Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Прагматика прозы Вагинова 1920–х: от публичного заявления до внутренней речи 24
1. Повесть и роман «Труды и дни Свистонова»: эстетизация процесса публикации художественного текста 27
2. Прагматика генетического досье романов Вагинова 1929 года 50
3. Поэтика дефинитивного текста: нежелание или неспособность поставить точку в конце романа 80
4. Интердискурсивный характер прозы (Бамбочада) 98
Глава II. Проза К. К. Вагинова 1930–х годов: поэтика и литературный быт 104
1. Константин Вагинов в диалоге с пролетариатом (литкружок завода "Светлана" и работа
над историей Нарвской заставы) 104
1.1. Литкружок на заводе «Светлана» 109
1.2. «Первое путешествие» и «Светлановская повесть» 117
1.3. «Светлана» и литература: без Вагинова 120
1.4. «Четыре поколения» (Нарвская застава) 122
2. «Семечки» Константина Вагинова 128
2.1. Творческая лаборатория писателя начала 1930–х годов 128
2.2. Прагматика ведения записной книжки 138
3. «Гарпагониана» К. К. Вагинова: «скупость» авторского высказывания в романе начале 1930–х годов 156
Заключение 187
Библиография 191
- Прагматика генетического досье романов Вагинова 1929 года
- Поэтика дефинитивного текста: нежелание или неспособность поставить точку в конце романа
- Литкружок на заводе «Светлана»
- Творческая лаборатория писателя начала 1930–х годов
Прагматика генетического досье романов Вагинова 1929 года
К сожалению, никаких следов предварительной черновой работы К. К. Вагинова в 1920–е годы не сохранилось. Генетическое досье68 его крупной прозы, за исключением вариантов последнего так и не оконченного романа «Гарпагониана» (1934), не содержит машинописей или рукописей. Тот архивный материал, которым мы можем оперировать, относится к послепечатной редактуре текста— неустанной редактуре КП и ТДС на полях уже изданных книг, внутри, казалось бы, цельных (по меньшей мере, однажды оконченных) художественных текстов.
Работа над КП ведется с 1926 года69 и, видимо, завершается уже к октябрю 1927, когда выходит десятый номер журнала «Звезда» с некоторыми главами из романа. Отдельным изданием роман выходит в августе 1928 года в издательстве «Прибой». Сохранились тома с лаконичными инскриптами; некоторые книги содержат в себе специально вклеенное «третье» предисловие, о специфике которого нам еще предстоит говорить.70 В фондах РО ИРЛИ хранится отдельный печатный экземпляр КП с многочисленными исправлениями, вклейками, вкраплениями нового текста.71 Т. Л. Никольская и В. И. Эрль, составители «Полного собрания сочинений в прозе», наиболее авторитетного на сегодняшний день издания сочинений Вагинова, берут за основу именно этот, так называемый авторский экземпляр КП. Они предполагают, что данный текст правился с целью подготовить роман для его повторной публикации. В одном из следующих разделов диссертации72 мы критически оцениваем данное предположение, сомневаясь в издательской перспективе второй редакции КП, однако сейчас необходимо зафиксировать опорную дату для временной атрибуции принятого дефинитивного текста романа — июнь 1929 года, когда и предполагалось начать работу над переизданием романа.
Дошедшие до нас факты, относящиеся к истории текста ТДС, позволяют заключить, что наиболее вероятная датировка источников романа также приходится на май–июнь 1929 года. Исследователи творчества Вагинова обычно упоминают о трех вариантах ТДС. В пятом номере журнала «Звезда» за 1929 год публикуется сильно сокращенная журнальная версия романа, и фактически одновременно с ней, в начале мая в «Издательстве писателей в Ленинграде» выходит отдельная книжка ТДС.73 Вагинов не перестает править и дополнять текст романа сразу после выхода отдельного издания. 22 мая 1929 года он подписывает Григорию Эммануиловичу Сорокину экземпляр книги, в котором уже содержится ряд значительных изменений по сравнению с только что вышедшим текстом.74 Любопытно, что Сорокин принимал непосредственное участие в публикации романа, выступив в роли ответственного редактора. Возможно, именно поэтому Вагинов сопровождает сорокинский экземпляр вклейками, дополнительными вставками текста, не стесняется зачеркивать лишние фразы.
