Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Проблема личности и национальной самоидентификации в философии, критике, литературоведении Х1Х-ХХ веков ... 19 - 95
Глава II. Художественная концепция личности в русской и русскоязычной поэзии XX века 96-217
Глава III. Художественная концепция личности в русской и русскоязычной прозе XX века 218 - 336
Заключение 337 - 339
Библиография 340 - 374
- Проблема личности и национальной самоидентификации в философии, критике, литературоведении Х1Х-ХХ веков
- Художественная концепция личности в русской и русскоязычной поэзии XX века
- Художественная концепция личности в русской и русскоязычной прозе XX века
Введение к работе
Литература XX века - явление сложное, противоречивое, вызывающее большие трудности при изучении. Они обусловлены разными причинами и, в первую очередь, тем, что многие исследователи на протяжении всего столетия находились и сейчас находятся в плену «левых» стереотипов, мешающих постижению поэзии и прозы данного периода. Нами предпринята попытка рассмотреть творчество самых разных авторов с «правых», православных позиций.
Уникальность литературы XX века состоит в том, что появилось огромное количество русскоязычных писателей, которые полностью утратили в своем творчестве духовные гены отечественной культуры. Это, с одной стороны, многие представители модернизма и все постмодернисты, с другой - безбрежное советское море. Русские художники слова, продолжившие традиции классики XIX века, количественно оказались в меньшинстве.
В одном из интервью Ст.Куняев назвал деление писателей на русских и русскоязычных примитивно-публицистическим [15. С.5]. Однако если в этом делении А.Бочарова коробит слово «русскоязычный» (им, якобы, хотят подчеркнуть кровную нерусскость, как правило, еврейство отдельных авторов и отлучить их от отечественной литературы [7. С.2]), то у Ст.Куняева вызывает неприятие сама альтернатива «или -или».
У А.Бочарова и его «левых» сторонников вряд ли имеются основания для подобных выводов. Их «правые» оппоненты (М.Лобанов, Ст.Куняев, В.Кожинов и другие) неоднократно подчеркивали, что «русская литература - понятие больше духовное, а не биологическое» [7. С.2], «нация - понятие больше духовное, нежели кровное» [15. С.5]. Показательно и то, что некоторые из авторов, называемых
«русскоязычными» (Г.Померанц, например), сами приняли такой подход и мыслят в рамках его парадигмы. Другие писатели (их большинство: от И.Бродского до Б.Хазанова), не разделяющие подобные взгляды, в качестве главного доказательства своей принадлежности к русской литературе называют язык, что вновь, на наш взгляд, свидетельствует об их нерусской духовности, культуре и подтверждает реальность самого явления, правомочность его названия и оценки.
Однако - на уровне постановки проблемы - нельзя не признать правоту Ст.Куняева. Действительно, существуют писатели, которых однозначно не пропишешь ни в русских, ни в русскоязычных авторах. Таких художников слова мы называем амбивалентно-русскими, то есть соединяющими в своем творчестве как традиционно русские, так и противоположные ценности.
Итак, для автора этого исследования общим критерием при характеристике разных тенденций в развитии литературы XX века является духовно-метафизический критерий. То есть при анализе отдельных произведений и творчества писателя в целом решающим фактором является вопрос: как идеи, идеалы, утверждаемые посредством художественного слова, соотносятся с традиционными ценностями русской литературы. А в их основе, как известно, лежит православная вера.
Последняя аксиоматическая мысль проводится потому, что даже некоторые «правые» критики (например, такие высокоточные, как В.Гусев и И.Стрелкова) допускают высказывания, принципиально уязвимые. Так, В.Гусев определяет духовное начало через природное. К тому же первое, с его точки зрения, может существовать как явление, враждебное Церкви [11. С.160-162]. А И.Стрелкова в числе причин, породивших легенду Есенина о деде-старообрядце, называют следующую: «После революции в рядах старой интеллигенции быть верующим и значило быть русским» [23.
С. 197]. Такой подход, как следует из других суждений, оценивается автором как узкий, неполноценный.
В.Гусев и И.Стрелкова, каждый по-своему, вступают на путь конфронтации с давней традицией определять духовность, русскость через православную веру (оставим в стороне более чем сомнительную «привязку» данной традиции к революции и старой интеллигенции). Именно этот подход, по-особому воспринимаемый некоторыми «правыми» и отрицаемый «левыми», обусловил общую концепцию и отдельные оценки данного труда.
Ошибочность исходных позиций, о которых подробно говорится в исследовании, приводит, например, некоторых «правых» к тому, что творчество В.Маяковского, одного из самых последовательных и стерильно нерусских авторов, рассматривается как явление «исключительно русское» [11. С.161], «почвенническое» [6. С.9] и т.д. Часть «правых» и все «левые» не видят или не хотят видеть, что именно в поэзии В.Маяковского и частично в творчестве Д.Мережковского, А.Блока, Н.Клюева произошла «революция до революции», со всеми вытекающими отсюда разрушительными духовно-эстетическими последствиями.
Мы, конечно, не склонны, подобно В.Розанову [21. С.448-466], в смерти русского Царства винить только литературу и интеллигенцию. Но в то же время в сегодняшнем порыве восхваления авангарда, модернизма или в отстраненно-холодном разговоре о художественном новаторстве реформаторов стиха забывается о главном - о том вкладе, который внесли русскоязычные и амбивалентно-русские писатели в разрушение традиционных ценностей, в отпадение человека от Бога, о чем подробно говорится в данном исследовании.
