Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА I. Экзистенциальное мировосприятие в русской литературе XX века 16
1.1. Проблема экзистенциального мировосприятия в контексте русской культуры 16
1.2. Образы юродивого и «лишнего человека» через призму экзистенциального мышления 28
1.3. Экзистенциальный компонент в русской литературе начала и конца XX века 42
ГЛАВА II: Идейно-эстетические искания петербургских писателей конца XX века 65
2.1. Петербургский текст русской литературы XX века 65
2.2. Традиции модернистской эстетики в творчестве петербургских писателей конца XX века 77
2.3. Особенности воплощения экзистенциального сознания в структуре художественного произведения 88
2.3.1. Жизненное пространство «маленького человека» и «человека из подполья» в повести Р. Погодина «Дверь» 90
2.3.2. Сюжет и приемы композиции в рассказах М. Веллера 96
2.3.3. Способ организации текста и система персонажей в романах М. Климовой «Голубая кровь» и С. Арно «Роман о любви, а еще об идиотах и утопленницах .» 103
ГЛАВА III. Преломление экзистенциального сознания в художественном мире писателя-петербуржца 114
3.1. Модель Богочеловека как образующее начало Единого текста произведений Александра Житинского 114
3.2. Творчество Марины Палей: Расщепленное сознание в лабиринтах человеческой несвободы (Модель Человекобога) 148
3.3. Попытка синтеза моделей Богочеловека и Человекобога в произведениях Ильи Стогова 179
Заключение 193
Библиография 202
- Проблема экзистенциального мировосприятия в контексте русской культуры
- Традиции модернистской эстетики в творчестве петербургских писателей конца XX века
- Жизненное пространство «маленького человека» и «человека из подполья» в повести Р. Погодина «Дверь»
- Модель Богочеловека как образующее начало Единого текста произведений Александра Житинского
Введение к работе
*
Актуальность исследования. XX век как историко-литературный
цикл завершен. И этот факт завершенности большого периода принуждает
литературоведов все чаще искать адекватные метаязыки по его описанию,
так как традиционные понятия и категории (художественный метод,
направление, стиль) представляются недостаточными для раскрытия
Щ сложных историко-политических и философско-эстетических отношений
внутри прошедшего столетия.
В этом смысле видится актуальным и перспективным изучение
современной русской литературы с помощью категории «тип
художественного сознания», интенсивно разрабатываемой в исследованиях
исторической поэтики 1980 - 1990-х гг. Так, С.С. Аверинцев, М.Л. Андреев,
w М.Л. Гаспаров, А.В. Михайлов в книге «Историческая поэтика.
Литературные эпохи и типы художественного сознания» (1994 г.) выделяют
три устойчивых типа художественного сознания: архаический
(мифопоэтический), традиционалистский (нормативный), индивидуально-
творческий (исторический). При этом главными категориями,
^ определяющими специфику каждого художественного типа, исследователи
считают категории стиля, жанра и автора [1].
Продолжает исследование русской литературы с точки зрения
функционирования в ней типов художественного сознания В.И. Тюпа. В
книге «Постсимволизм: теоретические очерки русской поэзии XX века»
(1998) ученый акцентирует внимание на состоянии художественного
,ф сознания и выделяет его типы (модусы, или модальности ментальных актов)
в соответствии с диахронией развертывания этих состояний в истории человеческого общества («роевое»; «авторитарное», или «личностно-ролевое»; «уединенное»; «конвергентное») [266].
Исследования категории «художественного сознания» все чаще происходят на стыке философии и литературоведения. Так, Е.К. Созина в
диссертации «Динамика художественного сознания в русской прозе 1830 -1850 годов и стратегия письма классического реализма» (Екатеринбург, 2002) рассматривает художественное сознание через призму концепций А. Пятигорского и М. Мамардашвили [239].
Однако для нашего исследования принципиально важное методологическое значение имеет термин «экзистенциальное сознание» как доминантный тип художественного мышления в русской литературе XX века. Понятие «экзистенциальное сознание» было введено и разработано В.В..Заманской.
Следуя логике рассуждений В.В. Заманской, под экзистенциальным содержанием будем понимать особенности воплощения экзистенциального сознания в философско-эстетических поисках литературной эпохи, в художественном мире писателя, а также в феномене текста и его структуры.
Надо отметить, что на сегодняшний день термин «экзистенциальное сознание» разрабатывает ряд ученых: А.П. Власкин, Н.А. Кузнецов, Н.А. Панфилов-Макаричев, Т.А. Таянов, С.А. Кибальник, С.Г. Семенова, Спивак Р.В.. Однако большинство из них опирается на труды магнитогорского исследователя.
В то же время исследование русской литературы конца XX века через призму категории «экзистенциальное сознание» видится наиболее продуктивным и обоснованным, так как позволяет решить ряд актуальных литературоведческих проблем. В частности, проблемы, связанные с рассмотрением литературного процесса как некой единой и преемственной системы.
Проблемность изучения русской литературы конца XX века видится исследователями в ее дискретности, мозаичности [106]. При этом литература конца XX столетия трактуется как явление, принципиально не вбирающее в себя единую стилевую и художественную доминанту, как совокупность разнонаправленных и неравномерных процессов [57].
На сегодняшний день существует ряд монографий, в которых предпринята попытка рассмотрения современной литературы в ее системности (например, работы Г.Л. Нефагиной [178], М.Н. Эпштейна [296, 297], М.Н. Липовецкого [149], Н.Б. Маньковской [159], И.С. Скоропановой [234]). Однако большинство из них строятся по стилевому принципу классификации и анализа литературы. В этом контексте период конца XX века осмысливается либо в динамике стилевых течений, либо в контурах постмодернизма как универсальной модели развития современной литературы.
