Содержание к диссертации
Введение
Глава I «Больное» пространство и время: биографический код 26
1.1. «Больное» время в эпистолярной прозе 27
1.2. Оппозиция жизнь / смерть в репрезентации пространства 38
1.2.1. «Был я недавно в Питере. Хороший деловой город. Москва спит и киснет»: оппозиция Москва / Петербург 39
1.2.2. «. Теплые края не улыбаются мне вовсе» южное пространство 50
Глава II. Проза Чехова: болезнь в мифологической парадигме .94
2.1. Ситуация болезни-лечения: врач, больной 94
2.1.1 .«Болезнь» в обрядовой парадигме 95
2.1.2. Мифологема болезни как структурообразующее начало текста 105
2.2. Мифология болезни: многообразие культурных смыслов 114
2.2.1. Охотничий код 114
2.2.2. Феминный код 125
2.2.2.1. «Болезнь»: оппозиция мужское/женское 125
2.2.2.2. Врачующая женщина и феномен «болезни Коврина» 136
2.2.3. Календарный код 160
2.2.4. Пространственный код 172
2.3. Трансформация ранних сюжетов 192
Заключение 203
Библиография ...208
- «Больное» время в эпистолярной прозе
- Оппозиция жизнь / смерть в репрезентации пространства
- Ситуация болезни-лечения: врач, больной
- Мифологема болезни как структурообразующее начало текста
Введение к работе
С момента появления первых чеховских сборников и до сегодняшнего дня интерес к творчеству Чехова не ослабевает - произведения писателя известны во всем мире и на всех языках. Работы, посвященные интерпретации его наследия, составили бы внушительную библиотеку. В этом проявляется стремление исследователей понять неоднозначность чеховского текста. Однако попытки определить сущность многогранного творчества писателя не исчерпывают специфики чеховской картины мира, раскрывая лишь определенную грань его творчества. И в XXI в. Чехов остается самым современным и загадочным писателем.
«Современные русские рецензенты и публицисты [...] обыкновенно судят писателя не за те достоинства, которые у него есть, а за те, которых, по их мнению, ему не достает [...] легче осудить, чем понять, легче смеяться, чем объяснить», - заметил Д. Мережковский1 по поводу нападок критиков на Чехова. Действительно, творчество писателя было настолько оригинальным, что выбивалось из литературного процесса рубежа веков. Мережковский описал механизм непонимания Чехова современной ему критикой: современники Чехова, не сумевшие найти в его прозе традиционных приемов, либо отрицали какое-либо значительное содержание ранних чеховских рассказов, либо наполняли его творчество «нужным» смыслом, предлагая видеть в Чехове представителя близкого им течения.
Так, Н.К.Михайловский, не отказывая писателю в таланте, обвиняет его в легкомысленной растрате своего дара, бессмысленном и случайном выборе тем, утверждая, что «г-ну Чехову все едино - что человек, что тень, что колокольчик, что самоубийца» . С его легкой руки в критике возник миф о «холодной крови» писателя и его безразличии к людям.
Мережковский Д.С. Старый вопрос по поводу нового таланта // Мережковский Д.Н. Акрополь: избранные литературно-критические статьи. М., 1991. С. 26.
Михайловский Н.К. Об отцах и детях и о г-не Чехове // А.П. Чехов: pro et сопи-а:антология. СПб., 2002. С. 84.
Одни увидели в писателе свободного художника, далекого от политических споров, поэта мистических тайн природы (символисты-декаденты Д.Мережковский, АЗолынский, 3. Гиппиус); другие относили Чехова к представителям современного литературного процесса1.
После смерти писателя за ним закрепилось звание «певца сумерек», авторы публикаций, отмечая пессимистический характер прозы писателя, видят источник чеховского «отчаяния» в предмете описания.
В дальнейшем обозначились две тенденции осмысления творчества Чехова. С одной стороны, В. Маяковский (статья «Два Чехова») с его попыткой взглянуть на Чехова как на мастера слова, в результате и все его рассказы представляются «разрешением словесных задач» . Подобная позиция приводит автора статьи к формализации чеховских произведений, осмысленных как результат словесной игры. С другой - А. Белый3, для которого творчество Чехова, наоборот, символ перехода из одной эпохи в другую, о чем свидетельствует, по мнению А. Белого, противоречивость его прозы.
Чеховиана первых десятилетий XX века включает в себя сборники биографических и мемуарных материалов4, уточняющих обстоятельства жизни писателя, а также статьи и исследования, посвященные отдельным граням творчества Чехова5. Так, появившаяся в конце 20-х гг. монография А.Б. Дер-мана6, посвященная изучению своеобразия чеховского творчества (в ней про-
Критики газеты «Неделя» (Я.В. Абрамов, М.О. Меньшиков), противопоставляя «отцам» и «дедам», то есть писателям 40 и 60 гг., «молодое поколение» 80 гг., относили Чехова к последним, считая его самым выдающимся и талантливым писателем молодого поколения.
2 Маяковский В.В. Два Чехова // Маяковский В.В. Поли. собр. соч.: В 13 т. Т. 1. М., 1955.
С. 294-301.
3 Белый А. Чехов //А.П. Чехов: pro et contra: антология. СПб., 2002. С. 831-842.
4 См. например: О Чехове. Воспоминания и статьи. М., 1910; Львов-Рогачевский В.Л. А.П.
Чехов в воспоминаниях современников и его письмах. М., 1923; Соболев Ю. А.П. Чехов.
Литературные экскурсии. М., 1924; Киреев Д.М. АЛ. Чехов. Жизнь и творчество. М.; Л.,
1929 и др.
5 Гроссман Л. Натурализм Чехова // Вестник Европы. 1914. №7; Берков П.Н. Техника ли
тературной работы А.П. Чехова // Работа классиков над прозой: Сборник статей. Л., 1929;
Долинин А. Тургенев и Чехов // Творческий путь Тургенева: Сборник статей. М., 1924 и
др.
6 Дерман А.Б. Творческий портрет Чехова. М., 1929.
5 за писателя была сведена к экспериментаторству), - образец социологического подхода, преобладавшего не только в чеховедении в 10-30-е гг., но вообще в литературоведении. Чехова, соответственно, отнесли к «мещанской интеллигенции»1, а в его творчестве увидели безжалостную сатиру на современность2. Исследования этого периода, выдвигая на первый план характеристику идейно-творческого пути писателя и определение его мировоззрения, упрощали чеховскую прозу, механически сводя ее к выражению тех или иных взглядов.
Особняком в чеховедении конца 30-х гг. стоит работа С.Кржижановского, в центре внимания которой поэтика Чехова, в частности, функционирование имени в рассказах писателя3. Отбросив популярное в то время определение исторической роли произведений писателя и их «идейной сущности», автор работы в рамках семиотического подхода рассматривает прозу Чехова как единый текст, где фамилия персонажа, название рассказа, а также различные псевдонимы писателя - своеобразная литературная мистификация - являются структурообразующими элементами текста. К сожалению, этот подход остается вплоть до 80-х гг. XX в. без внимания в чеховедении, где доминируют биографический, сравнительно-исторический, а также типологический подходы.
В 40-е годы появляются сборники материалов и статьи, составляющие разделы в периодических изданиях, приуроченные к сороковой годовщине смерти писателя4. В этих сборниках в узкоспециальных статьях рассматри-
'См. Коган П.С. А.П. Чехов. Биографический очерк (М, 1929) и работу Дермана А.Б., имеющую аналогичное название - «А.П. Чехов. Критико-биографический очерк» - и вышедшую в 1939 году.
2 Соболев Ю. А.П. Чехов. Литературные экскурсии (М., 1924), а также его работа «Чехов: Статьи. Материалы. Библиография» (М., 1930).
Написанная в 1937 году статья «Писательские «святцы» Чехова» публикуется под редакцией В. Перельмутера в журнале «Новое литературное обозрение» (2004. №3. С.136-144).
См. например: Научно-творческая сессия, посвященная 40-летию со дня смерти Чехова: сб. материалов. Ростов н/Д., 1945; Известия АН СССР, Отделения литературы и языка, 1944,Т.Ш.Вып.5.
ваются отдельные проблемы чеховской прозы, такие, как язык писателя , пейзаж в рассказах2 и т.д.
Исследования И.Ю. Крачковского, Н.И. Конрада и Л.Д. Позднеевой, осуществленные в рамках сравнительно-исторического подхода, - попытка вписать творчество Чехова в мировую литературу3. В целом же, литературоведение 40-х гг. произведения писателя использует как иллюстративный материал для определения общественных отношений рубежа XIX - XX вв., в результате чего Чехов представляется писателем-демократом, выступающим против реакционных сил (Д. Заславский4 и В. Мануйлов5).
С середины 40-х и вплоть до 60-х гг. XX в. в чеховедении в рамках сравнительно-исторического подхода возникает дискуссия о месте Чехова в развитии реализма. С одной стороны, исследователи (М.Л. Семанова, А. Белкин, М.Е. Елизарова)6 утверждают, что чеховское творчество завершает традиции XIX в. С другой - рассматривают Чехова как основателя социалистического реализма (В.В. Ермилов)7.
Милых М.К. Заметки о языке Чехова// Научно-творческая сессия...Сборник материалов. Ростов н/Д., 1945. С. 79-86. См. также: Страхов Н.В. Внутренняя речь в изображении А.П. Чехова // Научный бюллетень Ленингр. ун-та. 1946. №10. С. 44-46.
2 Вслед за Н.К. Михайловским советское чеховедение выдвигает тезис об «оживлении»
природы и «одухотворении всего неодушевленного» в рассказах Чехова. О пантеистиче
ской черте чеховской прозы см.: Новопокровский И.В. Природа в изображении А.П. Че
хова// Научно-творческая сессия...Сборник материалов. Ростов н/Д., 1945. С. 87-99.
3 Крачковский И.Ю. Чехов в арабской литературе; Конрад Н.И. Чехов в Японии; Позднее-
ва Л.Д. Чехов и китайская литература; см. Известия АН СССР, отделения литературы и
языка, 1944, Т. Ш. Вып.5. С. 185-227.
