Варяго-русский вопрос в отечественной историографии XVIII-XX веков Фомин Вячеслав Васильевич

Содержание к диссертации

Введение

Глава 1. Варяго-русский вопрос в дискуссии М.В.Ломоносова и Г.Ф.Миллера 51

1. Историографическая традиция о Ломоносове как историке 51

2. Ломоносов и Миллер: уроки дискуссии 84

Глава 2. Антинорманизм истинный и антинорманизм мнимый 134

1. Антинорманизм и антинорманисты XIX века 134

2. Псевдоантинорманизм советского времени 177

Глава 3. Норманистская историография о летописцах и сказании о призвании варягов 241

1. Летописцы — «первые норманисты» 241

2. Скандинавское ядро Повести временных лет 259

3. Норманны — создатели Сказания о призвании варягов 279

Глава 4. Варяги и скандинавы на Руси 312

1. Сказание о призвании варягов как исторический источник 312

2. Термин «немцы» русских источников 330

3. Появление скандинавов на Руси в конце X века 361

Глава 5. Этнос и родина варягов и варяжской Руси в свете показаний источников 404

1. Отечественные и зарубежные письменные источники о родине и этносе варяжской Руси 404

2. Летописные варяги— выходцы с берегов Южной Балтики 434

Заключение 476

Список источников и литературы 500

Список сокращений 576

• Историографическая традиция о Ломоносове как историке
• Антинорманизм и антинорманисты XIX века
• Летописцы — «первые норманисты»
• Сказание о призвании варягов как исторический источник

Введение к работе

Под варяжским (варяго-русским) вопросом в науке принято понимать несколько нерасторжимо связанных между собою проблем, не одно уже столетие занимающих умы отечественных и зарубежных ученых, предложивших и предлагающих теперь разные ответы на него. Это проблема этноса и родины варягов и варяжской руси, проблема значимости их роли в складывании и развитии государственности у восточных славян, проблема происхождения имени русского народа, а значит, и самого народа. В нашей историографии мало найдется тем, сравнимых с варяжской по степени интереса, по количеству работ и накалу полемики, что вполне закономерно. «Эти загадочные ва-ряги-русь, — говорил в 1876 г. Ф.Фортинский, — дали нам князей, воевод, дружинников; в продолжение двух слишком столетий они принимали деятельное участие в торговых и военных предприятиях наших предков и, следовательно, должны были оказать влияние на все государственное и общественное развитие восточных славян». Поэтому, подводил черту исследователь, то или другое решение варяго-русского вопроса «может повесть к изменению взгляда на всю древнюю Русь»1.

Справедливость слов Фортинского еще больше подчеркивает факт весьма заметной политической окраски варяжского вопроса, особенно ярко проступающей в сложные периоды жизни русского народа. В том числе и по этой причине в его решении было предложено много ответов: в варягах (руси) видели норманнов, славян, финнов, литовцев, венгров, хазар, готов, грузин, иранцев, кельтов, евреев, представителей других народов2. На сегодняшний день деятели науки придерживаются двух первых из названных мнений, Фортинский Ф. Варяги и Русь. Историческое исследование С.Гедеонова. 2 ч. СПб., 1876. СПб., 1878. С. 2. при этом в своей массе отдавая предпочтение норманской теории. И данное обстоятельство обусловлено лишь тем, что данная теория, преподносимая школьными и вузовскими учебниками в качестве абсолютной истины, «с младых ногтей» формирует сознание будущих ученых, в силу чего они в своем выборе руководствуются именно силой предубежденности и силой инерционности, нежели глубоким знанием и сравнением доказательной базы нор-манистов и их оппонентов. А знать и сопоставлять их, конечно, крайне необходимо, как необходимо квалифицированно владеть историографическим материалом. Ибо «главным условием на право исследования вопроса о начале русского государства, — совершенно верно заметил норманист В.А.Мошин, — должно быть знакомство со всем тем, что уже сделано в этой области»1.

А в этой области сделано значительно больше, чем обычно считается, потому как разработка варяжского вопроса имеет более длительную историю, чем это также принято думать, и свой отсчет она ведет с 1615 года. Именно тогда швед П.Петрей не только впервые вообще высказал мысль, «что варяги вышли из Швеции», но и пытался ее обосновывать. При этом констатируя, что «многие» полагают, будто «варяги были родом из Энгерна (Engern), в Саксонии, или из Вагерланда (Wagerland), в Голштинии». Довольно красноречивое пояснение, показывающее, что проблема этноса варягов была поставлена еще до Петрея (в самом начале своего сочинения он излагает еще и версию выхода варяжских князей из Пруссии) . Первый историографический обзор (с определенными, конечно, оговорками) по данной теме также относится к XVII веку. И связан он с именем шведского историка О.Рудбека, который в 1698 г., отстаивая шведское происхождение варягов, привел мнения немца С.Герберштейна, уроженца Померании П.Одерборна, итальянца А.Гваньини (сочинения которых вышли соответственно в 1549, 1585, 1600 гг.), указывающих в качестве их местожительства Южную Балтику .

Пройдет не так уж много времени, и подобные обзоры станут значительно объемнее. Это видно хотя бы по знаменитой статье немца Г.З.Байера «De Varagis» («О варягах»), опубликованной в 1735 г. на латинском языке в «Комментариях» Петербургской Академии наук, и с которой в науке (евро-пейской в том числе) связывается само начало норманской теории . Ученый, доказывая скандинавскую природу варягов, отверг сообщения П.Одерборна и П.Петрея о выходе Рюрика из Пруссии, охарактеризовал несостоятельными заключения С.Герберштейна и его единоплеменников Б.Латома и Ф.Хемница (XVII в.) о славянской Вагрии на Южной Балтике как родине варягов, дав такую же оценку суждению прусского историка М.Претория конца 80-х гг. XVII в., что русские призвали себе князей «от народа своей крови» «из Пруссии и с ними сообщенных народов», но только, на чем категорично настаивал он, не из Дании или Швеции. Байер, пытаясь убедить в своей правоте, апел лирует к этимологическим изысканиям шведов О.Верелия и О.Рудбека (их работы вышли в 1672 и 1689—1698 гг.), полагавших, что слово «варяг» на скандинавском языке означает «разбойник», к немцу Г.В.Лейбницу, в начале XVIII в. согласившемуся с ними, к шведу А.Моллеру (труд которого «De Varegia» увидел свет в 1731 г.), объяснившему его из языка эстов и финнов («вор», «грабитель»)1.