Столь полярные концепции анализа явлений современной словесности вызваны переходностью, неустойчивостью всех традиционных жизненных парадигм. Именно в переходные эпохи экзистенциальное сознание становится приоритетным. В современной литературе и культуре, на наш взгляд, вновь актуализируется экзистенциальный тип сознания. Иными словами, в конце XX века «новый духовный опыт превращает реальность в экзистенциальное вещество существования, выходит за ее пределы, заявляет себя чем-то более подлинным и действительным» [184, с: 24].
Поэтому категория «экзистенциальное сознание» представляется наиболее продуктивной в конструировании русской литературы конца XX столетия как целостной динамической системы, открытой к диалогу с собственной традицией.
Наша работа посвящена конкретному феномену современной словесности - творчеству петербургских писателей конца XX века. Их типологическая общность позволяет обнаружить еще один пласт культурологических и филологических контекстов. В этом смысле становятся актуальными и востребованными современные исследования городского текста. Тем более «открытие» этой темы в литературоведении напрямую связано с исследованиями «Петербургского текста». Создатель же концепции Петербургского текста В.Н. Топоров, протестуя против
глобальной текстуализации городов России, назвал Петербург единственным
! городом, порождающим особый текст [261 ].
Введение в структуру исследования термина Петербургский текст
вызвано необходимостью типологического рассмотрения специфики
петербургской прозы. Следует отметить, что в литературоведении
существует острая проблема, связанная с открытостью / закрытостью
Петербургского текста. Иными словами, перед нами возникает вопрос
" соотнесения петербургской прозы конца XX века с так называемым «ядром»
Петербургского текста, с произведениями, написанными до переименования Петербурга в Ленинград.
Однако в свете последних исследований эта проблема не представляется острой. Появилось достаточное большое количество работ о Ленинградском тексте как главе Петербургского текста, обоснована возможность анализа творчества «ленинградской школы» прозаиков с позиций семантики города, ряд статей и исследований посвящен рок-поэзии как современной репрезентации Петербургского текста.
Под петербургской прозой конца XX века будем понимать блок
художественных текстов, созданных петербургскими писателями различных
'% литературных поколений в приблизительный период с 1985 г. по 2000 г. и
испытывающих на себе в той или иной степени влияние Петербургского
текста.
Таким образом, актуальность данного исследования обоснована тем,
что анализ экзистенциального содержания русской литературы позволяет
рассмотреть явления современной словесности в их целостности, установить
(Щ преемственные и контекстные связи в философско-эстетических поисках
литературной эпохи, в индивидуально-художественном мире писателей, а
также в феномене современного текста и его структуры. Надо отметить и тот
факт, что попыток анализа экзистенциального сознания как типа
художественного мышления в рамках современной литературы еще не
^ предпринималось.
Объект исследования - петербургская проза конца XX века, в частности произведения С. Арно, М. Веллера, А. Житинского, Н. Катерли, М. Климовой, А. Мелихова, М. Палей, Р. Погодина, И. Стогова.
Рамки данной работы не позволяют подробно исследовать весь массив петербургской прозы конца XX века, поэтому мы проанализируем основные типологические черты воплощения экзистенциального сознания в творчестве петербургских писателей, а также остановимся более подробно на тех текстах, в которых оно представлено наиболее репрезентативно. При выборе объекта исследования мы учитываем и фактор литературного поколения.
Предмет исследования - особенности художественного воплощения экзистенциального сознания в петербургской прозе конца XX века.
Цель диссертационного исследования - в свете художественного опыта последнего столетия определить своеобразие воплощения экзистенциального сознания в петербургской прозе конца XX века.
Достижение поставленной цели предполагает решение следующих задач:
Установить различие и сходство в воплощении экзистенциального сознания в русской литературе начала и конца XX века.
Проследить специфику реализации экзистенциального мышления в Петербургском тексте русской литературы XX века.
Выявить особенности воплощения экзистенциального сознания в произведениях петербургских авторов конца XX века на идейно-эстетическом уровне.
4. Проанализировать способы реализации экзистенциального
мышления в структуре художественного произведения петербургской прозы
конца XX века.
5. Отразить специфику преломления экзистенциального сознания в
художественном мире писателя.
Методологическая и теоретическая основа диссертации
В.В. Заманская видит «в категории экзистенциального сознания
fb перспективную методологию и методику анализа» [103, с. 19] и
обосновывает особенности категории экзистенциального сознания в
философско-эстетическом дискурсе эпохи. Концепция данного
исследователя представляется принципиально важной в контексте нашей
работы: в методологическом смысле мы будем опираться на категорию
экзистенциального типа художественного сознания, а также на контекстно-
т герменевтический метод, который позволит вскрыть литературные связи
творчества современных авторов, не соотносимых на сегодняшний день типологически.
Теоретическую основу работы составляют труды В.В. Заманской, М.М. Бахтина, В.Л. Каганского, Ю.М. Лотмана, М.С. Уварова, В.Г. Щукина, М.М. Голубкова. Исследования специфики экзистенциального сознания в петербургской литературе велись с опорой на работы М.Ф. Амусина, АЛО. Арьева, Н.П. Анциферова, М. Берга, С. Бломберг, В.В. Вейдле, И.З. Вейсман, И.И. Евлампиева, Б.В. Иванова, М.В. Рождественской, В.Н. Топорова.
