Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА I. Специфика архитектоники «царь-рыбы»
1. Под сенью поселка Чуш: доминирование публицистических приемов воссоздания и осмысления образа Сибири в «повествовании в рассказах» 14
2. «Забытый богом» поселок Боганида: Синтез эпического и лирического начала в повести 70
ГЛАВА II. Образ сибири и особенности внутренней структуры «царь-рыбы»
1. Сибиряк как основа астафьевской характерологии *. 107
2. Мифологические истоки «Царь-рыбы» 130
3. Особенности языка и стратегии повествования «Царь-рыбы» В. Астафьева 166
Заключение 188
Примечания 194
Библиографический список 200
- Под сенью поселка Чуш: доминирование публицистических приемов воссоздания и осмысления образа Сибири в «повествовании в рассказах»
- «Забытый богом» поселок Боганида: Синтез эпического и лирического начала в повести
- Сибиряк как основа астафьевской характерологии
- Особенности языка и стратегии повествования «Царь-рыбы» В. Астафьева
Введение к работе
«Царь-рыба» (1976 - 1990) В.Астафьева - этапное произведение русской литературы последней трети XX века. Для В.Астафьева её появление означало (вместе с повестями «Последний поклон», «Пастух и пастушка») кульминацию творческой эволюции. Для «деревенской прозы» «Царь рыба» знаменовала реализацию её возможностей при обращении не только к социально-этической, военной, но и к натурфилософской проблематике. Для литературного процесса этого времени «повествование в рассказах» стало этапом в развитии жанра повести, в трансформации «сибирского текста», в эволюции реалистического метода.
Размышляя об эпосе, его жанрах в том числе и в современной литературе, И.Ф.Волков отмечает: «Эпос - это изобразительный род литературы. Он имеет свой собственный конкретно-чувственный предмет художественно-творческого освоения, особенности которого во многом определяют и общие родовые особенности содержания и формы эпической литературы. Таким предметом является реальная действительность в её объективной, материальной характерности, это - человеческие характеры в их внешнем проявлении - в индивидуальном облике людей и их социально-бытовой определенности, в их действиях, поступках, речи, в отношениях между ними, это - характерные события, в которых они участвуют, характерность бытовой обстановки и естественных природных условий, окружающих человека» [1]. Что касается «предмета художественно-творческого освоения» «Царь-рыбы», то в ней в этой роли выступает, с нашей точки зрения, Сибирь в её человеческом, социальном, природном облике. «Сибирь исторически имела две ипостаси - отдельность и интеграль-ность»- отмечают авторы исторического исследования «Сибирь в составе Российской империи» [2]. Как «отдельность» Сибирь представляет собой органическое целое. Как «интегральность» Сибирь является одновременно и значительным «фрагментом реальной действительности», отношения которого с це-
4 лым - Россией, миром в символическом виде воспроизводят отношения между природой, природным, органическим, с одной стороны, и человеком, цивилизацией, прогрессом, с другой стороны.
Сибирь давно уже стала объектом для изучения естественных наук, географии, истории, этнографии. Поэтому сибиреведение в настоящее время объединяет в себе целый комплекс различных отраслей знания. В общественном сознании нового и новейшего времени Сибирь - это «тоже Россия, но какая-то "иная". Сибирь манила романтической свободой, своими богатствами и одновременно пугала своей неизведанностью, каторгой и ссылкой. Она представлялась лишь залогом Российского могущества» [3].
В культурологии и литературоведении Сибирь - главный объект так называемого «сибирского текста». Подробно характеризуя историю литературы Сибири и историю сибиреведения, А.СЯнушкевич вынужден констатировать предельную противоречивость восприятия Сибири общественным сознанием: «Сибирь воспринималась то как гибельное место каторги и ссылки, то как земной рай, некая новая Атлантида, утопическое Беловодье. И это было объяснимо: любая односторонность в подходе к тому или иному явлению чревата пристрастностью и отсутствием диалектики» [4]. Нам представляется, что источник этой противоречивости находится не только в «односторонности» подходов к теме Сибири, но и в противоречивости самого предмета изображения и осмысления, противоречивости, которую не смогли вместить многие из тех, кто обращался к изображению её истории и современности, её людей и природы.
Будучи сибиряком по рождению и воспитанию, Астафьев, вероятно, считал своим долгом обратиться к теме и образу Сибири. Сибирь так или иначе присутствует во многих произведениях писателя. Но наиболее яркий образ её удался писателю в «Царь-рыбе». При всей значимости приведенных наблюдений для нас более важным представляется то, что для В.Астафьева, и всей прозы традиционалистов-«деревенщиков», для всей русской литературы «Царь-рыба» стала произведением, в котором образ и тема Сибири приобрели совершенно оригинальные измерения и характеристики. Сам В.Астафьев писал уже
5 в 1990-е годы в комментариях именно к «Царь-рыбе»: «Я даже намеревался написать что-нибудь подобное - по следам книги "Царь-рыба", но как переселился в Сибирь, да как немножко, с краю, можно сказать, коснулся этих "следов", то и понял, что с ума спячу иль умру досрочно, если возьмусь «отражать» то, что произошло и происходит в Сибири и с Сибирью. Как ее милую и могучую, измордовали, поувечили, изнахратили и изнасиловали доблестные строители коммунизма. Пусть придут другие радетели слова и отразят "деяния" свои и наши, постигнут смысл трагедии человечества, в том числе и поведают о сокрушении Сибири, покорении ее отнюдь не Ермаком, а гремящим, бездумным прогрессом, толкающим и толкающим впереди себя грозное, все истребляющее оружие, ради которого сожжена, расплавлена, в отвалы свезена уже большая часть земного наследства, доставшегося нам для жизни от предков наших и завещанных нам Богом. Они, богатства земные, даны нам не для слепого продвижения к гибельному краю, а к торжеству разума. Мы живем уже в долг, ограбляя наших детей, и тяжкая доля у них впереди, куда более тяжкая, чем наша» [5].
Рыба (в том числе и царственного обличья), браконьеры, тайга, даже люди оказываются в этой публицистически острой и значимой тираде Астафьева объектами частными в сравнении с Сибирью, представляющейся в качестве одного из последних природных бастионов на гибельном, с точки зрения В.Астафьева, пути научно-технического и социального «прогресса».
Астафьев так объясняет происшедшее на его глазах: «Происходило неслыханное и невиданное в мире отчуждение людей от родной земли, от отеческого угла. Оседлое крестьянство поголовно превращалось в городское скопище, в людское стадо, в пролетарья, которому ничего уже не жалко: ни земли, ни себя, ни родителей, ни детей своих, ни соседей, ни друзей, ни настоящего, ни будущего родной планеты» [Т.11, с.317]. Конечно, «строители коммунизма», как и некоторые другие объекты публицистических негаций автора, отошли в прошлое. Но постановка проблемы Сибири и будущего не только России, но всей планеты, проблемы столкновения Сибири с негативными сторонами техниче-
ского и социального прогресса, делает «Царь-рыбу» произведением не только на «злобу дня», а общезначимым, наполненным философско-этическим смыслом.