Об этих «простых истинах» приходится говорить потому, что до сих пор представителями разных направлений создаются схемы, искажающие
реальную картину жизни и литературы. Так, И.Стрелкова, комментируя план Л.Троцкого по созданию «нового человека» (почему именно Троцкого, а не большевиков вообще?), утверждает: «Чтобы переменить народ, начали с интеллигенции. Изгнали из России Ильина, Бердяева, Булгакова, Карсавина, многих других. А на «вакантное» место пригласили Герберта Уэллса, Бернарда Шоу, ту же Айседору Дункан...» [23. С. 197].
Опускаем вопросы по персоналиям и фактографии приведенного суждения, остановимся лишь на том, что в данной ситуации является главным. Дело не только и не столько в Л.Троцком и А.Дункан, дело прежде всего в той - большей - части интеллигенции, к которой принадлежали - полностью - В.Маяковский, во многом -Д.Мережковский, Н.Клюев, частично - А.Блок. Главную скрипку в бесовском послереволюционном оркестре играли именно отечественные «иностранцы»: маяковские, Серафимовичи, багрицкие, Мариенгофы и т.д., которые успешно продолжали работу, начатую ими или их собратьями по перу задолго до переворота, работу по расхристианиванию личности и созданию «нового человека».
Русские писатели XX века, от С.Есенина до Л.Бородина, противостоявшие и противостоящие этому процессу, с точки зрения носителя космополитического сознания, коммунистического и либерального, - уже изначально ущербны, неполноценны в силу своей русскости. Мы стремились показать и доказать противоположное: там, где художник реализует себя через национальную триаду: «личность - народ -Бог», он верен заветам отечественной классики, высокому - духовному -взгляду на мир и человека, он - звено в «златой цепи» русской литературы.
В свете интересующей нас проблемы рассмотрим отдельные произведения Б.Пастернака, В.Гроссмана, Л.Бородина, А.Серафимовича, А.Толстого и других авторов, а также творчество в целом таких писателей, как А.Блок, С.Есенин, М.Цветаева, М.Булгаков, А.Соженицын и
некоторых других. Выбор авторов был обусловлен следующими причинами. Во-первых, тем, насколько значимы как явления русской и русскоязычной литературы произведения и творчество анализируемых авторов. Во-вторых, как в них представлена концепция личности, которая в совокупности с другими критериями (типом гуманизма, в первую очередь), даёт основание для «прописки» писателя в русской или русскоязычной литературе. В-третьих, степень и качество изученности отдельных произведений и творчества в целом ведущих, знаковых писателей XX века.
Последний критерий проиллюстрируем, по понятным причинам, только на примере творчества А.Блока, ибо количество и направленность исследований о нём характеризуют современное состояние научной мысли. В море литературы о личности и творчестве А.Блока немало работ, авторы которых не учитывают или в корне переиначивают особенности художественного метода писателя. Известное высказывание поэта о "соусе вечности" воспринимается по-разному, как изречение ироническое в том числе. Если даже это так, то несомненнее, на наш взгляд, другое: в словах поэта - ключ к пониманию его лирики.
Игнорирование второго, вечного, плана в творчестве А.Блока, искусственная привязка художественного мира того или иного произведения к конкретным историческим фактам или лицам, что наблюдается во многих работах, вряд ли продуктивны. Так, ещё в 1908 году А.Измайлов воспринял лирический шедевр «Девушка пела в церковном хоре» как отклик на гибель русской эскадры в сражении при Цусиме [5. С.386]. Не находя в тексте никаких подтверждений версии критика, выскажемся по существу проблемы.
В стихотворении, как и в творчестве вообще, А.Блок делает любое разномасштабное событие фактом вечности. Естественно, что и первая строфа данного произведения:
Девушка пела в церковном хоре О всех усталых в чужом краю, О всех кораблях, ушедших в море, О всех, забывших радость свою, -
воспринимается как символическое обозначение некоторых важнейших вех почти любой жизни, вех, которые связаны с болью утрат идеалов, печалью исчезновения иллюзий, потерями и трагедиями различного рода. А плач ребёнка в завершающей строфе - это плач Христа об утраченной детской чистоте в каждом человеке.
Особенно преуспели сторонники прикладного подхода в советское время, преуспели, социально заземлив, извратив художественный мир лирики А.Блока до неузнаваемости. Так, в стихотворении «Когда в листве сырой и ржавой...» В.Орлов увидел следующее: «...В этом мрачном осеннем пейзаже запечатлены трагические черты «суровой родины», охваченной мертвящим дыханием общественно-политической реакции, а «костлявая рука палача» и предсмертные слёзы распятого вносят в этот по глубинному своему смыслу исторический пейзаж представление о тогдашних казнях, и самый крест воспринимается как прообраз столыпинских виселиц»[18. С.352].
Не менее непродуктивна, на наш взгляд, приземлённость иного плана - попытка поверять творчество А.Блока его практическим, прикладным значением, понятым буквально. Например, В.Розанов, не приемля пафос статьи «Литературные итоги 1907 года», задаёт вопрос, который звучит для него как риторический: «Которую же из замерзающих на улице проституток согрел Александр Блок или хоть позвал к вечернему чаю, где он кушает печенье со своей супругой, одетой, как это видели все в собраниях, отнюдь не в рубище? Что же он сделал?»[20. С.265]
Сразу вспоминается свидетельство М.Горького об общении Блока с проституткой [9. С.306], которое звучит не в унисон с риторическим
вопросом В.Розанова. Но суть, конечно, не в фактографии, а в том, как идеи, идеалы, воплощённые в творчестве, соотносятся с христианскими ценностями.