Суть стратегии и методологии диссертационного исследования
Щ составил комплексный подход, реализующий возможности структурно-
семиотического, контекстно-герменевтического и сравнительно-типологического подходов к изучению литературного произведения, позволяющих привлечь обширный философский, культурологический и собственно литературоведческий материал в тесном их переплетении.
Основные приемы исследования - анализ, синтез, аналогия,
(<Ф классификация, моделирование.
Научная новизна работы определяется впервые предпринятой
попыткой анализа специфики воплощения экзистенциального сознания в
петербургской прозе конца XX века, а также в комплексном рассмотрении
таких категорий, как экзистенциальное сознание, петербургский текст,
,^ культурно-географическая среда.
Мы акцентировали внимание на внутринациональных особенностях
\$t реализации экзистенциального мышления как типа художественного
сознания (тогда как В.В. Заманская рассматривает русскую литературу как органическую часть общеевропейского культурного пространства XX века). Это позволило выявить два устойчивых типа экзистенциального сознания русской литературы XX века, условно названных в работе моделью Богочеловека и моделью Человекобога.
Разграничение в рамках экзистенциального сознания данных моделей не противоречит концепции В.В. Заманской, но в то же время дает возможность, во-первых, включения оппозиции «экзистенциальное -диалогическое» в одну экзистенциальную систему, а во-вторых, более детально рассмотреть специфику воплощения национального типа экзистенциального сознания на философско-эстетическом, художественно-индивидуальном и структурном уровнях художественного произведения.
Полученные автором в процессе исследования схемы позволили
подойти к современным художественным текстам с концептуальной точки
зрения, выявить механизмы развития современной русской словесности в
тесном сопоставлении с предшествующими периодами развития литературы,
{Щ рассмотреть явления современной художественной словесности в их
целостности.
Новизна работы обусловлена и тем фактом, что творчество
рассматриваемых писателей не было исследовано ранее в науке. Их
произведения затрагивались лишь в отдельных критических статьях, в связи
с текущими проблемами литературы конца XX века. Однако попыток
Щ анализа творчества А. Житинского, М. Палей, И. Стогова как
самостоятельного и индивидуального художественного мира еще не предпринималось.
Практическая значимость диссертации состоит в том, что
предлагаемый в работе подход к анализу русской литературы может быть
fo использован для дальнейшего осмысления творчества отечественных
писателей XX - XXI вв., при создании авторских программ по истории литературы, при разработке спецкурсов и спецсеминаров, посвященных проблемам петербургской литературы, духовной парадигме современной словесности. Выводы и схемы исследования могут быть использованы в курсе Истории русской литературы XX века, в рамках спецкурса Технология обучения филологическим дисциплинам, а также при анализе конкретных художественных произведений современной литературы. Положения, выносимые на защиту:
Петербургская проза конца XX века рассматривается нами через призму понятий «Петербургский текст русской литературы» и «Ленинградский текст русской литературы». Термин «Петербургский текст» позволяет рассмотреть петербургскую литературу как особую и индивидуальную целостность в плане содержания произведений и в плане их стилевого оформления.
Исследование петербургской прозы конца XX века показало, что в ней существует два достаточно устойчивых типа художественного воплощения экзистенциального сознания, соотносимых с религиозным и атеистическим экзистенциализмом. В рамках нашей работы эти типы названы моделью Богочеловека и моделью Человекобога. Каждая из моделей обнаруживает специфические черты как на идейно-эстетическом уровне произведений, так и в жанровой структуре художественного текста.
При анализе преемственности эстетики модернизма в петербургской прозе второй половины XX века было выявлено, что традиции экспрессионизма функционально подчинены модели Богочеловека, а традиции импрессионизма - модели Человекобога.
3. Линией демаркации между моделями Богочеловека и Человекобога в
петербургской прозе конца XX века являются модели общения «Я - Он» и «Я
- Я», соотносимые между собой как две противоположные стихии проповеди
и исповеди. Различие моделей экзистенциального сознания отражается также
и в выборе вида пафоса - трагического или комического. Следует
оговориться, что в рамках художественной модели Богочеловека комический вид пафоса парадоксальным образом сочетается с трагическим.
Антиномичность эмоционально-ценностной ориентации двух типов экзистенциального сознания реализуется и в жанровых предпочтениях. Так, художественный текст, репрезентирующий модель Человекобога, тяготеет к исповедальным, мемуарным, автобиографическим жанрам. Текст же, реализующий модель Богочеловека, часто обладает карнавальным, соборным мироощущением, предпочитая жанры авантюрные, приключенческие, стремится к фантастическим, сказочным формам своего воплощения.
4. Различия моделей Человекобога и Богочеловека обнаруживаются и на уровне структуры художественного текста. Так, в модели Человекобога чаще используется адинамический тип сюжета, форма повествования -собственно-прямая (дневниковая) или несобственно-прямая. Композиция часто кольцевая, воспроизводящая нелинейную модель времени, подчеркивающая замкнутость жизненных форм. Художественное пространство отличается высокой степенью наполненности. Ведущим типом проблематики становится романный, что акцентирует внимание на изображении характеров, внутренней жизни человека.
В модели Богочеловека, напротив, воспроизводится динамический тип сюжета. Здесь редко можно встретить прямую речь (обычно она реализуется в форме диалогов). Портреты персонажей поверхностны, форма художественной условности фантастическая (мистическая), наполненность художественного пространства скудна, однако хронотоп часто наделен сакральным значением. Интенсивность формы художественного времени весьма насыщена, а модель времени линейна. Внимание актуализируется на ситуациях. Ведущим типом проблематики является мифологический («фантастико-генетическое осмысление тех или иных явлений природы или культуры»[87, с. 46]).
