с «текучестью», преобладанием слитности над расчлененностью. Такая характеристика текста предполагает не разрушение логико-синтаксической структуры текста, а возникновение в нем таких надлогических связей, при которых внешняя связность становится ненужной. Ассоциативная поэтика обеспечивает единство текста средствами, аналогичными развитию темы в музыке: звуковые повторы, системы, лейтмотивов (словесно-тематических повторов), соотношение ритмико-синтаксических конструкций и т.п.

В современном тендерном литературоведении изучается «музыкальность» «женского» письма, проводятся аналогии между словеснымн и музыкальными жанрами в плане архитектоники; ритмико-синтаксические, интонационные, фонетические, композиционные особенности текста соотносят с музыкальной техникой развития темы (ритм «женской» прозы).

И.Л. Савкина, занимаясь исследованием автодокументальных женских текстов первой половины XIX века, в частности дневника Анны Олениной (1808-1888), больше известной в истории русской культуры в качестве адре сата пушкинских стихов, пишет о том, что автор часто приспосабливает «чужое слово» для самоинтерпретации, иронически играет и полемизирует с ним. Однако в дневнике есть места, где можно увидеть «неструктурированный» женский субъект, который «не опредмечен» через чужой дискурс327.

Пользуясь термином Ю. Кристевой, при анализе текста Олениной можно говорить о том, что через трещины и разрывы символического порядка прорывается «семиотическое», довербальное, выражающее себя через такие явления, как повторы, артикулирующие особенности интонации или ритма; через эффекты, которые разрушают синтаксис, семантику, языковой порядок328. Так, некоторые авторские записи дневника могут быть интерпретированы как «прорывы фенотекста в генотекст», пользуясь терминологией французского исследователя329. Особенно интересна одна из июньских записей 1829-го года:

Тра ла ла ла, тра ла ла ла, тра ла ла ла, я презираю всех и вся. Ах, Боже мой, как весело на даче Что за время, что за покой. Хоть Весь день пой. Бог мой, какой...ты что...ах, не скажу...я Пережила все, и теперь в сердечной или с сердечной пустоты пою, шалю, свищу, и все на ю с одним исключением - только люблю нет, я к сему слову прилагаю отрицательную частичку не, и выходит все прекрасно. Не люблю. Прекрасно, прекрасно...Чу, едет кто-то, не к нам ли? Нет, к нам некому быть, любимцы и любители все разъехались по местам, по морям, по буграм, по долам, по горам, по лесам, по садам, ай люли, люли, ай лелешеки мои.. .смотрю и ничего не вижу, слушаю и ничего не слышу.. .

Похожие диссертации на Проза М. С. Жуковой: женский мир и женское мировидение в русской литературе второй трети XIX века

Комбинированная поэма в русской литературе первой трети XIX векаБагров, Юрий Дмитриевич

Жанр новеллы в русской литературе первой трети XIX векаБарыкина Алла Викторовна

Садово-парковый топос в русской литературе первой трети XIX векаСахарова Елена Викторовна

Феномен дома и поэтика его воплощения в русской литературе первой трети XIX века : А.С. Грибоедов, А.С. Пушкин, М.Ю. ЛермонтовРадомская Татьяна Игоревна

Концепция личности в русской литературе первой трети XIX века в свете христианской аксиологииЖилина, Наталья Павловна

Жанр путевых записок в русской литературе первой трети XIX века : тематика, поэтикаИванова Надежда Викторовна

Лондонский городской текст русской литературы первой трети XIX векаПрохорова Любовь Сергеевна

Рецепция творчества Э.Т.А. Гофмана в русской литературе первой трети XIX векаГолова Ксения Вячеславовна

История древнего Новгорода в русской литературе XVIII - первой трети XIX векаРукавичникова Валентина Викторовна

Русская литература последней трети XVIII - начала XIX века и становление государственной идеологииЗорин Андрей Леонидович