4 Заславский Д. Мечта Чехова (Заметки) // Октябрь. 1944. №5-6. С. 75-79.
5 Мануйлов В. А.П. Чехов. Л.,1945.
6 Представляя произведения Чехова с позиции реализма XIX в., ученые видят в писателе
только продолжателя традиций Достоевского и Толстого. См подробнее: Семанова М.Л.
Чехов в школе. Пособие для учителя. Л., 1949. (Этот очерк был расширен, переработан
автором см: Семанова М.Л. Чехов-художник. М., 1976); Белкин А. Реализм Чехова // Ли
тература в школе. 1954. №3. С. 3-15; Елизарова М.Е. Творчество Чехова и вопросы реа
лизма конца XIX века. М., 1958 и др.
Видя в методе писателя наметившийся переход к реализму нового типа, В.В Ермилов предлагает рассматривать Чехова как предшественника Горького. Данная позиция в контексте творчества Чехова представляется натянутой и неоправданной: Ермилов В.В. А.П. Чехов. Творческий портрет. М., 1944, а также см.: Ермилов В.В. А.П. Чехов. 1860-1904. М., 1953.
Промежуточную позицию обнаруживает Г.А. Бялый1, отмечающий своеобразную «двойственность» Чехова: с одной стороны, ученый различает в творчестве Чехова черты реализма XX в., называя его «героическим», с другой - причисляет писателя к представителям «старого» метода. В результате, обнаруживается «паллиативность» позиции ученого, не проясняющего, а только запутывающего проблему творческого метода Чехова .
В литературоведении 70-80-х гг. обозначается усиление интереса к теоретическим вопросам, в частности, к сюжетосложению (Л.М. Цилевич, В.Б. Катаев3). В этот же период уделяется внимание и проблеме эволюции твор-чества Чехова4, которая сводится к формуле: от Чехонте к Чехову5.
Начиная с 70-х гг. в литературе о Чехове преобладающим становится рассмотрение творчества писателя как целостной системы функционирования элементов. В этот период в чеховедении определяется интерес к поэтике писателя, обозначенный монографией А.П.Чудакова6.
Среди работ 80-х гг., продолжающих изучение творчества писателя под заявленным А.П.Чудаковым углом зрения, заслуживают внимания исследования В.Я.Линкова7, И.Н.Сухих8.
Бялый Г.А. К вопросу о русском реализме конца ХГХ в. // Труды юбилейной научной сессии Ленингр. гос. ун-та. Секция филологических наук. Л., 1946. С. 294-317.
2 Продолжая вопрос о месте Чехова в истории развития реалистического метода и учиты
вая предшествующие позиции, И.П. Видуэцкая настаивает на более корректной формули
ровке проблемы и определяет роль писателя в реформаторстве реализма, «который, при
обретая некоторые новые свойства и утратив некоторые старые, продолжает жить и в ли
тературе XX века» (Видуэцкая И.П. Место Чехова в истории русского реализма // Извес
тия АН СССР. Сер. лит. и яз. 1966. T.XXV. Вып. 1. С. 40).
3 Цилевич Л.М. Сюжет чеховского рассказа. Рига, 1976; Катаев В.Б. Проза Чехова: Про
блемы интерпретации. М., 1979.
4. Кузнецова М.В. Творческая эволюция А.П. Чехова. Томск, 1978; Полоцкая Э. А.П. Чехов. Движение художественной мысли. М., 1979.
5 Против такого одностороннего взгляда на чеховскую эволюцию выступил И.Н. Сухих
спустя более, чем 20 лет, сводя разнообразные концепции к вариантам одной теории, ог
раничивающей и искажающей творчество писателя: «от Чехонте - к Чехову, от Чехова без
пенсне - к Чехову в пенсне» (Сухих И.Н. Антоша Чехонте: взгляд из XXI века // Известия
РАН. Сер. лит. и яз. 2004. №5. Т.63. С. 16). Автор статьи предлагает иное решение про
блемы эволюции писателя, указывая на устойчивость тематики его рассказов и обнару
живая в чеховской прозе мотивную вариативность.
6 Чудаков А.П. Поэтика Чехова. М., 1971.
7 Линков В.Я. Художественный мир прозы А.П. Чехова. М., 1982.
8 Сухих И.Н. Проблемы поэтики А.П. Чехова. Л., 1987.
Соглашаясь с И.Н.Сухих по поводу смешения драматического и комического1 в чеховском творчестве и преобладании принципа анекдотичности в его ранней прозе, В.И.Тюпа2 приходит к идее неоднозначности чеховского повествования.
На рубеже XX и XXI вв. интерес к творчеству Чехова не иссякает. В современном чеховедении, которое занимается не поиском общих законов и доминант его поэтики, а отдельными ее «микроэлементами», обозначились разнообразные подходы к изучению чеховских текстов. Определил свой подход как феноменологический, С. Сендерович3.
Заявленный в исследовании Е.Толстой «необиографический подход» осуществляется на соположении повествовательного и биографических уровней: «неясные места» в чеховских текстах интерпретируются в контексте биографических обстоятельств, в свою очередь, проза писателя является ключом к пониманию некоторых моментов его жизни4.
В работах А.С. Собенникова , В.Я. Линкова и П.Н. Долженкова представлено философское осмысление художественного мира писателя, уточ-
Проблема комического в чеховском творчестве оказывается в центре внимания Л.Е. Кройчик в работе «Поэтика комического в произведениях А.П. Чехова» (Воронеж, 1986). Но говоря здесь о новаторстве писателя, автор работы не идет дальше выделения нового жанра, «иронической трагикомедии», являющегося по существу результатом соотносительности «архитектонических форм комизма [...] и драматизма» (Сухих И.Н. Указ. соч.: С.51).
2 Тюпа В.И. Художественность чеховского рассказа. М., 1989.
3 Сендерович С. Чехов - с глазу на глаз: История одной одержимости А.П. Чехова. Опыт
феноменологии творчества. СПб., 1994.
Толстая Е. Поэтика раздражения: Чехов в конце 1880-х - начале 1890-х гг. М., 1994. С.16.
5 Собенников А.С. «Между "есть Бог" и "нет Бога" ...» (О религиозно-философских традициях в творчестве А.П. Чехова) (Иркутск, 1997); Чехов и христианство: Учебное пособие (Иркутск, 2000). В центре внимания чеховская аксиология и ее близость к христианским ценностям. Обращаясь к проблеме трансформации жанров в прозе Чехова и подробно останавливаясь на жанровых формах святочного и пасхального рассказов, Н.В. Капустин полемизирует с точкой зрения Собенникова, считая, что в рассказах, время которых «ориентировано на церковный календарь», писатель утверждает не христианские ценности, а аксиологию гуманизма (Капустин Н.В. «Чужое слово» в прозе А.П. Чехова: жанровые трансформации: Автореф. дис. ... д-ра филол. наук. Иваново, 2003). Данная полемика свидетельствует об актуальности исследования творчества писателя в ракурсе его системы ценностей. См. также: Свительский В.А. Идеал и «действительная жизнь» в художественном мире А.П. Чехова (к аксиологии литературного изображения) // Памяти профессора
9 няющее, в том числе, отличительные черты чеховской поэтики и его миро-воззрения . Рассмотрение философской системы писателя ведется под различным углом зрения: А.С. Собенникова интересует религиозный аспект его творчества, В.Я. Линкова — «интертекстуальный», хотя и без введения этого термина, П.Н. Долженкова — непосредственно философский.
Проблемам стилевого своеобразия прозы Чехова посвящены работы А.В. Кубасова и А.Д.Степанова. Замечая, что писатель «умел видеть человека в перекрестье его социально-профессиональных положений и ролей»4, А.В. Кубасов определяет многообразие «языковых образов» в чеховской прозе. Определяя принципы стилизации в произведениях писателя, среди которых пародирование и различные формы создания условности (канонизирование5, персонифицирование неживого/овеществление живого, псевдообъективная мотивировка), Кубасов настаивает на рефлективности чеховской прозы6. Сочетая литературоведческий подход с лингвистическими методами анализа текста, А.Д.Степанов выявляет особенности функционирования разных речевых жанров - основой коммуникации в чеховской прозе. 'Предла-
В.П. Скобелева: проблема поэтики и истории русской литературы XIX -XX вв.: Международный сборник научных статей. Самара, 2005. С. 161-174.
1 Линков В.Я. Художественный мир прозы А.П. Чехова. М., 1982; Линков В.Я. Скепти
цизм и вера Чехова. М, 1995.
2 Долженков П.Н. Чехов и позитивизм. М., 1998.
3 Осмысление специфики чеховской прозы посредством его философской картины мира
представлена в: Паркачева В.Л. Проза А.П. Чехова. 1888 - 1904 гг.: Проблема парадок
сального мышления: Автореф. дис.... канд. филол. наук. М., 2005.
4 Кубасов А.В. Проза Чехова: Искусство стилизации. Екатеринбург, 1998. С. 84.
5 Называя стилизаторский прием Чехова канонизацией, исследователь имеет в виду раз
рушение писателем старых традиций и канонов, установление в его рассказах новых зако
нов. В этом случае, на наш взгляд, уместнее говорить о деканонизации как одной из форм
стилизации Чехова.
Здесь получает продолжение мысль А. Дермана о «домысливающем» читателе как участнике в творчестве, которому, по мнению исследователя, отводится знаковая роль в создании подтекста чеховских рассказов (Дерман А. О мастерстве Чехова. М., 1959). Рефлексия образной системы Чехова становится и предметом отдельного изучения Г.М. Валие-вой (Валиева Г.М. Рефлексия как основа образотворчества в системе чеховской прозы: Автореф. дис— канд. филол. наук. СПб., 1992).
7 Степанов А.Д. Проблемы коммуникации у Чехова. М., 2005. См. также: Степанов А.Д. О природе знака у Чехова // Известия РАН. Сер. лит. и яз. 2004. Т.63. №5. С. 24-30.
10 гая различные термины («языковой образ», «речевой жанр»), исследователи, по существу, говорят об одной и той же особенности произведений писателя.