Наиболее востребованными персонажами в петербургской прозе конца XX века становятся образы «маленького человека» и «человека из подполья»,
которые также соотносятся с моделью Человекобога и Богочеловека соответственно.
5. Специфика преломления экзистенциального сознания в художественно-индивидуальном мире Александра Житинского реализуется, прежде всего, в частом использовании жанра мениппеи, как наиболее подходящем для реализации модели Богочеловека. Идиостиль А.Житинского характеризуется использованием резких контрастов, оксюморонов, злободневной публицистичностью текста, присутствием элементов социальной утопии, свободой сюжетного и философского вымысла. Карнавальное мироощущение как неотъемлемая часть модели Богочеловека ведет к пародийному и сатирическому характеру повествования.
В прозе Марины Палей нашла свое яркое воплощение экзистенциальная модель Человекобога. Аутентичность как основная черта данной модели ведет к тому, что в произведениях М. Палей воспроизводится ирреальное пространство снов, воспоминаний, интертекстовых вставок (как воспоминаний классических сюжетов и образов). Ирреальность художественного пространства позволяет автору свободно обращаться с формой художественных произведений. Тексты Палей часто синестезийны, образная же система в них практически разрушается, так как смысл текста передается на основе ассоциативных связей.
Главными категориями, организующими идиостиль М. Палей, мы считаем категории «Двойного круга несвободы», «Диалога», «Двойника», «Расщепленного сознания».
Творчество Ильи Стогова представляет собой симбиоз моделей Человекобога и Богочеловека, что происходит благодаря укрупнению экзистенциального субъекта (говорящий мыслит себя в качестве представителя поколения). Происходит смешение моделей общения «Я - Я» и «Я - Он» за счет однопоставленности субъекта и объекта речи. Стихия исповеди отдельного человека обретает черты самоидентификации целого поколения, превращаясь в проповедь диктующего сознания целостной
группы людей. Принадлежность персонажа к культуре Примитива
ф определяет его внутренние характеристики: диктат собственного мнения,
неумение воспринять чужое слово (в данном случае - слово русской культуры), потребность судить и выносить приговор, утверждение права произвола.
Подобные литературные установки сближают произведения Стогова с текстами Лимонова и Бегбедера. Однако более тесная связь творчества
^ рассматриваемого писателя прослеживается с так называемым «новым
реализмом» как результатом эстетического примитивизма 90-х годов.
Апробация работы. Основные положения и выводы диссертации были изложены и обсуждены на заседании кафедры истории новейшей отечественной литературы Ставропольского государственного университета. Работа прошла апробацию на международных, всероссийских и региональных научных конференциях. Автор ежегодно участвовал в Международных научных конференциях студентов, аспирантов и молодых ученых «Ломоносов - 2002», «Ломоносов - 2003», «Ломоносов - 2004», «Ломоносов - 2005». Выводы научного исследования были изложены в докладах на Международной научной конференции «Восток— Запад: Пространство
(4р' русской литературы» (Волгоград, 2004), V Всероссийской научно-
практической конференции студентов и аспирантов «Молодежь и наука XXI века» (Красноярск,2004). Материалы исследования широко представлены на 48, 49, 50, 51 научно-методических конференциях преподавателей и студентов «Университетская наука - региону» (Ставрополь, 2004 -2006 гг.), региональной научной конференции «Круг детского чтения сегодня: герои,
Щ сюжеты, поэтика» (Ставрополь, 2005).
Результаты исследования были апробированы также на занятиях со студентами и магистрами филологического факультета, основные проблемы работы обсуждались на заседаниях литературного клуба в рамках лаборатории «Русская литература XXI века: Проблемы духовности».
Структура диссертации. Работа состоит из Введения, трех глав, Заключения и Библиографии, которая насчитывает 302 источника. Структура работы определена темой исследования: в первой главе определяется специфика воплощения национального экзистенциального сознания в русской литературе XX века. Во второй главе петербургская проза конца XX века рассматривается через призму экзистенциального сознания на идейно-эстетическом и структурном уровнях. В третьей главе выявляются особенности взаимодействия экзистенциального и художественно-индивидуального сознаний. Объем диссертации - 224 с.
Проблема экзистенциального мировосприятия в контексте русской культуры
Рассматривая категорию «художественного сознания» как альтернативу термину «художественный метод», В.В. Заманская выделяет экзистенциальное, диалогическое, политизированное, мифологизированное, религиозное типы художественного сознания XX века. Экзистенциальное сознание автор исследует в рамках контекстно-герменевтического метода, суть и своеобразие которого она усматривает в том, что «интерпретация любого историко-литературного факта и явления осуществляется в системе контекстов, включающих литературное произведение в максимально возможное число философских и культурологических плоскостей» [103, с. 23].
На основе анализа специфики воплощения экзистенциального сознания в художественном тексте исследователь конструирует устойчивую модель мира в литературе экзистенциальной ориентации. Параметрами данной модели она называет «катастрофичность бытия, кризисность сознания, онтологическое одиночество человека» [103, с. 32]. Автор выделяет также и основные принципы поэтики и стиля, вырабатываемые под влиянием экзистенциального сознания и структурирующие себя в категориях: поток -ситуация - абзац - экзистенциальное слово [103, с. 36].