С перенесением центра изучения варяжского вопроса из Западной Европы в Россию главные исследования по этой теме создаются теперь в ее пределах, в связи с чем основные историографические обзоры также выходят из-под пера наших соотечественников. На протяжении длительного времени они, конечно, таковыми в полной мере не были и представляли собой небольшие справки и очень краткие характеристики, весьма ценные по своей сути, но обойденные вниманием в науке. А этот факт требует обращения прежде всего к ним и, в целом, ко всем изданиям дореволюционной эпохи, в той или иной степени касающимся историографии данной проблемы и содержащим важные мысли, без усвоения которых невозможно достичь позитивных результатов в разработке варяго-русского вопроса. В 1732 г. Г.Ф.Миллер отверг, не указав ее сторонников, точку зрения, что имя «варяг» образовалось от древнеготского Warg (волк) . В.Н.Татищев, ведя речь о выходе варягов из Финляндии, отрицает иные мнения на сей счет: С.Герберштейна, поляка М.Стрыйковского (1582 г.) и француза К.Дюре (1613 г.) о Вагрии, русских летописей о Пруссии (при этом отнеся «августианскую» легенду к разряду «сказок» и «басней»), шведских ученых о Швеции. Историк, высоко ценя труды Байера, которые ему, как он сам признает, «многое неизвестное открыли», отметил «пристрастное доброхотство Беерово к оте Bayer G.S. De Varagis II Commentarii Academiae Scientiarum Imperialis Petropolitanae. T. IV. Petropoli, 1735. P. 276-279,295-297.

честву...», приводившее его к ошибкам. Другую причину ошибок Байера Татищев видел в том, что «ему руского языка, следственно руской истории, недоставало» (как и «географии разных времен»), т.к. он не читал летописи, «а что ему переводили, то неполно и неправо», поэтому, «хотя в древностях иностранных весьма был сведом, но в руских много погрешал...»1.

При обсуждении диссертации Миллера М.В.Ломоносов сказал в 1749 г., что доводы его оппонента «у Бейера занятые». В 1761 г. он выразился более конкретно: «Миллер в помянутую заклятую диссертацию все выкрал из Бейера; и ту ложь, что за много лет напечатана в «Комментариях», хотел во-зобновить в ученом свете» . В 1758 г. В.К.Тредиаковский наряду с мнениями С.Герберштейна, югослава М.Орбини (1601 г.), М.Претория, Б.Латома и Ф.Хемница, придерживающихся южнобалтийской версии происхождения варягов, привел заключения французского ученого Ф.Брие, связавшего в 1649 г. Рюрика с Данией, Г.З.Байера, шведских историков О.Рудбека и Г.Валлина (1743 г.), выводивших его из Скандинавии3. В 1761 и 1773 гг. Г.Ф.Миллер, рассуждая о неправоте шведа О.Далина, в 40-х гг. XVIII в. внесшего «немалую часть российской истории» в историю Швеции, подытоживал, что его выводы основываются «на одних только вымыслах...». И озвучил точку зрения «некоторых ученых шведов», считавших, что имя «варяг» произошло «от воровства и грабительства мореходов», от того, что «их называли варгура-ми», т.е. «волками»4. В 1767 г. Ф.Эмин, во многом споря с Ломоносовым, констатировал, что он «лучше и основательнее описал нашу древность, нежели многие чужестранные историки...», а также подчеркнул, что утверждения норманистов «не имеют никаких доказательств», ибо никто из древних авторов не причислял варягов к шведам1.

В 1802 г. А.Л.Шлецер очень нелестно отозвался о русских исследователях (прежде всего Ломоносове), обращавшихся к варяжской теме, и заключил, что среди них «нет ни одного ученого историка», по причине чего, а также из-за «худо понимаемой любви к отечеству (курсив автора. — В.Ф.)», они выдают варягов за славян. Весьма низко он оценил, следует заметить, и достижения Г.З.Байера и Г.Ф.Миллера в данном вопросе. Так, именуя Байера «величайшим» историком своего века, «критиком первого разряда», указал на незнание им русского языка, лишавшее его доступа к главным источникам по варяжской проблеме — русским, и потому строившего свои выводы на основе лишь свидетельств саг и византийцев. Ученый считал, что Байер, всегда зависевший «от неискусных переводчиков» летописи, наделал «важные» и «бесчисленные ошибки», поэтому у него «нечему учиться российской истории», и вместе с тем отмечал неподготовленность Миллера к занятию историей России. К «смешным глупостям» писавших о России иностранцев отнес он «роман» О.Далина, но особо выделил труд другого шведа — Ю.Тунманна (1774 г.) и согласился с ним, что русскую державу основали норманны. Упомянул Шлецер, не вдаваясь в детали, имена шведских историков О.Верелия, О.Рудбека, А.Скарина («Историческая диссертация о начале древнего народа варягов», 1734 г.), до Байера решавших варяжский вопрос в ды к пользе и увеселению служащие. Ч. 2. Июль. СПб., 1761. С. 9; его же. О народах издревле в России обитавших. Перевод с немецкого И.Долинского. СПб., 1788. С. 85-86, 101. пользу норманнов1.

В 1814 г. Г.Эверс, считая, что проблему варягов затмевает «ложный свет» произвольной этимологии, привел, помимо мнений Герберштейна и Претория, суждения шведов Э.Ю.Биорнера (1743 г.) и Ю.Ире (1769 г.) о выходе варягов из пределов их отчизны, а также констатировал, не называя никого конкретно, что варягов принимали за «галлов, евагоров» Иордановых «в особенности». Именно Байер, по его словам, обратил внимание на финские названия Швеции «Руотси» и шведов «руотсалаинами» и использовал их в системе своих доказательств, что затем было подхвачено Тунманном. Рассмотрев доводы норманской теории, ученик Шлецера признал ее гипотезой, основанной «на недоразумениях и ложных заключениях...»2.

Н.М.Карамзин в 1816 г. говорил о склонности Далина «к баснословию», об ошибках Байера, Миллера и Шлецера в размышлениях о русской истории. Но в вопросе этноса варягов он признает их абсолютную правоту и критикует Ломоносова (Н.В.Савельев-Ростиславич указал, что Карамзин знал «Древнюю Российскую историю» Ломоносова лишь по выпискам Шлецера3). В том же году немецкий ученый Г.Ф.Голлман сказал про Шлецера, что «самый великий ученый и беспристрастный изыскатель легко принимает гипотезу, имеющую вид истины, за историческую истину, если для своего предположения нарочно приискивает и подбирает доказательства...». А в разговоре о его «натяжках» подчеркнул, что «финское слово Ruotzi столь не сходно со словом руссы (курсив автора. — В.Ф.), что на нем никак нельзя основаться»1.

Важным рубежом в становлении историографии варяжского вопроса стали 20-е — 30-е гг. XIX в., что было обусловлено качественно возросшим уровнем развития российской исторической мысли, осознавшей необходимость критического осмысления пройденного ею пути. В 1829 г., например, Н.А.Полевой, предельно кратко охарактеризовав труды А.И.Манкиева, В.Н.Татищева, М.В.Ломоносова, Ф.Эмина, М.М.Щербатова, И.Г.Штриттера, И.П.Елагина, Н.М.Карамзина, пришел к выводу, что настоящая история России еще не написана2. В эти же годы варяго-русский вопрос, в том числе и по причине своего политического звучания, приобрел широкий резонанс не только в науке, но и обществе. И в его решении противоборствующие стороны все больше начинают уделять внимание доказательной базе как единомышленников, так и оппонентов, раскрывая ее перед читателем. В 1825 г. М.П.Погодин, излагая свой взгляд на происхождение Руси, приводит соответствующие мнения В.Н.Татищева, Г.Ф.Миллера, М.В.Ломоносова, Ю.Тунманна, И.Н.Болтина, А.Л.Шлецера, Г.Эверса, Н.М.Карамзина, Г.Ф.Голлмана, Х.Д.Френа. При этом отметив, что Рослаген (название части береговой полосы области Упланда напротив Финского залива), в котором Шлецер видел родину руси, «ничего не доказывает» в пользу ее норманства3.