Существует еще один, так называемый авторский экземпляр отдельного издания, который Вагинов использует для дальнейшей сверки
Экземпляр находится в собрании М. С. Лесмана (ныне Музей Анны Ахматовой (Фонтанный дом))(.) своего произведения, аналогичный уже упомянутому тому КП.75 Едва высыхает типографская краска, Вагинов начинает править текст ТДС без всякой издательской перспективы — новый вариант текста, зафиксированный в авторском экземпляре, следует датировать периодом около 22 мая 1929 года. Здесь присутствуют все правки из книги Сорокина, но есть и некоторое количество последующих изменений. Редакции авторских экземпляров обоих романов носят черновой характер разной степени завершенности. В настоящей главе мы будем говорить более подробно о процессе видоизменения поэтики романов, рассуждать о проблеме соотношения редакций, включая новонайденную редакцию ТДС, которая в нашей диссертации вводится в научный оборот. Однако начать описание генезиса художественного высказывания Вагинова 1920– х годов необходимо c сюжета о публикациях ТДС в журнальном варианте и отдельной книгой.
Поэтика дефинитивного текста: нежелание или неспособность поставить точку в конце романа
Напомним, что сохранилось свидетельство о возможности переиздания КП в 1929 году в «Издательстве писателей в Ленинграде». Служебная записка Федина, единственное документальное свидетельство данного проекта, датирована 5 июня 1929 года. Следует предположить, что тот вариант КП, который представлен в самом авторитетном на сегодняшний день издании, был создан в период с конца 1928 до середины 1929 года. Несмотря на то, что мы далеки от принципиальной критики дефинитивного текста, следует выразить сомнение относительно реальной возможности второго издания КП, а, следовательно, нам не кажется до конца убедительным мотив продолжения редактуры романа.
После того, как был открыт доступ к архивам Главлита, исследователям творчества Вагинова стали известны некоторые подробности публикации КП в издательстве «Прибой». В частности, Арлен Блюм в небольшой, но содержательной статье «Вагинов под советской цензурой» приводит следующий фрагмент внутриведомственной секретной переписки ОГПУ: «По имеющимся сведениям, Ленотгизом предпринято издание романа Конст. Вагинова "Козлиная песнь", идеологическая неприемлемость которого находится вне сомнения. Нами установлено, что в осуществлении плана издания этой книги ГИЗом уже израсходовано ок. 600 р., а посему просьба принять меры».127
Цензурная машина дала сбой, и роман, как известно, вышел в свет. Однако ОГПУ «посчитало это серьезным проступком контролеров печати.
Блюм А. «Зеленый стол и мертвые кресты…»: Константин Вагинов под советской цензурой // Рус. мысль = La pensee russe. Париж, 2000, 13 января. № 4300. С. 13. Леноблгорлит был оповещен, что роман конфискован. Требовались также объяснения от цензоров, напрасно пропустивших этот роман. Последние начали оправдываться тем, что, "несмотря на то, что к изданию этой книги у нас было отрицательное отношение, по настоянию Москвы и самого Отдела печати Обкома (тов. Верхотурский) книга была все–таки выпущена"».128 Не далее, чем за месяц до «предложения» Федина основной тираж ТДС, второго романа Вагинова, изданного именно в «Издательстве писателей…», был уничтожен, так и не покинув типографии, о чем сообщается и в комментарии к ПССП. « П о сообщению Вс. Н. Петрова … сохранились экземпляры только авторские и разосланные по библиотекам. Эти репрессии были вызваны, видимо, начавшейся кампанией против Замятина, состоявшего членом Правления «Издательства писателей в Ленинграде» (откуда он, разумеется, был изгнан)» (ПССП, 535).
Во время собственных разысканий нам не удалось как–либо подтвердить или опровергнуть данное устное (?) свидетельство,129 поэтому оставим его без критики, предположив лишь, что частная инициатива сотрудника издательства (даже такого известного и влиятельного в литературных кругах Ленинграда как Федин) вряд ли могла быть поддержана на уровне дирекции в сложившихся политических условиях. В авантюрном характере данной затеи не стоит сомневаться.
Кроме того, был и экономический резон не переиздавать КП. В инвентаризованном каталоге изданий Государственного издательства «Прибой» и «Военного вестника» сообщается, что книга поступила на склад 2 августа 1928 года в количестве 2850 экземпляров (за исключением авторских и коллекторских), и на 1 января 1929 года осталось 2409 книг.