В центре внимания В.Шмида - «проза как поэзия», он выявляет механизмы, порождающие поэтический текст в повествовательной канве прозаического произведения. Исследователь указывает на специфику рассказов Чехова, композиция которых выстраивается как цепь эквивалентных эпизодов.
В итоге В. Шмид, подходя к традиционному в чеховедении вопросу о бесфабульности рассказов писателя, делает вывод о повествовании писателя как переходной форме от реализма к символизму1, опираясь на наблюдения, касающиеся повторов в чеховской прозе.
Обозначив свой подход как онтологический, Л.В. Карасев реконструирует известные классические произведения как тексты, создаваемые по «не-которому образцу [...] образцу авторскому» . Онтологически ориентированная интерпретация произведений предполагает соотнесенность писателя и его текста и приводит исследователя к мысли о «легочном» характере прозы Чехова. Заявленный аспект изучения произведений рассматривает текст как проявление органики, тела его творца. Логика и конфигурация повествования, по мнению исследователя, оформляются по авторскому подобию, что обнаруживает проявление физиологичности в структуре текста. Онтологический подход выявляет в поэтике Чехова элементы, связанные с темой дыхания как на уровне мотивов (напр., мотив разбухания-съеживания и т.д.), так и на уровне композиционных принципов (повтор, симметрия и т.д.). Так, в центре внимания этого подхода оказываются законы организации текста, моделирующие художественную систему писателя.
Продолжая дискуссию, начавшуюся в 60 гт. XX в. в отечественном литературоведении о методе писателя, исследователь по-новому подходит к вопросу, усматривая в чеховской прозе формы символистского повествования (Шмид В. Проза как поэзия: Пушкин, Достоевский, Чехов, авангард. СПб., 1998). 2 Карасев Л.В. Вещество литературы. М., 2001. С.13-14.
11 Таким образом, чеховедение намечает пути исследования «болезни» в
прозе Чехова, и обнаруживая интерес писателя к туберкулезу, которым он
был болен на протяжении долгих лет .
Существовашие ранее аспекты изучения чеховского наследия несколько трансформируются, как, например, биографический (Ю.А.Бычков, А.П. Кузичева)2: обозначается тенденция к изучению личности Чехова в единстве нескольких социальных ролей (врач, писатель и т.д.). Западное литературоведение в своем интересе к психоанализу не могло пройти мимо болезни Чехова, связывая ее с мироощущением писателя и его поведением (И. Клех, Д. Рейфилд) : взгляд на жизнь Чехова сквозь призму любви и его смертельной болезни.
Проблемы поэтики Чехова и на сегодняшний день остаются наиболее востребованными и актуальными. В центре внимания особенности чеховского повествования4, а также мифопоэтика прозы писателя5.
1 См. следующие работы: Рейфилд Д.П. Мифология туберкулеза, или болезни, о которых
не принято говорить правду // Чеховиана. Чехов и «серебряный век» (М., 1996. С. 44-50);
Козубовская Г.П. О «чахоточной деве» в русской литературе (Пушкин - Ахматова) //
Studia Literaria Polono-Slavica, № 6; Morbus, medicamentum et sanus - Choroba, lek і zdrawie.
(Warszawa, 2001.С 71-93).
2 См.: Бычков Ю.А. Тайны любви, или «кукуруза души моей...»: Переписка А.П. Чехова с
современницами. М., 2001. Выполненная в форме романического исследования книга
Ю.А. Бычкова, представляющая монтаж писем, дневников, записных книжек, воспомина
ний современников, исследований чеховедов представляет собой документальное повест
вование, интерпретацию жизни Чехова и его творческого наследия. Развенчивая сущест
вующие мифы о жизни Чехова, А.П. Кузичева составляет хронику жизни писателя мели
ховского периода, утверждая о том, что это время огромных «сверхусилий» Чехова-врача
и писателя и время утраты многих его надежд (Кузичева А.П. Ваш А. Чехов. М., 2000)
3 См.: Рейфилд Д. Любовь и смерть // Четырежды Чехов: Сборник. М., 2004. С. 71-147;
Клех И. Чехов: Ich sterbe II Указ. соч.: С. 148-182.
4 Например: О поэтике А.П. Чехова. Сборник научн. трудов / Под. ред. А.С. Собенникова.
Иркутск, 1993; Гвоздей В.Н. Секреты чеховского художественного текста: Монография.
Астрахань, 1999; Доманский Ю.В. Статьи о Чехове. Тверь, 2001; Фортунатов Н.М. Тайны
Чехонте: О раннем творчестве А.П. Чехова. Н. Новгород, 1996; Шехватова А.Н. Мотив в
структуре чеховской прозы: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. СПб., 2003; Камчатнов
A.M., Смирнов А.А. А.П. Чехов: Проблемы поэтики. Режим доступа:
и др.
Мифопоэтический подход становится предметом диссертационного исследования: И.Л. Бражникова (Мифопоэтический аспект литературного произведения: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. М., 1997). Вопросам функциональности мифа в чеховских рассказах посвящено исследование Р.Б. Ахметшина («Проблема мифа в прозе А.П. Чехова»: Автореф. дис.... канд. филол. наук. М., 1997).
В отечественном чеховедении существует немало работ, посвященных проблемам «Чехов и медицина» и «Чехов и наука». В литературоведении обозначается тенденция изучения соотношения в прозе Чехова художественных и научных элементов. Так, еще Д.Н. Овсянико-Куликовский называл чеховские приемы «художественным опытом», сопоставляя таким образом манеру писателя с «опытным методом в науке»1. Вслед за этим появляются работы А. Роскина2 и В.Романенко3, в которых особенность произведений Чехова определяется научно-материалистическими основами его мировоззрения. С 40-х гг. XX в. обозначился некоторый крен в связи с интересом к Чехову как человеку, владеющему двумя профессиями. В этих работах, написанных, в основном, врачами, мировоззрение писателя выводится из его специальности, а его произведения осмысляются как результат впечатлений от медицинской деятельности4.
Оригинальность работы доктора медицинских наук М.Б.Мирского, основанной на анализе биографии писателя, различных документальных материалов, заключается в том, что автор делает докторски четкий вывод: произведения писателя «написаны как образцовые психологические диагнозы»5.
В результате проводившихся в конце XX в. совместных медицинско-филологических конференций, посвященных проблемам влияния врачебной практики на творчество Чехова6, появились версии о психастеническом ха-
1 Овсянико-Куликовский Д.Н. Этюды о творчестве А.П. Чехова // Овсянико-Куликовский,
Д.Н. Литературно-критические работы: В 2 т. Т. 1. М., 1989. С. 462.
2 Роскин А. А.П.Чехов и наука // Роскин А. А.П.Чехов: статьи и очерки. М., 1959. С.220-
232.
3 Романенко В. Чехов и наука. Харьков, 1962.
4 См. например: Хижняков В.В. А.П. Чехов как врач. М., 1947; Меве Е. Медицина в твор
честве и жизни А.П. Чехова. Киев, 1989; Гейзер И.М. Чехов и медицина. М., 1954; Шубин
Б.М. Доктор А.П. Чехов. М., 1982; Ашурков Е. Слово о докторе Чехове. М., 1960.
5 Мирский М.Б. Доктор Чехов М., 2003. С. 107.
6 В период с 1995 по 1998 гг. в Московском музее Чехова прошло пять конференций по
темам: «Чехов и медицина», «"Черный монах" глазами врачей и филологов», «"Палата №
6" глазами врачей и филологов», «"Степь" глазами врачей и психологов», предметом пя
той встречи стал разговор о природе комического и характере смеха в творчестве Чехова-
юмориста (Отчет об этих конференциях см. в Чеховских вестниках).
13 рактере Чехова1, выявленного на основе анализа, с одной стороны, корреспонденции писателя, с другой - системы в его прозе и драматургии .
Несмотря на обширную литературу, посвященную теме болезни в творчестве писателя, существующие работы в связи с узкоспециальным аспектом изучения далеко не исчерпывают проблемы.
Непреходящий интерес исследователей к данной проблеме объясняется тем, что в творчестве Чехова болезнь является одной из центральных катего-рий, а медицинская тематика присутствует в большинстве его произведений .
Столь пристальное внимание писателя к болезням и врачам, вполне объяснимо: А.П.Чехов по своей первой профессии - врач, поэтому интерес к медицине и болезням объясняется сохранившимися познаниями, с одной стороны. С другой - ухудшение здоровья в конце 90 гг. XIX в. обостряет внимание писателя к медицинской тематике, а забота о здоровье становится доминантой в выборе образа жизни: «Доктора определили верхушечный процесс в легких и предписали мне изменить образ жизни [...] буду стараться менять эюизнь по мере возможности [...] прекращаю в деревне медицинскую практику [...] бросаю все уездные должности, покупаю халат, буду греться на солнце и много есть»4. Здесь пластически (в метафоре переодевания - за-
«Психастеник - это особый клинико-психологический тип, впервые описанный французским психиатром П.Жане и характеризующийся заметным преобладанием тревожных умственных сомнений над живой конкретностью чувства и эмоционального переживания. Неуверенность в своих чувствах, заставляющую его страдать, психастеник как бы компенсирует беспокойной деятельностью ума, напряженно анализирующего непонятную для него бытовую ситуацию, при этом, как правило, только еще более запутывая ее» (Бурно М.Е. О психастеническом мироощущении Чехова // Целебное творчество А.П. Чехова: Размышляют медики и филологи. М„ 1996. С. 14-15).
2 См. трактовку образов: Володя («Володя»), Васильев («Припадок»), Коврин («Черный
монах»), Егорушка («Степь») и т.д. в сборнике «Целебное творчество А.П. Чехова: Раз
мышляют медики и филологи» (М., 1996).
3 В.В. Хижняков составил указатель рассказов и писем Чехова, в которых прямо или кос
венно обнаруживается врачебная тематика: в список попало 88 рассказов и отмечено 152
письма (Хижняков В.В. А.П. Чехов как врач. М., 1947). Существует также и статистика
медицинских работников, упоминаемых в рассказах писателя: 28 врачей и 6 фельдшеров
(Задера Г.П. Медицинские деятели в произведениях А.П. Чехова. Ростов н/Д., 1905).