Такой подход в публикациях советского периода - большая редкость. В них преобладает вульгарный социологизм разной концентрации, что характерно для работ В.Орлова[17], Б.Соловьёва[24], А.Туркова [25] и многих других авторов. Нет смысла, думается, комментировать суждения, подобные следующим, суждения об общей и частной - блоковской - направленности: «Всё резче обозначается процесс идейного ренегатства буржуазных либералов, завершившийся позорно знаменитым сборником «Вехи» [17. С.332], «Финляндская «автономия» была, конечно, призрачной» [17. С.335], «...В этой связи развёртывается целая цепь метафор-символов: тройка, мёртвая и пустынная равнина, «звёздные очи» красавицы России, «демонский ямщик» (образ реакции, русского царизма). Историческая, больше того - политическая подоплека этой символики очевидна.. .»[18. С.353].
Печальное, если не трагическое изнасилование русской истории и творчества А.Блока сопровождалось комическими ситуациями. Так, настолько, видимо, был велик порыв Б.Соловьёва «воспеть» «униженных и оскорблённых», что он и в облике Катьки из «Двенадцати» узрел ожившие черты героинь древних преданий и мифов, «высокую ценность ...бедовой удали», «прелесть красоты»[24.С610]. А В.Орлов, «улучшая» нравственный облик Блока, так упрощает его отношения с Л.Дельмас: «Идея долга, призвания, нравственного императива <.. .>в конечном счёте предопределила судьбу реального романа и его Кармен»[17.С509]. Приведём, без комментариев, только некоторые дневниковые записи Блока 1917 года, где Дельмас фигурирует под своей фамилией или скрытно, как любовница: «Ночью - любовница...», «К ночи пришла Дельмас», «Вечер с любовницей», «Ночью Дельмас», «Много работал и грешил. Люба, Люба,
Люба... Ночью пришла Дельмас», «Купанье в Шавулове. Полная луна. Дельмас»[13.С217-234].
В 90-е годы вульгарно-социологический подход практически сходит на нет. Появляются глубокие, интересные работы Е.Ивановой [13], П.Басинского [2], И.Есаулова [12], И.Гречаник [10] и некоторых других авторов, предпринимающих попытки религиозно-философского прочтения судьбы и творчества А.Блока. Однако, к сожалению, не эти работы определяют основное направление исследовательской мысли сегодня. Доминирующим является '^формальный" подход в изучении поэзии А.Блока, подход, который, также как и вульгарно-социологический, уводит читателя от понимания личности и творчества автора.
Данный подход вырастает не из реалий текста, а на почве исследовательских фантазий. Так, в книге В.Баевского «История русской поэзии», победившей на конкурсе Международного фонда «Культурная инициатива», определяющими являются суждения типа следующих: «В третьем томе преобладает красный цвет - цвет крови и пламени»[1. С.206]. Трудно сказать, чем порождены такие бездоказательные утверждения, может быть, известными штампами советского периода...
Штампы противоположной направленности нередки на страницах этого вроде бы деидеологизированного труда. Например, «Блока революция погубила» [1.С.207]. Данная давняя, распространённая версия легко опровергается всем ходом развития мировоззрения и преобладающими тенденциями творчества поэта. «Революционное» убийство, террор Блок освятил ещё" задолго до известного переворота, в частности, в 1909 году в письме к В.Розанову: «Как человек, я содрогаюсь при известии об убийстве любого из вреднейших государственных животных (выделено мною - Ю.П.), будь то Плеве, Трепов или Игнатьев. И, однако, так сильно (коллективное) озлобление и так чудовищно неравенство положений — что я действительно не осужу террор сейчас...
Революционеры, о которых стоит говорить (а таких - десятки) убивают, как истинные герои...
Ведь правда всегда на стороне «юности»... Революция русская в её лучших представителях - юность с нимбом вокруг лица»[4. С.276-277].
Интерес к поэтике творчества А.Блока, естественно, возник не сегодня и не вчера. В этом направлении сделано очень много, и работы Л.Гинзбург [8], Д.Максимова [16], Е.Эткинда[29] не потеряли и вряд ли потеряют свою актуальность, ценность. Однако авторы большинства исследований по поэтике обязательно уходят в мир фантазий, как, например, К.Чуковский в случае со звуковыми реминисценциями [27. С.15].
Такой подход отчасти объясним нежеланием или неумением видеть и говорить о сущности мировоззрения и о «содержательной» стороне творчества Блока. Когда же речь заходит об этих или «общих» вопросах, то, как правило, «любители поэтик» демонстрируют беспомощность и неправоту в самом элементарном. Например, по утверждению К.Чуковского, «это тяготение к общественности или, как тогда говорили, к соборности, сказалось раньше всего в его языке, который с этого времени перестал быть интимным и сделался достоянием всех»[27. С. 16].
Во-первых, не вызывает сомнения, что для К.Чуковского приемлемо тождество, для которого нет никаких оснований, ибо «общественность» и «соборность» - понятия несовместимые. Во-вторых, такое видение вопроса порождено оторванностью от национальных ценностей (что демонстрируют также В.Баевский[1], Е.Хомутова[26] и некоторые другие современные исследователи, у которых, в частности, возникают аналогичные проблемы с «соборностью»). Она проявляется в работе К.Чуковского не раз, мы же приведём лишь один пример: «Покуда он не ощущал своей русской погибельности, он был в нашей литературе чуть-чуть иностранец» [27. С. 19]. Куда ведёт такая логика, видно из
размышлений М.Эпштейна о «Котловане», который название повести А.Платонова «расшифровал» как стремление русского народа к своей национальной сущности - пустоте, самоистреблению [28].