В комментарии источник не указан. Разошлась только 441 книга!130 Для сравнения, из 5853 копий романа «Скандалист или Вечера на Васильевском острове» Вениамина Каверина, с которым критика часто соотносила КП,131 за 11 дней продаж (20.12.1928 — 1.01.1929) на складе осталось только 3768 (продано 2085 экземпляров).132 Стоило ли устраивать переиздание книги, которая наглухо забила склады соседнего издательства? Желание не оставлять роман, продолжать шлифовать стиль и дробить новые главки, возможно, возникало независимо от гипотетических издательский предложений.
Против уверенного мнения о подготовке второго издания как о главном мотиве появления авторского экземпляра свидетельствует и сам редактируемый текст. Достаточно большая и плодотворная работа, проведенная Вагиновым, включала в себя несколько уровней редакции. Так, Вагинов подчищает явные корректорские оплошности:
Литкружок на заводе «Светлана»
Действительно, здесь не подразумевается интимный имплицитный читатель, доверительный человек, посвященный в самое сокровенное для поэта; нет ни разоблачительных, смелых суждений о литературном сегодня, которые невозможно высказать вслух; нет даже банального счета из прачечной. С другой стороны, лишенные сюжетной событийности, минимальной повествовательной связности «случаи» (анекдоты, описательные фрагменты, сюжетные наброски) едва ли образуют собой цельную, герметичную эстетическую единицу. «Семечки» в этом смысле нельзя легитимировать даже в прозаической парадигме поздних авангардных проектов (в первую очередь, группы ОБЭРИУ).
Комментаторы так определяют объект своего описания: «”Семечки”, по– видимому, задумывались Вагиновым как свод раннее сделанных записей (некоторые записи датированы 1922 и 1924 годами)» (ПССП, 583). С этим утверждением мы не можем согласиться. Безусловно, перед нами не хроника жизни «внешнего человека» (ср. тетради Л. Я. Гинзбург, подробнее о которых речь пойдет позднее), но живая, актуальная для автора лаборатория художественного слова, или, рискнем предположить, поэтики письма, связанного с литературными запросами времени — эксперимент, инициированный и реализованный в начале 30–х годов.
Первоначально тетрадь предназначалась для занятий греческим языком: на первых 37–ми листах рукой Вагинова выписаны фрагменты из произведений Лонга, Аристенета, Алкея и ряда других авторов; далее следуют выписанные из текста греческие слова и их словарные значения, а также литературные переводы текстов, выполненные не только Вагиновым, но и его учителем А. Н. Егуновым.
Греческая часть, судя по всему, заполнена задолго до начала записной книжки «Семечки». Есть признаки того, что переводчик (Вагинов) только начинает обучаться классическому языку (первые листы тетради похожи на «прописи» для отработки греческой графики), что указывает на последнюю четверть 1920-х годов, время близкого знакомства Вагинова с кругом АБДЕМа.200
Собственно, тот объем текста, что мы называем записной книжкой, следует после греческих штудий с отступом в страницу, и начинается заглавием «Семечки (Зерна)». Метонимическая соотнесенность с классическим контекстом, кажется, разрешает проблему тавтологичного употребления синонимичных слов в заглавии. К примеру, латинско-русский словарь Lingvo на слово granum даёт варианты: зерно, зёрнышко, семечко (tritci Pl; sinpis Eccl); крупинка (salis PM), но в латыни есть и слово semen — «семя». Отличие греческого в том, что в нём, по-видимому, слово (от глагола «сею», буквально «посеянное», то же соотношение, что у русского се-ять/се-мя) является основным соответствием для русского семя/зерно (и для латинского granum/semen).201 Греческое слово имеет переносные значения. Одно из них отмечено именно для множественного числа — , которое у Анаксагора и Эпикура применяется в значении — elements, стихии (в античном смысле), первоэлементы мира.202 Возможно, поэтому и у Вагинова лексемы стоят во множественном числе. При этом «мир», в создании которого участвуют данные «стихии» — это художественный мир прозы автора записных книжек. Стоит отметить стилистическое несоответствие двух лексем, составляющих заглавие. С одной стороны, уменьшительный суффикс первой («Семечки»), кажется, необходим для создания эффекта оксюморонной двойственности, сочленения «высокого» и «низкого» в одной формуле («лузгать семечки» vs. «живительное семя»), что вполне соотносится с традицией вагиновских заглавий.203 С другой — суффикс раскрывает содержательные особенности основной части записей (маргинальное речеупотребление, скабрезные истории и т.п.), что фактически овеществляет известную метафору Анны Ахматовой «Сердитый окрик, дегтя запах свежий, // Таинственная плесень на стене...».
