Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА I. Фонетические особенности ингушского языка в сравнении с другими нахскими (11)
1. Звуковой состав (11)
1.1 . Фонетические сходства и различия ингушского, чеченского и бацбийского языков в системе вокализма (12)
1.2. Сходства и различия в системе консонантизма (22)
2. Дистрибуция и сочетаемость фонем (30)
3. Фонетические процессы (38)
Выводы (59)
Глава II . Лексико-словообразовательная система ингушского языка и ее особенности (61)
1 . Общенахская и общевайнахская лексика в ингушском языке (61)
2. Лексика, не имеющая прямых параллелей в чеченском и бацбийском языках (81)
Выводы (90)
ГЛАВА III . Особенности морфологического строя ингушского языка (93)
1 . Общая характеристика морфологического строя нахских языков (93)
2. Специфика глагольной морфологии ингушского языка (98)
2.1. Система грамматических времен в ингушском и других нахских языках (98)
2.2 . Особенности классного согласования глагольного сказуемого с подлежащим и прямым дополнением (107)
2.3. Формы наклонения в ингушском и чеченском языках (114)
.3. Расхождения в сфере именной морфологии (121)
Выводы (133)
ГЛАВА IV . Синтаксические и морфолого-синтаксические особенности ингушского языка (137).
1. Синтаксические связи слов в структуре простого предложения (137).
2. Сложные предложения с маркированной и немаркированной связью частей в ингушском языке и других языках нахской группы (138)
Выводы (157)
Заключение (160).
Литература (182).
- . Фонетические сходства и различия ингушского, чеченского и бацбийского языков в системе вокализма
- . Общенахская и общевайнахская лексика в ингушском языке
- . Общая характеристика морфологического строя нахских языков
- . Особенности классного согласования глагольного сказуемого с подлежащим и прямым дополнением
Введение к работе
В последнее время все большую актуальность приобретает исследование языков в плане их типологии, выявления общего, типического и специфического в их фонетическом, лексико-словообразовательном и грамматическом строе. Особую остроту эти вопросы приобретают, когда отдельные исследователи начинают подвергать сомнению родство языков, принадлежность которых к одной семье (в генеалогической классификации) или типу (в классификации мор-фологической//структурно-типологической) еще недавно не подвергалась сомнению. Часто здесь много надуманного, основанного на поверхностном сравнении языковых фактов, или на обобщениях, построенных на отдельных, частных фактах действительных различий. Но для сомнений могут быть и основания, если учесть, что «фактически проблема родства языковых семей в каждом отдельном случае решается голосованием: славянская семья, индоевропейская семья, картвельская семья и т.д. признаются существующими, поскольку налицо согласие подавляющего большинства специалистов в этих областях» (Старостин 1999: 58). Иначе говоря, родство языков не столько доказано на конкретных фактах, а принято как должное. Поэтому и продолжаются попытки пересмотреть традиционные взгляды на эти вопросы. Не являются в этом плане исключением и нахские языки, в частности, ингушский язык, относительно родства или неродства которого с нахскими и другими языками за последние два десятилетия высказывалось множество разных, часто прямо противоположных, мнений, не всегда основанных на анализе языковых фактов в соответствии с принятыми методами и принципами. Попытка найти ответы на эти вопросы, опираясь не на отдельные факты, а на системное сравнение языков, генетическое родство и в максимальной степени структурно-типологическое сходство которых до последних двух десятилетий не вызывало сомнений, привело нас в конце концов к убежденности в том, что найти эти ответы можно только в случае комплексного исследования, в котором были бы выявлены все основные специфические особенности ингушского языка на фонетическом, лексико-словообразовательном, грамматическом (морфологическом, морфоло-
го-синтаксическом и синтаксическом) уровнях. Это, в частности, означает, что мы не ставим перед собой цели обнаружить именно типологические различия между родственными и однотипными в структурно-типологическом плане языками, которые, скорее всего, и не обнаружатся, так как чаще всего даже при сравнении языков неродственных и разнотипных речь идет о различии не содержания, а форм выражения языковых категорий: «Сопоставление средств выражения двух языков... подтверждает, что различия в обозначениях одних и тех же предметов и ситуаций выступают прежде всего как различия в способе построения знака, а не как различия в формах мышления лиц, говорящих на разных языках» (Гак 1968: 53).