4 Здесь и далее произведения и письма Чехова цитируются по изданию: Чехов А.П. Поли,
собр. соч.: В 30 т. М, 1974 - 1983. В скобках после цитат указывается номер тома и стра
ницы. При цитировании писем перед номером тома ставится буква П, записных книжек -
Зап. Здесь: (П, 6,320).
14 мещении костюма домашним халатом) оформляется смена статуса врач-больной и обыгрывается авторское самоощущение в двуединой роли.
В художественной литературе часто предметом авторского внимания становятся болезнь человека и непосредственно лечащие его врачи, либо «больной» мир и пребывание в нем человека1. Помимо биографических, существуют эстетические и историко-культурные причины обращения Чехова, в частности, и русской литературы, в целом, к теме болезни.
В русской культуре и литературе болезнь - понятие семантически многоплановое. Помимо определения физического недуга, включается оппозиция дух/тело, представляющая болезнь не только как физиологическое состояние.
Словарь В.И. Даля определяет понятие «болезнь» через «боль» и одно-коренные ему слова: болесть, хворь, хворота, недужина, немочь, скорбь (телесная), хиль, хилина и т.д. Как показали исследования В.В. Колесова, долгое время в русском языке не существовало общего слова, обозначающего болезнь, поскольку «болезнь не осознавалась как объективная данность, под-властная человеку, ее как бы не существовало в целостном виде» . Это объясняется спецификой конкретного мышления древнерусского человека, представлявшего недуг различными наименованиями, в зависимости от его конкретного проявления. В результате боль, имеющая конкретно-чувственное проявление, становится общим обозначением нездоровья и определяется как «телесное страдание», с одной стороны, и «чувство горя, истомы, страданий душевных»3 - с другой. Второе значение слова причисляет к «болезни» и внутренние переживания, в итоге, «кручина», «скорбь», «грусть», «тоска» и т.д. являются обозначением болезненного состояния и включаются в данный концепт.
Строев, А. Писатель: мнимый больной или лекарь поневоле? // Новое литературное обозрение. 2004. №5. С.89-98
2 Колесов В.В. Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека. СПб., 2002. С. 103.
3 Даль В.И. Толковый словарь живого великорусского языка: В 4 т. Т. 1. М., 2002. С. 145.
Понятие «болезнь» в современном языке используется и в метафорическом смысле: имеется в виду антитеза здоровье / болезнь. Недуг в этом случае может определяться как отклонение от определенного идеала, нормы. Подключаются всевозможные метафорически осмысленные словосочетания, и выстраивается определенная парадигма: болезнь общества, века и т.д. Подобное осмысление болезни в литературе связывается с решением философских проблем1.
Таким образом, становится логичным переосмысление болезни и ее художественная интерпретация в культуре в связи с «разрушением» в сознании человека на рубеже веков антропоцентристской картины мира2. В результате чего обращение писателей ко всякого рода аномалиям является стремлением постичь закономерности мира и в то же время изжить болезненность в самом себе.
В соответствии с трансформацией в истории человечества представлений о жизни и смерти болезнь в художественной литературе разных эпох изображалась не одинаково.
Анимистическое осмысление жизни у древних людей нашло отражение в мифологии, представляющей болезнь результатом воздействия на человека различных богов (античность) и духов (славянская мифология). Так, античные мифы не описывали болезни человека, сосредотачивая внимание на бессмертных героях.
Именно такое осмысление чеховского творчества представлено в диссертационном исследовании, где А.Ю. Антоневич интерпретирует прозу писателя с точки зрения феномена «уклонений от нормы», «придающего чеховскому художественному миру целесообразность и законченность» (Антоневич А.Ю. Феномен «уклонений от нормы» в прозе А.П. Чехова: Автореф. дис. ... канд. филол. наук. Иваново, 2000. С. 4). Автор исследования «укладывая» повествовательную систему писателя в феномен «уклонений», не рассматривает недуг как «уклонение от нормы» в противоположении болезнь / здоровье. 2 Понимая болезнь маргинальной сферой осмысления мира, Д. Чавдарова и Б. Стоименова предлагают интерпретацию модели культуры рубежа XX - XXI вв. (Чавдарова Д., Стоименова Б. Тема болезни в европейской литературе (предварительный осмотр) // Studia Lit-eraria Polono-Slavica, № 6; Morbus, medicamentum et sanus - Choroba, lek і zdrawie. War-szawa, 2001. С 205-215). Данная трактовка актуальна, на наш взгляд, и в отношении культуры рубежа XIX — XX вв., а тем более к чеховской картине мира, которую большинство рассматривает как творчество, опережающее время.
Славянская мифология, подобно античной, избегала описаний болезненного состояния человека1: древний человек испытывал страх перед болью и недугом, поэтому вербальные обозначения болезней были под запретом. В славянских мифах, хотя и присутствуют упоминания о недугах как следствии нарушения табу, однако сам процесс болезни и лечения не изображается, что логично считать соблюдением существующего запрета.
Фольклор, обнаруживая в окружающем мире существование многочисленных духов и демонов, нездоровье также определяет действием демонов болезни, нечистой силы, колдунов и т.д. Отсутствие представления о болезни как общем для всего организма явлении приводит к существованию в фольклорных текстах различных антропоморфных духов, персонифицирующих какие-то определенные болезненные симптомы. Так появляются образы лихо-радок (лихоманок) : Трясавица, Знобуха, Глухея и т.д. Подобные представления о болезни как о чем-то объективированном, находящемся вне организма, а о больном как временно лишенном силы, «бессильном» человеке3, требует особого лечения - словом и обрядовым действием - и посвященных в тайны мистического слова шамана, колдуна, ведьмы и т.д. Данное обстоятельство мотивирует существование в фольклоре некоторых жанров, в частности, таких, как заговоры, былички, ритуальные песни и др4.
Античная литература, основным жанром которой была героическая поэма, соответственно предлагает образ врачевателя, лечащего раны, получен-
См. об этом подробнее: Бычков А.А. Энциклопедия языческих богов: Мифы древних славян. М., 2000; Грушко Е.А., Медведев Ю.М. Словарь славянской мифологии. Н.Новгород, 1995; Славянская мифология. Энциклопедический словарь. М., 1995.
2 Фольклорный образ лихорадок отсылает к мифу об Иродиаде и ее дочери, которые за
ставили царя Ирода обезглавить Иоанна Предтеча (Иоанна Крестителя в Библии). Славян
ский фольклор, трансформировав данную легенду, осмысляет 12 лихорадок дочерями ца
ря Ирода, подчеркивая тем самым демоническую сущность болезней. См. подробнее: Ша-
парова Н.С. Краткая энциклопедия славянской мифологии. М., 2001. С. 330-334.
3 Колесов В.В. Древняя Русь: наследие в слове. Мир человека. СПб., 2002; см. также: Ко-
лесов В.В. Слово и дело: Из истории русских слов. СПб., 2004.
4 О магическом слове в фольклоре см.: Пропп В.Я. Фольклор и действительность. М.,
1976; Зуева Т.В. Русский фольклор: словарь-справочник. М., 2002. Об обрядовой природе
фольклорных жанров см.: Фрэзер Дж. Дж. Золотая ветвь: Исследование магии и религии.
М., 1986; Леви-Брюль Л. Сверхъестественное в первобытном мышлении. М., 1999; Адонь-
ева СБ. Прагматика фольклора. СПб., 2004.
17 ные при сражении1. Античность сакрализует медицинские знания, а врачеватель сохраняет божественное происхождение: если в мифах лечением занимается бог врачевания Асклепий, то в литературе лекарями становятся, по крайней мере, его потомки. Так, в «Илиаде» Махаон и Подалий, герои, владеющие искусством врачевания, - сыновья Асклепия. Несмотря на то, что в поздних текстах и появляются доктора, обучающиеся врачебному искусству, это не приводит к десакрализации процесса лечения, который продолжает носить статус исцеления.
Средневековая литература, в большей степени русские тексты, представляет религиозное осмысление болезни, концептуализированной как «основное содержание жизни»2. В средневековых произведениях недуг воспринимается как наказание за грехи, в данном случае врачевателем выступает монах («Повесть о Петре и Февронии»; «Повесть временных лет»). Кроме того, в литературе эпохи Средневековья, особенно в житийном жанре, болезнь играет роль проверки, испытания веры человека. В первом случае, способом исцеления мыслится исповедь , во втором - молитва и аскетический образ жизни4. В Библии как источнике религиозного (христианского) осмысления жизни и смерти болезнь осознана как кара (проказа в Ветхозаветном повествовании), за исцеление берется священник, исцеление достигается посредством соблюдения предписанных запретов5. В Новозаветном комплексе тек-
1 См.: Словарь античности / Сост. И. Ирмшер. М., 1989. С. 340-341.
2 Гончаров С.А., Гончарова О.М. Врач и его биография в русской литературе // Studia Lit-
eraria Polono-Slavica, № 6; Morbus, medicamentum et sanus - Choroba, lek і zdrawie. War-
szawa, 2001. С 217-227.
3 Исцеление от недугов (независимо от причины их появления) возможно благодаря свя
тым мощам: так, могила мучеников Бориса и Глеба обладает в тексте чудодейственными
свойствами.
4 Жанр жития выстраивает жизнь святого как определенное испытание, преодоление
трудностей с помощью веры и аскетизма. Таким испытанием может служить и недуг см.:
Житие протопопа Аввакума; Житие преподобных Бориса и Глеба.
5 Подробное описание недуга, его течения и необходимых предписаний (табу) появляется
в Книге Иова, ставшей описанием собственных страданий от проказы. Жизнь «благочес
тивого, ветхозаветного страдальца» (Библейская энциклопедия, 1991. С.349) представлена
как пример постепенного раскаяния перед Богом и сакрализации образа Иовы в том числе
пережитого испытания недугом. В результате, и книга его - поучение, назидание терпе
нию в бедствиях- относится к разряду «учительных».
18 стов недуг - знак одержимости бесом, с одной стороны, и обоснование чудес
Христа - с другой1.