Таким образом, учитывая явные античные коннотации, «Семечки» следует читать как «каталог первоэлементов», выявленных и сознательно отобранных Вагиновым для создания художественного целого.204
«Семечки», по–видимому, начаты в конце осени 1932 года. На третьем листе с локальным маркером «Сухум» переписана театральная афиша — анонс премьеры, назначенной на 22–23 ноября. Нами установлена точная дата премьеры оперы «Нитуш», анонс которой заинтересовал Вагинова — 22–23 ноября 1932 года.205 Запись в «Семечках» воспроизводит афишное членение на строки. Пребывание Вагинова в Сухуме в конце ноября 1932 года подтверждается с помощью письма–открытки, которую он отправляет Н. К. Чуковскому, подписав дату 30.11.32.206
Для того чтобы убедится в ложности утверждения об анахроничности или вторичности записей в «Семечках», достаточно бегло оглядеть содержание тетради. В записной книжке есть группа записей, которые условно можно озаглавить как «Словарь просторечной/блатной речи». Вагинов интересуется языком, на котором говорит городская окраина (Пушкинская, Лиговка, Холмуши, Рижский (пр. Огородникова) и т.д.), его увлекает речь псковской шпаны, которую он записывает с учетом фонетических особенностей. Этот тип записей можно считать наиболее подготовленным, однако и они часто дополняются карандашными вставками, сделанными позже. Есть также единичные повторы даже в пределах одного листа, свидетельствующие больше о спешной записи живой речи информанта, нежели о спокойной домашней выверке. Так, в пределах десяти первых листов, мы можем дважды читать следующие дефиниции лексики арго:
Творческая лаборатория писателя начала 1930–х годов
Вне относительно семантического правдоподобия данной цитаты, ее прагматика дает возможность «скупой» повествовательной конструкции. Сами цитаты на этом основании всегда остаются имплицитны. Напротив, воровской жаргон, на котором разговаривают маргиналы «Гарпагонианы», также заимствованный из записной книжки, будет включен в речь героев на стандартных основаниях. Здесь стилистические маркеры сами по себе не обладают свойством прямого высказывания: «— Такого инженера нужно поматросить да в Черное море забросить,256 — произнес он почти вслух. Посмеялись надо мной, вместо инженера повара мне подсудобили. Будет у Пашки спина мягче живота. Пусть знает, не фрейер я, чтоб меня на хомут брать». (ПССП, 425)
«— Вот что, миляга, — сказал Мировой. — Видишь полфедора? — Он показал Анфертьеву пол–литра. Ты у меня завтра петь будешь. Я театр организовываю. Хрусты еще в придачу получишь. Ты уж один не пой, я тебя покупаю». (ПССП, 423)
Интересно, что в романе есть и скрытые аллюзии на процесс накопления записей в «Семечках», потенциально метафикциональные описания, в обязательном порядке требующие экспликации в КП или же в ТДС.
Здесь и далее нижним подчеркиванием выделяется текст, взятый из «Семечек» – Д. Б. «Все мы разбрелись по сжатому полю, — размышлял Локонов, — и собираем забытые колосья, думая, что делаем дело, и в то же время новые сеятели вышли на свежую ниву, приготовляя новую жатву и торжество нового типа. Пуншевич, по–видимому, надеется, что из мелочей и подробностей построится довольно полная характеристика века и периода». (ПССП, 412)
Повтор морфемы «сем», равно как и превознесенная значимость «мелочей», отсылает, при условии того, что мы знаем о заглавии вагиновской тетради, не только к собирательству «полевых» записей, но и ко всему символическому комплексу, натурфилософской идее семени как первоосновы мироздания, исторического развития, связанного с календарным сельскохозяйственным циклом. Подобное абстрактное высказывание героя может быть прочитано как авторская рефлексия по отношению к своей деятельности. Однако показательно то, что данный эпизод относится к первой редакции, законченной до того, как в тексте стали появляться собственно цитаты из «Семечек». Равно как и следующий отрывок, также содержащий в себе рефлексию, оценку писательской деятельности, приправленную едкой иронией.