Наше обращение к этой теме связано, как это можно было понять из предшествующего текста, не только с актуальностью сопоставительных и типологических исследований, но и с активизирующимися попытками подвергнуть ревизии генетическое родство и типологическую близость языков, установленную предшественниками. При этом некоторые теоретики и исследователи конкретных языков уверены, что родство языков может быть доказано единственно только с помощью сравнительно-исторического метода в его «классическом виде». В отношении кавказских языков (за исключением, видимо, грузинского), не имеющих точно установленных по принадлежности письменных памятников, относящихся к отдаленному прошлому, это означает, что их родство никогда не будет доказано, если к его установлению будут предъявляться такие жесткие требования. В этой связи заслуживают внимания рассуждения Г. Пауля, писавшего следующее в своей книге «Принципы истории языка»: «Кое-кто, возражая мне, указывал, что, помимо исторического, существует еще и другой способ научного изучения языка. Никак не могу согласиться с этим. То, что понимают под неисторическим и все же научным рассмотрением языка, есть по сути дела также историческое, но не совершенное изучение языка - несовершенное отчасти по вине исследователя, отчасти же в силу особенностей изучаемого материала. Как только исследователь переступает за пределы простой констатации единичных фактов, как только он делает попытку уловить связь
между явлениями и понять их, так сразу же начинается область истории, хотя, быть может, он и не отдает себе ясного отчета в этом. Научное оперирование материалом возможно, конечно, не только тогда, когда перед нами различные ступени развития одного языка, но и тогда, когда материал дан в виде ряда сосуществующих фактов. Всего благоприятнее дело обстоит, если нам при этом известны некоторые родственные языки или диалекты. Тогда задачей науки является не только констатация взаимных соответствий в родственных языках или диалектах, но и по возможности реконструкции исходных форм и значений на основе засвидетельствованных данных. Тем самым сравнительное изучение языков явно превращается в историческое» (Пауль 1960: 42-43). Такого подхода, признающего право выхода на историко-генетические выводы в сопоставительно-типологических исследованиях языков, мы будем придерживаться в этой работе, рассматривая вопросы фонетического, лексико-словообразовательного, морфологического и синтаксического единства и неизбежных расхождений нахских языков, обращаясь при этом, по мере необходимости, к их соотношению с другими кавказскими языками. Перспективность подобного подхода в свое время была обоснована Е.А. Бокаревым и Г.А. Климовым, писавшими следующее: «К настоящему времени в кавказоведческой литературе накопилось уже достаточно отдельных сопоставлений между языками, принадлежащими к одной и той же ветви, а также между различными ветвями кавказских языков, чтобы поставить в порядок дня систематическое сравнительно-историческое изучение всей совокупности кавказских языков. Трудность этой задачи объясняется прежде всего тем, что кавказские языки в процессе исторического развития, по-видимому, разошлись настолько, что в настоящее время поиски материала, подтверждающего их генетическую общность, относящуюся к очень отдаленному историческому периоду, требуют значительных усилий и тщательно продуманной методики исследования» (Бо-карев, Климов 1967: 7). В этом, собственно, нет ничего удивительного, если иметь в виду, что довольно существенно могут разойтись не только языки, но и его территориальные формы: «общий язык у данного коллектива существует
постольку, поскольку его реальный быт... предполагает потребность в постоянном перекрестном общении между членами данного коллектива. И, наоборот, когда мы встречаем в истории какого-либо народа разрыв общения между отдельными группами, составляющими этот народ, мы обычно видим, что благодаря разному направлению совершаемых в языке каждой из отделившихся групп изменений, между языками этих групп вырастает целый ряд отличий, и эти отличия могут возрасти до такой степени, что взаимное понимание между людьми, принадлежащими к различным отделившимся группам, может стать совершенно невозможным... Иначе говоря, та потребность во взаимном понимании членов какого-либо общения, которая нивеллирует индивидуальные изменения в языке, исчезает при разрыве данного общения, и вместе с этим разрушается и единообразие языка» (Поливанов 1991: 55). Видимо, это произошло С языками кавказских народов; этим можно объяснить и многочисленные расхождения бацбийского и двух других нахских языков.
Известно, что типология нахских языков в том виде, в каком она принята сейчас большинством исследователей, сложилась не сразу. У П.К. Услара, положившего начало фундаментальному исследованию языков этой группы своим вышедшим 1-ым изданием в 1862 году в Тифлисе известным капитальным трудом «Чеченский язык» (Услар 1888), не было четкого представления, какие именно языки входят в эту группу. Для него было несомненно то, что в первую очередь речь должна идти о языках чеченском и тушском (бацбийском): «Достаточно самого поверхностного сравнения языков тушского и чеченского в лексическом и грамматическом отношениях, чтобы убедиться в том, что 1) оба они имеют общий корень, 2) оба они теперь грамматически разошлись так, что составляют два особые и самостоятельные языка. В котором из них коренныя свойства сохранились в наибольшей чистоте, - это вопрос, которого разрешение покуда мне не под силу. ...Таким образом, все сказанное выше о наречиях чеченского языка и о возможности свести в один общий письменный язык нисколько не распространяется на язык тушский» (Услар 1888: 3). Вместе с тем, убежденно заявив о самостоятельности (не отрицая при этом его родства с че-
ченским) тушского языка, П.К. Услар затруднялся в определении того, следует ли считать наречием чеченского языка или тоже самостоятельным языком, хотя и в меньшей степени отличающимся от чеченского, речь джераховцев (отождествлявшихся у него с современными ингушами): «...несмотря на то, что чеченский язык представляет замечательный характер единства; уроженцы двух противоположных концов Чечни без затруднения могут разговаривать друг с другом, за исключением разве джераховцев, которые говорят весьма измененным наречием» (Услар 1888: 2). Из этих замечаний П.К. Услара можно заключить, что еще в XIX веке речь джераховцев (под которыми он имел в виду ингушей) заметно отличалась от речи остальных представителей вайнахского этноса, и это давало основания для того, чтобы выделить ингушский язык как самостоятельный язык, входящий в одну группу с чеченским и ингушским, но характеризующийся своими специфическими особенностями. Как это и было сделано языковедами в XX столетии.