К названному времени назрела потребность изучения творчества конкретных лиц, в рамках которого проблема этноса варягов занимала одно из важных мест. Свидетельством чего является статья Н.Сазонова за 1835 г., где изложен жизненный путь Миллера и дана оценка его работам. И прежде всего диссертации, которую «завистливые» враги (Ломоносов в том числе) ис Голлмап Г.Ф. Рустрингия, первоначальное отечество первого российского великого кня зя Рюрика и братьев его. М., 1819. С. 17,24-25,28. Полевой Н.А. История русского народа. Т. I. М., 1997. С. 28-32 пользовали в качестве повода расправы над ним. В последующих своих рассуждениях на тему начала русского народа Миллер, заключает исследователь, «чрезвычайно запутан». И хотя ему, говорит Сазонов, недоставало способности критика («он не только безразборчиво верил нашим летописям и Саксону Грамматику, но даже иногда собственные свои предположения, однажды сказанные, после уже почитал за дело совершенно доказанное»), все же его заслуги превышают его недостатки, а «время, в которое он жил, его оправдывает» . Ю.И.Венелин в 1836 г., критикуя воззрения Байера, произнес мысль, что его рассуждения о «варягах есть попытка пояснить собственно не русскую, а шведскую древность». Назвал он и предшественников ученого (О.Рудбека, О.Верелия, А.Моллера, Г.В.Лейбница) и очень кратко разобрал работы норманистов Г.Ф.Миллера, Ф.Г.Штрубе де Пирмонт, Н.М.Карамзина и антинорманиста В.К.Тредиаковского. Венелин, надо добавить, в 1829 г. заметил, что в науке «все почти знаменитое в европейской древности», включая варяжскую русь, «приписано немцам без всяких явных на то документов», хотя норманской руси никогда не существовало, а представление об этом есть плод «фантастического произведения некоторых изыскателей»2.

В 1837 г. М.Максимович сказал, что Ломоносов, придерживаясь древнего мнения о славянской природе варяжской руси, звучавшего в летописях и иностранных источниках, борьбой за эту истину «на 60 лет разрядил у нас первую тучу байеровской школы», но все «было застужено северным ветром критики шлецеровской». Тогда же Н.И.Надеждин указывал, что незнание Байером русского языка «вовлекло его во множество грубейших ошибок» и что он «слишком много доверял словопроизводству...». Вместе с тем полагая,

Венелин Ю.И. Древние и нынешние болгары в политическом, народописном, историческом и религиозном их отношении к россиянам. Т. 1. М., 1829. С. 21, 175; его же. Скан-динавомания и ее поклонники, или столетния изыскания о варягах. М., 1842. С. 5-12, 25-28, 34-36,42-60. что Байер открыл «новый, критический период» нашей истории, обнаружив недоверие к «летописным преданиям», и ввел в русскую историю «скандинавскую стихию». По словам историка, Шлецер придал норманской теории «каноническую несомненность», против которой «отважился восстать» Г.Эверс. Окончательный вердикт Надеждина гласил, что летописи «будут служить нам живым укором, если мы станем создавать русскую историю по чужим образцам, если будем смотреть сами на себя сквозь стекло, осветленное иноземным толком»1.

В 1840 г. норманист П.Г.Бутков, говоря, что Шлецер изображал Русь до прихода Рюрика «красками более мрачными, чем свойственными нынешним эскимосам...», резюмировал: его пером «управляло предубеждение, будто наши славяне в быту своем ничем не одолжены самим себе, а все» только шведам. И заметил в ответ, приведя соответствующие аргументы, что «нет причин почитать славян полудикими, кочевыми, жившими по-скотски...», и что Н.М.Карамзин, Г.Эверс, И.Лелевель, Г.А.Розенкампф «обнаружили в мнениях Шлецера многие ошибки...». В отношении идеи Ф.Крузе о прибытии на Русь Рорика Ютландского (Фрисландского) историк заключил, что он соединил в одном лице несколько современников. Отвергнул Бутков и некоторые предложения «скептиков»2.

В 1845 г. антинорманист Н.В.Савельев-Ростиславич констатировал, что Байер по незнанию языка не понимал Повесть временных лет (ПВЛ) и излишне доверял сагам, за что его критиковали Шлецер и Карамзин. И был убежден, что он, Миллер и Штрубе де Пирмонт, забавляясь «ловлей созвучий», ничего не сделали для русской древности. Обращая внимание на тот факт, что шведы никогда не назывались русами и что в Швеции нет следов имени «русь», ученый итожил: Шлецер, чтобы спасти систему онемечивания Руси, указал на Рослаген как на родину руси, хотя это название стало известно только в XIII веке. Норманизм историк назвал «выдумкой» Байера, проникнутого «немецким патриотизмом». Тем же чувством был одержим и Шлецер, что также увлекало «его за пределы исторической истины». Отдавая должное ему в критике летописей, Савельев-Ростиславич полагал, что он приписал Нестору свои «мнения, диаметрально противоположные несторов-ским», остановив тем самым правильное развитие русской истории. А в построениях норманистов Н.А.Полевого, И.Ф.Круга, П.Г.Буткова, С.Сабинина выделил противоречия и подверг критике абсолютизацию саг О.И.Сенковским и «ученую фантазию» Ф.Крузе о тождестве варяга Рюрика с датским Рориком. В Ломоносове исследователь видел продолжателя мнения ПВЛ о выходе руси с Южной Балтики и отмечал вывод Карамзиным руси с той же территории (из района Немана). Остановился он и на работах Эверса и Розенкампфа, показавших несостоятельность утверждений норманистов о скандинавской основе Русской Правды и использования ими этой ложной посылки в качестве доказательства выхода руси из Скандинавии1.

В 1845 г. А.В.Старчевский, напротив, весьма положительно охарактеризовал вклад Байера, Миллера и Шлецера в разработку варяжского вопроса. Так, труды первого, которого он именует «величайшим литератором и историком своего века», имели «благотворное влияние» на разработку отечественной истории, а второй «оказал великую заслугу древней русской истории». В оценке Миллера ученый повторяет слово в слово все то, что было произнесено десятью годами ранее Н.Сазоновым. Одновременно он утвер ждает о незначительности «заслуг Ломоносова на поприще русской истории» и резко негативно оценивает его роль в обсуждении речи Миллера, а также считает, что «славяноманы должны признать основателем своей школы» Тредиаковского. Нельзя не заметить, что предвзятость Старчевского, а вместе с тем и малое владение им сложной варяго-русской темой выдают его же выводы. Справедливо говоря, что Байер по незнанию русского языка был лишен «главнейшего средства» для разработки истории России, т.к. не использовал русские памятники, исследователь вопреки сказанному заключил: Байер коснулся той эпохи, «о которой сведения можно заимствовать исключительно из иностранных источников»1.