Наше обращение к проблематике функционирования экзистенциального сознания в контексте русской культуры вызвано необходимостью развития и практической реализации идей одного из подходов в современном литературоведении, связанного с восприятием литературы «как одной из сфер воплощения русского национального характера» [61, с. 10]. Так, в статье «Русская литература и христианство» В.Н. Захаров пишет: «Среди различных дисциплин, которые начинаются словом этно-, явно не хватает еще одной - этнопоэтики, которая должна изучать национальное своеобразие конкретных литератур, их место в мировом художественном процессе» [78, с. 9]. В то же время простой пересказ проблем философии экзистенциализма не кажется нам необходимым, так как не отвечает сути литературоведческого исследования (в этом случае культурологический дискурс более предпочтителен), а также грозит работе реферативностью изложения материала.
Контекстно-герменевтическое сопоставление особенностей русской культуры и экзистенциального сознания, напротив, позволяет рассмотреть тему экзистенциального в проблемном аспекте. В то же время географический фактор сам по себе очень важен в рамках изучения русской литературы. М. Ю.Лотман замечает по этому поводу: «Характерно, что в русской литературе география становится одним из доминирующих художественных средств выражения» [154, с. 161].
В данном параграфе важно отметить такое качество экзистенциального сознания, как его метакатегориальность. Экзистенциальное сознание в качестве метакатегории рассматривается нами как феномен надысторический и наднациональный. «Экзистенциальное сознание по своим истокам и возможностям философского и эстетического познания человека и бытия, - пишет В.В. Заманская, - феномен общечеловеческий, наднациональный и в значительной мере надысторический. Оно выразило различные типы сознания русского и европейского и явилось константной основой литературы различных периодов» [103, с. 26]. Русский тип экзистенциального мышления может быть рассмотрен с двух позиций: с точки зрения его генезиса и с точки зрения его специфических черт. Проблему генезиса русского экзистенциального сознания мы проанализируем в тесной взаимосвязи с устойчивыми этническими стереотипами, которые «формируются веками, переходят в ранг мифологизированных, не поддающихся культурным изменениям, несмотря на влияние информационной культуры» и формируют концепт «национальное сознание» [59, с. 9]. Наряду с понятием «национального сознания» будем использовать термин «национальный характер», под которым понимаем «совокупность обусловленных социально, исторически и географически психологических черт, характерных для большинства представителей конкретного народа и в какой-то мере проявляющихся в г характере каждого представителя данной нации» [251, с. 139]. На мифологизированные стереотипы любой народности существенное влияние оказывает изначальное географическое положение, формирующее впоследствии так называемый культурный ландшафт. «Географические образы, - утверждает Д.Н. Замятин, - есть не что иное, как особый язык, язык пространственной культуры, которая как бы модифицирует сама себя в зависимости от места, страны, региона» [104, с. 6.]. Внешняя специфика географии России, во многом определившая характер русской философской рефлексии, - это ее положение между Востоком и Западом. Изначальная пограничность, характерная для экзистенциальной ситуации, ведет к смешению в русской культуре строго очерченных систем - Восточной и Западной, - что порождает положение вне системы, неограниченность, незамкнутость в своих пределах. Открытость русского человека совпадает с понятием открытости в экзистенциализме, с экзистенциальным стремлением к диалогу. Внутренняя специфика географии России заключается в ее расположении на обширной восточноевропейской равнине, для которой характерен монотонный, практически не изменяющийся ландшафт. «Если определить бросающееся в глаза различие между западноевропейским и русским ландшафтом, - писал Ф.А. Степун, - то можно сказать: южно- и западноевропейский ландшафт - это полнота формы в теснейшем пространстве, русский - это в бесконечность излучающая бесформенность» [243, с. 156].
Традиции модернистской эстетики в творчестве петербургских писателей конца XX века
Модернистская эстетика как таковая отвечала не только требованиям времени (в ситуации преобладания экзистенциального мышления), но и четко соответствовала самому духу петербургских экзистенциальных поисков. Не даром термин «серебряный век» более соотносится с произведениями петербургских художников. Возникнув как протест против позитивистской картины мира, экзистенциализм выстраивает собственные художественные координаты, противоположные реалистическим. Е. Замятин в статье «О литературе, революции, энтропии и прочем» замечает: «Все реалистические формы - проектирование на неподвижные, плоские координаты Эвклидова мира. В природе этих координат нет, этого органического неподвижного мира нет, он - условность, абстракция, нереальность. И потому реализм - нереален: неизмеримо ближе к реальности проектирование на мчащиеся кривые поверхности - то, что одинаково делают новая математика и новое искусство. Реализм не примитивный, не realia, a realiora - в сдвиге, в искажении, в кривизне, необъективности» [105, с. 515].
Однако модернизм сталкивается с все более пропагандируемой эстетикой нормативизма. Причем данное столкновение модифицируется впоследствии в противопоставление как двух эстетических систем, так и (глубже) тех идейных, культурологических и социальных установок, которые стоят за ними. М. Голубков пишет по этому поводу: «Модернистская эстетика ... оказалась оппозиционна идеологии антисистемы и пыталась уравновесить ее, смягчить губительные последствия для русской культуры» [61, с. 176].