Однако полной уверенности в том, что ингушский язык обладает такой языковой самостоятельностью, не было одно время и у языковедов прошлого, ХХ-го, столетия, в том числе у самих ингушских языковедов. В этом отношении особенно заслуживает внимания уверенность З.К. Мальсагова и Д.Д. Маль-сагова в том, что язык, на котором говорят чеченцы и ингуши, является единым языком, и проблема состоит только в том, чтобы «создать» общий для чеченцев и ингушей литературный язык. Так, например, отмечая, что «профессор Яковлев и З.К. Мальсагов считали чеченцев и ингушей этнически настолько близкими (вернее было бы сказать едиными), что предложили называть их общим наименованием» - нахами (З.К. Мальсагов) и вейнахами (Н.Ф. Яковлев), ссылаясь также на мнение Н.Ф. Яковлева о том, что следует говорить не об ингушском языке, а об ингушском диалекте единого вайнахского языка, Д.Д. Мальсагов сам пришел к тому же выводу и всегда его отстаивал (Мальсагов 1998j: 132-133; Мальсагов 1998г: 22-30). В этой связи представляется правильной позиция А.И. Халидова, отмечающего, что «вряд ли сейчас уместна полемика о том, обладает или нет ингушский язык реальной языковой самостоятельностью. С уче-
том того состояния, в котором он находится сейчас, и национального самосознания ингушей, что также немаловажно, особенно в наше время, понятие «ингушское наречие» вряд ли применимо. Однако сама возможность постановки в недавнем прошлом вопроса о едином для чеченцев и ингушей языке важна для нас с другой точки зрения. Если ингушский язык настолько близок к чеченскому, что его можно было назвать наречием одного единого (чечено-ингушского) языка, и если ингушскому языку не характерно, как известно, диалектное дробление, то, видимо, можно предположить, что это один из диалектов общего для чеченцев и ингушей языка в прошлом. А это, в свою очередь, значит, что подтверждение общего глоттогенеза чеченцев и ингушей диалектными данными может быть вполне убедительным» (Халидов 2003: 17-18).
Утверждать с полной уверенностью мы, наверное, не можем ни то, о чем идет речь, ни отсутствие такого единства. Однако получить однозначный ответ на то, в какой степени близки друг к другу два сформировавшиеся языка, чеченский и ингушский, можно, если подвергнуть комплексному исследованию фонетическую, лексико-словообразовательную и грамматическую системы этих языков. Это можно сделать, ставя перед собой цель выявить в полном объеме все сходства и различия, однако такое исследование широтой вопросов и объемом материала выходит за рамки того, что обычно является предметом и объектом диссертационных работ, к тому же в таком плане нахские языки в целом уже исследованы А.И. Халидовым в называвшейся выше работе (Халидов 2003). Поскольку чаще всего при рассмотрении вопросов генетического родства (или неродства) и структурного единства (или отсутствия такового) в первую очередь ссылаются на те или иные отличия, при этом они никогда не приводятся в полном объеме и в системе, мы сочли необходимым сосредоточить свое внимание на таких особенностях ингушского языка, на основании которых можно убежденно говорить, исходя из установленной степени структурных различий, об однотипности или разнотипности чеченского, бацбийского и ингушского языков в структурно-типологическом плане. Это, в свою очередь, поможет в определенной степени разобраться и в вопросе о генетическом родстве
этих языков, которое, как известно, в большей степени обосновывалось на синхронно-типологическом уровне, чем на уровне историко-сравнительном, в соответствии с тем пониманием специфики применения сравнительно-исторического метода при изучении кавказских языков, которое было изложено у Ю.Д. Дешериева(см.: Дешериев 1963: 145-148).
Подобный подход неизбежно выводит нас на понятие «языкового типа», о котором пишет В.Н. Ярцева, отмечая, что «системный подход к явлениям языка внес новые идеи в типологические исследования, выразившиеся в убеждении лингвистов, что сопоставление отдельных форм в двух языках мало информативно, так как при подобном методе можно лишь констатировать, что какие-то формы совпадают, а какие-то расходятся» (Ярцева 1980: 25); «следует ориентироваться на категориальные явления, имеющие принципиальное значения для системы языка» (Ярцева 1981: 12). Хорошо выверенные системные типологические исследования, описания и классификации языков приводят, в свою очередь, к установлению «соотношения языкового типа с генетическими чертами, объединяющими многие языки мира в семьи и родственные группы» (там же: 26). Такие исследования полезны даже в том случае, если сопоставляемые языки являются генетически родственными, и они позволяют еще раз убедиться в родстве этих языков. Подтверждение этому положению, развиваемому В.Н. Ярцевой, можно найти у многих других авторов, в том числе и у тех, статьи которых помещены в указанный сборник: Климов 1980; Яхонтов 1980. Такое сопоставление может быть предельно полезным, если оно будет учитывать все уровни языковой системы: «...при сопоставлении двух языков нельзя выделить искусственно только морфологию и синтаксис, входящие в состав грамматики, и рассматривать их изолированно от лексического состава и фонетической системы сравниваемых языков» (Семенова 1966: 3). В этом плане комплексное системное сопоставление нахских и - уже - вайнахских языков на всех уровнях языковой системы должно сделать наши оценки их родства и принадлежности к одному языковому типу (по совокупности фонетических, лексических и
грамматических общих признаков) более доказуемыми и фундаментально обоснованными.
Таким образом, целью нашего диссертационного исследования является следующее: выявить в полном объеме фонетические, лексико-словообразовательные и грамматические особенности ингушского литературного языка в сравнении с другими нахскими языками, определить, какова степень расхождений между этими языками в их современном состоянии и насколько обоснованными могут быть выводы о принадлежности ингушского и двух других нахских языков к одним типам в структурной типологии и, возможно, к одной группе в генеалогической классификации.
Для реализации этой цели в работе предполагается решение следующих основных задач:
1) сопоставление фонетических систем трех нахских языков с точки зре
ния а) состава звуков и фонем; б) дистрибуции и в) сочетаемости этих фоне
тических единиц;
сравнение лексико-словообразовательных систем ингушского и двух других нахских языков с тем, чтобы в максимально полной мере и убедительно показать степень лексических и лексико-словообразовательных расхождений, объяснить, чем это вызвано;
выявление, наряду со сходствами, расхождений в сфере морфологии, главным образом в сфере именной и глагольной морфологии, при этом потребуется показать взаимосвязь и - в соответствующих случаях - взаимообусловленность фонетических и морфологических процессов и явлений;
сравнение синтаксических систем ингушского, с одной стороны, и чеченского и бацбийского языков, главным образом в сфере сложного предложения;
объяснение, по мере возмолсности, времени и причин появления выявленных расхолсдений.
Ставя перед собой такую цель, необходимо уточнить: конечно, расхождения между ингушским и другими нахскими языками будут рассматриваться на фоне сходств между ними, выявленных в работах других авторов. Речь идет о выделении и систематизации тех черт фонетического и грамматического строя, лексической и словообразовательной системы ингушского языка, которые определяют его специфику как самостоятельного языка, безусловно родственного чеченскому и бацбийскому, входящему по многим своим чертам в один структурный тип с ними, и особенно близкого к чеченскому языку.
Для реализации этой цели мы использовали в работе в качестве основного метод типологического сопоставления, предусматривающий, с одной стороны, сравнение на всех уровнях языковой системы трех нахских языков, с другой стороны - рассмотрение нахских языков на фоне других, в первую очередь (но не только) предположительно родственных и одноструктурных кавказских языков.
. Фонетические сходства и различия ингушского, чеченского и бацбийского языков в системе вокализма
Звуковая система нахских языков исследовалась в трудах отечественных и зарубежных языковедов (Услар 1888; Шифнер 1888; Соммерфельт 1933; Им-найшвили 1977; Дешериев 1953; Дешериев 1960; Дешериев 1963; Мальсагов 1963; Дешериева 1965; Тимаев 1966; Тимаев 2004; Чентиева 1960; Магомедов 1977; Чрелашвили 1975; Арсаханов 1981, Саламова 1992 и др.). В той или иной мере все эти авторы проводили сравнение звукового состава этих языков, при этом, как правило, объектами сравнения были чеченский и ингушский языки. Но в том аспекте, в котором проводится сравнение у нас, проблема звуковых соответствий и несоответствий между чеченским и бацбийским языками, с одной стороны, и ингушским языком - с другой, не рассматривалась. Конечно, суммировав все, что известно о соотношении этих языков, исследователи давно сделали вывод о том, что «ингушский и чеченский языки так близки между собой, что носители их более или менее хорошо понимают друг друга. Бацбий-ский же язык настолько обособился, что взаимопонимания между говорящими на бацбийском языке и остальными нахцами нет. Аккинский диалект занимает промежуточное положение между чеченским и ингушским языками. Между чеченским и ингушским существует ряд расхождений в области фонетики, грамматического строя и лексики» (Дешериев 1967: 184). Этот ряд расхождений, однако, нуждается в более детальном и системном выявлении и описании, тогда как в существующей литературе факты расхождений разбросаны по разным источникам, неполны и часто не подкреплены анализом относящегося к ним объемного материала. Без такого анализа трудно убедительно судить о степени родства и структурной близости тех или иных языков. В последнее время вновь возрос интерес к проблемам родства и структурно-типологической близости языков. Еще до недавнего времени родство и близкоструктурность многих из рассматриваемых в этом контексте языков мало у кого вызывали сомнение, но стремление поставить под сомнение все, что делалось предшественниками, время от времени берет верх над людьми, что, видимо, сыграло свою роль и в данном случае. Не всегда «ревизией» прежних достижений науки занимаются сведущие в этом люди: часто к этому подключаются «параученые», для которых факты не имеют значения, методов и приемов научного анализа материала не существует. Поскольку в большинстве случаев такие «параученые» оперируют лексическим материалом (мнимыми лексическими параллелями, «полученными» установлением внешнего фонетического сходства слов), для сравнения любых языков оказывается важным установление их соответствий или несоответствий в фонетическом строе. Эти соответствия должны определяться не по внешнему сходству слов, а по совпадениям или расхождениям сравниваемых языков не только по форме, но и по содержанию соответствующих единиц, категорий и т.д. В этом отношении представляется актуальным и обращение к теме фонетического единства нахских языков - ингушского, чеченского и бацбийского, основательно рассмотренной А.И. Халидовым (Халидов 2003; Халидов 2004), но в контексте многих других поднятых им проблем лингвистической типологии и, следовательно, не так детально.
Каждый основательно изученный и описанный факт различий и сходств между языками, входящими в одну группу (семью) по признаку происхождения и в один тип по тем или иным структурным признакам, имеет значение и для того, чтобы, с одной стороны, с достаточно убедительными аргументами оппонировать множащиеся сейчас «концепции», отделяющие ингушский язык от чеченского (или и чеченского, и бацбийского), с другой стороны - вести дискуссию с теми авторами, для которых ингушский язык не обладает языковой самостоятельностью и является диалектом чеченского языка. В дальнейшем мы будем рассматривать эту проблему и на другом материале, но начать это обсуждение, видимо, необходимо с фонетики.
Как установлено многочисленными исследованиями по фонетике кавказских и, в частности, нахских языков, эти языки различаются по составу фонем. Как отмечает Г.А. Климов, «если в целом нахско-дагестанские языки характеризуются «как хорошо развитые в отношении консонантизма и относительно небогатые в плане вокализма» (Климов 1986: 84), то в нахских и авароандоцез-ских языках «представлены и достаточно разветвленные вокалические системы» (там же), «наибольшим богатством вокализма отличаются нахские языки» (там же: 85). Г.А. Климов дает сравнительное число гласных фонем в нахских языках: в чеченском - 33, в ингушском - 28, в бацбийском - 21. В ингушском языке, следовательно, на 5 фонем меньше, чем в чеченском, и на 7 больше, чем в бацбийском. В ингушском нет уоь, убь, уой, уй, оьй, а", а", ё", и", иё", айн, ей", и", ий" долгого, т.е. отсутствуют назализованные и некоторые дифтонги. Не все они являются фонемами (в частности, назализованные, которые и в чеченском в основном ауслаутные), поэтому приведенные данные А.И. Халидова сходятся с цифрами Г.А. Климова. Причина отсутствия в ингушском языке ряда дифтонгов, широко распространенных в чеченском языке, видится в разном характере происходивших в этих языках фонетических процессов в области гласных (аблаута в первую очередь), на которых мы подробно остановимся в 3 настоящей главы.
Для выявления специфики фонетической системы того или иного языка такие общие сравнения, конечно, недостаточны, поэтому мы сделаем попытку шире и глубже рассмотреть фонетические системы нахских языков, особенно ингушского и чеченского, с точки зрения и состава фонетических единиц, и их дистрибуции и сочетаемости, и фонетических процессов в области вокализма и консонантизма.
. Общенахская и общевайнахская лексика в ингушском языке
При изучении вопросов генетического родства языков, их контактов в первую очередь обращают внимание на лексику, и уже потом выявляют сходства и различия на других уровнях языковой системы - фонетическом, морфологическом, синтаксическом. О том, что ингушский и чеченский языки максимально близки по своему словарному фонду, языковеды писали с тех самых пор, как стали заниматься этими языками. В связи с этим П.К. Услар писал: «Язык нох-чий дробится на множество наречий, которыя возникли, частию по уединенному положению некоторых обществ, - частию же под влиянием языков соседних народов... Но, несмотря на то, чеченский язык представляет замечательный характер единства; уроженцы двух противоположных концов Чечни без затруднения могут разговаривать друг с другом, за исключением разве джераховцев, которые говорят весьма измененным наречием» (Услар 1888: 1-2). Джераховцы, под которыми П.К. Услар имел в виду ингушей, действительно отличаются «весьма измененным наречием», их язык имеет свои особенности как в фонетическом и грамматическом, так и в лексическом отношении. Не настолько глубокие, чтобы чеченец не понимал ингуша или ингуш не понимал чеченца, но в такой степени, чтобы иногда затруднять такое понимание, заставлять задумываться над словами или оборотами, выяснять, уточнять их значение, с тем, чтобы достичь полного взаимопонимания. Как писал И.А. Оздоев, «лексика является одним из основных критериев для определения степени близости диалектов и родства языков. Чеченская и ингушская лексики отличаются многочисленностью случаев полного совпадения значений лексемы как по звуковому оформлению, так и по содержанию» (Оздоев 1975: 171). Далее он писал о том, что, по данным О.П. Егорова, лексические расхождения между чеченским и ингушским языками составляют около 15 %, однако в современном состоянии этих языков этот процент стал значи тельно меньше, чему, в частности, способствовало объединение двух автономных областей в 1934 году и, вследствие этого, более тесное общение между чеченцами и ингушами, создание для них общей письменности, общей грамматической и иной терминологии, одинаковые заимствования из русского языка или через русский язык (там же). Приводимые И.А. Оздоевым далее чечено-ингушские лексические параллели (ее. 171-177) убедительны и показывают, что расхождения не особенно существенны, что чеченцы и ингуши говорят на лексически очень близких языках. В этом можно убедиться также, сравнив соответствующий материал по известным словарям ингушского и чеченского языков.
Лексика ингушского языка, как и любого другого, неоднородна по своему происхождению и представлена исконными словами и словами заимствованными (в широком смысле, включая и калькирование). В исконной лексике ингушского языка «выделяются общенахский, вайнахский и собственно ингушский пласты» (Куркиев 1978: 193).
В названной работе А.С. Куркиева соответствующий материал подвергается тщательному фонетико-фонологическому анализу, поэтому, видимо, названные пласты исконной лексики выделены не в полном объеме, автор ограничился группами примеров, которые позволили ему охарактеризовать все три пласта. В связи с этим мы в своем анализе попытаемся дополнить материалы А.С. Куркиева и других авторов применительно хотя бы к одной или нескольким лекси-ко-семантическим группам, осознавая, что все эти группы с исчерпывающей полнотой охватить и описать не удастся.
Поскольку пополнение лексики двух родственных языков происходило в основном за счет прямых заимствований слов из русского языка или других иноязычных слов через русский язык, а также путем калькирования русской лексики, процент расхождений между чеченским и ингушским языками не мог существенно измениться. Различия могли быть связаны с тем, как это косвенно подтверждает материал большой статьи Ф.С. Льяновой (Льянова 1970), какие словообразовательные способы и средства использовали эти языки при кальки ровании русских слов. Различия при калькировании минимальные. Так, например, в ингушском языке может использоваться иной суффикс со значением «деятель; занимающийся какой-либо профессией, специальностью»: русск. боец - инг. тіемахо, чеч. тіемало; единение; единство - ірсьоагіо - цхьаалла.
Надо полагать, что за прошедшие после статьи И.А. Оздоева годы (за тридцать лет) произошли определенные изменения в соотношении лексики ингушского и чеченского языков, однако специально этой проблемой ни ингушские, ни чеченские языковеды не занимались. Одна из последних работ, в которой рассматриваются «лексико-словообразовательные общности и особенности нахских языков» - это работа А.И. Халидова (Халидов 2003), и в ней мы находим важные для себя материалы и выводы, свидетельствующие о наличии и огромного пласта общей у чеченского и ингушского языков лексики, и достаточно большого количества слов, которыми ингушский язык отличается от чеченского языка.
О.П. Егоров, Ю.Д. Дешериев и другие авторы отмечали, что в чеченском и ингушском языках совпадают до 70% слов, из них более 40% - полностью, т.е. и в звучании, и в написании. Такие сведения содержатся в работах и цитирующих их авторов (И.А. Оздоев, А.С. Куркиев, А.И. Халидов и др.). Если говорить о количестве самих лексем, общих у ингушского и чеченского языков, то А.С. Куркиев, изучив материал двух словарей («Ингушско-чеченско-русского словаря» И.А. Оздоева, А.Г. Мациева и З.Д. Джамалханова, 1962 г., 7000 слов; «Русско-чеченско-ингушского словаря» А.Г. Мациева и И.А.Оздоева, 1966 г., 13250 слов), установил, что полных лексических расхождений между чеченским и ингушским языками (т.е. слов, не совпадающих ни по звучанию, ни по написанию, или слов, сходных в звучании, но совершенно различных по значению) не более 600 (Куркиев 1979: 93). Даже если принять за основу цифру в 10000 слов, отраженных в названных словарях, нетрудно подсчитать, что расхождения составляют 6 % (общая лексика, таким, образом, - 94 %). Процент расхождений, таким образом, значительно меньше, чем приведенная О.П. Егоровым и другими цифра (15 %): видимо, дело в том, что О.П. Егоров имел в виду не только собственно лексические расхождения, но и фонетические различия между словами ингушского и чеченского языков. К тому же, как отмечает А.И. Халидов, не все расхождения, отмеченные А.С. Куркиевым, можно принять. Так, например, приведенная А.С. Куркиевым «пара» чеч. шовда «источник; родник» - инг. хьаст в том же значении» не может быть принята за лексическое расхождение, так как и шовда, и хьаст есть в обоих языках, и они зафиксированы в словарях: у И.А. Оздоева «родник м 1) хьаст, шовда 2) перен. цхьа хіама хьаладоладеппа моттиг» (Оздоев 1980: 639); в чеченском языке в значении «родник» есть, кроме шовда и хьаст, еще къулла (Карасаев, Мациев 1978: 533). Если А.С. Кур-киев имел в виду только «источник (воды)», то в чеченском это хьост (Карасаев, Мациев 1978: 207), в ингушском хьаст (Оздоев 1980: 248), т.е. различие только фонетическое. Не могут быть приняты также приводимые А.С. Куркиевым (на стр. 99-102) как «лексические расхождения» такие пары чечено-ингушских слов, как кіант - кіаьнк, гара - ваьр, хіонс - фос, силам/бог - силам, воьта - гиета, тоьла//товла - тол, так как это лишь слова, в разной степени расходящиеся фонетически, но являющиеся, несомненно, однокоренными, или же в одном языке для обозначения одного понятия или предмета существует два слова, как в случае с силам/бог - силам. Не считаем также правильным в качестве лексических расхождений между чеченским и ингушским языками приводить такие пары, как ор - кіоаг, ніаьна - боргіал, гіулч - гіа. Дело в том, что в чеченском языке наряду с ор «яма» в том же значении есть также лексема кіаг «яма (небольшого размера)», наряду с ніаьна «петух» и есть боргіал в том же значении, наряду с гіулч «шаг» есть также гіа, соответствующему ингушскому слову.
. Общая характеристика морфологического строя нахских языков
Известно, что в основу известной структурной классификации языков, которая была в своих основных чертах создана еще в 19 веке, были положены в первую очередь морфологические признаки известных и в той или иной мере описанных к тому времени языков. Именно поэтому сама эта классификация получила название морфологической, строилась она в первую очередь на инвариантности словоизменительных и отчасти словообразовательных признаков языков. Поэтому совершенно ясно, что характеристика морфологического строя языка дает достаточное представление о нем, а сравнение языка с другим практически невозможно без вывления его морфологических общностей и различий с другими языками. Этот подход важен и дает свои результаты и в том случае, когда сравниваются языки, генетическое родство которых установлено давно и мало кем оспаривается сейчас (хотя в принципе такие попытки предпринимаются время от времени, особенно так называемыми паралингвистами), а структурная близость, хотя и очевидна, может и должна получать дополнительные факты и разъяснения.
Давая общую характеристику морфологического строя одного языка или группы языков, или, тем более, делая типологические обобщения и строя на них соответствующие классификации, необходимо иметь в виду, как об этом писал, например, Л. Блумфилд, что «морфологические конструкции более сложны, чем синтаксические», в морфологической системе языка, если только он не относится к числу так называемых «аморфных», «различительные признаки модификации и модуляции более многочисленны и часто нерегулярны, то есть ограничены конкретными составляющими или их комбинациями» и т.д., вследствие чего «языки различаются в области морфологии больше, чем в области синтаксиса» (Блумфилд 1968: 222). Морфологическое многообразие языков, о котором писал Л. Блумфилд, не только означает, что в мире представлены языки, группирующиеся во множества структурно-морфологических типов, количество которых больше, чем количество типов структурно-синтаксических. Многообразие морфологических систем означает, что морфологические различия возможны и даже неизбежны между теми языками, которые включены в эти типы по совпадению основных инвариантных категорий, признаков морфологического строя. Примером внутри-типовых морфологических различий может служить, как мы убедимся ниже, сравнение морфологических систем ингушского и остальных нахских языков (чеченского и бацбийского). Более того, определенные морфологические (и не только) различия возможны между диалектами одного языка, причем это могут быть даже различия типологического порядка, как, например, между диалектами каратинского языка: в собственно каратинском диалекте система счета десятиричная, тогда как в токитинском диалекте система счета двадцатиричная (см.: Магомедбекова 1971: 93). Такие резкие различия, как разные системы счета, между диалектами одного языка и даже родственными языками являются редкостью.
С точки зрения Г.А. Климова, «несколько более удовлетворительно», чем фонологические системы, «изучены формально-типологические черты кавказских языков на уровне морфологии» (Климов 1986: 144). В частности, определена «принадлежность всех их к классу агглютинативных» (там же: 145). Выделяется также целый ряд других морфологических признаков и категорий, являющихся общими для всех или большинства кавказских языков: единый тип именного склонения, достаточно высокая степень развития синтетического строя, грамматические классы, многочленные временные парадигмы глагола и т.д. Как характеризующий словоизменение в этих языках признак Н.С. Трубецкой выделял также, например, то, что «здесь нужно обратить внимание на две особенности: многообразие парадигм и принцип корневой или основной флексии. Они особенно явно выступают в трех случаях: при образовании casus agens, множественного числа и видов» (Трубецкой 1987: 342). Имеется в виду, например, использование при образовании одной и той же формы и внешнего аффикса (суффикса или окончания), и внутреннего - перегласовки гласного корня под воздействием гласного аффикса, о чем мы подробно писали во второй главе в связи с фонетическими процессами.
Разумеется, характерный в целом для кавказских языков параллелизм морфологии нашел свое выражение и в морфологическом строе одной из групп кавказских языков - нахской; при этом имеется в виду, что морфологическая система даже бацбийского языка в своей основе совпадает, при всех не таких значительных, как представляется некоторым авторам (например: Шавхели-швили 1983: 102-104; Шавхелишвили 1992: 85-88), особенностях этого языка, с морфологическими системами ингушского и бацбийского языков. Вместе с тем у каждого языка проявляется некоторая идиоэтничность в реализации тех общих для нахских языков принципов образования формы, которые легли в основу их морфологических систем.
«По типологическому характеру морфологический строй нахских языков является агглютинативно-флективным (как в системе склонения, так и в системе спряжения)» (Дешериев 1979: 186). Эта общая черта нахских языков в конкретных своих проявлениях неодинакова. В первую очередь здесь выявляется весьма существенное различие между чеченским, ингушским языками и бац-бийским языком, проявляющееся в том, что в первых двух флективная тенденция наиболее ярко и широко выражена в использовании так называемой «внутренней флексии» в словоизменении и спряжении, т.е. перегласовки гласных корня, в то время как внутренняя флексия очень слабо представлена в бацбий-ском языке, в котором гласный внутри основы, как правило, не изменяется. Попробуем объяснить, почему так сложилось.
. Особенности классного согласования глагольного сказуемого с подлежащим и прямым дополнением
Как известно, «категория грамматического класса в сфере глагольной морфологии обусловила классное спряжение (субъектное, объектное, субъект-но-объектное), свойственное в той или иной мере всем иберийско-кавказским языкам» (Дешериева 1996: 210). Однако классное спряжение даже в той или иной мере не свойственно отдельным современным кавказским языкам. Нет категории грамматических классов, но есть категория лица и личное спряжение глагола, например, в грузинском языке. Категория классов отсутствует в адыгских языках, в которых, например, Н.Т. Гишев перечисляет такие категории, как переходность-непереходность, время, наклонение, лицо и категорию числа (Гишев 1989: 48).В картвельских и адыгских языках, таким образом, категория грамматических классов отсутствует, но наличествует категория грамматического лица. Т.Н. Дешериева считает, что «категория лица представлена в глагольной морфологии всех групп кавказских языков», но она заметно развита лишь в картвельских и абхазско-адыгских языках», «в нахско-дагестанских -находится в процессе становления и вполне оформилась лишь в бацбийском, табасаранском, удинском, даргинском, лакском языках» (Дешериева 1996: 211). Как видим, картина довольно пестрая, если к тому же учесть, что в отдельных дагестанских языках наблюдается «угасание» классов: категория грамматических классов фактически утеряна, например, лезгинским, агульским, удинским языками. Уже это говорит о том, что «категория грамматических классов является одной из самых сложных грамматических категорий в языках иберийско-кавказской семьи» (Тимаев 1983: 3).
Классы в кавказских языках существуют как древнейшая система классификации существительных, но это не значит, что распределение имен существительных по соответствующим классам подчинено какому-то строгому принципу, порядку. Некоторые авторы пытаются сформулировать такой принцип и порядок, как это сделано, например Б.М. Гафуровой, выделяющей классификаторы распределения по классам слов, относящихся к неодушевленным предметам и понятиям, в лакском языке (Гафурова 2004: 125 и ел.). Некоторые закономерности, возможно, могут быть установлены: например, живые существа, не определяемые по полу, могут быть отнесены в основном к одному классу й-й. Однако это не снимает явного признака хаотичности распределения по классам неодушевленных существительных, хотя, возможно, включение слов в тот или иной класс в истории языка было в определенной степени мотивированным.
Грамматические классы в нахских языках изучены основательно такими авторами, как А. Дирр, З.К. Мальсагов, А.С. Чикобава, Ю.Д. Дешериев, P.P. Га-гуа, Н.Д. Кадагидзе, Х.Д. Ошаев, А.Д. Тимаев, А.Г. Магомедов и нек. др.; их изучение продолжается и в настоящее время. В нашу задачу входит выявление специфики проявления этой категории в ингушском языке, в сравнении, в первую очередь, с чеченским языком. При этом мы оставляем в стороне вопрос о становлении категории лица в спряжении вайнахского глагола, считая, что предположение А.Г. Магомедова (Магомедов 1975) о ее наличии в чеченском языке (а, следовательно, и в ингушском) пока остается предположением, не случайно его почти никто не поддержал, за исключением Т.И. Дешериевой.
Сама система грамматических классов (их количество, состав префиксальных классных экспонентов, соотношение показателей в формах единственного и множественного числа) в ингушском и чеченском языках совпадает в полном объеме, что можно показать следующей таблицей. В своем подавляющем большинстве имена существительные в ингушском и чеченском языках относятся к одним и тем же грамматическим классам. Почти без исключения совпадают в своей классной принадлежности личные одушевленные существительные, распределенные между «мужским» и «женским» классами, в том числе и заимствованные из русского языка или через русский язык имена существительные, обозначающие людей по профессии, роду занятий, занимаемой должности и т.д.: тракторист ва-йа (чеч. ву-йу), хьехархо ва-йа (ву-йу), инженер ва-йа (ву-йу), бизнесмен ва-йа (ву-йу) и т.п. Вместе с тем в отдельных случаях одни и те же личные одушевленные существительные в ингушском и чеченском языках относятся к разным классам. Эти и другие случаи несовпадений достаточно подробно с приведением обширного материала описаны А.Д. Тимаевым (Тимаев1983), поэтому ограничимся ссылками на него и примерами: «имеются случаи, когда имена, обозначающие личность, относятся к IV грамматическому классу (д-д), а не к I (мужскому в-б) или II (женскому й-б) грамматическим классам в зависимости от подразумеваемого пола: чеч. сов-диегар - купец в-б, й-б; пис - жадина в-б, й-б; пелхьуо - канатоходец в-б, й-б; инг. яз. совдиегар д-д, пис д-д, пелхьа д-д» (Тимаев 1983: 34). Почти в полном объеме совпадает классная принадлежность и остальных лексико-грамматических разрядов и лексико-семантических групп существительных. Вместе с тем отмечаются случаи, когда классная принадлежность имени суще-ствительного расходится с чеченским языком: хьаст (б-д) «родник (есть)», но чеч. хьаст (д-д); ціуока «шкура» (д-д) - ціуока (й-й), аса (б-д) «полоса; ремень»- аса (й-й) и др. У А.Д. Тимаева приводится более 100 случаев явных расхождений ингушского и чеченского языков в отнесении общих для них имен существительных к грамматическим классам. При этом А.Д. Тимаевым отмеча 109
ется некоторая закономерность: более половины несовпадений приходится на то, что в ингушском языке распределяются по другим грамматическим классам такие существительные, которые в чеченском языке отнесены к классу й-й: аьхке д-д (чеч. й-й), хутал д-д (й-й), луттарг д-д (луьттург й-й), нал б-д (й-й), еара д-д (й-й), сухал д-д (сгаалла й-й) и др. Объяснений, почему так произошло, не находим. Если учесть, что такого рода расхождения в грамматических классах, и даже в количестве самих классов (в аккинском диалекте, например, 7 классов - есть и класс д-б, в шаройском насчитывают 9), обнаруживаются при сравнении данных чеченских диалектов, найти объяснение таким расхождениям становится еще труднее.
Приведенное расхождение не единственное, связанное с грамматическими классами. Самое существенное, дающее возможность говорить даже о некотором типологическом своеобразии ингушского языка, - это то, что в ингушском языке классная принадлежность имен отражается в глаголе не только в его префиксальной части, но и в суффиксальной, т.е. фактически классное спряжение глагола в ингушском языке в корне отличается от классного спряжения чеченских глаголов. Правда, эта особенность ингушского языка распространяется не на все формы глагола, а только форму недавнопрошедшего времени (аьнпад, ветше, лийчав, шщад; отрицательные формы - аышадац, веннавац, лийчавац, ийцадац) и т.д.) и форму будущего фактического времени (оаргда, оахаргда, воагіаргва и др.).