Литература Возрождения с ее вниманием к красоте окружающего мира и человеческого тела избегала изображения физических страданий и недугов. Единичные случаи описания болезни, чаще всего эпидемии1, представляются фоном для развития острой интриги (Дж. Боккаччо), а физическое уродство передается сквозь призму смеха (Ф. Рабле).
Тексты классицизма и сентиментализма не располагают описаниями болезненных состояний персонажей: нет обозначения и осмысления недуга как физического страдания, не бывает и процедуры лечения. «Болезнь» становится в произведениях данного периода двигателем сюжета (Ж. Руссо), или форма проявления любовного страдания - любовь-болезнь (П. Корнель, Ж. Расин), или испытанием судьбы, способом познать философию жизни (А. Радищев).
Литература романтизма концентрирует внимание исключительно на душевной болезни и безумии, которые осмысляются как особая отметина -знак высшего знания или демонической сущности (юродивые, калеки). Физический недуг, дефект становится приметой прекрасного внутреннего содержания (В. Гюго). В романтизме безумие, сумасшествие атрибутом тонкой и возвышенной натуры, нередко романтическая литература связывает сумасшествие и творчество. Высокое понимание процесса болезни-лечения обнаруживает и нравственно-философское осмысление в романтических произведениях образа доктора, осуществляющего не только врачебные, но и философские функции: представляется «созерцателем болезней века» (М. Лермонтов).
В реализме наряду с феноменом «больного» мира предметом авторского внимания нередко становится физическая болезнь человека с уже меди-
1 Физические страдания Иисуса обнаруживают сопоставление Дух - Тело и являются важным обстоятельством в процессе сакрализации образа: чем страшнее увечья и сильнее страдания (телесные), тем более укрепляется Дух и чудеснее его Воскресение.
19 цинским (или приближенным к такому) дискурсом - детальное описание страданий, телесных изменений, процесса лечения, зачастую больным выставляют даже диагноз (Г. Флобер, Ф. Достоевский, В. Крестовский и др.). Особое внимание уделяется в литературе реализма фигуре доктора, ставшего ключевой фигурой во многих текстах (И. Тургенев, А. Герцен, Н. Чернышевский, А. Чехов). Врачебный взгляд на мир к концу века в литературе утрачивает свое исключительное, особое видение и проявляется несоответствие, часто комическое, между сохранившимися общественными представлениями о докторе как маргинальной фигуре, в руках которой жизнь и смерть человека, и обыденном, часто сниженном, изображении его образа.
Подобная репрезентация персонажей-докторов обнаруживается преимущественно в ранней прозе Чехова. В центре внимания раннего Чехова не столько физическое страдание человека (изменения в результате пережитого испытания пациента/мира/общества), сколько медицинская атрибутика: псевдонаучный язык, процесс лечения, приобретающий статус обряда, инструменты и т.д. - детали, создающие врачебную атмосферу и призванные придать авторитетность псевдо-доктору.
Сегодня представляется новым повышенный интерес к болезни и процессу врачевания, что связано с разрушением прежних канонов и традиций (система ценностей, во главе которой была ориентация на духовное, смещается в сторону телесного, чувственного восприятия мира) и усилением внимания к психофизиологическим процессам. Медицинская концепция «болезни» также отражает двоякое осмысление понятия, представляя нездоровье в физиологическом аспекте как «любое состояние, диагностированное профессионалом» и психологическом - как «субъективное ощущение себя боль-ным» . В итоге, болезнь мыслится сегодня в философии и культурной антро-
Эпидемия мыслится как болезнь общества, наказание за пороки и слабости света, что соотносится с религиозной концепцией болезни.
2 Репина Н.В. и др. Основы клинической психологии. Ростов н/Д., 2003. С. 43. См. также: Большая медицинская энциклопедия: В 30 т. Т. 3. М., 1976.
20 пологий «некоторой субъективной реальностью», которая «не сводится только к натуральным, организменным событиям»1.
Современное литературоведение в рамках семиотического метода и мифопоэтического подхода определяет художественный мир писателя как текст, обладающий определённой информацией. В центре внимания ученых законы организации текста, моделирующие художественную систему писателя (художественную модель мира) (Р. Барт, Ю.М. Лотман, Б.А. Успенский, В.Н. Топоров, И.П. Смирнов) . В логике этого подхода болезнь понимается как знак, в котором закодирован смысл текста3.
Творчество Чехова до недавнего времени не вписывалось в мифопо-этические исследования русской литературы, не связывалось с «неомифоло-гизмом» прозы конца XIX в. - начала XX вв. На возможность такого прочтения указал Е. Фарыно, утверждающий, что писателю был в значительной мере присущ мифологический взгляд на мир и литературный текст, свойственный более произведениям эпохи модернизма4. Данный подход позволяет по-новому интерпретировать творчество Чехова, что дает возможность прочитать его прозу с точки зрения реализации в ней болезни как организующей текст мифологемы и «реконструировать» чеховскую мифологию болезни.
Тхостов А.Ш. Болезнь как семиотическая система // Вестник Московского университета. Сер. 14. Психология. 1993. № 1. С. 3.
2 См.: Барт Р.Избранные работы. М., 1989; Лотман Ю.М. О проблеме значений во вторич
ных моделирующих системах // Труды по знаковым системам: Ученые записки Тартуско
го государственного университета. Т. 2. Тарту, 1965; Лотман Ю.М., Успенский Б.А. Миф
- имя - культура. Труды по знаковым системам: Ученые записки Тартуского государст
венного университета. Т. 6. Тарту, 1973; Смирнов И.П. Мегаистория: К исторической ти
пологии культуры. М., 2000.
3 См. у Е.Фарыно: «Болезнь или здоровье персонажа носят значимый характер [...] хотя
они и мотивированы на сюжетном уровне и хотя убедительность этих мотивировок не вы
зывает у читателя сомнений, тем не менее они введены (или упоминаются) не ради самих
себя, а ради той или иной их семиотической или семантической функции» (Фарыно Е.
Введение в литературоведение. СПб., 2004. С. 234).
См подробнее: Фарыно Е. К невостребованной мифологемике "Лошадиной фамилии" Чехова // Literatura rosyjska przelomu ХГХ і XX wieku. Pod redakcjq. Elzbiety Biemat і TadeuszaBogdanowicza. - Gdansk, 1999. С 28-38.
21 Первые попытки намечены в небольших по объему статьях, обозначивших правомерность мифопоэтического прочтения чеховских произведений1.
В нашем исследовании «болезнь» в чеховском повествовании освещается не под медицинским, а эстетическим углом зрения, как мифологема, развертывающаяся в многообразных вариантах текста, реконструирующая чеховскую мифологию болезни и формирующая подтекст.
Актуальность темы исследования определяется недостаточным вниманием чеховедения к мифологеме болезни как одному из структурообразующих начал чеховского мира и чеховского текста; к многообразию культурных смыслов, сохраненных «памятью культуры» в мифологии болезни. Кроме того, прочтение чеховского текста через морбуальный код открывает возможности новых интерпретаций ранней прозы писателя.
Цель работы: исследовать моделирующую чеховский текст мифологему болезни.
Цель определила следующие задачи:
рассмотреть эпистолярную прозу как метатекст, раскрывающий содержание мифологии болезни в прозе Чехова;
выявить составляющие «больного» мира и их содержательность в творчестве Чехова;
исследовать мифологию болезни в системе культурных кодов (календарный, пространственный, феминный, охотничий);
Рейфилд Д.П. Мифология туберкулеза, или болезни, о которых не принято говорить правду // Чеховиана. Чехов и «серебряный век» М, 1996. С. 44-50; Борисова И. Аптекарь Чехова. Режим доступа: . 2 От латинского morbus - «болезнь» (Подосинов А.В. и др. Lingua latina: Латинско-русский словарь. М., 2002. С. 197). Подобное обозначение «болезни» появляется и в литературе. В своих посланиях Н. Гончаровой А. Пушкин, будучи «запертым» эпидемией холеры в Болдине, объясняет свое заключение действием «cholera morbus»: Пушкин А.С. Поли. собр. соч.: В 10 т. Т. 10. Л., 1979. С. 644. В своих письмах Чехов также использует латинский термин в определении собственных недугов. В литературоведении термин «морбуальный» появляется в варшавском сборнике, объединившем статьи исследователей по теме: «Болезнь, лечение, здоровье в литературе» (Studia Literaria Polono-Slavica, № 6; Morbus, medicamentum et sanus - Choroba, lek і zdrawie. Warszawa, 2001).
выявить архетипические модели поведения участников ситуации болезни-лечения (больной и врач) в сюжетных ситуациях прозы писателя;
выявить способы реализации мифолгемы болезни в ранней прозе Чехова.
Объект исследования - рассказы писателя 1880 - 1887 гг. как наименее изученный материал в аспекте данной проблемы и новеллы зрелого периода как тексты, обнаруживающие трансформацию ранних сюжетных ситуаций; эпистолярное наследие Чехова, рассматриваемое в качестве оригинального жанра чеховской прозы1.
Предметом исследования является мифология болезни в прозе Чехова.
Методологическую базу диссертационного исследования составили труды по проблемам мифа А.Ф. Лосева, Е.М. Мелетинского, О.М. Фрейден-берг, М. Элиаде; кроме того, труды ученых-литературоведов, принадлежащих к московско-тартуской структурно-семиотической школе, в частности, работы Ю.М.Лотмана, А.Б. Успенского, В.Н.Топорова, Е.Фарыно и др. В семиотическом плане существенна роль работ И.П.Смирнова, А.Ш. Тхостова, труды по истории культуры В.В. Колесова, Дж. Дж. Фрэзера, К. Леви-Строса, а также исследования современных чеховедов А.П. Чудакова, И.Н. Сухих, В.И. Тюпы, А.С. Собенникова.
Методы исследования. В работе применялись историко-культурный и структурно-семиотический методы, а также мифопоэтический подход к литературному произведению.