Практически все ныне существующие специальные исследования прозы
В.Астафьева в той или иной мере касаются «Царь-рыбы». В работах
Н.НЛновского, В.Я.Курбатова, А.П.Ланщикова, Л.Ф.Ершова,
С.В.Переваловой, А.Ю.Большаковой, П.А.Гончарова [6], других критиков и ли
тературоведов характеризуется проблематика, идейно-образное содержание,
композиция и стиль этого произведения, его место в творческой эволюции пи
сателя. «Царь-рыба» наряду с некоторыми другими произведениями писателя
стала предметом наблюдений учебных пособий Т.М.Вахитовой,
Н.Л.Лейдермана и М.Н.Липовецкого, Л.П.Кременцова, Г.В.Пранцовой, П.А.
Гончарова и других [7]. «Царь-рыба» стала объектом исследования доктор
ских и кандидатских диссертаций Н.А.Молчановой, Н.В.Чубуковой,
А.И.Смирновой, Е.М.Букаты, Д.А.Субботкина и других [8]. В двух последних
исследованиях затрагивается близкая нам проблематика. Е.М.Букаты (Томск)
анализирует функцию и семантику, поэтику образов художественного про
странства в прозе В.Астафьева на материале повествований «Последний по
клон», «Царь-рыба», «Прокляты и убиты». Д.А.Субботкин (Красноярск) препа
рирует композицию ряда произведений В.Астафьева с точки зрения реализа
ции в них «тернарной структуры» и выявления оппозиции «свой - чужой». Од
нако о структурообразующей функции образа Сибири и его слагаемых ни в
этих, ни в известных нам других работах речи не идет.
Между тем важность жанрообразующей и структурообразующей роли образа, в основе которого оказываются значимые пространственно-темпоральные понятия, очевидна. Так, русские новгородские былины имеют свой семантический и композиционный центр в виде Господина Великого Новгорода и его слагаемых (Волхов, Ильмень-озеро, город, Садко, Василий Буслаев, купцы, «старчище-пилигримище», новгородцы и т.п.). Американский «пионерский» роман трудно представить себе без образа колонизуемого и осваиваемого евро-
7 пейской цивилизацией Запада, с его лесами, реками, горами, аборигенами. «Тихий Дон» М.Шолохова невозможно адекватно интерпретировать вне образа Дона, донских казаков, донских пейзажей, без истории Дона, без донского наречия, без реального и воссозданного фольклором образа могучей и вольной реки, символизирующей аналогичные свойства персонажей.
Рабочей гипотезой нашей работы является утверждение, что образ Сибири в «повествовании в рассказах» Царь-рыба» В.Астафьева являет собой основу жанровой формы и жанрового содержания этого оригинального произведения, включающего в себя эпические и лирические компоненты, в значительной степени испытавшие на себе воздействие жанров и приемов публицистики. Различные ракурсы изображения Сибири составляют основу архитектоники повествования. Слагаемые образа Сибири, перемена аспектов изображения являются основой структуры, композиции глав-рассказов, всей «Царь-рыбы». Составной частью нашей гипотезы является также утверждение, что для воссоздаваемого Астафьевым образа Сибири свойственна диалектическая противоречивость. С одной стороны, слагаемые образа Сибири (её пространства, её антропоморфная составляющая, язык, мифология, фольклор, её история и т.д.) представляют собой модификацию, трансформацию, своеобразное инобытие русского менталитета. С другой стороны, эта такая трансформация русского, которая делает феномен Сибири неповторимой, самостоятельной «целокупностью» (сибиряк, белые горы, батюшка-Енисей, «тайга-мама», сибирское наречие, и т.п.).
В связи с этим необходимо напомнить справедливое уточнение авторов монографии «Сибирь в составе Российской империи». Будучи сторонниками представления о Сибири как объекте российской «колонизации», они, тем не менее, утверждают, что «Сибирский регион - это не только историко-географическая или политико-административная реальность, но и ментальная конструкция, с трудно определимыми и динамичными границами» [9]. Для нас важно, что Сибирь в этом историческо-политологическом исследовании предстает в виде «нового ментально-географического пространственного образа,
8 выделяется в «особый предмет общественного сознания, как своеобразный культурный артефакт» [10].
Не менее значимым для осознания «особости» Сибири как «культурного артефакта» стало то, что в русской литературе тема Сибири стала актуальной еще в эпоху Аввакума Петрова. Со времен М.В.Ломоносова и А.Н.Радищева, декабристов, в поэзии, в художественной прозе и публицистике, в эпистолярном наследии А.С.Пушкина, И.А.Гончарова, Ф.М.Достоевского, Л.Н.Толстого, А.П.Чехова, Д.Н.Мамина-Сибиряка, В.Г.Короленко, М.М.Пришвина Сибирь рисуется не только как место заточения и ссылки, но как край, с которым связывается надежда на будущее России. Наиболее ярко эти надежды оказались выраженными в путевых очерках А.П.Чехова: «На Енисее жизнь началась стоном, а кончится удалью, какая нам и во сне не снилась» [11].
Заметим также, что Сибирь в значении особого «культурного артефакта» в истории русской культуры, литературы вычленяется уже давно. В свое время еще «сибирские областники» (в 60-е годы XIX столетия) «большое значение придавали <...> развитию местной литературы и периодической печати, организации собственного литературно-критического журнала» [12]. В конце XIX -XX столетии эти планы оказались реализованными с появлением собственно «сибирских» писателей и «сибирской литературы» (ВЛ.Шишков, В.К.Арсеньев, В.Я.Зазубрин, П.П.Петров, Вс.В.Иванов и др.). Хотя для многих из них Сибирь не была местом рождения, хотя они не составили «первый ряд» русской литературы, всех их характеризовала убежденность в том, что Сибирь - особый в культурном отношении край.
Специфика ситуации второй половины XX века в аспекте нашей темы заключается в том, что уровня писателей-классиков достигают в это время прозаики, являющиеся уроженцами Сибири (С.Залыгин, А.Вампилов, В.Шукшин, В.Астафьев, В.Распутин). Естественно, что в их творческом сознании Сибирь не является не только «колонией», но и дальней периферией России. Сибирь осмысливается ими как «точка отсчета», как основа России, хотя и как совершенно особый (по своей истории, культуре, географии, ментальносте) край. Сибир-
9 екая (по происхождению авторов, по месту действия, по своей ментальности) литература переросла словесность «местную», «региональную», стала литературой классической, не потеряв при этом свой этногеографический колорит. В.Астафьев рассматривается нами в качестве именно такой фигуры. Образ Сибири, воссозданный в его произведениях, на наш взгляд, эстетически запечатлел этот процесс трансформации и самого «культурного артефакта», и его восприятия.