То есть пафос К.Чуковского, М.Эпштейна и многих других - это пафос русскоязычных авторов, стоящих на антиправославных позициях, ибо только таким образом можно в антихристианских идеалах находить якобы идеалы России и русского народа. И происхождение, кровь исследователей — отвечаем заранее - тут ни при чём.
На протяжении длительного времени личность определяется по-
разному. В свете интересующей нас проблемы назовём только два
подхода. Сторонники «русскоязычного» подхода под личностью
понимают человека, который интересы своего «я» ставит выше интересов
народных, национальных, государственных. Современными
представителями такого подхода являются А.Бочаров, Г.Белая, С.Чупринин, Б.Сарнов, А.Марченко, М.Левина и многие другие критики и литературоведы «левой», либеральной ориентации.
В отличие от вышеназванных авторов, сторонники «русского» подхода, православного по своей сути, считают, что личность начинается не с самоутверждения, а с самопожертвования, с «самоуничтожения» своего «я» через христианскую любовь, через «отречение от индивидуалистического, эгоцентрического я человек из индивидуума перерождается в личность» [22. С.31]. С подобных позиций определяют личность многие русские философы, писатели, критики, литературоведы XIX-XX веков. Они выделяют две ипостаси личности, земную и небесную, тварную и Божественную. О последней, определяющей, ипостаси, делающей «индивид» «личностью», много и продуктивно сказано Львом Карсавиным. Философ, в частности, утверждает: «Значит, в человечестве Своём и Богочеловек личен лишь потому, что Он в Божьей Ипостаси <.. .> причаствует Божьей Ипостаси и Богу, обладает Божьею Ипостасью и
Богом, как самим Собою [14.С.26]. В дневнике М.Пришвина от 24 октября 1944 года мы находим такую ёмкую запись по интересующей нас проблеме: «Но что же есть не все, а я, единственное моё я, какое не было на свете и не будет? Это я, эта личность есть не что иное, как явление Бога в каждом из нас. Бог есть любовь, Бог любит всех, но каждого больше: вот это — «больше» и чувствуется нами как «я», это и есть личность, и есть Богочеловек» [19.С.298].
Именно с таких позицией трактуют личность И.Ильин, А.Панарин, В.Кожинов, Ю.Селезнёв, Ю.Лощиц, М.Лобанов, М.Дунаев, Ю.Сохряков, В.Воропаев, И.Есаулов и другие современные философы, историки, литературоведы, критики. С таких позиций и мы будем оценивать личность в русской и русскоязычной литературе XX века.
Само понятие «концепция личности» впервые возникает ещё в 50-е годы в работах Л.Тимофеева. В последующие 40 лет защищается немало кандидатских и докторских диссертаций с подобной проблематикой по творчеству отдельных авторов (часть из них указывается в библиографии лашей работы). Однако в большинстве исследований преобладает «левый» - советский и либеральный - подход в понимании личности. Работы, в которых концепция личности рассматривалась бы на материале отечественной словесности всего XX века, как и само деление её на русскую и русскоязычную, нами не обнаружены.
Актуальность исследования обусловлена, во-первых,
необходимостью подведения литературных итогов XX века, а во-вторых, уникальностью словесности минувшего столетия. Появилось большое количество писателей, которые полностью или частично утратили духовные гены русской литературы. Настала необходимость определить и охарактеризовать это явление, рассмотренное, конечно, на фоне и в связи с авторами, наследниками традиций классики XIX века.
Выбор темы обусловлен тем, что «концепция личности» - это универсальная эстетическая категория, своеобразный художественный центр произведения, позволяющий выявить основные особенности ведущих и разных авторов XX столетия. Проделанное исследование дает представление и об общих тенденциях развития отечественной словесности данного периода. Вот почему предметом работы является познание русского и русскоязычного через концепцию личности в отечественной словесности XX века, а объектом - отдельные статьи, труды, произведения, творчество в целом В.Белинского, К.Леонтьева, В.Розанова, Н.Страхова, В.Кожинова, А.Пушкина, Ф.Достоевского, Ф.Тютчева, М.Булгакова, Р.Гуля, А.Толстого, Ю.Казакова, А.Солженицына, Л.Бородина и других авторов.
Основная цель диссертации - через выявление сущности взглядов на человека определить национальную идентичность большой группы писателей, мыслителей и общую картину развития отечественной словесности. Это, в свою очередь, предполагает постановку следующих задач:
дать теоретическое обоснование понятиям и терминам, используемым в работе;
сформулировать основополагающие принципы метода исследования, объяснить логику подбора изучаемых авторов и анализируемых произведений;
- определить сущность материалистического и православного
подхода к личности;
выявить и прокомментировать разное видение вопроса «русское -русскоязычное»;
типы личности в творчестве отдельных писателей, авторский идеал рассматривать с позиций православной патристики русской классики;
- определить степень взаимосвязи произведений и творчества авторов с традициями христианского гуманизма.
Научная новизна работы заключается в обращении к малоразработанному аспекту изучения литературного процесса. Впервые методологически обосновывается и подробно анализируется творчество части писателей, способствовавших расхристианиванию апостасийности личности и созданию «нового человека». Во многом по-новому интерпретируются произведения, работы художников слова, мыслителей, противостоявших и противостоящих этому процессу.