Научная новизна работы определяется исследованием болезни как мифологемы, организующей картину мира и чеховский текст. В работе исследована мифология болезни в системе кодов; выявлены и определены ар-
И. Клех замечает, что эпистолярий Чехова «собирает, как лупа, в луч все стороны его многогранной личности» (Клех И. Чехов: Чехов: Ich sterbe II Четырежды Чехов. М., 2004. С. 181). Вслед за исследователем позволим себе предположить, что чеховские письма представляют собой особый текст, который можно считать тем, «костяком», на отсутствие которого в творчестве писателя указывал И.Н. Сухих (Сухих И.Н. Проблема поэтики А.П. Чехова. Л., 1987. С. 7).
23 хетипические модели поведения участников ситуации болезни-лечения в прозе писателя.
Теоретическая значимость. Разработана методика исследования текста как мифопоэтического, описан механизм развертывания мифологемы, формирующей мифологию болезни в чеховской прозе и архетипические ситуации; выявлена динамика дискурса болезни в прозе Чехова.
Практическая значимость работы: положения, материалы, результаты наблюдений, содержащиеся в диссертации, могут быть использованы в вузовских лекционных курсах по истории русской литературы и культуры, а также в спецкурсах и спецсеминарах по поэтике Чехова, на практикумах по анализу и интерпретации художественного текста.
Апробация результатов.
Результаты докладывались на научных конференциях разного уровня: 5-я межвузовская конференция «Диалог культур», г. Барнаул, май 2003 г.; межвузовская конференция «Культура и текст», г. Барнаул, июнь 2004 г.; Всероссийская конференция «Филология XXI век», г. Барнаул, ноябрь 2004 г.; городская межвузовская научно-практическая конференция «Молодежь -Барнаулу», г. Барнаул, 2004 г.; Международная конференция «Культура и текст», г. Барнаул, сентябрь 2005 г.; Всероссийская научная конференция «Филологическое обеспечение профессиональной деятельности», г. Барнаул, март 2006 г.; конференция молодых ученых, СО РАН, г. Новосибирск, апрель 2006 г.
Структура исследования. Работа состоит из введения, двух глав и заключения.
Положения, выносимые на защиту:
1. Мифология болезни репрезентируется в ранних художественных текстах как игра на уровне повествования; оценочность эпистолярной прозы уходит в подтекст, сохраняясь в «сигналах», «знаках», «намеках».
Ранние сюжетные ситуации (врач и пациентка, доктор и пациент), реализующие мифологему болезни, претерпевают изменения в зрелой чеховской прозе.
Образы псевдо-доктора, провизора, фигуры, участвующие в процессе лечения, актуализируют позицию писателя: авторитетность медицины и действенность лечения сохраняется только в единстве осмысления физиологии и психологии, тела и души.
Художественное исследование «болезни» у Чехова продолжает тенденцию к деэстетизации болезни в русской литературе.
По теме диссертации опубликованы статьи:
Стенина В.Ф. Мифология болезни в ранних рассказах А.П.Чехова (1880-1883) // Культура и текст: миф и мифопоэтика. - СПб.; Самара; Барнаул: Изд-во Изд-во Барн. гос. пед. ун-та, 2004. - С. 167-172.
Стенина В.Ф. Мифология болезни в ранней прозе А.П.Чехова: «Цветы запоздалые» // Филология: XXI век (теория и методика преподавания): материалы Всероссийской конференции, посвящ. 70-летию БГПУ. 10-11 декабря, 2003 г. - Барнаул: Изд-во Изд-во Барн. гос. пед. ун-та, 2004. -С. 234-236.
Стенина В.Ф. «Врачи» и «болезни» А.П. Чехова: мифологический подтекст // Филологический анализ текста: Сборник научных трудов. Выпуск V. - Барнаул: Изд-во Изд-во Барн. гос. пед. ун-та, 2004. - С. 44-50.
Стенина В.Ф. «Охотничий код» прозы Чехова о врачах // Молодежь -Барнаулу: Материалы научно-практической конференции (22-23 ноября, 2004 г.). - Барнаул: Аз бука, 2004. - С. 68-69.
Стенина В.Ф. Оппозиция «мужское»/«женское» в прозе Чехова: морбу-альный код // Диалог культур. 7: Сборник материалов межвузовской конференции молодых ученых. - Барнаул: Изд-во Барн. гос. пед. ун-та, 2005.-С. 23-32.
Стенина В.Ф. Охотничий код в прозе А.П. Чехова // Вестник БГПУ: Гуманитарные науки. Выпуск 5. - Барнаул: Изд-во Изд-во Барн. гос. пед. ун-та, 2005. - С. 49-54.
Стенина В.Ф. Мифология болезни в прозе А.П. Чехова: женские образы // Культура и текст - 2005: Сборник научных трудов Международной конференции: В 3 т. Т. 2. - СПб.; Самара; Барнаул: Изд-во Барн. гос. пед. ун-та, 2005. - С. 175-191.
«Больное» время в эпистолярной прозе
Время - философская категория, осмысляемая человечеством, прежде всего, в смене времен года, - волновало писателей и поэтов всех веков. Осознание течения времени заставляет человека задуматься о скоротечности и смысле жизни, о вечном движении. У больного эти переживания острее.
Психологи выделяют три этапа реакций человека на собственную болезнь: сенсологический, реализующийся на биологическом уровне, оценочный (индивидуальный уровень) и этап переживания болезни и формирования отношения к ней (социально-психологический уровень)1. На последнем этапе больной, осознав свой недуг, переоценивает собственное существование, меняет свое самоопределение. Именно на этой стадии осознания недуга заболевшим острее и болезненнее ощущается движение времени.
В ранних письмах Чехова обнаруживается, очевидно, в силу молодости автора, оптимистический взгляд на течение, ход времени. Так, в письме 1888 года А.С. Суворину появляется оценка времени, выявляющая «здоровое» и «мудрое» восприятие писателем движения жизни: «Положусь на всеисцеляющее время» (П, 3, 47).
Хотя традиционно началом болезни у Чехова принято считать 1884 год , в его эпистолярной прозе вплоть до 1897 года обнаруживается первая фаза переживания недуга, когда человек еще не осознает (или не хочет признавать) того, что болен1. Поэтому ход времени не пугает его, наоборот, философски постигается как неизбежное условие жизни, а «время» - непременная форма существования бесконечно развивающейся материи. В этот период в письме к Е.М. Линтваревой встречается снисходительно-ироничное отношение Чехова к своему здоровью: «Дня четыре было кровохарканье, а теперь, кроме ничтожного кашля, ничего... Вы рекомендуете мне принять меры, а не называете этих мер. Принимать доверов порошок? Пить анисовые капли? Ехать в Ниццу? Не работать? Давайте, доктор, условимся: не будем никогда говорить ни о мерах, ни об "Эпохе"...» (П, 3, 44).
Позже, в письмах 90-х годов настроение автора меняется, и в осознании времени появляются нотки грусти и усталости: «Старость, или лень жить, не знаю что, но жить не особенно хочется. Умирать не хочется, но и жить как будто бы надоело. Словом, душа вкушает хладный сон» (П, 5, 122). Пушкинская цитата демонстрирует «перевернутость» представлений: «священная болезнь» - поэтическое вдохновение — «опрокинута» в быт. Все чаще в корреспонденциях Чехова, переступившего 30-летний рубеж, возникает тема старости и сопровождающей ее лени: «Чем старее становлюсь, тем меньше и ленивее работаю. Старость уже чувствую. Здоровье неважное» (П, 5, 170). Тема старости теряет в чеховском тексте пушкинскую легкость и эстетство и обнаруживает антитезу болезнь / здоровье.
В эпистолярном наследии писателя осмысление собственной жизни соотносится с течением временно го цикла. Так, в письме 1893 года к Л.Я. Гу-ревич Чехов, будучи в 32 летнем возрасте, воссоздает картину своего «подневольного» существования: «Я каждый день собираюсь к Вам, но я слаб, как утлая ладья, и волны носят меня не туда, куда нужно [...] теперь я ничего не пишу, в ожидании, когда посетит меня добрая муза и встряхнет мою вялую душу» (П, 5, 149-150). Поэтический образ «утлой ладьи», с одной стороны, ни что иное, как попытка метафорически-красиво оправдать свою «неисправность» в выполнении данного женщине-редактору обещания.
С другой стороны, сравнение собственной персоны с непрочной ладьей, которую «волны несут не туда, куда нужно», реализует в тексте идею трагичности поглощения «временем» человеческой жизни. «Поглощение» жизни в чеховском тексте носит трагический, но естественный характер, что можно объяснить медицинскими знаниями и его врачебной практикой: писатель, будучи доктором, не мог не относиться к смерти как естественному итогу жизни. В письме А.Н. Плещееву 1889, рассказывая об обстоятельствах смерти брата, автор замечает тоном смирившегося человека: «Бедняга художник умер [...] Нельзя было сказать, когда умрет Николай, но что он умрет скоро, для меня было ясно» (П, 3, 227). Здесь Чехов выделяет союзное слово «когда» и наречие «скоро», смещая тем самым смысловые акценты на осознание «временности» бытия и неизбежности его конца.
Для эпистолярного наследия писателя характерно ощущение времени как материализованного в обстоятельствах земной жизни: «Ваше письмо пришло на девятый день после смерти Николая, т.е. когда мы все уже начали входить в норму жизни; теперь отвечаю Вам и чувствую, что норма в самом деле настала и что теперь ничто не мешает мне аккуратно переписываться с Вами» (П, 3, 227). Метафизическая категория осмысляется в эм лирической смене дней и понимается как необходимое, единственное средство в организации бытия и привычного порядка вещей.
Строками ниже, восстанавливая события дней смерти брата, Чехов рисует достаточно традиционную для мифологического сознания картину: «В наказание за то, что я уехал, всю дорогу дул такой холодный ветер и небо было такое хмурое, что хоть тундрам впору. На половине дороги полил дождь» (П, 3, 227). Воссоздается идентичная мифологической картина мира, где сдвиг погодных явлений объясняется вмешательством высших сил. Это уводит в подтекст мотивировку: неблагоприятная погода - расплата за ошибку.