В 1846 г. М.П.Погодин подробно остановился на критике антинорма-нистов М.В.Ломоносова, В.К.Тредиаковского, Г.Эверса, И.Г.Неймана, М.Т.Каченовского, С.Скромненко [С.М.Строева], Ю.И.Венелина, М.А.Максимовича, Ф.Л.Морошкина, Н.И.Надеждина. Параллельно с этим раскрывая положения норманистов Г.Ф.Миллера, Ю.Тунманна, Ю.Ире, А.Л.Шлецера, Н.М.Карамзина, И.Ф.Круга, а также Ф.Г.Штрубе де Пирмонт и П.Г.Буткова, Г.Ф.Голлмана, Ф.Крузе, Фатера, хотя и считавших варягов германцами (готами, немцами, датчанами, в целом норманнами), но выводивших их, с учетом отсутствия на Скандинавском полуострове каких-либо следов имени «русь», соответственно из Рюссаланда (северное побережье Ботнического залива), из Рустрингии (побережье Северного моря западнее Ютландского полуострова, нижнее течение Везера), из Розенгау (местность на юге Ютландии), с северных берегов Черного моря. Погодин, следует сказать, выявил серьезное противоречие в выводах Шлецера: шведы начали называть себя росами, услышав данное имя от финнов, следовательно, дома они так себя не именовали, а это означает, что шли они не из Рослагена, на чем настаивал Шлецер. И Погодин был уверен, что Б.Латом и Ф.Хемниц «приписа ли» ободритскому князю Годлибу (Годлаву) Рюрика, Синеуса и Трувора1.

А.Н.Попов в 1847 г., специально обратившись к анализу концепции русской истории Шлецера, указал на несколько принципиальных ее положений, не выдерживающих критики. Это то, что восточнославянские племена до прихода варягов находились в диком состоянии, что история Руси, как и Западной Европы, должна была начаться завоеванием, что новгородские сло-вене получили имя от своих победителей руссов-шведов. И во всех затруднительных случаях, говорит он, Шлецер «сваливает вину» на переписчиков Нестора, якобы исказивших его, и стремится восстановить «первоначальные слова летописца». Попов также подчеркнул, что мнение о славянской природе руссов существовало в России задолго до Ломоносова2.

С.М.Соловьев в 50-х гг. XIX в. выступил с серией статей, посвященных А.И.Манкиеву, Г.Ф.Миллеру, В.Н.Татищеву, М.В.Ломоносову, В.К.Тредиаковскому, М.М.Щербатову, И.Н.Болтину, Ф.Эмину, И.П.Елагину, А.Л.Шлецеру, Н.М.Карамзину, М.Т.Каченовскому. Считая, что признание варягов чужеплеменниками было, по понятиям русских историков, оскорбительно для чести «русского имени», он с особой симпатией говорит о тех, кто утверждал их норманство, и прежде всего о Шлецере, труд которого есть основа «исторического направления в нашей науке». По его убеждению, Шлецер, будучи немцем, «не увлекся однако норманизмом, хотя, по ясности туземных и чужих известий, и не мог не признать первых князей норманнами». Вместе с тем Соловьев, ведя речь о Каченовском, заметил, что «отрицание скандинавского происхождения Руси освобождало от вредной односторонности, давало простор для других разнородных влияний, для других объясне Погодип М.П. Исследования, замечания и лекции о русской истории. Т. 2. М., 1846. С. 94-95, 101-102, 108-113, 116, 122, 131, 138, 142-162, 167-183, 189-200, 203-206, 211-215, 308-310,325. Попов А. К Шлецер. Рассуждение о русской историографии. М., 1847. С. 28-29, 40-41, 43-44,49,51,56,58-60. ний, от чего наука много выигрывала». И не в Ломоносове, а в Тредиаков-ском видел он зачинателя «славянского происхождения варягов-руси...»1.

В 1854 г. немец Е.Классен говорил, что Шлецер внес в русскую «историю ложный свет в самом начале ее», ибо, «упоенный народным предубеждением» о варварстве русских и убеждением, что Европа своим просвещением обязана исключительно германцам, стремился доказать, что варяжская русь могла быть только племенем германским. И если Шлецер, указывал Классен, не понял «летописей, то он слепец, напыщенный германскою недоверчивостью к самобытности русских государств во времена дорюриковские; но если он проник в сущность сказаний и отверг таковые единственно из то-го, чтобы быть верным своему плану, то он злой клеветник!» .

В 1872 г. норманист К.Н.Бестужев-Рюмин распределил точки зрения о происхождении варягов по трем темам: скандинавы, южнобалтийские славяне, «сбродная» дружина. Характеризуя Ломоносова первым представителем славянской школы и приведя имена его последователей, историк сказал, что главная заслуга этого направления состоит в отделении руси от варягов, а также в мнении, считавшем Русь исконным названием Руси южной. Через десять лет он отметил, что Шлецер глядел на славян как на «американских дикарей», которым скандинавы «принесли веру, законы, гражданственность. Странно, что это повторял Погодин». Но пора понять, призывает он, «что взгляд этот отжил и противоречит» показаниям источников. Свои рассуждения по варяжскому вопросу ученый завершил мыслью, ставшей путеводной для советской исторической науки: «Весь вопрос сводится к тому, много ли или мало скандинавского элемента в дружине...»1.

.В 1876 г. И.Е.Забелин, ведя речь о неподготовленности Байера и Миллера заниматься историей Руси (по незнанию русского языка и русских источников), указал, что им было свойственно смотреть на все «немецкими глазами и находить повсюду свое родное германское, скандинавское». Он обращал внимание на опасную аномалию в науке, когда «шлецеровская буква», «вселяя величайшую осторожность и можно сказать величайшую ревнивость по отношению к случаям, где сама собою оказывалась какая-либо самобытность Руси, и в то же время поощряя всякую смелость в заключениях о ее норманском происхождении...». Коротко сказав о работах Ломоносова, Миллера, Тредиаковского, Эверса, историк подчеркнул, что Погодин и скептики придерживались мысли «об историческом ничтожестве русского бытия». Сопоставляя труды приверженцев норманства и славянства варягов, Забелин подытоживал, что у последних долгое время не было «под ногами ученой почвы», по причине чего они грешили баснословием и фантазиями, и что только исследования С.А.Гедеонова «впервые кладут прочное и во всех отношениях очень веское основание и для старинного мнения о славянстве ру-си». Работы же Д.И.Иловайского написаны в более популярной, чем у Гедео-нова, и потому в «менее ученой форме» .