Актуальность исследования связана с необходимостью изучить жанровую специфику выдающегося произведения русской литературы последней трети XX века, его этико-философское и этно-социальное содержание, что соответствует Постановлению Президиума РАН «Об утверждении основных направлений фундаментальных исследований» от 1 июля 2003г., № 233, пунктам: 8.5 «Этногенез, этнокультурный облик народов, современные этнические процессы; историко-культурное взаимодействие Евразии»; 8.7 «Духовные и эстетические ценности отечественной и мировой литературы и фольклора в современном осмыслении».
Актуальность работы определяется также обращением диссертанта к наследию писателя, чье творчество во многом определяло развитие литературного процесса 1960 - 1990-х годов, стало отражением и частью современного ему общественного сознания. Актуальность исследования обусловлена еще и тем, что при всей очевидной значимости образа Сибири для структуры «Царь-рыбы» в жанровом, композиционном, каком либо ином аспекте этот феномен в астафьеведении специально и целостно не рассматривался.
Материалом диссертации является художественная проза В.П.Астафьева, а также публицистика писателя. К исследованию привлечены отдельные письма прозаика, новые биографические материалы. Главный акцент сделан на произведениях, непосредственно связанных с нашей темой: «повествовании в рассказах» «Царь-рыба», повестях «Стародуб», «Последний поклон», романе «Прокляты и убиты».
В диссертации также активно используются материалы, собранные и опубликованные Центром изучения и распространения творчества В.П.Астафьева, Астафьевским научно-образовательным центром в содружестве с кафедрой истории литературы и поэтики Сибирского федерального университета (Красноярск).
Объектом исследования идейно-художественная структура повествования в рассказах «Царь-рыба» В.Астафьева.
Предметом анализа является жанрообразующая и структурообразующая функция образа Сибири, его слагаемых в «Царь-рыбе» В.Астафьева.
Цель работы состоит в исследовании содержания, функции и компонентов образа Сибири в идейно-художественной структуре «повествования в рассказах» «Царь-рыба» В.Астафьева.
Реализации поставленной цели способствует решение следующих задач:
определить существо и функцию образа Сибири, его жанрообразующую роль, место в архитектонике и композиции «Царь-рыбы»;
выяснить значение изменения ракурса изображения Сибири для архитектоники «Царь-рыбы», в соотношении её частей;
проанализировать активность эпического и лирического начала в тексте глав и частей повествования, роль публицистических элементов в повести;
исследовать характерологию произведений В.Астафьева о Сибири;
выявить генетическую связь характера сибиряка с русским национальным характером и его специфические свойства;
охарактеризовать мифологические, сказочные и легендарные истоки слагаемых образа Сибири в «Царь-рыбе»;
рассмотреть особенности образа автора, форм повествования и языка в повести В.Астафьева.
Метод исследования представляет собой синтез сравнительно-типологического, культурно-исторического и историко-литературного подходов. '
Теоретико-методологическая база диссертации создавалась с учетом различных научных концепций русских и зарубежных философов, историков культуры, теоретиков и историков литературы: А.Н.Афанасьева, И.А.Ильина, М.М.Бахтина, К.Г.Юнга, В.Я.Проппа, Д.С.Лихачева, Ю.М.Лотмана, Е.М.Мелетинского. В диссертации при освещении вопросов теории жанров, типологии героя, специфики литературного процесса второй половины XX века используются положения и идеи И.Ф.Волкова, А.Н.Николюкина, Б.А.Ланина, Н.Л.Лейдермана, Л.П.Кременцова, А.А.Тертычного, Л.В.Поляковой, И.М.Поповой, Н.Ю.Желтовой и других.
Исследование опирается также на опыт астафьеведения, представленного в работах А.Н.Макарова, Н.Н.Яновского, В.Я.Курбатова, А.ПЛанщикова, Т.М.Вахитовой, С.В.Переваловой, А.Ю.Большаковой, А.И.Смирновой, П.А.Гончарова, Е.М.Букаты и других.
Основные положения, выносимые на защиту:
Образ Сибири является доминирующим объектом изображения и осмысления в «Царь-рыбе», а потому должен быть квалифицирован как жанрообра-зующий, как композиционный центр всего произведения, своего рода образ-скрепа, соединяющий в единое целое различные по преобладающим жанровым тенденциям, по месту и времени действия, по участвующим в действии персонажам главы-рассказы повести.
Изменение ракурса изображения Сибири определяет архитектонику повествования. Главы первой части представляют собой в наибольшей степени реализацию тенденции публицистического развенчания умысла «браконьеров» против природы и традиций Сибири. Главы второй части повествования в эпическом ключе повествуют о противоречивом «сотрудничестве» человека и природы в пространствах Сибири.
Лирический компонент, связанный с фигурой автобиографического героя, в разной степени имеющий место во всех главах-рассказах «Царь-рыбы», наряду с образом Сибири сплачивает в единое целое главы повествования, сближает их с генетически близким авторским жанром «затесей».
4. В основе характерологии «Царь-рыбы» находится убеждение
В.Астафьева об особых, симпатичных автору свойствах «сибиряка» - персона
жа, погруженного в природу, помнящего о традициях предков, имеющего орга
ническую связь как с русской ментальностью, так и с менталитетом аборигенов
Сибири.
У истоков образа Сибири среди прочего находятся и мифологические представления, мотивы, восходящие к восточнославянской мифологии, сказкам, легендам, к мифам и верованиям северных и сибирских народов.
Включенные в текст повествования «Царь-рыбы» пословицы, поговорки, присловья, элементы обрядовой поэзии усиливают выразительность глав-рассказов, способствуют более яркому формулированию взглядов писателя на поставленные в произведении проблемы.
7.Астафьевский сказ, основан на использовании словесной ткани диалектов и просторечия Сибири, является основой господствующих в «Царь-рыбе» форм повествования.
Научная новизна диссертационного исследования заключается в осуществлении анализа структурообразующей функции образа Сибири в «Царь-рыбе», в проведении системного изучения лирического и эпического начала, а также публицистического компонента её жанровой формы, в анализе характерологии, легендарных и сказочно-мифологических истоков, в установлении специфики сказовых форм повествования. В научный оборот вводятся новые биографические и историко-литературные материалы, публицистические произведения В.Астафьева в их соотнесенности с избранной темой исследования.
Теоретическая значимость диссертации связана с уточнением жанровой специфики конкретного произведения литературы, с идентификацией ментальносте главного персонажа произведения, уточнением понятий «деревенская проза», «сибирская литература», с характеристикой механизмов использования приемов и образов фольклорной поэтики в литературном произведении, с выяснением путей трансформации образов «геокультуры» и «геопоэтики» в образы, элементы структуры определенного литературного произведения.
Практическое значение результатов исследования заключается в возможности их использования в процессе преподавания курса истории русской литературы последней трети XX века на филологических факультетах, в школьном изучении творчества В.П.Астафьева.