Методы исследования представляют собой синтез историко-генетического, системно-типологического, историко-функционального и комплексного подходов к изучению литературного произведения. Методологической основой исследования послужили работы философов, историков, литературоведов, критиков: И.Ильина, К.Леонтьева, В.Розанова, Л.Карсавина, С.Франка, М.Бахтина, В.Кожинова, Л.Гинзбург, М.Гаспарова, В.Жирмунского, В.Шкловского, Е.Эткинда, В.Гусева, П.Палиевского, С.Небольсина, С.Бочарова и многих других.
Основные положения, выносимые на защиту:
Литература XX века как единый текст (как бы она ни называлась: русская, русскоязычная, советская, российская) - это миф. В ней можно выделить группы писателей со взаимоисключающими идейно-эстетическими принципами, точкой пересечения у которых является только язык. Но, как известно, один общий признак не создает общность: народ, нацию, литературное направление и т.д.
Личность в русской литературе XX века - это человек, в той или иной степени «созвучный» Богу, живущий по христианским канонам, на нем лежит «отблеск» Создателя. Личность в русскоязычной литературе -это обезбоженный индивид, эгоцентрическая апостасийная личность.
3. Наиболее распространенный тип героя и писателя в словесности
данного периода - это амбивалентная личность и амбивалентно русский
художник.
4. Человеческим идеалом в русской литературе XX столетия
является христианская соборная личность, в русскоязычной - самоценная
личность, по-разному ограниченный индивид - от Богочеловека до
социального типа.
5. В основе творчества русских писателей лежит богоцентрическая
модель мира, русскоязычных - антропоцентрическая модель.
6. Для творчества русских писателей характерен христианский
гуманизм, для русскоязычных - либо социальный, либо национальный,
либо индивидуально ограниченный гуманизм.
7. Художники слова, реализующие себя через национальную триаду:
«личность - народ - Бог», остаются верны заветам отечественной
классики, высокому - духовному - взгляду на мир и человека, они - звенья
в «златой цепи» русской литературы. Авторы, разрушающие
традиционные ценности, способствующие расхристианиванию личности, -
только русскоязычные писатели.
Практическая значимость диссертации состоит в том, что предлагаемый в ней подход к изучению отечественной литературы XX века, творчеству отдельных авторов и конкретных произведений может быть использован при создании авторских программ при подготовке общих курсов по истории русской литературы XX века, спецкурсов и спецсеминаров.
Апробация работы. Основные положения диссертации отражены в монографии «Художественная концепция личности в русской и русскоязычной литературе XX века» (М., 2003. - 12,75 п.л.), в трех разделах коллективной монографии «Русская и русскоязычная литература XX века: К вопросу о художественной концепции личности» (Армавир,
2000. - 3,85 п.л.) и двадцати восьми статьях, опубликованных в период с 1986 по 2004 год в «Огоньке», «Москве», «Литературе в школе», «Молодой гвардии», «Кубани», «Культурной жизни Юга России», «Российском писателе», «Дне литературы», «Имперском курьере», в научных сборниках. Результаты исследования сообщались на научных конференциях в гг.Москве, Краснодаре, Ставрополе, Армавире. Материалы и результаты исследования реализовывались на лекциях, спецкурсах и спецсеминарах на филологическом факультете в Кубанском государственном университете и Армавирском государственном педагогическом университете.
Структура диссертации отражает логику рассмотрения материала и подчинена общим принципам и содержанию работы. Она состоит из Введения, трех глав, Заключения и библиографии, которая насчитывает 560 источников.
ПРИМЕЧАНИЯ
Баевский В. История русской поэзии. - Смоленск, 1994. - 302 с.
Басинский П. Трагедия понимания // Вопросы литературы. - 1990. - № 6. - С. 104-126.
Блок А. Дневник. - М., 1989. - 512 с.
Блок А. Письма // Блок А. Собр. соч.: В 8 т. - Т. 8. - М.-Л., 1963.
Блок А. Стихотворения: В 3 кн. - Кн. 2. - М, 1994.
Бондаренко В. Почва и космос // Литературная Россия. - 1989. - № 14. - С. 9
Бочаров А. - Лобанов М. Литература - единая советская или национальная // Литературная газета. - 1989. - № 39. - С. 2.
Гинзбург Л. Наследие и открытия // Гинзбург Л. О лирике. - М.-Л., 1964. - 382 с.
Горький М. А.А.Блок // Горький М. Литературные портреты. - М., 1967. - 472 с.
Гречаник И. Религиозно-философские основы лирики А.Блока // Истоки российской духовности. -Армавир, 1988. -С. 18-44.
Гусев В. «Свои»? // Наш современник. - 1996. - № 4. - С. 160-162.
Есаулов И. Мистика в поэме «Двенадцать» А.Блока // Литература в школе. - 1998. -№5.- С. 17-23.
Иванова Е. Об эволюции Блока после Октября и поэма «Двенадцать» // Литература в школе. - 1993. -№3.- С. 14-18.
Карсавин Л. О личности // Карсавин Л. Религиозно-философские сочинения. - М., 1992.- С. 3-232.
Куняев Ст. Идея и стихия // Литературная Россия. - 1989. - № 33. - С. 5.
Максимов Д. О мифологическом начале в лирике Блока // Максимов Д. Русские поэты начала века. - М., 1986. - 408 с.