Безусловное соответствие идейной установки Петербургского текста и модернистской эстетики, а также невозможность принятия концепций нормативизма (утопичность, ориентация на «золотой век», концепция художественного времени, антигуманизм и мессианизм [61, с. 176]) приводит к формированию в недрах петербургско-ленинградской культуры бунтарского (антисоветского) течения, ориентированного на традиции модернистской эстетики. Традиционность петербургской культуры в советский период реализуется, прежде всего, в преемственности основных тенденций экспрессионизма и импрессионизма как главных течений модернизма, художественные принципы и приемы которых и легли в основу поэтики так называемой «литературы подполья» 60-х - 80-х гг. XX века.
Здесь возникает вопрос о соотношении модернистских и постмодернистских тенденций в петербургской литературе. На наш взгляд, вопрос этот разрешается в пользу модернистской эстетики. Однако надо отметить, что уникальность современной ситуации критики видят «в параллельном развитии сразу нескольких традиций, ни одна из которых не предполагает сменить другие, так как а) все они обладают еще не исчерпанным креативным потенциалом, б) дополняют друг друга в постижении мира и человека и способах их характеристики, в) вносят в культуру агонистический дух, побуждая принимать во внимание инаковое». [235, с. 217].
В случае писательского предпочтения модернистской эстетики речь идет не о слепом ее копировании. Тенденции экспрессионизма и импрессионизма эволюционируют и развиваются в индивидуальном преломлении Петербургского текста-второй половины XX века. Они проявляются и в реалистических формах, синтезируясь и развиваясь на более высоком уровне. Можно сказать, что во второй половине XX века происходит естественная эволюция модернистских форм, неестественно прерванная в первой половине нормативной эстетикой. И это, прежде всего, касается литературы андеграунда, так как именно в ней созревает эстетический протест против соцреализма. А. Балакин пишет: «Неофициальные авторы постоянно расширяли актуальное культурное поле, открывая близких им по духу авторов разных стран и времен. Недаром в самиздатовских журналах регулярно помещались и переводы, и публикации забытых (по самым разных причинам) отечественных писателей 1920-1930-х годов. В отличие от сочинений благополучных членов СП творчество неофициальных авторов подпитывалось несравненно большим количеством источников. Именно поэтому литература андеграунда была гораздо разнообразнее и стилистически богаче, чем то, что издавал «Советский писатель» или печатали толстые ежемесячники» [12].
Характерные для Петербургского текста гротеск и гиперболизация, стремление к фантасмагорическому и ирреальному естественно вписываются в традиции экспрессионистические, где важна «не символизация, не отражение «несказанного», «надмирного», а алгебраизация, сведение конкретного к отвлеченной «сущности» (essential), вещи к понятию» [77, с. 20]. Типичными в этом смысле можно назвать произведения Н. Катерли, М. Чулаки, А. Житинского, В. Попова, Б. Бахтина, С. Носова, С. Арно и других.
При этом фантасмагорическое воспринимается в рамках произведений как естественная часть абсурдного мира, как само собой разумеющееся. В рассказе Н. Катерли «Чудовище» [127], например, центральным становится не сам удивительный факт обитания Чудовища в обыкновенной коммунальной квартире, а отношения жильцов с этим существом. Пафос произведения - жалость к ближнему - лишь острее подчеркивается неординарностью ситуации. Так же, как и в экспрессионизме, главным становится выражение идеи автора.
Идея, а не отображение детерминированной действительности, была в экспрессионизме довлеющей. К. Дрягин, описывая позицию художника-экспрессиониста, замечает: «Ставя своей задачей лишь одно - резко и ярко представить перед читателями или зрителями свою мысль, художник совершенно не заботится о том, чтобы быть верным действительности, чтобы в самом быте найти воплощение своей мысли...Он создает новую, фантастическую действительность; создает образы, не встречающиеся в природе, но резко и определенно выражающие его мысль» [77, с. 15].
Жизненное пространство «маленького человека» и «человека из подполья» в повести Р. Погодина «Дверь»
Анализ произведений петербургской прозы хотелось бы начать с повести Радия Погодина «Дверь». Погодин вошел в историю советской литературы как детский писатель. И это не удивительно: его произведения как бы «светятся» изнутри добротой и верой в жизнь. И. Смольников пишет: «Когда читаешь прозу Р.П. Погодина, понимаешь, что она обладает той смысловой, нравственной и образной емкостью, которая делает художественное произведение и доступным, и необходимым как юным, так и взрослым читателям» [204,с 401]. Это притом, что он, бывший фронтовик, часто обращается к военной теме. Война становится тем мерилом, той точкой отсчета, через которую герои Погодина осознают не только истинного себя, но и окружающий их мир.
Все же произведения Погодина - предтеча душевных травм и трагедий, которые доведется пережить писателям 90-х. В творчестве писателя современность отражена в формах, характерных для литературы периода «застоя», где время остановлено, а жизненное пространство строго ограничивается до пределов советской кухни. Повесть «Дверь» в этом смысле является типичной для ленинградской литературы. Типично и противопоставление в ней традиционных образов петербургской прозы - «маленького человека» и «человека из подполья». В то же время в повести ярко отражена семантика женского образа, появляющегося в литературе конца XX века (см. 1.З.), как сковывающего волю, как символа мира Man. Поэтому в данном параграфе логично обратиться к анализу жизненного пространства и времени «маленького человека» (Петрова) и «человека из подполья» (Кочегара), установить, в чем состоит разнонаправленность их интенций, в каком типе экзистенциального сознания они обнаруживают себя.
Главный персонаж повести - Петров Александр Иванович - вдруг начинает осознавать себя, чувствовать то, что раньше было для него недоступно. Пробуждению Петрова «от сна обыденности» предшествует его встреча с Кочегаром.