Восстанавливая события страшных для семьи Чеховых июньских дней, автор рисует в своем сознании ненастную погоду, свойственную более унылому осеннему сезону, чем летнему периоду: «[...] во всю жизнь не забыть мне ни грязной дороги, ни серого неба, ни слез на деревьях; говорю — не забыть, потому что утром приехал из Миргорода мужичонка и привез мокрую телеграмму: "Коля скончался"» (П, 3, 227). В этой картине, в видении которой ощущается близость к носителям мифологического сознания, актуализированы анимистические представления древних людей: явления природы одушевляются, а собственное настроение проецируется на окружающий мир. Подобное проецирование приводит к сдвигу в восприятии объективного времени: вместо «летних погожих» дней наступает осеннее ненастье. Становится очевидной в чеховском тексте субъективация «времени» и его движения.
Оппозиция жизнь / смерть в репрезентации пространства
Пространство в жизни и творчестве Чехова занимает знаковое место2. Постоянно путешествуя в юности, в зрелом возрасте писатель в силу жизненных обстоятельств также «разрывается» между двумя городами. Но если в первом случае путешествия доставляют ему удовольствие, то в последний период жизнь далеко от дома, которым несмотря ни на что, считается Москва, его тяготит.
Интересно, что понятия «молодость» и «зрелость» в случае с Чеховым модифицируются и возрастные рамки сдвигаются. Свое тридцатилетие, этап зрелости, писатель определяет как рубеж, после которого начинается старость, поэтому, будучи в тридцатидвухлетнем возрасте, в письме А.С.Суворину Чехов заявляет: «Как это ни странно, мне уже давно перевалило за 30, и я уже чувствую близость 40. Постарел я не только телесно, но и душевно. [...]Я встаю с постели и ложусь с таким чувством, как будто у меня иссяк интерес к жизни» (П, 5, 49). Нужно отметить, что, считая свое безразличное отношение ко всему признаком старения, автор связывает подобное восприятие жизни с предпринятым путешествием: «Я как-то глупо оравнодушел ко всему на свете и почему-то начало этого оравнодушения совпало с поездкой за границу» (П, 5, 49). Таким образом, тридцатилетие писателя логично определять не только как знаковую границу между молодостью и старостью, но и рубеж в осмыслении пространственных перемещений.
Подобно категории времени, «пространство» в письмах Чехова субъективируется, а отношение к месту подчиняется ситуации. В результате, и репрезентация топоса меняется в зависимости от обстоятельств. Очевидно, что в переписке Чехова наблюдается некоторая динамика в восприятии важных в его жизни городов.
В молодости, постоянно живя в Москве и имея тягу к путешествиям, писатель заявляет: «Москва с ее холодом, плохими пьесами, буфетами и русскими мыслями пугает мое воображение... Я охотно бы прожил зиму подальше от нее» (П, 2, 312). «Домашняя», «зимняя» Москва ассоциируется с холодом и работой. В этом письме автор вспоминает «надоевшую» ему Москву в связи с изображением беззаботного, райского бытия на реке Псел: «Ах, как не хочется уезжать отсюда! Каналья Псел, как нарочно, с каждым днем становится все красивее, погода прекрасная; с поля возят хлеб...» (П, 2, 312). Противопоставление прекрасный Псел / холодная Москва маркирует в тексте актуальную для писателя оппозицию веселое, беспечное существование / каждодневная, рутинная работа, где последняя атрибутирует в тексте мотив дома.
В ранних письмах Чехова 80-х годов «домашняя» Москва противопоставляется «деловому», «занято му» Петербургу: «Был я недавно в Питере. Хороший, деловой город. Москва спит и киснет. Все мы застыли и уподобились желе» (П, 2, 245). Оппозиция Петербург / Москва1 в эпистолярном наследии писателя развертывается в персонификацию обоих городов, где особый характер каждого передается его обитателям.
Нужно отметить, что, представляя персонифицированные образы обоих городов, Чехов остается в русле культурной традиции. В ранних письмах писателя образ Москвы, ассоциируемый с домашним, однообразным существованием, реализует в тексте семантику ненормального, «закисающего» места, где круговое движение создает только видимость развития: «Поссорились было с Л.И. Палъминым, да опять помирились» (П, 2, 245). Репрезентация «одомашненного» города и его обитателей приобретает в повествовании кулинарную семантику. «Студенистый», «желеобразный» образ московской жизни в чеховском тексте противополагается петербургской деловитости. Придавая персонифицированному образу города деловой облик, писатель актуализирует существующий в литературе петербургский миф и обыгрывает гоголевский текст: «Петербург, в байковом сюртуке, заложив обе руки в карман, летит во всю прыть на биржу или в "должность"» (Гоголь, 1984, 3,285).
Петербург и Москва в эпистолярной прозе писателя имеют особый знаковый статус, стоит говорить о чеховском «петербургском» тексте как части единого текста о Петербурге, строящегося, в том числе, и на оппозиции с московским пространством.
В чеховском тексте историко-культурный образ Петербурга получает свое продолжение, выступая в модифицированной оппозиции Москва / Петербург. Становится очевидным, что второй компонент представленной антитезы атрибутирует в тексте «гостевой», беззаботный образ жизни и соотносится с райским бытием на реке Псел, несмотря на «занятой» облик Питера. В результате, описывая свое неспокойное московское существование в письме Суворину 1888 года, автор грезит о Питере: «[...] мне мешают так, как никогда еще не мешали. Посетителям нет конца... Просто мука! Столько лишних разговоров о черт знает чем, что я обалдел и о Петербурге мечтаю, как о земле обетованной» (П, 3, 79). Здесь, во-первых, реализуются представления о домашней Москве как «закисающем» пространстве, где всякое действие («посетителям нет конца») лишается смысла и атрибутирует «пустое» движение по кругу. «Пустоту» репрезентируют и «лишние» бессодержательные разговоры ни о чем. Во-вторых, определяя оппозицию Москва / Петербург, писатель связывает образ «делового» города с освобождением от наскучивших бесполезных обязанностей и далее заявляет адресату письма: «Сяду у Вас в комнатке сиднем и не буду выходить» (П, 3, 79).
Таким образом, в своей ранней переписке, уточняя антитезу «домашняя» Москва/ «деловой» Питер, Чехов, с одной стороны, продолжает петербургский текст русской литературы, с другой - наполняет новым смыслом данную оппозицию: связанное обязанностями московское существование / беспечный, счастливый отдых в Питере1, либо за городом, на реке Псел.
В письме к М.В. Киселевой 1887 года, описывая свое первое знакомство с городом, Чехов прямо указывает на знание существующего в культуре петербургского мифа: «Петербург произвел на меня впечатление города смерти. Въехал я в него с напуганным воображением [...]» (П, 2, 40). Далее свое письмо автор строит согласно традиционным представлениям о северной столице как «городе на костях», «фабрике смерти», где в любой момент может случиться катастрофа (Топоров, 1995, 285): «[...] встретил на пути два гроба, а у братца застал тиф. От тифа поехал к Лейкину и узнал, что "только что" лейкинский швейцар на ходу умер от брюшного тифа. От Лейкина поехал к Голике: у этого старший сын болен крупом [...] отец и мать плачут...» (П, 2, 40). Писатель, следуя законам жанра, создает художественную прозу и в эпизоде, посвященном первым петербургским впечатлениям, аккумулирует все мифические черты, приписываемые городу: «Еду на выставку, так, как назло, попадаются все дамы в трауре. Но все это пустяки. Вы послушайте, что дальше.
Ситуация болезни-лечения: врач, больной
Процесс болезни персонажа и его лечения в ранней прозе писателя часто оказывается в центре повествования. Несмотря на существующее разнообразие составляющих ситуации болезни-лечения и ее участников представляется очевидной некоторая общность в репрезентации данного процесса. Наличие легко угадываемых общих элементов, формирующих в тексте процесс болезни и лечения, позволяет предположить архетипичность в ранней прозе Чехова ситуации болезни-лечения и «заполняющих» ее фигур доктора и пациента.
Бытующие в человеческом сознании представления о врачебной деятельности как особой области, представляющей возможность познать законы организации жизни, а значит, и приобщиться к тайне смерти, обыгрываются в рассказах писателя 80 гг. и моделируют образ доктора. Осмысление болезни как колдовства1 обуславливает и магические функции врачевателя. В письме к Н.М. Линтваревой, представляя свою медицинскую практику в Мелихове, Чехов замечает, между прочим: «[...] мужики привыкли к медицине настолько, что едва ли понадобится убеждать их, что в холере мы, врачи, неповинны. Бить, вероятно, нас не будут» (П, 5, 96). Фигура доктора, приобщенного к врачеванию - устранению действия на организм человека сверхъестественных сил - сакрализуется в человеческом сознании и обыгры-вается в чеховском тексте. Интерпретационная парадигма «врач-больной» в прозе писателя обнаруживается посредством осмысления «особости» процесса болезнь-лечение.
Болезнь в творчестве Чехова может быть осмыслена не как физическое страдание человека, а как семиотическая система, поэтому и лечение - не объективный, а знаковый процесс, зачастую сравнимый с обрядом (в частности, с обрядами шаманства). Может быть, поэтому в раннем творчестве писателя «доктор» как носитель знакового, так называемого «обрядового» лечения, часто принимает черты народного целителя или шамана.
В этой связи значим рассказ «Сельские эскулапы» (1882), где фельдшеры, по причине отсутствия доктора, проводят определенную церемонию приема больного, заменяющую лечение: «Первый берет на себя фармацевтическую часть — и идет в аптеку, второй — терапевтическую — и надевает клеенчатый фартук» (1, 197). Кроме того, методы лечения чеховских врачей характеризует квесалидизм - вера в собственную исключительность, непременно оригинальность и реальность своих теоретических построений (Леви-Строс, 2001,205-215). Об этом свидетельствует стремление изъясняться латинскими и медицинскими терминами, непонятными для окружающих и потому придающими особую значительность, за которыми нередко прячется пустота, выдающая бессмысленность сказанного: «Дайте ему olei ricini и ammonii caustici! (соответственно, касторового масла и нашатырного спирта - СВ.)» (1, 199).