Орлов В. Гамаюн.-М., 1981.-720 с.
Орлов В. Жизнь. Страсть. Долг. Уроки Блока // Орлов В. Перепутья. Из истории русской поэзии начала XX века. - М., 1976. - 367 с.
Пришвина В. Новодевичий град. - М., 2003. - 529 с.
Розанов В. Автор «Балаганчика» о петербургских Религиозно-философских собраниях // Розанов В. О писательстве и писателях. - М., 1995. - С.262-272.
Розанов В. С вершины тысячелетней пирамиды // Розанов В. Сочинения. - М., 1990.-С. 448-466.
Селезнёв Ю. Мысль чувствующая и живая. - М., 1982. - 336 с.
Соловьёв Б. Поэт и его подвиг. - М., 1968. - 664 с.
Стрелкова И. Литература в отсутствие критики // Наш современник. - 1996. - № 10.
Турков А. Александр Блок. - М., 1986. - 216 с.
Хомутова Е. «Ревность по дому» // Литературное обозрение. - 1980. - № 11. - С. 27-31.
Чуковский К. Александр Блок // Блок А. Лирика. - М., 1988. - С. 3-32.
Эпштейн М. Теоретические фантазии // Искусство кино. - 1988. - № 7. - С. 73-79.
Эткинд Д. Двоемирие Блока. Кармен. «Демократия, опоясенная бурей» // Эткинд Д. Там, внутри. О русской поэзии XX века. - СПб., 1997
Проблема личности и национальной самоидентификации в философии, критике, литературоведении Х1Х-ХХ веков
Сегодня в разговоре о К.Леонтьеве преобладают восторженные оценки: «гений», «пророк» и т.д. А.Сивак, например, считает, что его критика «розового» христианства Достоевского сокрушительна [99. С. 15]. Эта точка зрения не нова, ее на протяжении XX века транслировали многие, начиная с В.Розанова. Есть смысл проверить на прочность данную расхожую версию, поводом для которой явилась статья К.Леонтьева «О всемирной любви».
В ней автор пытается оспорить главные идеи речи Ф.М.Достоевского на Пушкинском празднике. Сначала эта речь вводится в произвольно воссозданный общекультурный контекст, подчеркивающий национальное несвоеобразие происходящего: «Общество русское доказало свою «цивилизованную» зрелость, поставило Пушкину дешевый памятник, - по-европейски убирало его венками, по-европейски обедало, по-европейски говорило на обедах спичи» [62. С. 169]. Данный контекст должен подчеркнуть европейский пафос выступления Ф.М.Достоевского, его главной идеи, которая, в изложении К.Леонтьева, выглядит так: космополитическая любовь - удел русского народа.
Вызывает удивление и идеологическое пространство, на котором автор статьи прописывает речь писателя: славянофилы, Тютчев, Гюго, Гарибальди, социалисты, Прудон, Фурье, Санд. Заметим лишь, что социалистические, полуутилитарные устремления Ф.М.Достоевского, якобы присущие ему, проросшие в известном выступлении, - это плод фантазии К.Леонтьева, результат его сознательной и несознательной недобросовестности. Данная версия перечеркивается всем творчеством писателя, в частности, романами «Преступление и наказание», «Бесы», многочисленными высказываниями из «Дневника писателя». Приведем некоторые из них: социализм - «успокоение и устройство человеческого общества уже без Христа и вне Христа» [17. С.6-7], «насильственное единение людей» [17. С.7]; «Жид и банк господин теперь всему: и Европе, и просвещению, и цивилизации, и социализму. Социализму особенно, ибо им он с корнем вырвет христианство и разрушит ее цивилизацию. И когда останется лишь одно безначалие, тут жид и станет во главе всего. Ибо, проповедуя социализм, он останется меж собой в единении, а когда погибнет все богатство Европы, останется банк жида. Антихрист придет и станет на безначалии» [20. С.59].
К.Леонтьев на протяжении всей статьи, якобы уличающий Ф.М.Достоевского в религиозности на западный манер, сам в большинстве суждений больше «европеец», чем православный христианин, как, например, тогда, когда утверждает, что любить современного европейца не за что, его можно лишь по холодному разумению жалеть. Такая «философская» жалость и рассудочная любовь, конечно, не совместимы с христианской жалостью и любовью.
Человеческая и мировоззренческая несовместимость Ф.М.Достоевского и К.Леонтьева проявляется на разном уровне, наиболее отчетливо - в «Дневнике писателя»: «Леонтьеву (не стоит добра желать миру, ибо сказано, что он погибнет). В этой идее есть нечто безрассудное и нечестивое» [20. С.51]; «Леонтьеву. После «Дневника» и речи в Москве. Тут, кроме несогласия в идеях, было сверх-то нечто ко мне завистливое. Да едва ли не единое это и было» [20. С.51]. Можно, конечно, добавить: «завистливое» пронизывает не только статью «О всемирной любви». Пристрастность, уязвленное самолюбие отличают многие высказывания К.Леонтьева о Ф.М.Достоевском и в других работах. Так, показательны рассуждения философа о художественных слабостях великого писателя, который в «ясном и верном отражении русской жизни» уступает не только Тургеневу, Островскому, Толстому, но и Писемскому, Маркевичу [60. С. 164].