Апробация промежуточных и итоговых результатов исследования осуществлялась на заседаниях кафедры литературы Мичуринского государственного педагогического института, на конференциях разных уровней: на международной конференции «М.А.Шолохов в современном мире» (МГОПУ им. М.А.Шолохова, 2005), на международной научно-практической конференции «Проблемы экологического образования и воспитания в системе наукограда» (Мичуринский ГПИ, 2006), на « I международной научной конференции "Современная филология: актуальные проблемы, теория и практика"» (Красноярск, КГУ, 2005), на « II международной научной конференции "Современная филология: теория и практика"» (Красноярск, СФУ, 2007), на всероссиской научной конференции «Наследие В.П.Астафьева в контексте историко-культурного сознания современности» (Вологда, 2007) на ежегодных научных конференциях «Актуальные проблемы преподавания гуманитарных дисциплин» (Мичуринский ГПИ, 2004, 2005, 2006, 2007), в преподавании соответствующих разделов курса «История русской литературы» на филологическом факультете Мичуринского государственного педагогического института.
Структура работы включает в себя Введение, две главы, Заключение и список использованной литературы.
Под сенью поселка Чуш: доминирование публицистических приемов воссоздания и осмысления образа Сибири в «повествовании в рассказах»
«Царь-рыба» состоит из двух частей, включающих в себя тринадцать (в редакции 1990 года) глав-рассказов. Первая часть включает в себя главы «Бойе», «Капля», «Не хватает сердца», «Дамка», «У Золотой карги», «Рыбак Грохотало», «Царь-рыба», «Летит черное перо». В этих главах нет единого, объединяющего их объективированного героя. Они объединены темой и образами Сибири, Енисея, а также охотничьего и рыбацкого промысла, во многом превратившихся ко времени повествования (начало 1970-х гг.) в браконьерство. Действие повествования начинается с приезда автобиографического героя в Сибирь, на его «малую» родину, а заканчивается его отъездом.
В основе архитектоники произведения находится путешествие героя, выражающего идеи автора - стратегия повествования, в значительной степени присущая художественно-публицистическому жанру очерка. По справедливому утверждению А.А.Тертычного именно «путевой очерк» связан с «перемещением во времени и пространстве», что «придает очерку динамическую форму» [1]. Автобиографический герой, равный в данном случае образу автора, предстает здесь в качестве лица, путешествующего по родной, но некогда оставленной им Сибири. Характерно, что и само «происхождение очерка исследователи связывают с так называемой литературой путешествий» [2]. Мотивы путешествия, приездов и отъездов, блужданий, робинзонады, бегства, возвращения ока 15 зываются в основе композиции и всего астафьевского повествования и практически всех глав «Царь-рыбы». Приезд автобиографического героя на Енисей (глава «Бойе») открывает повествование, отъезд (отлет) из Красноярска (глава «Нет мне ответа») завершает его, делая композицию повествования в целом кольцевой, завершенной.
Характеризуя особенности жанра и архитектоники своих «главных» книг, В.Астафьев отмечал: «Я в конце концов нащупал какую-то свою собственную форму повествования и написал «по кускам», а затем и составил книгу «Последний поклон» ... форма эта дала возможность вместить большой и далеко не простой материал, и там, где писались и пишутся эпопеи из многих книг и частей, мне, думается, удалось ограничиться главами, не выстраивая длинных и необязательных «переходов» и «мостов» ... Удалось мне еще раз поэксплуатировать эту открытую не только мной форму повествования в рассказах в книге «Царь-рыба». Но форма - не окаменелость, не монолит, она подвижна, по крайней мере, должна быть подвижной, как сама жизнь» [3]. Отсутствие «окаменелости» в жанровых и композиционных формах выразилось у писателя в том, что основой повествования «Последнего поклона» оказалась судьба сибирского астафьевского (потылицынского) рода, сопряженная с судьбой автобиографического героя, а основой сюжетостроения «Царь-рыбы» оказались путешествия этого же персонажа в Сибирь 1940 - 1970-х годов, и связанные с ними «истории» и «страшные рассказы».
Характерно, что мотив приезда-отъезда оказывается свойственным для многих глав-рассказов повествования. Приездом в «родные места» начинается рассказ «Бойе», а завершается он своеобразным «мостом» в следующую главу -упоминанием об еще одной поездке «к братану». Глава «Капля» удваивает этот мотив, её содержанием оказывается путешествие из поселка Чуш на рыбалку, на «речку Опариху». Глава «Не хватает сердца» строится на своеобразном «нанизывании» вынужденных «путешествий»: автобиографический герой, приехав (из европейской России в Сибирь) к больному брату, должен «ехать в ближний город» за лекарствами. Во время поездки ему вспоминается (при виде самодовольного путешественника из «города солнца» Норильска) «давняя история» о бежавшем из заключении бывшем военном, чьи странствования по Енисею, его притокам и составляют основное содержание рассказа. Очерк «Дамка» передает впечатления автобиографического героя об одном из приездов в поселок Чуш. Главы «У Золотой карги», «Рыбак Грохотало», «Царь-рыба», «Летит черное перо» отражают взгляд на Сибирь, и ее проблемы человека не постороннего, но и уже не до конца «своего», передают впечатления путешествующего по Сибири автобиографического героя от встреч с браконьерами и их «истории». К мотиву странствований-путешествий, приездов-отъездов протагониста в главах «Рыбак Грохотало», «Уха на Боганиде», «Ту-руханская лилия», «Сон о белых горах» присоединяется близкий автору мотив покинутой «малой родины». Персонажи, включая Акима, в силу различных обстоятельств вынуждены жить вдали от родины детства. Таким образом, перемещения в пространстве оказываются основой сюжетостроения как всех глав «Царь-рыбы», так и всего повествования в целом. Это придает рассказам повествования необходимый динамизм, сближает их по господствующим мотивам с художественно-публицистическим жанром очерка, придает динамику и «мно-голикость» образу Сибири. Благодаря этому логически закономерной, подготовленной всем предыдущим ходом повествования, оказывается одна из завершающих фраз произведения: «Переменилась моя родная Сибирь» [Т.6, с.426]. Показать не только следствия, результаты, но сам процесс, саму динамику перемен, помогает Астафьеву связанный с жанром путевого очерка варьирующийся мотив путешествия. Заметим здесь, что на этом сходство астафьевской «Царь-рыбы» с жанрами публицистики не исчерпывается. Оно проявляется в публицистически обнаженных авторских рассуждениях на актуальные темы (напоминающих по стилистике проблемную статью), в элементах репортажно-сти, документальности, в фельетонных и пародийных вкраплениях, речь о которых ведется по ходу анализа структуры составляющих произведение глав-рассказов. Возвращаясь к структуре всего повествования и составляющих «Царь-рыбу» частей и глав, отметим, что первая часть повествования представляет собой, по сути, серию рассказов на тему удачной и одновременно неудачной охоты. Рассказы первой части повествования изображают охотничьи, рыбацкие неудачи, вызванные вмешательством различных внешних сил (мор лемминга, нашествие ронж, беглые лагерники, рыбнадзор). Новеллы первой части выстраиваются по принципу градации, наибольшего напряжения повествование достигает в главе-рассказе «Царь-рыба», неслучайно рассказ дал имя всему произведению.