«Какая чушь в голову лезет! А мать моя, бывший ангел, превращается в сову, она становится бессмысленной старушкой. Сидит или бегает и ничего не понимает, только и делает, что в очередях разговоры слушает. Может быть, это и есть, что называется общими интересами. Узнает, что у старика кошелек вытащили или что женщина нечаянно палец отрубила и не нашла». (ПССП, 413)
Такого рода эпизоды отдаляют нас от принятой описательной модели происходящего в романе, однако никак не влияют на появление «скупого» авторского высказывания, которое мы связываем в первую очередь со второй редакцией «Гарпагонианы».
Основное средоточие цитат из «Семечек» приходится на целиком относящуюся ко второй редакции главу «Гроза». Герои во время народных гуляний в Петергофе попадают под ливень и вынуждены тесниться под крышей галереи, где становятся невольными слушателями происходящих между посетителями бесед: «На стеклах галереи появились отдельные капли. Блеснула молния. Ударил гром. Парк мигом опустел.
Вскоре описание событий принимает структуру записной книжки. Отдельные «разговоры» дополняются лишь короткими указаниями на место их «записи», они фрагментарны и самоцельны, связывающий или обуславливающий их появление сюжет, кажется, прекращается, как только гроза окончательно унялась. Повествовательное пространство расширяется с неумолимой скоростью, все больше удаляясь от галереи. Из–под навеса реплики перемещают нас «на дорожку у пруда», «на дорожку у фонтана», на «дорожку у позолоченной статуи» ... Не все предложенные микродиалоги могут быть найдены в «Семечках» — важно структурное соответствие двух гетеродискурсивных текстов, влияние записной книжки на роман. Расширяющееся пространство, по нашему мнению, свидетельствует о возможностях такого повествования транслировать «типичные обстоятельства», служить основанием для новой конвенции реалистического письма.
Случай Вагинова–«соцреалиста», кажется, проблематизирует устойчивый тезис о том, что в сталинской культуре «жизнь в ее революционном развитии вступила в конфликт с жизнью в ее документальной точности».257
В заключение упомянем один конфликт между литературой и документальной точностью. С. З. Федорченко еще в 1917 году публикует якобы собранные ею самой частные реплики простых людей, оказавшихся в жерновах Первой мировой войны. «Народ на войне: Фронтовые записки» пользуются огромной популярностью и вскоре имеют продолжение — в 1925 году издан том «Революция» с полевыми материалами военных действий 1917 года. Ажиотаж вокруг книг возник благодаря заявленной подлинности записанных свидетельств.
«Была я все время среди солдат, записывала просто, не стесняясь, часто за работой, и во всякую свободную минуту. В большинстве это беседы солдат между собой. Можно было иногда записывать и при них, так как солдаты привыкли видеть, что сестра всегда что–нибудь пишет (то температуру, то назначение, то „на выписку“, то письма), и, не обращая на это никакого внимания, разговаривают. Лично мне интересного говорилось меньше, особенно молодыми солдатами. Они всё старались под мой уровень подладиться, всё думали, что „простое мне не понять будет“, а когда начинали говорить на подходящем, по их мнению, языке, было скучно, и записывать не стоило. Пожилые солдаты, те чаще рассказывали мне, даже диктовали иногда. Так я записала некоторые песни про войну, сказки, заговоры, предания: они не все вошли в эту книгу».258
Действительно, речь в книге целиком предоставлена «народу», автор только компилирует разрозненные, как будто из записной книжки, свидетельства, солдатский фольклор и т.д. Однако в 1928 году, во время подготовки Федорченко третьей части «Гражданская война» разразился скандал. Писатель в интервью как бы между делом признается, что книга писалась не на фронтах боевых действий, а в кабинете за письменным столом. Обман был бы раскрыт и без участия автора, если бы к 1920–м годам был сформирован фольклорный корпус, которым антропологи обладают в наши дни. Сегодня нет сомнения в том, что стилизация Федорченко типологична «фейклору» сталинского времени:
