Содержание к диссертации
Введение
Глава первая. Интертекстуальность, «постпсихотический дискурс» и коммуникация 16
Глава вторая. Локализация тотального: апроприация стратегий московского концептуализма 43
Глава третья. Коммуникативность в абсурде: «33 мгновенья счастья» и творчество Д. Хармса 99
Глава четвертая. Пространство Петербурга: непродуктивные мифологемы как основа возможной коммуникации 117
Глава пятая. Немецкие интертексты сборника Шульце: 'свое', не отменяющее 'чужого' 166
Заключение 184
Список использованной литературы и видеозаписей 206
- Интертекстуальность, «постпсихотический дискурс» и коммуникация
- Локализация тотального: апроприация стратегий московского концептуализма
- Коммуникативность в абсурде: «33 мгновенья счастья» и творчество Д. Хармса
Введение к работе
Среди немецкоязычных авторов, получивших известность в 1990-е гг., одним из наиболее заметных объектов внимания критики является уроженец Дрездена Инго Шульце (p. 1962)1. После присуждения ему премии им. Эрнста Вильнера в Клагенфурте на бахмановских чтениях 1995-го г.2 и последовавшего вскоре выхода книги «33 мгновенья счастья. Записки немцев о при-ключениях в Питере» - сборника историй, местом действия которых является Петербург начала 1990-х тт., - в газетах, прежде всего немецкоязычных, появились десятки критических публикаций4. Выход второй книги Шульце,
Ср. констатацию критика-'недоброжелателя': «Инго Шульце <...>, вероятно, нужно рассматривать как самого успешного немецкоязычного прозаика 90-х гг. Пять литературных премий <...> были присуждены ему только с 1995-го по 1998-й г. Едва ли какого-то другого автора столь единодушно чествовали газетные рецензенты <...>». -Schalk A. Produktion eines Stars oder Geschichten aus der Ostzone. Oberlegungen zum offentli-chen Fall Ingo S. II Juni. Magazin fur Literatur & Politik. 2000, Nr. 32 (November), S. 105-115. S. 105. Ср. также: Auffermann V. Ein Star fur alle Jahreszeiten. Ingo Schulzes «Simple Storys» widerlegen die Marktrnechanismen II Suddeutsche Zeitung v. 10. Juli 1998.
Шульце участвовал в этом литературном соревновании с текстом, который вошел в сборник «33 мгновенья счастья» как 6-я история. Обсуждение текста членами жюри опубликовано в книге: Schwandter Т. (Hg.) Klagenfurter Texte. Ingeborg Bachmann-Wettbewerb 1995. Munchen, 1995, S. 168-179.
3 См.: Schulze I. 33 Augenblicke des Gliicks. Aus den abenteuerlichen Aufzeichnungen
der Deutschen in Piter. Berlin, 1995; Шульце И. 33 мгновенья счастья. Записки немцев о
приключениях в Питере / Пер. А. Березиной. СПб., 2000.
4 Некоторые газетные публикации, посвященные прозе Шульце, приведены в
третьем разделе библиографии данной работы.
романа «Simple Storys»5 (1998), посвященного первым посткоммунистическим годам в бывшей ГДР, вызвал еще более мощную волну газетной критики, в основном доброжелательной. Дополнительными моментами, демонстрирующими позиции Шульце на немецкоязычной литературной сцене, являются высокая оценка, данная его творчеству нобелевским лауреатом Г. Грас-сом6, и факт обсуждения обеих книг Шульце в телепередаче патриарха немецкой литературной критики М. Райх-Раницкого «Литературный квартет». Следует также отметить, что тексты Шульце переведены на множество языков, в том числе на русский; однако в России широкого резонанса его проза не получила, будучи удостоена лишь отдельных немногочисленных рецензий7.
Наше непосредственное внимание к творчеству Шульце привлекло то уже названное обстоятельство, что его дебют, книга «33 мгновенья счастья», посвящен России. Действие всех 33 историй этого сборника разворачивается в ранне-постсоветском Петербурге и окрестностях города; книга обладает насыщенным интертекстуальным рядом, причем большинство претекстов -это произведения русских авторов . Часть 'первоисточников' указана в конце сборника, в «Избранных примечаниях издателя»; здесь названы следующие имена: Пушкин, Чехов, Белый, Хлебников, Хармс, Булгаков, Набоков. То есть русский, петербургский 'материал', на основе которого 'работают' тексты Шульце, в немалой степени состоит из русской словесности. 'Русскими' во многом являются и сами 'методы обработки' этого материала: Шульце
5 См.: Schulze I. Simple Storys. Ein Roman aus der ostdeutschen Provinz. Berlin, 1998;
Шульце И. Simple Storys I Пер. Т. Баскаковой. M., 2003.
6 Ср.: Hinzpeter W., Rosenkranz S. «Der junge Autor ist ein Epiker». Gunter Grass iiber
Ingo Schulze II Stern v. 22.12.1998, S. 43.
Русскоязычные рецензии указаны в том же разделе библиографии, что и отклики немецкоязычной прессы.
Шульце читал эти произведения в переводах; по-русски он, судя по всему, не читает.
опирается на теорию и практику московского концептуализма и, таким образом, 'примыкает' к культурным ориентирам русского постмодернизма.
При всех различиях между отдельно взятыми текстами, которые принято объединять под 'шапкой' постмодернизма, общим вектором, определяющим для функционирования постмодернистской литературы, является устремленность к декларативному недопущению существования словесного означаемого, в результате которой текст перестает пониматься как вместилище каких-либо смыслов. 'Утвердительные' возможности литературного текста в ситуации постмодернизма подвергаются критике как выражение репрессивности, ставятся под принципиальное сомнение или вовсе перестают восприниматься всерьез. В русской литературе данная общекультурная диспозиция находит многочисленные подтверждения в творчестве московских концептуалистов, которые, стремясь отрефлектировать тоталитарную природу любого текста, работали с 'чужими' языками, не предполагая при этом наличия языка, который бы назывался 'своим'. Наиболее последовательно и радикально эта стратегия проводится в прозе Владимира Сорокина, который, растворяя любую аутентичность в обсценности или наборе обессмысливающихся графем, демонстрирует некий предел возможной деконструкции литературы литературными же средствами. Вообще под постмодернизмом в данной работе подразумевается прежде всего московский концептуализм, который принято относить к постмодернизму9, но который, конечно, не может быть приравнен к феномену постмодернизма в целом.
9 М. Липовецкий, предпочитая наименованию «концептуализм» синонимичный термин «соц-арт», указывает: «Соц-арт - настолько характерное для русского постмодернизма явление, что нередко им подменяют весь русский постмодернизм. Показательно, что сами "соц-артисты" предпочитают называть себя концептуалистами, акцентируя тем самым, что они работают с языками не только советской-социалистической, но и всякой идеологии вообще». - Липовецкий М. Русский постмодернизм: очерки исторической поэтики. Екатеринбург, 1997. С. 252.
Любопытно, что многие тексты Сорокина были изданы в немецком переводе раньше, чем по-русски10, и, таким образом, немецкоязычный читатель в известном смысле находился в более выигрышном положении, чем русский. В этой связи проза Шульце являет собой интересный образец 'внутри-литературной' рецепции текстов - и повествовательных стратегий - Сорокина в немецком языковом ареале. Наш опыт чтения текстов Шульце был связан с попыткой реконструировать в них освоение концептуалистских творческих стратегий, причем особый интерес для нас представляли модусы апроприации: то, как и с каким результатом одни аспекты этих стратегий 'принимаются' и воспроизводятся, а другие подвергаются дистанцированию или остаются за рамками рецепции. Данные, полученные по ходу нашей реконструкции, поставили нас перед задачей по поиску средств для описания некоего 'нового' текста, выросшего на концептуализме, но перенимающего его установки не настолько, чтобы можно было говорить о немецком продолжении дела Кабакова и Сорокина. И здесь сразу хотелось бы подчеркнуть, что 'новое' у Шульце проявляется не как претензия на новаторство, а как известная дерадикализация уже реализованных в литературе установок. В целом именно проблему модификации повествовательных моделей после постмодернизма мы понимаем как «проблему текста».
Круг вопросов, связанный с такой фокусировкой проблемы, очерчивается прежде всего на основе исследований, посвященных концептуализму и околоконцептуалистской проблематике. Речь идет о построениях В. Руднева с акцентом на прагматику и психоаналитическое осмысление культуры, в которых тексты Сорокина преподносятся как пример «постпсихотического дискурса»11; о 'дерридеанских' размышлениях М. Рыклина12 и 'образцовой'
Мы, конечно, не имеем в виду публикации в самиздате. 11 См.: Руднев В. Прочь от реальности. М., 2000. Особ. с. 274-310. См., напр.: Рыклин М. Осторожно, окрашено! // Рыклин М. Террорологики. Тарту, 1992, с. 97-107; Рыклин М. Террорологики-П // Там же, с. 185-221.
постмодернистской критике В. Курицына . Крайне важными оказались для нас рефлексии Б. Гройса14, демонстрирующие ту специфику концептуалистских литературы и искусства, которая заметно отличает их от постмодернистских практик на Западе. Работы этих и некоторых других15 исследователей и критиков задают основные теоретические планы, в которых становятся видимы отдельные концептуалистские (прежде всего сорокинские) творческие методики и границы продуктивности этих методик в литературном процессе. Проза Шульце во многом ориентирована на такие аспекты концептуалистской поэтики, как взаимная релятивизация различных дискурсов, отказ от 'своего слова'. Однако в текстах немецкого автора данные установки не доводятся до радикального завершения - до характерной для продукции московских концептуалистов десемантизации любого текста, любого высказывания. При этом в прозе Шульце имеется практически отсутствующая у концептуалистов установка на коммуникацию, на обратную связь, реализуемая в параметрах имплицитного автора и имплицитного читателя. Эта коммуникативная установка проявляется также в 'миметичности' отдельных фрагментов повествования, в их явном несоответствии представлению о том, что текст не отсылает ни к чему, кроме других текстов. При этом речь идет как о коммуникативности, обнаруживающейся в текстах Шульце непосредственно 'на фоне' концептуалистской цитации, так и о коммуникативности, актуализирующейся в способах 'врабатывания' в повествование неконцептуалистских претекстов.
См.: Курицын В. Русский литературный постмодернизм. М, 2000.
14 См., напр.: Гройс Б. Gesamtkunstwerk Сталин // Гройс Б. Искусство утопии. М., 2003, с. 19-147; Гройс Б. Полуторный стиль: социалистический реализм между модернизмом и постмодернизмом // Новое ліггературное обозрение, № 15 (1995), с. 45-53; Groys В. Der Text als Monster II Groys В. Die Erfindung RuBlands. Munchen, 1995, S. 213-228.
1 Здесь могут быть названы также следующие работы: Липовецкий М. Русский постмодернизм...; Смирнов И. Homo homini philosophus. СПб., 1999.
Увидев под таким углом тексты Инго Шульце, мы оказываемся перед необходимостью обратиться к коммуникативному аспекту концептуалистских литературных и художественных построений, к концептуалистским импликациям 'взаимоотношений' между произведением и реципиентом. На наш взгляд, именно видоизменения концептуалистских коммуникативных моделей, происходящие в прозе Шульце, дают основной материал для выявления в ней неких 'пост-концептуалистских' потенций литературного текста16. В демонстрации этих потенций, производимой нами с помощью сопоставления различных вариантов диспозиции 'текст-читатель' в творчестве концептуалистов и в текстах Шульце, оказывается полезен нарратологиче-
ский исследовательский инструментарий (В. Шмид) , а также собственно коммуникативистика (П. Вацлавик, Д. Бивин, Д. Джексон) .
Как указано выше, сборник Шульце представляет собой пример современной немецкой прозы с русским тематическим акцентом - как жизненным, социальным, так и литературным, интертекстуальным. Исследование обращения к русской литературе, а также к социокультурной реальности России
16 Проблематика постконцептуализма уже тематизировалась на материале русской
литературы, причем в перспективе, не лишенной сходства с нашим взглядом на творчест
во Шульце (ср.: Кузьмин Д. Постконцептуализм. Как бы наброски к монографии // Новое
литературное обозрение № 50 (2001), с. 459-476). Однако мы бы не решились в связи с
немецкой прозой говорить о «резком переломе по отношению к непосредственно предше
ствующему явлению» (Кузьмин Д. Постконцептуализм... С. 476), то есть к концептуализ
му, поскольку «предшествование» в этом случае затрудняется языковыми, 'межлитера
турными' границами. 'Пост-концептуализм' в прозе Шульце - это не столько 'следующий
этап' одного и того же литературного процесса, сколько 'объективное' следствие 'чужой'
апроприации концептуалистских стратегий. Касательно же внутринемецкоязычнон ситуа
ции, в которую могла бы быть вписана проза Шульце, см., напр.: Hofler G.A. Erzahlen ohne
Schnorkel. Narrative Positionen nach der Postmoderne II Bartsch K. (Hg.) Avantgarde und Tra-
ditionalismus: Kein Widerspruch in der Postmoderne? Innsbruck, 2000. S. 197-211.
17 См.: Шмид В. Нарратология. М, 2003.
См.: Вацлавик П., Бивин Д., Джексон Д. Психология межличностных коммуникаций / Пер. И. Авидон, П. Румянцевой. СПб., 2000.
90-х гг. в немецкоязычной прозе и само по себе могло бы быть весьма привлекательной задачей для русскоязычного германиста, тем более что этот русский аспект творчества Шульце изучен по меньшей мере недостаточно. Причем тексты Шульце, благодаря их убедительной, на наш взгляд, встроен-ности в литературный контекст, соответствующий территориальному, даже с точки зрения условного 'русского читателя' вряд ли являются лишь экзотикой 'навыворот', наивными впечатлениями чужака, не предполагающими 'погружения в материал'19. Недостаточным оказывается и понимание русской составляющей прозы Шульце как проекции 'своих' проблем на 'чужую' реальность - по причине той же встроенности и адекватности шульцевских русских интертекстов20. И, несмотря на концептуалистскую отправную точку в нашем подходе к текстам Шульце, в исследовании оказывается необходим достаточно подробный анализ не-концептуалистских претекстов, который базируется на разработках Р. Лахман , У. Бройха , Б. Шульте-Мидделиха ,
Ср. с впечатлениями отечественной рецензентки: «Ощущение полного погружения в русскую реальность подкрепляет и скрупулезно, как у Достоевского, выполненный топографический рисунок повествования, подчас поражающий точностью соотнесения места и смысла происходящего». - Федяева Т. 33 мгновенья счастья // Нева, 2001, № 5, с. 202-203. С. 203. 'Контр-примеры' освоения Петербурга в немецкоязычной литературе 1990-х гг. будут упомянуты в пятой главе. Здесь хотелось бы подчеркнуть, что основная значимая для нас особенность текстов Шульце состоит, как уже сказано, в том, что не только 'материал', но и сам подход к построению литературного текста восходит в его случае к русской ліггературнон традиции.
По этому поводу, конечно, допустимо предположить, что 'петербургскость' и 'русскость' прозы Шульце - результат нашего 'вчитывания', демонстрирующий слабость позиции именно русского читателя или исследователя. Однако возможностей для такого вчитывания в текстах Шульце обнаруживается слишком много, и это говорит все же об их русском 'попадании'. Другие образцы немецкоязычной 'петербургской' прозы 90-х гг. практически не открывают подобных возможностей.
См.: Lachmann R. Gedachtnis und Literatur. Intertextualitat in der russischen Moder-ne. Frankfurt a. M., 1990.
занимающихся интертекстуальностью как суммой конкретно выявляемых 'первоисточников' в том или ином конкретном тексте, - в отличие от существующего также воззрения, согласно которому вся культура понимается как единый интертекст. В процессе анализа интертекстов прозы Шульце мы, кроме того, обращаемся к работам, посвященным самим затрагиваемым нами претекстам. Это, например, исследования Ж.-Ф. Жаккара24 о Д. Хармсе, Л. Долгополова об А. Белом, В. Топорова о «Петербургском тексте русской литературы». Для интермедиального анализа связей 27-й истории сборника Шульце с инсталляционным творчеством И. Кабакова были, помимо 'общих' концептуалистских источников, привлечены искусствоведческие работы Е. Деготь27, Д. Челанта28 и др.
Однако, при всей притягательности интертекстуального анализа как такового, мы стремились подчинить его задаче по выявлению самих стратегий обращения к претекстам в прозе Шульце, и это стремление вызвано все тем же намерением показать коммуникативное, 'пост-концептуалистское' измерение его текстов. То же относится и к нашему разбору особенностей шульцевского петербургского пространства, образующему в работе само-
22 См.: Broich U. Formen der Markierung von Intertextualitat II Broich U., Pfister M.
(Hgg.) Intertextualitat. Formen, Funktionen, anglistische Fallstudien. Tubingen, 1985, S. 31-47.
23 См.: Schulte-Middelich B. Funktionen intertextueller Textkonstitution// Ibid., S. 197-
243.
24 См.: Жаккар Ж.-Ф. Даниил Хармс и конец русского авангарда. СПб., 1995.
См.: Долгополов Л. Творческая история и историко-литературное значение романа А. Белого «Петербург» // Белый А. Петербург. СПб., 1999, с. 785-967.
26 См.: Топоров В. Петербург и «Петербургский текст русской литературы» (Вве
дение в тему) // Топоров В. Миф. Ритуал. Символ. Образ. Исследования в области мифо-
поэтического. М, 1995, с. 259-367.
27 См.: Деготь Е. Русское искусство XX века. М., 2001.
См.: Челант Д. Кочующие сооружения: Илья Кабаков / Пер. К. Гухрадзе, Е. Беспаловой // Кабаковы И. и Э. Случай в музее и другие инсталляции / Kabakov I. and Е. Incident in the Museum and Other Installations, from 22 June to 29 August 2004 in the State Hermitage Museum, St. Petersburg. Bielefeld, 2004, с 16-37.
стоятельный тематический блок, но позволяющему, как мы надеемся, увидеть важные аспекты коммуникативности в творчестве немецкого автора -аспекты, которые, как следует отметить, практически не затронуты в весьма скромном корпусе посвященных этому творчеству литературоведческих текстов.
Наиболее заметными образцами научной рецепции прозы Шульце яв-ляются раздел исследования М. Зюмманка , в котором ее фрагменты рассматриваются с позиций бахтинской теории карнавала, и статьи А. Березиной30, где книга «33 мгновенья счастья» анализируется с акцентом на прово-кативность и взаимодействие повествовательных инстанций, а также в связи с «Петербургским текстом русской литературы». В. Шмиц31 обращает внимание на амбивалентность текстов Шульце, имея в виду взаимозаменяемость в них биографического, 'приватного' - и надперсонального, интертекстуального кодов прочтения; последний для «33 мгновений счастья» исследователь также увязывает с «Петербургским текстом». Ризоматичность петербургско-
29 См.: Symmank М. Karnevaleske Konfigurationen in der deutschen Gegenwartslitera-
tur. Untersuchungen anhand ausgewahlter Texte von Wolfgang Hilbig, Stephan Krawczyk, Katja
Lange-Muller, Ingo Schulze und Stephan Schutz. Wurzburg, 2002.
30 См.: Березина А. Автор-рассказчик-герой-читатель в художественном простран
стве провокации // Вестник филологического факультета института иностранных языков,
1999, 2/3. СПб., с. 191-199; Березина А. Книга И. Шульце «33 мгновенья счастья» и «Пе
тербургский текст» // Studia Germanica. Немецкоязычная литература XIX-XX веков в со
временных исследованиях. Неконфронтационный диалог. СПб., 2004, с. 394-409. (Ср.
также: Beresina A. Das Buch von Ingo Schulze «33 Augenblicke des Glucks» und «Petersbur-
ger Texte» II Merten S., Pohl I. (Hgg.) Texte: Spielraume interpretativer Nahening; Festschrift
fur Gerhard Fieguth. Landau, 2005, S. 305-318). Разновидность «Петербургского текста» в
сборнике Шульце увидела также исследовательница из Италии Михаэла Бёмиг, высту
пившая в 2001 г. с докладом на конференции «Санкт-Петербург и проблемы "открытой
культуры"», которая проходила в Петербурге и Новгороде (Bohmig М. Петербургский
текст Инго Шульце «Тридцать три мгновения счастья». Рукопись).
31 См.: Schmitz W. «Nomaden des Raumes und der Zeit». Uber Ingo Schulze II Die poli-
tische Meinung, 2002, Nr. 388 (Marz), S. 83-92.
го пространства в прозе Шульце обнаруживает венгерская исследовательница К. Теллер32. И. Роганова пишет о «постмодернистской направленности» текстов Шульце, связывая ее с «цитатной сущностью Петербурга»3 . В статье А. Белобратова34 тематизируются возможные трудности в рецепции русских интертекстов книги «33 мгновенья счастья» немецким читателем и делается попытка позиционировать сборник за рамками 'русской' или 'петербургской' проблематики. А. Шальк35 стремится выявить «эпигонство»36 прозы Шульце, имея в виду недостаточное, по его мнению, растворение авторского субъекта в текстах, претендующих на то, чтобы быть демонстрацией отказа от 'своего
37 3R
слова' . М. Дурцак в лекциях о немецкоязычном романе 90-х гг. называет слабыми сторонами текстов Шульце отсутствие запоминающихся характеров и смысловой преемственности по отношению к цитируемым претекстам39. Есть и еще некоторые публикации, в которых наряду с другими образцами немецкоязычной прозы 90-х гг. для анализа привлекается роман Шульце
См.: Teller К. Netzhaut. Verflechtungen von Wahrnehmungsmustern in der GroBstadt. Zu Andrej Belyjs Petersburg und Ingo Schulzes 33 Aiigenblicke des Gliicks II .
Роганова И. «33 мгновенья счастья» Инго Шульце // Литературная учеба, 2002, № 4, с. 55-60.
34 См.: Белобратов А. «Желток и деготь»: Ленинград в современной немецкой ли
тературе // Багно В. (отв. ред.) Образ Петербурга в мировой культуре: материалы между
народной конференции (30 июня - 3 июля 2003 г.). СПб, 2003, с. 177-195.
35 См.: Schalk A. Produktion eines Stars...
36 Ibid. S. 114.
Значимость в текстах Шульце тех 'реалистических' элементов, которые критикует А. Шалые, станет одним из объектов анализа в данной работе.
38 Durzak М. Der Roman der neunziger Jahre: Ingo Schulze, Michael Kumpfmuller, Bernhard Schlink, Helmut Krausser, Matthias Politycki, Christian Kracht II .pdf.
В работе будет показана повествовательная продуктивность этих моментов, вполне точно зафиксированных исследователем.
«Simple Storys» , однако о подробных обширных исследованиях говорить не приходится41. В завершении данного обзора могут быть упомянуты также тексты Б. Гройса42 и Т. Федяевой43, формально не являющиеся научными публикациями, но, как нам представляется, обозначающие продуктивные подходы для литературоведческой рецепции прозы Шульце. Б. Гройс сосредоточивается на родстве повествовательных стратегий Шульце с художественными практиками московского концептуализма; Т. Федяева среди прочего указывает на открытость текстов Шульце для диалога с читателем.
Подытоживая все сказанное выше, можно объявить, что актуальность настоящей работы определяется в первую очередь возможностью на основе прозы Шульце исследовать некоторые потенции 'пост-концептуалистского' письма - в частности, в его коммуникативном аспекте. Кроме того, актуаль-
40 См., напр.: Menke Т. Lebensgefiihle in Ost und West als Roman: Ingo Schulzes Sim
ple Storys und Norbert Niemanns Wie man's nimmt. Mit einem Seitenblick auf Tim Staffels Ter-
rodrom II Fischer G, Roberts D. (Hgg.) Schreiben nach der Wende: Ein Jahrzehnt deutscher Li
teratur; 1989-1999. Tubingen, 2001, S. 253-261; Briel H. Humor im Angesicht der Absurditat.
Gesellschaftskritik in Thomas Brussigs Helden wie wir und Ingo Schulzes Simple Storys II Ibid.,
S. 263-273. Заслуживает упоминания также следующая статья, которая, несмотря на педа
гогический уклон, содержит весьма обширную литературоведческую часть: Hahn H.-J.
Konversationsunterricht als Literaturgesprach. Ingo Schulzes Simple Storys im Unterricht
Deutsch als Fremdsprache II Harder M. (Hg.) Bestandsaufnahmen. Deutschsprachige Literatur
der neunziger Jahre aus interkultureller Sicht. Wiirzburg, 2001, S. 215-230.
41 Наиболее объемными текстами, посвященными прозе Шульце, по-видимому, до
сих пор являются две магистерские работы: Eicken СМ. Studien zum literarischen Werk In
go Schulzes I Magisterarbeit. Wuppertal, 1999 II
; Zeilinger R. L. Zwei historische Wende-
zeiten im Spiegel der Literatur. Ein Vergleich der Werke Tauben im Gras von Wolfgang Koep-
pen mit Simple Storys von Ingo Schulze I Dipl.-Arb. Wien, 2001.
42 Cm. Groys B. Die Disziplin der Selbst-Distanzierung. Ein Meister der 'condition
postcommuniste': Boris Groys' Laudatio auf Ingo Schulze anlaBlich der Verleihung des Joseph-
Breitbach-Preises II Frankfurter Rundschau v. 4.10.2001.
43 Cm. : Федяева Т. 33 мгновенья счастья.
ность обращения к творчеству Шульце может быть связана с его слабой изученностью, а также со специфическим интересом, который представляет собой для русскоязычного германиста современный мало исследованный немецкий текст, питаемый русскими интертекстами.
Объект исследования: в диссертации анализируется сборник Шульце «33 мгновенья счастья» - его истории разбираются с точки зрения интертекстуальности на разных повествовательных уровнях. В отдельных случаях к анализу также привлекается книга «О носах, факсах и нитях Ариадны»44 (1994), состоящая из писем-факсов Шульце, возникших в Петербурге в 1993 г., и рисунков X. Пендорфа. Данная работа мыслится прежде всего как исследование модифицирования в прозе Шульце русских литературных практик, поэтому роман «Simple Storys» остается за ее рамками. Роман «Новые жизни»45 (2005) не был учтен, поскольку к моменту его выхода в свет работа над диссертацией была практически завершена.
Предметом исследования являются, широко говоря, трансформации постмодернистского письма или постмодернистских нарративных моделей (не обязательно вербальных, как станет понятно из анализа отсылок к инсталляциям Кабакова) - что, как уже указывалось, и понимается под «проблемой текста», вынесенной в заглавие работы. Фиксация изменений в нарративных стратегиях оказывается возможной, несмотря на немецкий язык исследуемых текстов и русский - претекстов; и даже несмотря на то, что русские претексты были реципированы автором исследуемых текстов в немецком переводе, поскольку речь идет о трансформации самых общих установок, о трансформации, которая выявляется даже в анализе невербальных интертекстов сборника «33 мгновенья счастья».
В более узком плане предметом нашего исследования является коммуникативный аспект прозы Шульце, обнаруживаемый при анализе характера
44 См.: Penndorf Н.; Schulze I. Von Nasen, Faxen und Ariadnefaden: Zeichnungen und
Fax-Briefe. Berlin, 2000.
45 См.: Schulze I. Neue Leben. Berlin, 2005.
апроприации в ней литературных и художественных стратегий московских концептуалистов, а также на основе других ее интертекстов. Одновременно -также в связи с коммуникативностью текста как такового — предметом анализа становятся те параметры, которые в прозе Шульце принимают петербургская мифология и петербургское социокультурное пространство.
В соответствии с таким представлением о предмете исследования целью работы видится демонстрация конкретных примеров модифицирования повествовательных принципов концептуалистского типа. В частности, мы пытаемся показать, какими средствами в сборнике Шульце 'преодолевается' (по крайней мере частично) десемантизация; каким образом в текстах немецкого автора актуализируется характерная для них специфическая коммуникативная интенция.
В этой связи в работе можно выделить следующие основные задачи, определяющие структуру исследования:
- показать, какую роль в прозе Шульце играет интертекстуальность и
какие понимания этого понятия применимы к его прозе;
- продемонстрировать коммуникативные установки сборника «33
мгновенья счастья» как его общую особенность, выявляемую даже вне пря
мой связи с интертекстуальностью;
проанализировать 'непосредственную' роль московского концептуализма (а именно творчества В. Сорокина и И. Кабакова) в текстах Шульце;
выявить коммуникативные возможности текстов Шульце на основе отсылок к абсурдистской поэтике Д. Хармса;
проанализировать 'петербургский' интертекст сборника, его связи с «Петербургским текстом русской литературы» и петербургской мифологией. В ракурсах 'петербургской' цитации (отсылки к Н. Гоголю, А. Белому, а также к нелитературной городской мифологии) вновь выявить коммуникативные интенции текстов Шульце;
- кратко указать на немецкоязычные претексты сборника «33 мгновенья счастья» и на обнаруживаемые с их помощью дополнительные аспекты повествовательных стратегий сборника.
Описанным задачам подчинена структура работы, состоящей из пяти глав, которые дополняются двумя приложениями (интервью с Инго Шульце и иллюстративный материал к рассматриваемой во второй главе инсталляции И. Кабакова).
Методы исследования: работа построена на основе системного и типологического анализа, структурного анализа текста с применением интертекстуального анализа и нарратологии.
Ее научная новизна состоит, во-первых, в обращении к мало исследованным текстам Инго Шульце и, в частности, в выявлении их интертекстов. Во-вторых, она обусловлена анализом коммуникативной составляющей литературного текста и демонстрацией возникновения на основе апроприации постмодернизма (московского концептуализма) нового типа текста, сохраняющего многие постмодернистские черты, но всё же заметно отличного от претекстов.
Научно-практическая значимость работы определяется возможностью использования ее материалов и выводов в рамках общих курсов по истории новейшей зарубежной литературы, в спецкурсах по немецкой литературе, а также в исследованиях, посвященных проблемам современной немецкой и русской литературы.
Текст работы прошел апробацию на межвузовских научно-методических конференциях преподавателей и аспирантов в СП6ТУ (2001 и 2002 гг.), в рамках Летней школы по литературоведению в г. Марбахе на Некаре (Германия, 2005 г.), а также на конференции, посвященной литературным стратегиям визуализации, в Потсдамском университете (Германия, 2006 г.), где автором были представлены отдельные положения диссертации. Материалы работы легли в основу его отечественных и зарубежных публикаций (см. список литературы).
Интертекстуальность, «постпсихотический дискурс» и коммуникация
В настоящей главе, открывающей работу, будет показан общий теоретический контекст, в котором, на наш взгляд, уместно рассматривать творчество Инго Шульце. В отличие от последующих частей исследования, здесь лишь в малой степени будут затронуты конкретные интертексты его прозы. При этом тексты немецкого автора будут связаны с такими понятиями, как «интертекстуальность», «постпсихотический дискурс», «коммуникация», «абстрактный автор» и «абстрактный реципиент», которые нам потребуются и в дальнейшем.
Книга Шульце «33 мгновенья счастья. Записки немцев о приключениях в Питере», которая станет главным объектом нашего анализа, состоит из 33 отдельных текстов (без учета двух фиктивных предисловий), между которыми устанавливаются некоторые связи, не позволяющие, однако, говорить о единой фабуле, присущей жанру романа. Действие историй сборника происходит в Петербурге и окрестностях города; большая часть рассказчиков -немцы; фиктивным автором и/или собирателем историй является немец по фамилии Гофман (Hofmann).
В 1993 г. Шульце провел полгода в Петербурге в качестве одного из основателей и редакторов газеты «Привет, Петербург!». Кроме «33 мгновений счастья», у Шульце вышла еще одна русская книга46, тексты которой -письма другу автора, X. Пендорфу - были написаны непосредственно в Пе тербурге зимой 1993 г. Несмотря на свою подлинную эпистолярность и изначальную приватность, эти тексты обнаруживают элементы литературной игры и интертекстуальные связи с русской словесностью, что позволяет рассматривать и их как составную часть прозы Инго Шульце47. Истории же из «33 мгновений» практически невозможно прочитать как автобиографические зарисовки. Любому читателю в этих текстах бросится в глаза заострение гротеска и абсурда; в целом повествовательная стратегия сборника имеет достаточно отчетливый провокативный характер48. Провокативное воздействие книги обеспечивается также самой ее внутренней неоднородностью, выражающейся в таких особенностях, как обилие рассказчиков, повествующих голосов ; и разнообразие повествовательных техник, стилистических моделей - при отсутствии какой-либо скрепляющей, обобщающей инстанции. Эти особенности приводят к эффекту как чисто композиционной, так и содержательной гетерогенности, который вызывает известную читательскую дезориентацию.
Нарраторов в сборнике можно условно распределить по трем основным группам: это аукториальный нарратор ( объективная немецкая перспектива); рассказчик-немец, работающий в Петербурге или посещающий город ( голоса немцев в Петербурге в версиях газетчика, коммерсанта, туриста); русский нарратор ( голоса местных жителей - музейная смотрительница, директор бани, агент по продаже недвижимости). В случае с русским рассказчиком перспектива повествования, однако, даже внутри сборника не вы дается за действительно русскую, история может вводиться или завершаться текстом немецкого посредника (ср. 17-ю, 30-ю истории) - не то самого Гофмана, не то кого-то из его «знакомых и сослуживцев», которых он «якобы постоянно подбивал рассказывать ему разные случаи»49. Русские голоса также нередко представляют собой прямую или косвенную речь персонажей при аукториальном или собственно немецком нарраторе. Таким образом, сборник не только по факту является немецким взглядом на Россию, но и эксплицитно выстроен как продукт немецкой оптики. Однако эта диспозиция относится прежде всего к повествовательным инстанциям. В том, что касается повествовательных техник, дело обстоит несколько иначе.
Стилистически сборник в целом ориентирован на русские образцы , однако не для каждой истории удается найти русский текст- прототип . Наиболее прозрачна ситуация с непосредственными ремейками - историями, в которых имеются тесные корреспонденции с каким-то одним русским пре-текстом. Это 4-я история (версия «Шинели» Н. Гоголя), 10-я история (переработка текста Хармса «Петя входит в ресторан...»), 18-я история ( пересказ пушкинского «Станционного смотрителя»). Есть также ряд явно имитационных историй, отсылающих к нескольким текстам одного автора: 2-я и 9-я истории (В. Сорокин), 21-я история (А. Чехов), а также выходящая за рамки русских интертекстов 23-я история (Э. Хемингуэй). В большинстве же случаев цитаты и аллюзии не означают автоматически попыток стилистической имитации первоисточников.
Локализация тотального: апроприация стратегий московского концептуализма
В принципах построения своих текстов Шульце во многом опирается на опыт московских концептуалистов. Настоящая глава будет посвящена особенностям освоения этого опыта немецким автором, который в выступлениях и интервью неоднократно декларировал свою симпатию к творчеству представителей данной группы художников и литераторов. Так, в эссе, возникшем на основе доклада, произнесенного Шульце в 1995 г. по поводу присуждения ему премии имени Альфреда Дёблина, писатель утверждает:
«Те, кто окончательно отбил у меня охоту к поискам "аутентичного голоса", происходят от Хармса, Введенского и Мамлеева и носят имена При-гов, Сорокин и Рубинштейн».
На тех же учителей Шульце ссылается в интервью, данном журналисту Томасу Гайгеру:
«Я начал заниматься "московскими концептуалистами". ... Самый лучший пример для меня - это роман Сорокина "Тридцатая любовь Марины". ... Вместе с впечатлениями от Петербурга и, конечно, художественной сцены это изменило мою позицию в отношении письма».
Похожие утверждения Шульце встречаются и в других публикациях . Однако многочисленные газетные и журнальные рецензенты и немногочисленные литературоведы, писавшие о сборнике «33 мгновенья счастья», как правило, обходили вниманием концептуалистские истоки книги и весь русский интертекст сводили к набору авторов, указанных в лексиконе в конце сборника, дополняя его порой отсутствующими в списке Шульце именами классиков ХГХ века - таких, как Гоголь, Тургенев или Достоевский. Исключения из этой общей тенденции пока достаточно редки.
В роли критика, наиболее акцентированно говорящего о родстве Шульце с кругом московских концептуалистов, выступает Б. Гройс. В лауда-цио, произнесенном по поводу присуждения Шульце премии имени Иозефа Брайтбаха, Б. Гройс указывает на ряд установок, демонстрирующих близость Шульце к художественным практикам московского неофициального искусства. В этой связи теоретик говорит о «чужом, нейтральном, описывающем, анализирующем взгляде» , характерном для художественной апроприации действительности советского тоталитаризма московскими концептуалистами. Схожую дистанцию по отношению к русской действительности 90-х гг., согласно Б. Гройсу, выстраивает Инго Шульце:
«В прозе Инго Шульце речь ни в коем случае не идет о преднамеренной потере индивидуального, аукториального контроля над языком, который вследствие этого должен был бы якобы начать говорить сам собой. Еще в меньшей степени Инго Шульце хочет заявить о своем праве свободно, игриво и беспечно обходиться с литературной традицией. Совсем наоборот: его тексты соблюдают строгую литературную дисциплину. Предзаданные повествовательные техники используются писателем для того, чтобы занять дистанцию по отношению к себе и своей жизненной ситуации и сделать ее предметом объективирующего наблюдения из внешней перспективы, предполагаемой в одном лишь пространстве литературы. Таким образом конформизм оказывается под вопросом в той же мере, что и риторика сопротивле ния» .
Помимо умозаключений Б. Гройса, здесь заслуживает упоминания также позиция А. Березиной, которая возводит провокативный характер сборника «33 мгновенья счастья» к соц-арту, указывая на «внутреннюю сопряженность» стратегии повествования немецкого автора с «близкими ему идеями московского концептуализма»99. Кроме того, достаточно адекватно о русских ориентирах Шульце пишет П. Михальцик.
Коммуникативность в абсурде: «33 мгновенья счастья» и творчество Д. Хармса
Среди русских авторов, чьи тексты стали источниками цитации в сборнике Шульце, наиболее трагичное переживание бессилия языка и невозможности как-либо с его помощью объясниться характерно для Д. Хармса, о присутствии которого в «33 мгновеньях счастья» пойдет речь в данной главе. Концептуалисты выстраивают свои тексты из заведомо мертвых элементов и воспринимают такое положение вещей как нормальное; при этом их повествовательные и художественные практики представляют собой в общем постмодернистском ключе комбинирование означающих, означаемое для которых не предполагается.189 В текстах Хармса тоже налицо признаки омертвения языка, однако в его творчестве присутствует еще характерная для авангарда вера в наличие другой, истинной реальности, другого, настоящего языка, на которое имплицитно указывается средствами языка общепринятого. При этом неудовлетворительность общепринятого языка часто актуализируется как невозможность коммуникации.
В разборе интертекстуальных связей сборника Шульце с прозой Сорокина и инсталляциями Кабакова было показано, что у немецкого автора до некоторой степени преодолевается некоммуникативность претекстов, блокирование в них возможности обратной связи. Достигается это локализацией концептуалистских практик в актуальном социокультурном контексте и общим смягчением сугубо релятивизационного подхода к любому тексту (в случае Сорокина) или фокусировкой имплицируемых инсталляцией моделей восприятия (в случае Кабакова). На основе перекличек с творчеством Хармса присутствующие в сборнике коммуникативные установки можно выявить в несколько более непосредственном виде - не только как изменение принципов работы с текстом, но и как трансформацию повествовательных ситуаций, в которых претекст напрямую указывает на невозможность коммуникации.
Прямые цитаты из Хармса имеются в 4-й и 10-й историях сборника.
Рассказчик в 4-й истории - безымянный немецкий турист. Ведомое им повествование можно условно разделить на три логически не связанных фрагмента.
Начало истории характеризуется эмоциональной открытостью - или, как выразился уязвленный отечественный рецензент, «разнузданной фамиль-ярностью» рассказчика по поводу увиденного им в России:
«RuBland kann man nur verlassen! Die ganze Woche fiber hatte ich nicht gewuBt, warum ich mir das antat, warum ich in dieser Stadt war und nicht in Paris oder Italien. Als waren die Leute hier erst vor kurzem von den Dorfera gekommen und wufiten nicht, wie man auf der StraBe lauft. Uberall trampeln sie hin, schreien, drangeln, rempeln, spucken. Keiner sagt Verzeihung . Sie merken es nicht oder briillen Schimprworte. Man muB sie treten!» (S: 32)
Стоит сразу сказать, что в приведенном фрагменте несколько предложений являются дословной цитатой из текста Д. Хармса «Утро»:
«Меня толкают встречные люди. Они все недавно приехали из деревень и не умеют еще ходить по улицам. ...
Они топчутся во все стороны, рычат и толкаются.
Толкнув нечаянно друг друга, они не говорят "простите", а кричат друг другу бранные слова»191.
В переводе П. Урбана данный фрагмент из Хармса выглядит так:
«Die Entgegenkommenden rempeln mich an. Sie sind alle erst vor kurzem von den Dorfern gekommen und wissen noch nicht, wie man auf der StraBe geht. Sehr schwierig, ihre schmutzigen Kleider und Gesichter zu unterscheiden.
Sie trampeln uberallhin, schreien und drangeln.
Wenn sie sich aus Versehen anrempeln, sagen sie nicht Verzeihung , son-. dern briillen sich Schimpfvvorter zu» .
О том, как может быть прочитана эта цитата у Шульце, речь пойдет немного ниже. Если же не принимать во внимание интертекстуальный план зачина 4-й истории, то можно в нем увидеть нормальную реакцию нормального человека, лишь немного, может быть, утрированную: претензии рассказчика вполне справедливы. Одновременно они являются воспроизведением одного из западных клише о русской действительности - которое находит в этой действительности достаточно подтверждений.
Затем отношение нарратора к увиденному резко, без переходов, меняется, становится положительным; вернее, только теперь он начинает дифференцированно наблюдать и выносить непосредственно связанные с увиденным суждения. Пока оглашались приведенные обвинения , глаза рассказчика оставались закрыты, набор претензий диктовался стереотипными неприятием и отторжением, привычкой к удобству и комфорту западного образца. Все сказанное резюмировало недельные впечатления туриста, при этом не выстраивалось никакого событийного ряда; это то, что он увидел вообще . Теперь же в фокусе повествования оказывается конкретная прогулка, то есть достаточно компактный временной отрезок. Как только возникает такая специализация , рассказчик начинает относится к попадающим в поле его зрения объектам с симпатией. Для такой смены угла зрения удается найти всего одну мотивировку - хорошую погоду. Непривычное перестает быть неприятным и переходит в разряд симпатичной экзотики; на этом участке повествования вызванное погодой хорошее настроение рассказчика наполняет собой все, что оказывается в поле его зрения. Момент переключения обозначается так:
«Я знал: если здесь со мной что-нибудь случится, никто не поможет. Споткнусь - затопчут, заору - ограбят. Иностранцев здесь узнают с первого взгляда, словно у нас другой цвет кожи. Почти невозможно ни включиться в обыденную жизнь русских, ни остановиться, ни присмотреться - но ведь в этом весь смысл путешествий!