Глава-рассказ «Бойе» отмечен тяготением к группе рассказов очеркового свойства, поскольку он представляет собой пространное разноплановое повествование о поездке автобиографического персонажа в Сибирь - в родные места и к родным людям. Приведенная в рассказе пространная охотничья «история» тоже находится на грани, разделяющей очерк и рассказ. Зачин главы определяет её структуру и содержание: «По своей воле и охоте редко уже мне приходится ездить на родину» [Т.6, с.8]. В автобиографическом эссе «Разговор со старым ружьем» (1997) Астафьев так пишет о предыстории «Царь-рыбы»: «Я ездил на родину с Урала и Вологодчины в последнее время довольно часто. Бывал в родной деревне, плавал по Енисею до Игарки, живал у брата в большом даже по сибирским масштабам селе Ярцеве, по тайге хаживал, с рыбаками общался и однажды решил написать что-то наподобие путевых заметок, но расписался и вместо очерков получилось повествование в рассказах - «Царь-рыба» ... Доводилось мне уже в нынешние времена бывать в местах, которые я описывал в «Царь-рыбе», одно время даже возникло желание написать книгу под названием «По следам Царь-рыбы», но когда я вник в сегодняшнюю жизнь, посмотрел «следы», оставленные в Сибири человеком за прошедшие четверть века, пришел в полнейшее смятение» [Т.11, с.315 - 316]. Очерковое начало главы связано с сосредоточением внимания автора «на внешней реальности». По мнению В.Е. Хализева, «в очерках событийные ряды и собственно повествование организующей роли не играют: доминируют описания, нередко сопровождающиеся рассуждениями» [4]. Описание дорожных впечатлений, пейзажей и нравов Игарки, осуществленное через слово и восприятие автора, составляет значительную часть главы: «Я многого ждал от той поездки, но самое знаменательное в ней оказалось все же то, что высадился я с парохода в момент, когда в Игарке опять что-то горело, и мне показалось, никуда я не уезжал, не промелькнули многие годы, все как стояло, так и стоит на месте, вон даже такой привычный пожар полыхает, не вызывая разлада в жизни города, не производит сбоя в ритме работы» [Т.6, с.9]. - Журналистские клише последней части фразы («разлад в жизни города», «производить сбой в ритме работы») тоже явно восходят к той составляющей поэтики очерка, которая связана с публицистикой. По мнению исследователей публицистических жанров, в публицистических «художественных историях» допустимы «схематизм в развитии сюжета, использование присущих газетной речи языковых штампов, устоявшихся стилистических оборотов» [5].
«Забытый богом» поселок Боганида: Синтез эпического и лирического начала в повести
Если дурное в настоящем и прошлом обитателей Енисея является ведущей темой рассказов первой части «Царь-рыбы», то светлое в прошлом и настоящем Сибири оказывается главным предметом повествования части второй.
В.Е. Хализев, говоря о «литературе последних трех столетий, отмеченных преобладанием романических жанров», выделяет в качестве её отличия от древних форм эпоса доминирование «личностного, демонстративно-субъективного повествования» [1]. Но «личностное», «субъективное» по определению антонимично «бесстрастному», «объективному», другим характеристикам, традиционно связываемым с эпосом. Вероятно, синтез лирических и эпических жанров, имевший место в лирической прозе 1950-1970-х годов, в творчестве Астафьева и в его «Царь-рыбе», в частности» - это не только оригинальное свойство его жанрово-стилевых форм, но и продолжение тенденции, имеющей трехвековую историю.
Развивая собственную логику, В.Е. Хализев констатирует: «С одной стороны, «всеведение» повествователя распространяется на мысли и чувства персонажей, не выраженные в их поведении, с другой - повествователь нередко перестает созерцать изображаемое со стороны, как бы сверху, и смотрит на мир глазами одного из персонажей, проникаясь его умонастроением» [2]. Таким персонажем в большинстве глав «Царь-рыбы» оказывается автобиографический герой, автобиографическое «я» автора-рассказчика.
Вторая часть «Царь-рыбы» в большей степени, чем главы-рассказы первой части, тяготеет к эпосу, его жанрам. Автор-рассказчик в образе автобиографи 71 ческого героя отсутствует здесь в трех главах из пяти (в первой части - в одной из восьми глав). Однако дело не только в количественных показателях, хотя важны и они. Вторая часть «Царь-рыбы» имеет, в отличие от первой, особую эпическую, «невозмутимую», неспешную повествовательную тональность. Даже в тех главах, где автор присутствует в обличий автобиографического персонажа, он эпически «спокоен» («Туруханская лилия», «Нет мне ответа») хотя речь в них идет о предметах одинаково волнующих - о разорении природы, традиций Сибири. В качестве примера проанализируем два наиболее репрезентативных фрагмента из разных глав «повествования в рассказах». «Не противник я воспитывания людей с помощью газет, радио и других могучих средств пропаганды, но после того, как нагляделся на браконьеров в Сибири, оплакивание селезня мне кажется барственно-раздражительной и пустой болтовней» [Т.6, с.205] . - Это отрывок из авторского слова, помещенного в рамки главы-рассказа «Летит черное перо».
«...И отправился я за тысячу верст от Казачинского порога на Нижнюю Тунгуску, где, по слухам, нет еще враждебных природе мет человека» [Т.6, с.296]. - Это фрагмент из главы-рассказа второй части «Царь-рыбы» «Туруханская лилия». Тема фрагментов общая - отношения человека и природы, в обоих фрагментах автор присутствует открыто - в образе автобиографического героя, автобиографического «я», структура фраз аналогичная (инверсионный порядок слов, когда сказуемое предшествует подлежащему). Однако детали придают им существенное различие. Второй отрывок начинается с отточия, как продолжение ранее сказанного, но не перенесенного на бумагу. Эту же функцию выполняет союз и. С него, как известно, начинается самая известная повесть Астафьева «Пастух и пастушка» («И брела она по дикому полю...»). Ирония, сарказм, («воспитывание людей с помощью газет, радио и других могучих средств пропаганды», «оплакивание селезня») лирическая выразительность и публицистическая открытость авторского «я» («барственно-раздражительная и пустая болтовня» - два оценочных эпитета вкупе с экспрессивно-оценочной просторечной лексикой, представляющей собой вместе с выразительным «наглядел 72 ся», по сути, инвективу) уступают место высказыванию эпически отстраненному нейтральному («отправился»). Раздражение в адрес человека сменяется уравновешенным восприятием его присутствия в мире, для его изображения используются эпитеты спокойно окрашенных эмоциональных тонов в соединении с лексикой нейтрального и высокого стиля («враждебные природе меты человека». Упоминание «газет», «радио», «средств пропаганды», как способов трансляции прежде всего публицистических текстов, сменяется фольклорно-эпическими «слухами».