В 1884 г. М.О.Коялович, говоря о «зле немецких национальных воззрений на наше прошедшее», широко разлившемся в науке «под видом научности», охарактеризовал Байера как человека «великой западноевропейской учености», но совершенным невеждой в «русской исторической письменно Бестужев-Рюмин КН. Русская история. С. 88-96; его оке. Биографии и характеристики (летописцы России). М., 1997. С. 170; Лекции по историографии... С. 6-9,40-41. 2 Забелин И.Е. История русской жизни с древнейших времен. Ч. 1. М., 1876. С. 37-132. сти». По оценке историка, наука долго платила непомерно высокую дань «немецкому патриотизму» и заблуждениям Шлецера. Назвав его план разработки летописей удачным и указав, что в его основе лежит труд Татищева, Коялович высказал невысокое мнение о самом итоге этого проекта — многотомном «Несторе» Шлецера. «Пали», перечислял он, желание автора восстановить подлинный текст ПВЛ, его утверждения о диком состоянии восточных славян до призвания варягов, о невозможности найти что-либо верное в иностранных источниках, «пали» большей частью даже его объяснения текста летописи, его предубеждения против позднейших летописных списков, и удержал значение лишь «его научный прием, т.е. строгость, выдержанность изучения дела». Вместе с тем ученый отметил явное желание своих соотечественников «видеть у нас все иноземного происхождения». Так, в отношении Е.Е.Голубинского он сказал, что его пристрастие «к норманскому или точнее шведскому влиянию у нас... доходит иногда до геркулесовых столбов», и что «новый недостаток сравнительного приема нашего автора, — большее знание чужого, чем своего». Эти выводы Коялович сделал, весьма обстоятельно проанализировав творчество, помимо названных лиц, Г.Ф.Миллера, В.К.Тредиаковского, М.В.Ломоносова, Н.М.Карамзина, Г.Эверса, Г.А.Розенкампфа, представителей скептической школы, Н.А.Полевого, О.И.Сенковского, М.П.Погодина, Ю.И.Венелина, П.Г.Буткова, С.М.Соловьева, А.А.Куника, С.А.Гедеонова, Н.И.Костомарова, Н.И.Ламбина, К.Н.Бестужева-Рюмина, Д.И.Иловайского, И.Е.Забелина1.

Ф.И.Свистун в 1887 г. привел мнения об этносе варягов Г.З.Байера, М.В.Ломоносова, Ю.Тунманна, М.М.Щербатова, И.Н.Болтина, А.Л.Шлецера, Г.Эверса, Г.Ф.Голлмана, Н.А.Полевого, М.Т.Каченовского, О.И.Сенковского, М.П.Погодина, Ю.И.Венелина, Ф.Крузе, П.И.Шафарика, Н.И.Костомарова, С.А.Гедеонова, Д.И.Иловайского, И.Е.Забелина, В.О.Ключевского, при этом 1 Коялович М.О. История русского самосознания по историческим памятникам и научным сочинениям. Минск, 1997. С. 133-298,336-449,488-623. более развернуто говоря о концепциях Гедеонова, Иловайского и Забелина1. Сопоставление Ключевским в конце 80-х — 90-х гг. XIX в., с одной стороны, Байера, Миллера, Шлецера, с другой — Ломоносова, было далеко не в пользу последнего. Но вместе с тем ученый отметил, что, во-первых, Миллер своей диссертацией «сказал мало нового, он изложил только взгляды и доказательства Байера». А эти слова, как хорошо видно, совпадают с вышеприведенным заключением Ломоносова по тому же сочинению. И, во-вторых, говорил Ключевский, «Нестор» Шлецера — это «не результат научного исследования, а просто повторение взгляда Нестора... Там, где взгляд Нестора мутился и требовал научного комментария, Шлецер черпал пояснения у Байера, частью у Миллера. Трудно отыскать в изложении Шлецера даже новый аргумент в оправдание этой теории». К тому же, заключал исследователь, Шлецер не уяснил самого свойства ПВЛ, полагая, «что имеет дело с одним лицом — с летописцем Нестором», и прилагал к ней приемы, к ней «не идущие»2. В 1897 г. П.Н.Милюков в самой негативной форме отозвался о русских историках XVIII в. (особенно Ломоносове), не прошедших «правильной теоретической школы», и для которых критические приемы европейской науки оставались «недосягаемыми образцами». Но в совершенно иной тональности он вел разговор о Байере и Шлецере, при этом заметив, что Байер практически исчерпал все затронутые им сюжеты, в связи с чем Шлецер лишь снабдил извлечения из него «некоторыми частичными возражениями и поправками»3. В 1899 г. Н.П.Загоскин, указав имена Г.З.Байера, Г.Ф.Миллера, Ф.Г.Штрубе де Пирмонт, А.Л.Шлецера, Н.М.Карамзина, И.Ф.Круга, А.А.Куника, М.П.Погодина (назвав его «особенно фанатичным поборником» Свистун Ф.И. Спор о варягах и начале Руси. Историко-критическое исследование. Львов, 1887. С. 11-23. норманизма), внимание сосредоточил на критике основных доводов норман ской теории. Более конкретно говоря о представителях славянской школы: М.В.Ломоносове, В.К.Тредиаковском, Ф.Л.Морошкине, Ю.И.Венелине, А.А.Котляревском, С.А.Гедеонове, Д.И.Иловайском, И.Е.Забелине, он подробно рассказывает о разработке варяжского вопроса тремя последними исследователями. Отметив при этом, что «благодаря г. Гедеонову, учение славянской школы было поставлено на твердую почву...». Исключительное значение, надлежит сказать, Загоскин придавал тому факту, что мысль о славянском происхождении варяжской руси высказал еще в 1549 г. С.Герберштейн, «лицо вполне компетентное в своих суждениях о всем том, что доводилось ему у нас видеть и слышать». Вместе с тем историк привел взгляды, как он их всех именует, антинорманистов, видевших в варягах финнов (В.Н.Татищев, И.Н.Болтин), хазар (Г.Эверс), готов (Фатер), литовцев (Н.И.Костомаров). По его словам, С.М.Соловьев придерживался «среднего мнения», считая варягов не каким-то народом, а «сбродной, разноплеменной» дружиной, «с преобладающим, однако, скандинавским элементом и под предводительством нор-манских вождей». В целом, заключает Загоскин, многолетняя борьба норма-нистов и антинорманистов принесла, даже своими крайностями, «великую услугу» нашей науке, «дав толчок к пересмотру и критике летописей и других, как отечественных, так, в особенности, иноземных источников»1.

В 1914 г. Д.И.Багалей рассмотрел аргументацию А.А.Куника, изложенную в «Die Berufung der schwedischen Rodsen durch die Finnen und Slawen. Bd. I-II. SPb., 1844-1845». Немного сказал он о В.И.Ламанском, раскритиковавшем этот труд, о литовской версии происхождения руси Н.И.Костомарова, от которой тот отказался. Готская теория как разновидность норманизма была выдвинута, по его словам, В.Г.Васильевским для выхода «из затруднений по поводу многочисленных свидетельств о черноморско-азовской руси...», а в 1 Загоскин Н.П. История права русского народа. Лекции и исследования по истории русского права. Т. 1. Казань, 1899. С. 336-362. развитии данной теории А.С.Будилович выводил слово «русь» из готского. Из антинорманистов историк особо выделил С.А.Гедеонова, нанесшего «тяжелое поражение норманской теории, от которого она не оправилась доселе», и Д.И.Иловайского, также отстаивающего «туземное происхождение руси», но в отличие от Гедеонова отрицающего достоверность рассказа ПВЛ о призвании варягов (а в этом, на взгляд Багалея, содержится «самая сильная и убедительная сторона его теории», вместе с тем более слабой считая его мысль о тождестве руси с роксоланами). В работе датского филолога В.Томсена («Начало Русского государства», 1877 г.) он увидел попытку новейшего обоснования норманизма, но при помощи старых доказательств Ку-ника. Другой ее недостаток заключается в том, что обо всех антинорманистах ученый «говорит огульно» и обвиняет их в «ложном патриотизме», мешающем им, «вопреки очевидности», принять мысль об образовании Киевской Руси скандинавами. В ответ Багалей заметил, что в самих источниках «кроется причина разнообразных, нередко исключающих друг друга мнений». В.О.Ключевского и А.А.Шахматова он охарактеризовал как защитников «умеренного норманизма», очищенного от несообразностей1.

В 1916 г. М.К.Любавский говорил о трех теориях происхождения варягов и руси — южнобалтийской, туземной и готской. Из числа сторонников первой он указал Ломоносова, Морошкина, Забелина, более подробно говоря 0 последнем. Почему-то утверждая, что в выводе варягов с Южной Балтики Гедеонов шел «по стопам Забелина» (Гедеонов эту мысль отстаивал задолго до Забелина), но в вопросе происхождения руси разошелся с ним и признал ее за коренное восточнославянское племя, передавшее свое имя варягам. В данном вопросе его поддержал Иловайский, считавший варягов норманнами и не придававший им никакого значения в организации Древнерусского государства. Ведя речь о готской теории, назвал лишь имя Будиловича. Свой краткий обзор Любавский заканчивал словами о «безуспешности опроверже 1 Багалей Д.И. Русская история. Киевская Русь (до Иоанна III). Т. I. М., 1914. С. 151-158. ний антинорманистов»: «Все, чего они достигли, это то, что отодвинули назад в более древнєє время прибытие варягов-руси в нашу страну»1. Основная работа по обобщению истории разработки варяжского вопроса в послереволюционные годы велась в российском зарубежье, и связана она с именами прежде всего норманистов В.А.Мошина и А.Л.Погодина. В 1931 г. Мошин опубликовал фундаментальный труд «Варяго-русский вопрос», по охвату материала (отечественного и зарубежного, от Байера до современной автору литературы, но прежде всего XVIII—XIX вв.) и обстоятельности его разбора не превзойденный до сих пор. Важно подчеркнуть, что убежденный норманист Мошин решительно опротестовал вульгарное видение дискуссии норманистов и антинорманистов как противостояние «объективной науки» и «ложно понятого патриотизма», заметив при этом, что «было бы весьма занятно искать публицистическую, тенденциозно-патриотическую подкладку в антинорманистских .трудах немца Эверса, еврея Хвольсона или беспристрастного исследователя Гедеонова». Занять столь принципиальную позицию ученого заставили, по его признанию, многие краткие характеристики варяжского вопроса, попадающиеся «в учебниках и популярных трудах по русской истории», не только не дающие действительной картины его развития, но и часто страдающие «значительными и вредными ошибками»2. Исследование Мошина достойно венчало развитие дореволюционной российской исторической мысли в области варяжского вопроса, и нисколько не соответствует заключению Е.А.Рыдзевской, в 1934 г. увидавшей в нем лишь «компиляцию»3. В 1932 г. Погодин заострил внимание на некоторых работах русских, советских, польских и германских ученых первых трех десятилетий XX в., не по лучивших отражение на страницах сочинения Мошина1.

В советской исторической науке, принявшей норманизм, все разговоры вокруг варяжского вопроса на долгие годы свелись к противопоставлению, с одной стороны, Байера, Миллера, Шлецера, с другой — Ломоносова. Одной из причин такой ситуации явился труд Н.Л.Рубинштейна (1941 г.), в оценке историографии XVIII в. следовавшего за П.Н.Милюковым. Так, характеризуя Байера, Рубинштейн утверждал, что «прекрасное знание византийских и скандинавских источников бросило новый свет на ряд вопросов древнерусской истории, с которыми он впервые познакомил русского читателя». Среди «тщательных» его исследований ученый особо выделил постановку «варяго-русского вопроса на основе непосредственного изучения скандинавских материалов...». При этом отмечая «настойчиво проводимую» им «строгость научной критики, точность научного доказательства...». Хотя тут же констатировал, ставя под сомнение сказанное, полное отсутствие у него русских источников. Предельно высоко оценивая работы Шлецера и Миллера, Рубинштейн выступление Ломоносова против норманизма свел к реакции оскорбленного национального чувства (о весьма неглубоком вхождении автора в сложнейшую проблематику варяжского вопроса говорит его заключение, что Татищев «заимствовал» у Байера норманскую теорию) .

Великая Отечественная война внесла серьезные коррективы в рассуждения о немцах-историках вообще и Байере, в частности, т.к. с его именем прежде всего ассоциировался норманизм, взятый фашизмом на службу (ситуацию в науке еще больше накалила борьба «с низкопоклонством перед Западом», развернувшаяся в конце 40-х гг.). В 1948 г. М.Н.Тихомиров очень резко отозвался о Байере, назвав его «бездарным и малоразвитым воинствующим немцем...». В 1955 г. он добавил, что работы Байера «страдают гру бейшими ошибками», и в целом заключил, что деятельность академиков-иностранцев, строивших русскую историю «с недостаточным учетом или без всякого учета русских источников», «принесла не столько пользы, сколько вреда для русской историографии...»1.

Такая тональность в разговоре о немецких историках была подхвачена в науке, где стало нормой именовать их «псевдоучеными», занимавшимися «злостной фальсификацией» русской истории2. Подобное отношение к ним вызвало в 1957 г. справедливое возражение Л.В.Черепнина, заметившего, что негативная оценка их вклада в развитие русской исторической науки в определенной мере является реакцией на ошибочные заключения Рубинштейна, «явно недооценившего уровень развития русской историографии в XVIII в. и связывавшего ее достижения с западноевропейским влиянием» и особенно с именем Байера. Вместе с тем он сказал, что Байера, Миллера и Шлецера вряд ли следует изображать «бездарными, тупыми и невежественными людьми» и что перед русской исторической мыслью они имеют заслуги. Данная позиция была принята учеными3, в связи с чем разговор о немецких историках приоб рел конструктивный характер. Чего не скажешь о Ломоносове, в оценке которого как историка сегодня возобладал самый крайний скептицизм.

К концу 40-х гг. относится первая попытка охарактеризовать степень изученности столь непростой и столь заполитизированной проблемы этноса варягов в российской науке. В 1949 г. В.В.Мавродин, негативно отзываясь прежде всего о Байере и подчеркивая, что норманизм никогда не имел «научного» значения, утверждал, что он был развенчан антинорманистами XIX века. Велика их заслуга, отмечал ученый, и «в деле развития истории как отрасли научного знания, формирующей национальное самосознание». Но при этом он был уверен, что норманисты и их оппоненты «стояли на одних и тех же методологических позициях» (эта оценка превратится в советской исторической науке в клише) и что С.М.Соловьева, В.Г.Васильевского и В.О.Ключевского, признававших скандинавское происхождение варягов, нельзя безоговорочно причислять к норманистам «в полном смысле этого слова»1. О состоянии разрешения варяжского вопроса в зарубежной науке XX в. весьма квалифицированно рассказывал в 1960, 1965 и 1967 гг. И.П.Шаскольский, с позиций марксизма опротестовывая ее выводы и прежде всего вывод о создании Древнерусского государства варягами-норманнами. Ученый говорил, что в дореволюционную эпоху норманисты и их противники, будучи идеалистами в понимании процесса формирования государства, признавали достоверность рассказа ПВЛ «о призвании варяжских князей и спорили лишь по поводу этнической принадлежности варягов»2. В 1963 г. В.Б.Вилинбахов заострил внимание на забытой идее об южнобалтийском происхождении варягов. Начав разговор с труда С.Герберштейна, он оценил плюсы и минусы работ многих антинорманистов XVIII—XIX вв. (от М.В.Ломоносова до В.М.Флоринского). В 1980 г. ученый охарактеризовал современные ему работы, дающие богатый и самый разнообразный материал о давних и многосторонних связях Южной Балтики и Северо-Западной Руси1. В 1964 г. В.П.Шушарин, в марксистском ключе отрицая построения западных норманистов, вместе с тем «абсолютно фантастичными» назвал теории антинорманистов, продолжающих «в духе дореволюционного антинорманизма поиски «основателей» Древней Руси за ее пределами». При этом он перечислил дореволюционные и послереволюционные обзоры исследований по варяжскому вопросу2. В 1967 г. В.В.Мавродин, подводя итоги разработки советской наукой истории Древнерусского государства в целом, частично вел речь о ее отношении к проблеме этноса варягов. С конца 60-х и по начало 80-х гг. М.А.Алпатов не выпускал из поля зрения постановку варяжского вопроса в трудах Байера, Миллера, Ломоносова, Шлецера3.

В 1971 и 1986 гг. И.П.Шаскольский отметил, во-первых, что за рубежом излагают варяжский вопрос по датчанину В.Томсену «как проблему давно и окончательно решенную», во-вторых, что многочисленные попытки скандинавских филологов обосновать скандинавские корни слова «Русь» все больше встречают «препятствия с лингвистической и исторической стороны», в-третьих, что особенный вклад в изучение норманского вопроса внесла советская археология, открывшая следы многочисленных пребываний скандинавов на Руси1. В конце 70-х — начале 80-х гг. Шаскольский убеждал, что если советский антинорманизм решает данный вопрос с позиций «истинной науки», то антинорманизм немарксистский не является «научным»2. В 1986 и 1988 гг. Д.А.Авдусин, говоря, что норманисты и антинорманисты до 30-х — 40-х гг. XX в. стояли на идеалистической основе, отнес к «научному» анти-норманизму (за двумя исключениями) работы только советских ученых. Вместе с тем он впервые в советской науке заметил, что Байера и Миллера «не совсем справедливо (аналогичные взгляды высказывались и до них) считают основоположниками норманизма», и заключил, что «у колыбели норманизма стоял шведский великодержавный национализм»3.

Особый всплеск интереса как к варяжскому вопросу, так и его историографии наблюдается с начала 90-х гг. минувшего столетия, что вызвано кардинальными преобразованиями в нашей стране, заставляющими общество, выстраивающего новую перспективу своего бытия, пристально вглядываться в свое прошлое. В 1992 г. ИЛ.Фроянов, характеризуя степень достоверности, данную летописным известиям о варягах советскими учеными, осветил их отношение к самому факту призвания и значению варягов-норманнов в русской истории1. В 1997 г. с монографическим исследованием изучения «нор-манской проблемы» в отечественной науке, необходимость которого назрела давно, выступил А.А.Хлевов. Указав из своих предшественников М.А.Максимовича, В.А.Мошина и И.П.Шаскольского (работу 1965 г.), он рисует картину разработки данной проблемы от Байера до начала 90-х гг. XX века. Но при несомненных достоинствах эта картина предстает довольно проблематичной в свете убежденности автора, что «антинорманистская ориентация почти всегда была следствием отнюдь не анализа источников, а результатом предвзятой идеологической установки». Подвергнув резкой критике «государственный антинорманизм» 1951—1965 гг. и именуя археолога Д.А.Авдусина «патриархом отечественного послевоенного антинорманизма», Хлевов никак не прокомментировал парадоксальную ситуацию, когда, как он их характеризует, «варягоборцы» того времени, полагая себя антинормани-стами, но при этом исповедуя основные постулаты норманизма, не сокрушали, а укрепляли его позиции. Из исследователей последних десятилетий XX в. ученый выделил представителей ленинградско-петербургской школы, вер-нувших скандинавам подобающее им место в истории России .

В 1998 г. А.Г.Кузьмин, опубликовав довольно пространные отрывки из трудов видных антинорманистов и норманистов XVIII—XX вв. по варяго-русскому вопросу и снабдив их комментариями, тем самым достаточно полно изложил как историю его разработки, так и его наиболее узловые проблемы. При этом заметив, что норманизм в нашей науке с 60-х гг. XX в. усиливает свои позиции, «не выдвигая новых аргументов и часто выступая под флагом антинорманизма». В работах за 2003 г. историк провел обстоятельный анализ норманистских и антинорманистских концепций прошлого и современности, заострив внимание на натяжках и грубейших ошибках сегодняшних приверженцев норманизма (прежде всего филологов и археологов)1.

В 1999 г. археолог Е.Н.Носов, видя в «российской» и «скандинавской» тенденциях рассмотрения варяжского вопроса «наивный патриотизм», весьма утвердительно говорил о победе норманизма в современной российской науке. При этом подчеркивая, что данное событие могло произойти значительно раньше (к 30-м гг. XX в.), но тому помешала идеология тоталитарного государства. Дав небольшой обзор археологических работ по варяжской теме за 1940-е — 1960-е гг., Носов заключил, что именно археология, открывавшая все новые свидетельства «интенсивных русско-скандинавских контактов», была той «отдушиной, при которой можно было писать и заниматься «собственно» наукой...», пробудила интерес к варяжской проблеме. Сам варяжский вопрос он свел лишь к вопросу о роли скандинавов в русской истории2.