Собственный, мало понятный остальным людям язык - обязательный атрибут шамана и его сакрального действа - вписывается в фольклорно-мифологический архетип, где особый язык - знак принадлежности к иной сфере, а понимание и общение на этом языке - проявление «особости», «ина-ковости». Наличие языка, в котором существуют свои законы, обуславливает и запреты, табу, в результате существования которых происходит перейме- нование вещей и действий: в итоге, конкретное и понятное «дать соды» трансформируется в языке фельдшеров на отвлеченное «дать чего-нибудь». «Сода» как самый доступный медикамент для сознания псевдо-докторов в тексте обыгрывается и перекодируется не раз: «Кузьма Егоров скромно опускает глазки и храбро прописывает Natri bicarbonici, то есть соды» (1, 201). Обыденное, бытовое понятие при перекодировке наделяется магическим действием, а общение на ином языке соотносится с ритуальным заговариванием шамана, колдуна. Так, обнаруживается двойственность процесса лечения, основанного на совмещении бытового и магического пласта.
Примечательно, что и посетителями земской больницы подчеркивается сакральность как самого лекаря, так и его лечения, после которого необходимо спросить разрешения жениться: «А к тому, как я животом слаб, и по этой самой причине, с вашего позволения, каждый месяц кровь себе пущаю и травку пью, то можно ли мне в законный брак вступить?» (1, 201). Кроме того, «бас» Михайло и сам называет своего лекаря «целителем». В итоге, «лечение» в данном контексте прочитывается как один из обрядрв инициации, посвящения, где женитьба - традиционное завершение церемонии инициации, свидетельство зрелости юноши1.
В ранних рассказах методы лечения также несут обрядовую семантику, чудесным образом исцеляя больных: «Девочка заговорила ему зубы, и у паука моментально исчез с лица флюс» («Ненужная победа», 1882, 1, 311). Магическое слово - способ чудодейственного исцеления, с одной стороны, с другой - обыгрывание идиоматического словосочетания пародирует образ врачевателя и десакрализует процесс излечения, реализуя в подтексте женскую болтливость. За отсутствием основательного содержания лечения знаковым становится сам процесс приема пациента и сакрализуются детали, составляющие врачевания: «Топорков почти ничего не прописывал больным, а занимался одними только постукиваниями, выслушиваниями и выговорами за то, что воздух не чист, компресс поставлен не на месте и не вовремя» {«Цветы запоздалые», 1, 400). Скопление действий врача, направленное на достижение нужного эффекта, приобретает в тексте отрицательную семантику и обнаруживает обратный результат.
Эффективный способ лечения самых разнообразных болезней - поездка на юг: в Крым, Саратов, Южную Францию или на Кубань {«Барыня», 1882; «Цветы запоздалые», 1882; «Живой товар» 1882 и др.). В культуре XIX в. становится традиционным путешествие в южные земли, целью которого, как правило, была поправка здоровья, что отразилось и в литературе реализма. Нередко также отправляли за пределы двух столиц и в опалу (южные ссылки А. Пушкина), и по делам службы (что также определялось как высылка), но неизменно локусом пребывания опальных граждан был юг России: Кавказ (Ю. Лермонтов, А.И. Одоевский), Вятка (А. Герцен, М. Салтыков-Щедрин)1. В результате в культуре, а вслед за этим и в литературе юг представлен в парадигме: лечебница - ссылка, что обнаруживает сближение санаторного и тюремного локусов по общим признакам: ограничение свободы, навязывание привычек.
Мифологема болезни как структурообразующее начало текста
Мифологема болезни представлена прямо или косвенно почти в каждом раннем чеховском рассказе. «Болезнь» в прозе Чехова представляется как определенная система, реализованная в тексте посредством процесса страдания (чаще физического, поскольку очевидно, что лекари ранних рассказов не способны увидеть иной боли) и лечения, образов больного и доктора - участников данного процесса. Кроме того, мифологема болезни может имплицитно обнаруживаться в повествовании говорящими фамилиями персонажей и псевдонимом автора (Человек без селезенки)1, многочисленными медицинскими сравнениями, «докторской» лексикой.
Все, что связано с болезнью и лечением, сакрализуется, приобретает особый, знаковый статус. С другой стороны, почти каждый персонаж имеет явный или скрытый недуг. Каждый старается приобщиться к процессу врачевания, поставив диагноз и назначив лечение. Так, например, в рассказе («Хирургия», 1884) предлагается несколько вариантов исцеления больного зуба: «Отец диакон велели водку с хреном прикладывать — не помогло. Гликерия Анисимова [...] дали на руку ниточку носить с Афонской горы да велели теплым молоком зуб полоскать [...]» (3, 41). Болезнь проявляется ситуативно, персонаж сам ставит диагноз: «Очевидно, то была болезнь моих нервов, была галлюцинация. Стало быть, я сходил с ума, заболевал чем-то вроде "гробо-мании"» («Страшная ночь», 1884, 3, 142).
Нужно отметить, что и доктора, посвященные в тайну врачевания, ставят неточные, абсурдные диагнозы: «Доктор сказал, что у меня во внутренностях затвердение и что если я не буду оберегать своего здоровья, то внутри во мне лопнет жила и я помру без покаяния...» {«Господа обыватели. Пьеса в двух действиях», 1884, 3, 104); «Маша моя что-то больна сегодня [...] Женское что-то... Доктор Гусин говорит, что это от постной пищи...Очень может быть!» {«Невидимые миру слезы. Рассказ», 1884, 3, 47-48).
Чеховские врачи мало чем отличаются от древних врачевателей. Как показала исследователь быта древних славян М.С. Киселева, «мир язычников двоится, крепко стоит двойной крепой: жизнь/смерть; добро/зло; право/лево [...] Охранить, оберечь одну половину мира можно лишь заговорив, упросив, поставив границу, проведя межу, отмерив меру, принеся жертву другой, противоположной»1.
В произведениях писателя процесс болезни и смерть - та определенная «межа», грань между реальным и потусторонним миром, увидеть которую -значит познать загадку жизни, то, что с древности люди считали своей главной целью.
В итоге и субъекты этого процесса - больной/доктор — носители таинственного знания, те, кто находится на этой меже, соприкасаясь одновременно с обоими мирами. Актуализируются представления древних людей о выздоравливающем, как о том, кто «умер и вернулся»2.
Если больной может увидеть рубеж двух противоположных миров, пережив болезнь/смерть, что в данном контексте понимается как обряд инициации, то врач имеет эту привилегию посредством специальности, приобретенных знаний1.
Не случайно, в творчестве писателя постоянно ставится под сомнение «человекоподобие», «нормальность», «обычность» докторов: «Словно мы не люди, словно наш труд не труд» {«Месть женщины», 1884, 2, 331); «Я... благоговею перед докторами. Это особенные люди, святые люди» {«Рег-petum mobile», 1884, 2, 325), «Человек, посвятивший себя науке и записавшийся в благодетели человечества...» {«Елка», 1884, 3, 146). Причем, эта «ненормальность» оценивается неоднозначно: от восхищения до признания шарлатанства. Более того, в некоторых рассказах врачи лишаются статуса человека введением в текст сравнений с жителями потустороннего мира: «скелет чертов», «парршивый черт» и т.д.
Произведения Чехова по способу реализации мифологемы болезни можно классифицировать следующим образом: 1. Сюжеты, где ситуация болезни-лечения является ядром повествования {«Хирургия», «Симулянты» и др.); 2. Рассказы, где болезнь определяется введением в текст больного или доктора, занятого далеким от медицины делом {«Страшная ночь», «Per-petum mobile», «Надлежащие меры» и др.); 3. Сюжеты, в которых мифологема болезни реализуется имплицитно: а) вербально представлена в тексте авторством «человека без селезенки» (отклонение от нормы - «человек без селезенки» - выступает в оппозиции здоровье / болезнь (смерть) как второй ее компонент: «Два письма», «Ярмарочное «итого», «Затмение луны», «Предписание» и ДРО; б) говорящими фамилиями (Недорезов, Синерылов - «Гордый чело век», Почешихина - «Брожение умов», Панихидин, Трупов, У покоев «Страшная ночь» и др.); в) сравнительным оборотом, репрезентирующим недуг: «пятнистый, как тиф, стол» {«Справка»),
Смешением второго и третьего типа реализации мифологемы болезни в тексте логично считать рассказ «Страшная ночь» (1884). Категория болезни представлена в тексте фигурой доктора Погостова, который приходит на спиритический сеанс, попадает в нелепую ситуацию, занимается чем угодно, кроме врачевания. Обращает на себя внимание и то, что из всей компании {«все мы»), засидевшейся на спиритическом сеансе, в рассказе упоминаются повествователь, жизнь которого «близится к закату» и вменяемость которого на протяжении всего повествования вызывает сомнение, сам друг, кстати, «ныне умерший», и Погостов. Этот факт вызывает сомнения в «нормальности», «обычности» доктора.
Фамилии Панихидин (повествователь), ныне умерший друг Упокоев, врач Погостов, виновник случившейся с повествователем «гробомании» Че-люстин, улица Успения-на-Могильцах, - все здесь вербально маркирует смерть, что определяет это произведение как третий тип реализации категории болезни. Такое абсурдное для небольшого рассказа скопление трупов и гробов заставляет усомниться либо в реальности происходящего, либо в «нормальности» повествователя. С другой стороны, повествование, обнаруживающее предельную концентрацию мистического, получившего в финале рассказа прозаическое объяснение, - пародия на романтическую поэтику ужасного, остававшуюся модной и в конце века. Нельзя не отметить, что ситуация разрешается в свойственной писателю комической, анекдотической манере, основанной на эффекте обманутого ожидания.
В рассказе «Невидимые миру слезы»1 сообщение о недуге жены Реб-ротесова, вопрос о посещении доктора («Был Гусин без меня?»), отсылая к ситуации любовного треугольника доктор / пациентка / муж, репрезентирует ситуацию болезни-лечения, что позволяет говорить о втором типе представления в тексте мифологемы болезни.
Процедура лечения и процесс болезни, как выше отмечалось, определяется в творчестве писателя как испытание, необходимое для познания правды жизни, в результате которого бывший больной переходит в новый статус и воспринимается по-иному окружающими его людьми.