Здесь необходимо привести полемические, но уместные в данном контексте наблюдения И.Ф. Волкова о свойствах лирики и эпоса: «В отличие от эпоса лирика представляет собой выразительный род литературы. Это означает, прежде всего, что у лирики есть свой предмет в реальной действительности, такой предмет, который в полной мере недоступен эпосу. Таким предметом является внутренний мир человека в его движении - процесс мышления и внутренних переживаний» [3]. Естественно, что внутренние переживания изображаются и в эпических произведениях, но изображаются объективированно, отстраненно, так, что теряется некоторая часть выразительности. Особая роль, по мнению И.Ф.Волкова, принадлежит в лирике «иносказательным значениям речи»: «В эпосе особую роль играют прямые, предметные значения слова, в лирике - косвенные, переносные и иносказательные значения речи - метафоры, метонимии, олицетворения, символы, аллегории и т.д. Переносное и иносказательное значения речи как раз и дают возможность передать то, что в прямых значениях слов передать невозможно» [4]. Вероятно, не стоит полагать, что эпос чужд этим поэтическим приемам, но дело в эмоциональной и смысловой нагружен-ности, роли и функции «переносных» значений. Лирические и публицистические, очерковые главы «Царь-рыбы» эту нагруженность как раз демонстрируют.
По Волкову, задача лирики - выражать, задача эпоса - изображать [5]. Даже лирические главы второй части «Царь-рыбы» в наибольшей мере сосредоточены на «социально-бытовой определенности» «человеческих характеров» Сиби 73 ри, хотя в наибольшей мере эта тенденция реализовалась в тех главах второй части, где преобладает эпическое начало.
Глава «Уха на Боганиде» - третья по объему глава «Царь-рыбы» (вторая -«Не хватает сердца», первая - «Сон о белых горах»), и это далеко не случайно. В ней изображается детство Акима, в ней воссоздается модель гармоничных отношений в обществе, а также между людьми и природой. «Запевная» часть рассказа (его своеобразное предварение), в отличие от других глав, далека от публицистической очерковости, она скорее имеет характер эпический, символический, созвучный с другими произведениями В.Астафьева 1970-х годов. Вот начало повести «Пастух и пастушка»: «И брела она по дикому полю, непаханому, нехоженому, косы не знавшему. В сандалии ее сыпались семена трав, колючки цеплялись за пальто старомодного покроя, отделанного сереньким мехом на рукавах.
Сибиряк как основа астафьевской характерологии
При всей самостоятельности частей и глав «Царь-рыба» остается единым, целостным произведением. Основа этой целостности - сложный, собирательный, концептуально важный, семантически нагруженный образ Сибири. Составными компонентами образа Сибири, на наш взгляд, являются образы персонажей (характеры), фольклорно-мифологические образы и мотивы (царь-рыба, Енисей, тайга и т.п), фигура автора (автобиографического персонажа), запечатленный в повести речевой образ Сибири.
По определению СИ. Кормилова, характер есть «определенность образа: социальная, национальная, бытовая, психологическая» [1]. Характер в известном смысле является индивидуальным проявлением типа. Вместе с тем, характер - это тот конкретный значимый образный материал, из которого и складывается абстракция типа. С другой стороны, характер, как и литературный тип, есть субъективно воспроизведённый жизненный тип, восходящий к реальной действительности. Писательская характерология, как и литературоведческая типология характеров, оказываются областями знания, пограничными с этнологией и этнопсихологией.
Существует мнение, что русская проза XX века дала читателю несколько концептуально значимых типов героя, характеров, персонажей. Среди них -герой, борющийся за политическую и социальную свободу. По сравнению с XIX веком большая укорененность этого типа в литературе XX века очевидна не столько по показателям «количественным», «статистическим», сколько по мере авторских симпатий, по соотнесенности судьбы героя с судьбой нации. Векторы социальных усилий персонажей, восходящих к этому типу, различны, часто противоположны, но всегда соотносимы с настроениями вверженного в хаос политических бурь народа. Общее в них - причастность жизни и судьбы к социальным столкновениям, к политике. Близок этому персонажу поборник свободы национальной, герой исторической и военной прозы от А. Толстого и К. Симонова, до 10. Бондарева, В. Кондратьева и Г. Владимова.
Составная свободы в представлении человека XX столетия - его независимость от «слепых сил природы» (Н. Федоров), её «капризов», как принято было говорить, а по сути - независимость, «свобода» от её законов. «Преобразователь» и «покоритель природы» продолжил собой ряд героев-борцов, хотя смена идеологических векторов часто приводила к тому, что в творчестве одного и того же писателя (Л. Леонов, например) этот персонаж вытеснялся фигурой противоположной.
Ярким открытием литературы XX века стал также персонаж, увлеченный поисками «правды», «истины» в их нравственном смысле. Он стал своеобразным продолжением нравственных исканий русской классики XIX века. Это всеобъемлющий тип, к которому близки персонажи А. Куприна, Л. Андреева, Б. Пастернака, В. Шукшина, В. Максимова, В. Распутина и многих других.
Думается, что не менее значимым откровением XX века с его стремлением подчинить жизнь политической доктрине, «покорить» природу и даже природное в человеке машине государства стал в русской литературе тип «природного» героя, «природного человека» (понятие М. Пришвина, развитое С.Залыгиным).
По утверждению П.А.Гончарова, «"природный человек" так или иначе стремится противопоставить себя агрессии цивилизации, пытается увидеть в гармонии человека и природы основу будущего самосохранения человечества. В сознании этого персонажа жизнь воспринимается не как овеществленная идея свободы, но как состояние «долженствования». В этом же ракурсе оцени 109 вается и позиция человека по отношению к земле, олицетворяющей собой живую и "неживую" природу» [2].
Опережая доказательства, отметим, что «сибиряк» соотносится с понятием «природный человек» не только и не столько как часть и целое. Здесь более сложные отношения. Сибиряк в произведениях Д.Н. Мамина-Сибиряка, В. Шишкова - это персонаж, умеющий прежде всего противостоять суровой природе Сибири. Однако уже в 1920 - 1930-е годы в произведениях В. Арсеньева, М. Пришвина героем-протагонистом оказывается персонаж, живущий «в обнимку» с суровой природой.
В 60 - 70-е годы XX века усилиями С.Залыгина, В. Распутина и некоторых других сибиряк наиболее ярко представляет собой тип «природного человека». Сибиряк как литературный тип в творчестве В.Астафьева имеет достаточно много общего и с типом свойственного для XX столетия героя-правдоискателя, и с типом «природного человека».