Однако Кочегар в произведении носит лишь вспомогательную функцию. Он - первый человек в жизни Петрова, живущий свободно, не обремененный тяжестью социальной жизни. Безусловно, Кочегар олицетворяет собой современного «человека из подполья». Он в повести не раскрывается полностью, но сам образ жизни Кочегара становится как бы точкой отсчета в перерождении Петрова.
Жизненное пространство Кочегара - подвал, в котором он конструирует свою модель общества, позволяя жить здесь людям, попавшим в трагическую ситуацию. Единение обитателей подвала основано на истинном общении, не оскверненном бытом. Здесь можно говорить о некой соборности, как она понимается в рамках русского экзистенциального сознания. Безусловным лидером в этом соборе является Кочегар. Он берет на себя функции некоего проповедника, всезнающего учителя жизни. При этом пространство подвала приобретает г статус сакрального. Здесь возможно превращение стены в живую саванну, исчезновение человека в другом измерении и т.д. Таким образом, модель Кочегара - это модель Богочеловека. Следует оговорить временные параметры данного персонажа. Они, по сути, совпадают с кумулятивным принципом жизни «здесь и сейчас». Девиз Кочегара - «Горение — суть и смысл жизни...» [204, с. 320]. Однако он -бывший фронтовик, и именно годы войны мыслятся им как нечто настоящее, проверяющее на прочность, как экзистенциальная ситуация, в которой только и может человек осознать самого себя. Таким образом, футурологическая заданность модели Богочеловека направлена здесь, наоборот, в прошлое. Трансцендентный план составляет прошлое Священной войны.
Жизненное время и пространство главного героя обладает более сложной, многоуровневой и динамичной структурой. Поэтому представляется необходимым анализировать данные категории с учетом их динамического развития, где точкой отсчета является встреча Петрова с Кочегаром.
До встречи с Кочегаром в жизни Петрова существуют реальное (Петербург, работа, квартира) и ирреальное время и пространство (сны про войну, диссертация о праздниках).
Реальное пространство осмысливается им как нечто замкнутое. Весь мир сужается до пределов каждодневных обязанностей Петрова: «Уходя утром на работу, жена Петрова зажимала в Железную руку записку и два рубля денег. На эти деньги Петров должен был пообедать, купить хлеб и кефир домой. Кефирные обязанности Петров исполнял аккуратно, но жена все писала ему напоминания, каждый день их писала, и улицы, по которым Петров ходил на работу, из пространства, где воля и ветер [Курсив мой -Ю.С], превращались в коридоры мелких забот и недобрых шуток [Курсив мой - Ю.С]. Так и жил Петров, торопясь не позабыть про кефир. Даже кружку пива не мог выпить в свое удовольствие — все торопился. И купив кефир, торопился» [204, с. 332]. Образ двери в обыденном мире становится негативным, пугающим, чужим, раздробленным на множество ничего не значащих составляющих: «Хлопали, скрипели, чмокали бесконечные двери. Двери к начальству, двери в аптеку, двери в автобусах, двери в метро. Двери стеклянные, деревянные, алюминиевые. Двери, обитые дерматином. Двери двойные и двери тройные... Иногда так хотелось пива! Но двери! Он боялся, что когда-нибудь какие-то жизненно важные двери не откроются перед ним, и он, Петров, либо куда-то не войдет, либо не выйдет откуда-то. О том и речь» [204, с. 332]. Таким образом, Петербург воспринимается героем как бесконечный лабиринт мелких и узких пространств с ничтожными и суетливыми проблемами.
Ирреальный план повествования состоит из военных снов Петрова и из пространства праздников, отраженных в его диссертации.
Военные сюжеты снов четки и открыты. Они организуют то жизненное пространство Петрова, которое должно было быть на самом деле, именно во сне Петров осознает Себя, ощущает свободу и правильность своих поступков. Пространство снов изображено как вариативный мир с настоящими героями (Старшина, Лисичкин, Каюков - друзья Петрова из его военного детства). Надо подчеркнуть, что сам Петров никогда в реальном мире не воевал, то есть все, что с ним происходит во сне - не просто воспоминание, а именно вариативное существование.
Диссертация Петрова («Праздники, их возникновение и психологический феномен в структуре социально-экономической функциональной дифференциации») - труд всей его жизни, который он никак не может закончить. Тема исследования становится для Петрова неисчерпаемой, объемной и куда более полной, чем реальность: «От тоски своего подчиненного существования Петров уходил к праздникам в честь корыстных богов, скандально ликующей плоти, в честь весны и других забот человеческих» [204, с. 335].