Человеческая, духовная резус-конфликтность двух мыслителей проявляется и в трактовке любви. Ріменно из утверждения «любовь к людям может быть, прежде всего, двоякая: нравственная, или сострадательная, и эстетическая, или художественная» [62. С. 173] вырастает концепция К.Леонтьева, направленная против концепции Ф.М.Достоевского. Однако этот теоретический посыл и его иллюстрация строятся на подмене понятий: философ называет эстетической, художественной любовью чувство, любовью не являющееся. Н.Страхов на примере Курагина-Ростовой в статье «Война и мир». Сочинение графа Толстого» определил сие чувство куда более точно - страсть [104. С.318-319]. М.Пришвин, развивая данную тему, в дневниковой записи от 20 декабря 1940 года договаривает до конца: «Итак, всякая любовь есть связь, но не всякая связь есть любовь, и истинная любовь есть нравственно творчество. Так что можно заключить, что любовь есть одна, как нравственное творчество, а любовь как только связь не надо называть любовью, а просто связь» [77. С.376].
Художественная концепция личности в русской и русскоязычной поэзии XX века
Разговор о тенденциях в изображении личности в поэзии XX века начнём с творчества А.Блока, одного из наиболее значительных и знаковых авторов минувшего столетия. Он справедливо писал, что художник - «растение многолетнее», произведения его - «только внешние результаты подземного роста души»[3. С.369-370]. Выясним и закономерности этого роста через дневники, записные книжки, письма и «внешние результаты» его в лирике, эпике, статьях.
А.Блок не раз говорил об амбивалентности своего мировоззрения, амбивалентности собственного духовного мира, в частности, в письме к А.Белому в 1907 году: «В то время я жил очень неуравновешенно, так что в моей жизни преобладало одно из двух: или страшное напряжение мистических переживаний (всегда высоких), или страшная мозговая лень, усталость, забвение обо всём. Кстати, я думаю, что в моей жизни всё так и шло и долго ещё будет идти тем же путём» [9. С. 195]. Одновременно Блок подчёркивал неизменность своей сущности и в этом письме, и в некоторых других: «Всю жизнь у меня была и есть единственная, «неколебимая истина» мистического порядка» [9. С.298], «Я всегда был последователен в основном...» [9. С.318].
Сказанное подтверждают, расшифровывают, уточняют «ранние» дневники и статьи поэта - свидетельства разнонаправленного роста ума и души. Преобладающий вектор в суждениях Блока - настроенность поэта на декадентско-символистскую волну, что, впрочем, признавал и он сам. Одновременно встречаются мысли иной направленности, возросшие на традиционной русской почве, мысли, довольно скоро набравшие силу. И как следствие - совпадение-расхождение, дружба-вражда в отношениях с Д.Мережковским, З.Гиппиус, А.Белым, Е.Ивановым, Г.Чулковым и другими собратьями по перу. Это проявилось на уровне и дневниковых характеристик, и многих статей: «Религиозные искания» и народ», «Народ и интеллигенция», «Ответ Мережковскому» и т.д.
Знаменательно, что Блок оценивал религиозно-философские искания интеллигенции во главе с Мережковским как «болтовню», «уродливое мелькание слов», «надменное ехидствование», «потерю стыда», «сплетничанье о Христе» [13. С.380-381]. Он предпочитает этому своего рода «словесному кафешантану» в одном случае «кафешантан обыкновенный», в другом - «золотые слова», «беспощадную правду» крестьянина, начинающего поэта Н.Клюева» [13. С.381-383].
Подобная ситуация повторится неоднократно, вплоть до кульминации - известного телефонного разговора с З.Гиппиус в октябре 1917 года. И всякий раз, когда А.Блоку приходилось выбирать между, условно говоря, правдой интеллигентской и правдой народной, он чаще всего отдавал предпочтение второй: «День начался значительнее многих. Мы тут болтаем и углубляемся в «дела». А рядом - у глухой прачки Дуни болит голова, болят живот и почки. Воспользовавшись отсутствием «видной» прислуги, она рассказала мне об этом. Я мог только прокричать ей в ухо, что, «когда барыня придёт, мы отпустим её отдохнуть и полечиться». Надо, чтобы такое напоминало о месте, на котором стоишь, и надо, чтобы иногда открывались глаза на «жизнь» в этом её настоящем смысле, такой хлыст нам, богатым, необходим»[12. С.163-164].
С подачи левой мысли XIX - начала XX веков многие писатели, философы, критики - современники А.Блока, сводили «народ» к «простонародью», понятие духовное к толкованию социально-сословному. К сожалению, и сам поэт решал этот вопрос чаще всего с подобных позиций. В таких случаях он руководствовался (как, например, в восприятии событий Февраля и Октября 1917 года или при написании «Двенадцати») не народными интересами и идеалами, то есть находился на позициях «неправды».
Механизм превращения «правды» в «неправду» рассмотрим на примере веры, определяющей содержание понятий «народ» и «народность» литературы. В статье «Религиозные искания» и народ» А.Блок повторяет ошибку Л.Толстого, разводя в разные стороны церковь официальную и веру народную. К тому же символом «истинной веры» становится «сектант» Н.Клюев, который (чего не видит поэт) занимает такое же положение по отношению к православию, как и интеллигент Д.Мережковский. Поэтому блоковская оценка позиции декадентов -«вульгарное «богоборчество» [5. С.327] - применима и к Н.Клюеву.
Он, сыгравший в жизни «певца Прекрасной Дамы» не меньшую роль, чем Д.Мережковский, так оценивал свою «истинную» веру: «Я не считаю себя православным, да и никем не считаю, ненавижу казённого бога, пещь Ваалову Церковь, идолопоклонство «слепых», людоедство верующих - разве я не понимаю этого, нечаянный брат мой»[55. С.489]. Действительно, А.Блок и Н.Клюев, несмотря на многие различия, оказались братьями по духу, братьями по отношению к вере.