Вместе с тем, сибиряк Астафьева - явление уникальное и по своей истории, и по своим сущностным свойствам. На наш взгляд, справедливо НЛО. Желтова включает Астафьева в число тех писателей, кто создал «беспрецедентную энциклопедию русских характеров - национальную характерологию» [3]. В её работе «тип российского пространства воспринимается как своеобразный зашифрованный код русскости» [4]. Заметим здесь, что и Сибирь является своеобразным «типом российского пространства», но типом особым. «Русский образ мира- это образ бесконечной равнины» [5]. Продолжим здесь, что Сибирь - это соединение «бесконечной равнины» с заоблачными горными хребтами, «белыми горами», с могучими водными стихиями Оби, Енисея, Байкала. Вероятно, в силу уже только этих причин сибиряк принадлежит к особому варианту русского характера.
Первый астафьевский рассказ «Гражданский человек» был посвящен военной судьбе сибиряка Моти Савинцева. Примечательно, что окончательная редакция рассказа получает название «Сибиряк» (1959). Тем самым автор приближает своего первого героя не только по воинскому обличью, но и по землячеству к себе, а понятие «сибиряк» с этого момента всё более наполняется в его творчестве особым духовным, нравственным и психологическим содержанием. «Сибиряк» - лишь скромное начало сибирского вектора характерологии В.Астафьева. Своё оригинальное продолжение он получил в повести «Стародуб».
Здесь Астафьев обращается, как при других обстоятельствах и с другими целями Л.Толстой, к типу «естественного человека», красивого своей близостью к природе, чтящего «таежный закон» [Т.2, с. 148]. Воздействие идей и мотивов Л.Толстого, особенно его повести «Казаки», представляется в раннем творчестве Астафьева, в «Стародубе», в частности, наиболее очевидным. Общим с повестью Л.Толстого оказывается здесь не только «естественный» герой, но и этнографическая тема - неизведанный староверческий уклад, так непохожий на быт и уклад России центральной. Героям повести Л.Толстого (Ерошке, Марьяне и даже Оленину) можно отыскать параллели в повести В.Астафьева. «Фаефана роднят с Ерошкой не только забытые обоими староверческие корни, но следопытское знание природы, пренебрежение к женщине и склонность к бродяжничеству, отсутствие домовитости. «Каторжанское» прошлое Фаефана сродни удалому прошлому «кунака» «мирных» и «немирных» чеченцев Ерош-ки» [6]. Следопыт, взращенный суровой сибирской природой и природу оберегающий, обожествляющий - таков сибиряк Астафьева конца 50-х годов. Характерно, что Астафьев стремится избавить сибиряка от элементов штампа.
«Там люди редки без клейма, живут там только варнаки!» - Н.А.Некрасов не создавал этот миф о Сибири, он его только сформулировал и воспроизвел. Однако такое представление о сибиряке было чуждо уже не только Н. Некрасову, но и авторам «Записок из мертвого дома», «Острова Сахалина», «Приваловских миллионов». В XX веке этот штамп активно разрушался в «Уг-рюм-реке» В.Шишкова, в романах «Дерсу Узала» В.Арсеньева, «Жень-шень» М.Пришвина, в произведениях С.Залыгина, В.Шукшина, В.Распутина.
Но именно такое представление о Сибири и сибиряках продолжает существовать и в наши дни. Уже в начале XXI столетия исследователь «сибирского интертекста» В.И.Тюпа констатирует: «Уникальное взаимоналожение геополитических, культурно-исторических и природных факторов привело к мифологизации Сибири как края лиминальной полусмерти, открывающей проблематичную возможность личного возрождения в новом качестве и соответствующего обновления жизни» [7].
В прозе и художественной беллетристике тенденция изображения Сибири как края, населенного сплошь бывшими уголовниками, с течением времени только обострилась. Так, Э.Тополь, писатель-диссидент, много потративший сил в борьбе с «имперской» мифологией, один из этих мифов воспроизводит в романе «Русская дива» (1995). Один из встреченных героем-рассказчиком сибиряков рассказывает о себе: «Я с Урала ... . После армии поступил в Свердловске в политехнический институт ... . Но влюбился я в одну ... со старшего курса - по уши! Хочу её и всё, мочи нет! Ладно, поженились мы. .. . Однажды у меня карданный вал полетел в машине, и я вместо двенадцати ночи пришел домой в три дня. Открываю своим ключом дверь - думал ей сюрприз сделать. Захожу, а они в кровати с нашим соседом, ага! ... Я их табуреткой порешил обоих, ага» [8]. Открытый, широкий, размашистый, - эти свойства Э.Тополь тоже отмечает в эпизодическом персонаже своего романа, -но непременно с криминальными склонностями, с уголовным прошлым.
Особенности языка и стратегии повествования «Царь-рыбы» В. Астафьева
Повествование «Царь-рыбы» в значительной степени афористично, наполнено различными поговорками, пословицами, присловьямим, особыми сибирскими речениями. Это связано как с уже отмеченным стремлением автора к нравоучительности, морализации, выражаемых им через фабулу и непосредственно, так и с вполне понятным желанием сделать язык сибиряков не только инструментом, но и объектом изображения. В свое время известный и уважаемый В.Астафьевым сибирский прозаик П.П.Петров так возражал тем, кто вынуждал писателя нивелировать язык его романов «Борель» и «Золото»: «Мы особенность, специфичность языка отбросить никак не можем, в противном случае получится сухо, не узнать Сибири» [1]. Стремление изобразить яркий и самобытный язык сибиряков во многом реализовано у В.Астафьева в «Царь-рыбе».
Желание насытить текст повести пословицами и поговорками можно объяснить также отмечавшейся уже склонностью писателя к морализаторству. Содержательную форму астафьевской повести вполне можно отнести к «зоологическому типу художественного содержания» [2], «нравоописательному» типу. Характерно, что сторонник подобного классификационного определения И.Ф.Волков и всю «деревенскую прозу» характеризует как принадлежащую к «универсальной» модификации реализма, который характеризует новое освоение «связи настоящего с прошлым и будущим». В представлениях писателей этого круга «прошлое - носитель непреходящих человеческих ценностей» [3]. Продолжая эту продуктивную мысль, дополним, что, вероятно, пословица, как и сказ, легенда, сказка, миф, присловье, заговор, песня, воспринимается Астафьевым в качестве составляющей, одной из основ дорогого ему прошлого, традиции.
Интересно, что А.А.Потебня возводил происхождение многих пословиц к «басне» - жанру по определению морализаторскому, нравоучительному. Рассу 167 ждая о басне, распространенности иносказаний в языке, мысли, он утверждал: «Басня есть такая форма мысли, которая является нередко в наше время без названия басни. Может быть и мы когда-нибудь говорим басней, сами этого не замечая» [4]. Прочерчивая связь пословицы с басней, филолог замечает: «В пословице содержание басни может быть представлено как намек: а) или таким способом, что от басни останется только одно конечное изречение .... ; б) или таким образом, что все содержание басни составляет пословицу» [5]. Характерно, что А.А.Потебня источником пословицы видит не только нравоучение басни, но и нравоучение, содержащееся в других жанрах: «Таким же способом может давать пословицу не одна басня, а, например, комедия, эпос, роман» [6]. Продолжая эту не бесспорную, но интересную мысль, заметим, что для ас-тафьевской этологической прозы пословица, как ярко выраженное, опирающееся на народную традицию нравоучение, предельно органична. Помимо функции учительной пословицы и присловья усиливают ритм астафьевской прозы, ее образность, выразительно формулируют систему её идей. Каждая из паремий призвана выразить или уточнить мысль, чувства многочисленных персонажей, автобиографического героя-рассказчика, подчеркивающего «самую кровную связь» с изображаемым миром.