Модель Богочеловека как образующее начало Единого текста произведений Александра Житинского
Типичные для экспрессионизма фантасмагория, стремление к гротеску, подчеркнутая ирреальность происходящего, нарушение жизненных пропорций являются неотъемлемой частью идиостиля Александра Николаевича Житинского. Однако все эти черты сопоставимы также с авторской позицией демиурга-проповедника (Богочеловека); главное для него - создание ситуации, в которой человек познает себя. Задача экспрессионистского текста (подчеркивание основной, отвлеченной идеи) близка по характеру целевой установке модели Богочеловека - проповеди. Для успешной реализации проповеднической функции в экзистенциальной модели Богочеловека необходимы: 1) провокация - «сознательное выстраивание ситуации, вынуждающей кого-либо на нежелательную для него активность предсказуемого для провокатора характера» [114, с. 8], что означает, во-первых, авторскую ориентацию на конструирование критической экзистенциальной ситуации, а во-вторых, на подчинительную функцию персонажей, характерную для экспрессионизма; 2) агрессия - «активность, имеющая целью нарушение status quo в отношениях между людьми и самим объектом агрессии» [114, с. 8]. «Для русской духовности, - пишет М. Уваров, - возникновение фигуры проповедника - это всегда надлом, срыв культуры, крик души национального самосознания» [269, с. 193]. И в этом плане практика проповеди связана с агрессией, неповиновением и прямым осуждением, свойственным поведенческой модели юродивого. Путь юродивого - это путь «за гранью» разума, мира, морали, нравственности, то есть любой принятой на земле системы, поэтому модель Богочеловека обладает наибольшим спектром реализации авторской свободы, а иногда и своеволия, в использовании материала из реального мира. Таким образом, модель Богочеловека наиболее адекватно находит свое воплощение в координатах экспрессионизма как эстетической системы. Проанализируем соотнесенность творчества А. Житинского с моделью Богочеловека и с экспрессионистской традицией. Уже в ранних рассказах писателя превалирует экзистенциальный тип мышления. Так, в рассказе «Опасения» (1968) ярко, рельефно, возможно, слегка энциклопедично представлена экзистенциальная модель мира. В самом названии рассказа содержится сема «страх», которая подчеркивается и Щ далее. В первом же предложении находим: «Он стал замечать, что боится лепных карнизов» [93, с. 3]. Здесь нагнетание и прямое называние одного из главных экзистенциалов - страха - соседствует с обращением к другому экзистенциалу - экзистенциалу ожидания: «Иногда, читая газету, наклеенную на доске, он резко вскидывал голову, ожидая увидеть перед Щ глазами падающий сверху кусок штукатурки» [93, с. 3]. Продолжает этот ряд экзистенциал «забота», заставляющий персонажа постоянно уберегаться от случайностей хаотичного мира: «Многое в этом мире висело на волоске и было опасным до тех пор, пока он не ставил мысленных подпорок или не изобретал способа уберечься от беды» [93, с. 3]. Страх, ожидание, забота конструируют совершенно особый, Щ характерный исключительно для экзистенциальной модели мира тип отношений в системе «человек и мир в их взаимодействии», где мир - это чуждая, полная опасности и угрозы среда, которая ежесекундно проверяет человеческую жизнь на прочность: «Он будто непрерывно играл с Господом Богом в некую игру: его партнер придумывал, как физически от него избавиться, а он предугадывал эти попытки и старался их избегать» [93, с. 3]. При этом главным фактором отчужденности и аутентичности персонажа является случайность, дисгармоничность, индетерминизм окружающей его среды: «Выходило, что боялся он не смерти, а случая. Его внезапность и непредсказуемость были гораздо опаснее смерти, потому как смерть была естественна, она имела причину, а каприз случая не поддавался учету» [93, с. 4]. В то же время постоянную опасность представляют собой другие люди, точнее толпа людей: «Толпа сковывала, гипнотизировала, увлекала в водоворот локтей, всасывала в двери и сжимала, сжимала...» [93, с. 5]. Толпа отнимает личное пространство, лишает права выбора, свободы. Она умерщвляет собственным грузом все живое вокруг. Толпа обезличивает, всасывает внутрь себя, не позволяя человеку самому решать проблему собственного передвижения. Она безжалостна и безлика. Благодаря подобным отношениям в системе «человек и мир в их взаимодействии» возникает экзистенциальная ситуация, дающая возможность обретения экзистенциального переживания: «Иногда ночью с ним происходили странные вещи. Он называл это «рельефностью». Когда она наступала, звуки становились выпуклыми и твердыми. Их можно было потрогать, поменять местами, они существовали отдельно от источника. Тиканье часов напоминало сухой треск спичечного коробка. Звонкие мысли летали кругами и были горячи на ощупь ... «Рельефность» отступала внезапно, как и приходила. Мысли и звуки разом смешивались в обычный ровный фон, а тиканья часов снова не было слышно. Несомненно, эти удивительные состояния между сном и бодрствованием были каким-то образом связаны с постоянными опасениями за хрупкую жизнь» [93, с. 3]. Таким образом, в рассказе «Опасения» дается целостная экзистенциальная модель мира: чуждый внешний мир противостоит экзистенциальному бытию, за счет чего возникают основные экзистенциалы (страх, ожидание, забота), конструирующие экзистенциальную ситуацию. В данном рассказе экзистенциальную ситуацию адекватно трактовать в ее родовом, а не видовом (критическая / некритическая) значении, как ситуацию пограничную. В рассказе нет первоначального погружения в экзистенциальную критическую ситуацию, а представлен бесконечный событийный ряд в рамках изначально пограничной экзистенциальной ситуации, позволяющей переживание экзистенциальных ощущений и выход к трансцендентному. Видовое же значение экзистенциальных ситуаций выявляется чаще всего там, где показан начальный процесс погружения в экзистенциальную модель мира.
Интересно, что экзистенциальную модель мира «Опасений» можно трактовать в тесной взаимосвязи с образом Петербурга, что отвечает главной смысловой установке Петербургского текста («путь к нравственному спасению, к духовному возрождению в условиях, когда жизнь гибнет в царстве смерти, а ложь и зло торжествуют над истиной и добром» [261, с. 279]). Страхи главного героя (лепные карнизы, чуждая кинетическая энергия, толпа, автобус) в противопоставлении с образом открытого поля («Он предпочитал ходить пешком и свободнее всего чувствовал себя в открытом поле.