Ещё до знакомства с Н.Клюевым А.Блок проявил себя как богоборец, как декадентствующий сектант. Сектантами по сути были все символисты. Во многом отсюда их интерес к хлыстам и другим сектантам, их общая, революционно-антиправославная деятельность на заседаниях Религиозно-философского общества.
Художественная концепция личности в русской и русскоязычной прозе XX века
Центральная для отечественной прозы XX века проблема «личность и время» долгое время решалась преимущественно на материале революции и гражданской войны. Первая наиболее серьёзная попытка осмысления личности и гражданской войны предпринята Булгаковым в романе «Белая гвардия», написанном практически одновременно с «Разгромом», «Железным потоком», «Ледяным походом». Тема любви и войны, заявленная в «Белой гвардии» уже в первом абзаце как звёздное противостояние Венеры и Марса, получает далее онтологическое развитие как тема жизни и смерти. Кончина матери Турбиных воспринимается её сыновьями как несправедливость, недоступная человеческому разумению. Смерти, вызванные гражданской войной, усиливают чувство метафизической несправедливости. А идея возмездия, наказания, лейтмотивом проходящая через весь роман, не является качественно равноценным полюсом, полностью или частично уравновешивающим эту несправедливость, о чём открыто, с явной горечью сказано лишь в конце «Белой гвардии»: «Заплатит ли кто-нибудь за кровь?
Нет. Никто.
Просто растает снег, взойдёт зелёная украинская трава, заплетёт землю...выйдут пышные всходы...задрожит зной над полями, и крови не останется и следов. Дешева кровь на червонных полях, и никто выкупать её не будет.
Никто».
Узаконенная земная несправедливость неприемлема для многих героев романа, поэтому они пытаются найти то, что не уничтожается смертью. Эти идейные, духовные, онтологические искания личности происходят в двух временных плоскостях: во времени-современности и времени-вечности. Приём монтажа, активно используемый М.Булгаковым, позволяет ему рассматривать судьбу отдельного человека и гражданскую войну в целом с позиций вечности, а также осовременивать вечные чувства, проблемы, явления. Так, бассейн из школьных задач главных героев становится «проклятым бассейном войны», вмещающим в себя три года метаний в седле, чужие раны, унижения и страдания. А медаль Максима (во время обучения Алексея Турбина в гимназии), «медаль с колесо на экипаже», ассоциируется с колесом истории, судьбой, которая так быстро прокатилась.
Вечный план повествования не только расширяет хронологические рамки повествования, но и делает реальные исторические лица из прошлого своеобразными современниками, участниками событий. Помпеи и «ещё кто-то высадившийся и высаживающийся в течение двух тысяч лет» стоят в одном ряду с Алексеем Турбиным, ступившим на гимназический плац в декабре 1918 года. Тот же герой, чей голос в данном случае сливается с авторским, обращается к императору Александру I: «Разве ты, ты, Александр, спасёшь Бородинскими полками гибнущий дом? Оживи, сведи их с полотна! Они побили бы Петлюру».
При помощи такого приёма, несущего разные смысловые нагрузки, создаётся и эффект «перекрёстка» жизни как постоянного повторения общих ситуаций, определяющей среди которых является ситуация выбора. На «перекрёстке» оказываются прямо - почти все и косвенно - все герои романа.
В.Турбин, обращая внимание на эту не случайную закономерность в художественном мире романа, делает следующий вывод: «...Улица пересекается с улицей, образуется пере-крёст-ок - сиречь, крест, распятие. Разумеется, распятие в контексте всех атрибутов современной цивилизации.
Участь евангельских мучеников достаётся обыкновенным людям. ... Удел, однажды выпавший святому Иоанну Крестителю, ныне переходит к незлобивому иноверцу Фельдману...» [69. С. 185]. В размышлениях критика всё натяжка: и в отношении креста-распятия, и участи евангельских мучеников, и Фельдмана.
Думается, М.Булгаков использует традицию, согласно которой «перекрёсток» - это, как сказано в словаре В.Даля, «место роковое и нечистое», «тут совершаются чары, заговоры... На перекрёстке нечистый волен в душе человека» [20. С.61]. И герои «Белой гвардии» в различных ситуациях, от любовной до военной, делают в конце концов метафизический выбор, выбор между Христом и антихристом, что, правда, редко кем из них осознаётся. Так, сознательно вводя в роман высший критерий личности и жизни вообще, писатель следует христоцентричной традиции русской литературы.
Как известно, немало исследователей на самом разном материале утверждают обратное: Булгаков - атеист и даже сатанист [18; 22; 39 и т.д.]. Думается, нет оснований говорить об атеизме как неизменной величине мировоззрения писателя, а сатанизм - это из области фантазии. Продуктивный подход к рассмотрению проблемы (правда, требующий корректировки) заявлен в работах М.Чудаковой: отношение М.Булгакова к Богу меняется от неверия к вере. Я.Лурье, оспаривая это мнение, утверждает, что изменилось не мировоззрение, а отношение к церкви. Её положение «не могло не волновать писателя. Нельзя в этом случае не вспомнить позицию его прославленного современника И.П.Павлова. Человек неверующий, Павлов в те годы демонстративно посещал церкви, совершал обряды» [39. С.62].