Необходимо отметить, что наибольшее количество паремий используется Астафьевым в тех главах, которые живописуют нравы традиционных и «новых» сибиряков. Так, в главах «Дамка» и «У Золотой Карги» Астафьев воссоздает восемь пословиц, поговорок, примет, присловий.
Здесь эти жанры используются для характеристики чушанского «сброда», жизни обитателей поселка Чуш. «Чтоб ни вина им, ни рожна и работа от восхода до темна» (Т.6, с. 113), - обращаясь к автобиографическому герою и кивая на «бросового мужичонку» Дамку, высказывает афористическое пожелание возмущенная «пьянчужками» чушанская «молодуха». В немалой степени паремии характеризуют «культурную» жизнь поселка. Живописуя поселок с «гнилым прудком», танцплощадкой, под которой обитали куры и пьянчуги, автор так характеризует деятельность местного «парка»: «Ни в горсть, ни в сноп шло
168 дело» [Т.6, с. 119]. Этого, вместе с другими не менее выразительными характеристиками парка, оказывается достаточно, чтобы создать образ «антикультуры», образ, воссоздающий процесс деградации культуры и нравов многих поселков Сибири. Близкие к гоголевским приемы используются Астафьевым при описании чушанской торговли. О жителях Чуши рассказчик замечает: «много народу под большим газом» [Т.6, с. 121]. «Наглухо закрытый «Кедр»» - центр чушанской торговли. Высокомерие местных продавцов (тема общая для «деревенской прозы») рисуется с помощью иронической фразы, включающей в свой состав поговорку: «Находились даже такие наглецы, что хотели купить зубную щетку и пасту. В Чуши - пасту!. Как вот работать с таким народом? Его родитель тележного скрипа боялся, а он, морда чалдонская, пасту требует!» [Т.6, с. 120]. Поговорка помогает переадресовать иронию, сарказм с «чалдонской рожи» на высокомерных «завов» и продавцов. «Потаенный сброд» поселка Чуш по-своему радуется, веселит окружающих. В роли добровольного шута выступает часто Дамка. Лишенный имени, наделенный лишь кличкой и соответствующей ей манерой смеяться («гай-юююю-гав»), он готов поделиться оптимизмом с первым встречным. Его речь, по выражению Астафьева, подобна речи «базарной торговки» и присловья Дамки - из того же ряда: « - У Прасковьи чирьи, у Меланьи волдыри, если дороги стерлядки, хошь бери, хошь не бери!» [Т.6, с. 129]. Эта, по выражению Астафьева, «бойкая складуха» характеризует заурядность персонажа, его слитность с миром Чуши. Его смех - веселье человека, нашедшего «своих» среди окружающих «сухопутных» и речных браконьеров, помешавшихся на алчной и ослепляющей погоне за фартом, за царь-рыбой. Дамка ослеплён страстью к наживе настолько, что принимает за «покупателей» представителей «краевой рыбинспекции». Его связь с народной культурной традицией на этой «бойкой складухе» практически исчерпывается.
Рыбак Грохотало - украинец «из-под Ровно», но рядом с насыщающими его речь украинизмами в главе-рассказе, повествующей о нем, Астафьев приводит ряд пословиц. Однако поговорки и пословицы не являются здесь частью реплик персонажа, русская речь так и не стала для него родной. СГоре крепит, сча 169 стье слепит", - такую поговорку не единожды слышал Грохотало» [Т.6, с. 160]. В другой ситуации автор-рассказчик с помощью пословицы характеризует нравы давшего прибежище бывшему «бандеровцу» поселка Чуш: «В Чуши ведь как? Сказал куме, кума - борову, боров - всему городу» [Т.6, с. 162]. Наконец, в эпизоде, изображающем отчаяние рыбака Грохотало, в его внутреннем монологе приводится поговорка, характеризующая создавшуюся жизненную ситуацию: «Отчего клин да яма, клин да яма на пути его?» [Т.6, с. 163].
Не богаче связями с традиционной народной культурой и коренные чу-шанские браконьеры. Командору суеверия и приметы кажутся «стариковскими брехнями». Но ему суждено убедиться, что «погибельная лодка к болезни снится» [Т.6, с. 151]. А гибель любимицы Тайки заставляет поверить в истинность и другого афоризма: «День меркнет ночью, человек - печалью».
Вживаясь в стиль пословиц, примет, поговорок, Астафьев создает свои собственные, аналогичные им речения афористического свойства. Чтобы «дистанцироваться» от них, писатель вкладывает их в уста своих персонажей. «Местные собачонки навострились рыть землю, выцарапывать из норок яйца и птенцов береговушек. "Что в народе, то и в природе, - покачал головой Командор, -обратно борьба!.."» [Т.6, с.148]. По мысли Астафьева, заключенной им в рамки афористически составленной парадоксальной формулы, не борьба видов живого мира за существование унаследована человеком из животного мира, а браконьерство, хищничество человека неотвратимо передается природе.
Характерно, что именно чушанских браконьеров Астафьев ставит перед необходимостью поверить в заговоры, в приметы, в то, что они считают «стариковскими брехнями» и дедовскими «запуками». Жизнь, природа, Енисей пытаются возвратить их в лоно и русло духовных традиций народа. В этом заключается притчевость всего повествования и каждой прописанной в повести судьбы.
Заговор, присловье, «запука» для «чалдонов» является частью универсального, магического, мистического и одновременно прагматического «знания» о жизни. Об удачливой ловле Игнатьича находим: «И тронуло суеверные души чалдонов подозрение: "Слово знает!"» [Т.6, с. 178]. Игнатьичу «запуки» (заго 170 воры, запреты, ворожба, приметы) дедов и прадедов лишь до поры смешны. Это отражается в его внутренней речи, составляющей сказовую основу главы «Царь-рыба». Вначале с усмешкой (не со страхом и смятением, как в конце главы-рассказа) смотрит Игнатьич на страданье любой рыбины от браконьерских снастей: «Налим, на что крепкущая скотина, но как напорется на самоловные уды - дух из него вон и кишки на телефон» [Т.6, с. 186]. - Современная (XX века, судя по словарному составу) поговорка эту высокомерную усмешку выражает как нельзя лучше. Восприятие браконьерства как опасного, но веселого «фарта» звучит и в другой поговорке Игнатьича: «А-а, была не была\» - удало, со всего маху Игнатьич жахнул обухом топора в лоб царь-рыбу» [Т.6, с.86].