В 1999 г. диссертант, излагая историю изучения Сказания о призвании варягов, частично затронул ряд иных аспектов историографии варяжского вопроса. В 2002—2005 гг. он, сопоставляя работы норманистов первой половины XIX в., буквально все сводивших в истории Руси IX — начала XI в. к деятельности скандинавов, и современных проводников идеи норманства варягов, пришел к выводу о возрождении последними самых крайних форм норманизма, от которых под воздействием блестящей критики С.А.Гедеонова отказались профессионалы высочайшего класса — историки и лингвисты, представлявшие собой цвет российской и европейской науки (А.А.Куник, М.П.Погодин, В.Томсен). И, как подытоживает В.В.Фомин, в советской науке антинорманизма не было: в ней господствовал норманизм, лишь закамуфлированный марксистской фразеологией1.

В 2000 г. Ю.Д.Акашев кратко охарактеризовал мнения по варяжскому вопросу, высказанные на протяжении XVIII—XX в., и заострил внимание на суждениях исследователей по ряду принципиальных его сторон (происхождение терминов «русь», «варяги»). И свой же вывод, что «советская историческая наука внесла огромный вклад в разоблачение норманской теории...», он нейтрализовал другим заключением: «...Историки-антинорманисты остановились на полпути. Признание Рюрика и всех варягов, а многими историками и народа русь норманнами... неизбежно ведет к возрождению и усилению указанной теории, к искаженному пониманию нашей истории». В 2001 г. И.В.Кураев подвел итоги изучения Гнездовского курганного некрополя, вы-неся в заголовок своей работы масштабное название «Историография варяжского вопроса». И подчеркивает, что вначале Д.А.Авдусин выступал «с позиций непримиримого антинорманизма», полностью отрицая присутствие скандинавов среди погребенных, а затем, признав наличие некоторого числа норманских захоронений, проявлял антинорманизм «в более мягкой форме»2.

В том же 2001 г. Е.В.Пчелов, дав беглый очерк истории разработки ва ряго-русского вопроса в России, высказал некоторые замечания принципиального свойства. Во-первых, он уверен, что «заклятый», по определению советских историков, норманист» Шлецер негативно относился к скандинавским сагам, а это, по мнению Пчелова, «весьма странная позиция для закоренелого норманиста», во-вторых, что Гедеонов «камня на камне не оставил от «норманской теории», а его работа «стала поворотным пунктом в изучении норманской проблемы». И после этих слов историк заключает, что антинор-манистами движет «странное» понимание патриотизма, когда считают, что «присутствие иноземцев на Руси и неславянское происхождение правящей династии ущемляют чувство национального достоинства русских, показывают их неспособность к самостоятельной самоорганизации». С нажимом подчеркивая, что «этот ультрапатриотический настрой особенно был характерен для советской исторической науки...», хотя, как объясняет исследователь, «происхождение династии Рюриковичей никак не может умалить «национальную гордость великороссов»1.

Очень ценные историографические обзоры, подводящие итоги разработки варяжской проблемы в российско-советской и зарубежной науке, выходят за границей. Так, квалифицированно рассмотрел в 1957 г. широкий круг исторических и археологических работ 30-х гг. XVIII — середины XX в. польский ученый Х.Ловмяньский. При этом он полагал, что дискуссия «по норманскому вопросу в последние 25 лет вступила в переломный период» по причине понимания того, что Древнерусское государство возникло в результате прежде всего социально-экономических причин. Интерпретацию проблемы этноса варягов в России, СССР и за рубежом представили в небольших статьях в 1960 и 1979 гг. датчанин А.Стендер-Петерсен и немец Г.Рюсс.

В 1978 и 1981 гг. норвежец Й.П.Нильсен весьма основательно проанализировал историю изучения варяжского вопроса в российской и советской науке (до конца 40-х гг.). По его классификации, С.М.Соловьев и В.О.Ключевский (а эта мысль высказана, думается, не без влияния В.В.Мавродина) принадлежат к направлению «разумных» антинорманистов и отличаются от «неразумных антинорманистов, тем, что они не отрицают то научное, что есть в норманской теории, и что отрицать нельзя. Но в то же время они не допускают сомнения в том, что древнерусское государство возникло самостоятельно... и из потребностей самого восточнославянского общества», и отводят норманнам «второстепенную роль катализатора или бабки-повитухи». Особо следует выделить историографические работы финского историка А.Латвакангаса (1990 и 1995 гг.). Одна из них посвящена анализу исследований российских и советских авторов (до конца 80-х гг.), а другая (представляющая собой капитальную монографию) дает очень важный материал, мало знакомый нашей науке: как давно шведские ученые стали проявлять интерес к русской истории и как они трактовали варяжский вопрос по первую половину XIX в. включительно. Вместе с тем Латвакангас освещает его изучение в европейской и российской науке XVII — начала XIX века1.

Историографический материал показывает, что оценка трудов ученых XVIII—XX вв., занимавшихся решением варяго-русского вопроса, во многом зависит от того, какой версии придерживается исследователь, берущийся за подведение итогов его изучения. В таком случае, естественно, трудно говорить об объективном и беспристрастном анализе. Не в меньшей мере мешают приблизиться к нему довольно многочисленные стереотипы, которые, как видно из конкретных фактов, ничего общего с истиной не имеют. Ярким примером тому является проблема начала норманизма, которую традиционно связывают с Г.З.Байером (видя в том плод его либо научных изысканий, либо антирусских настроений). У каждой научной проблемы есть своя точка отсчета, по которой специалисты выстраивают линии ее развития. И эта линия прочерчивается неверно, если неверной является сама точка отсчета, что неминуемо сказывается на уровне предлагаемых разработок.

В Байере видят не только родоначальника норманизма, но и зачинателя варяго-русского вопроса вообще1. И с ним связывают введение в научный оборот Вертинских анналов, показаний Лиудпранда, епископа Кремонского, византийского императора Константина Багрянородного, сближение «варягов» русских летописей с «варантами» византийских источников и «веринга-ми» скандинавских саг, суждение, что имена русских князей и их дружинников звучат по-скандинавски2. Вместе с тем в науке существуют иные взгляды на истоки норманизма. В 1957 г. Х.Ловмяньскии пришел к выводу, что он был вызван к жизни диссертацией Г.Ф.Миллера. Также рассуждал в 1997 г. А.А.Данилов3. В 1959 г. ученый из ГДР Э. Винтер выступил с идеей, что «основателем норманской теории» является переводчик Петербургской Академии наук немец И.В.Паус4. Есть еще одна точка зрения на сей счет, и ее неоднократно высказывал, начиная с 1844 г., но не придавая тому большого значения, А.А.Куник. По его словам, «первым норманистом» был швед Петр Петрей (около 1570—1622), заявивший о себе в этом качестве в 1615 году1. Разыскания автора настоящих строк подтвердили правоту заключения Куника. Мнение Петрея о шведском происхождении варягов было подхвачено многими его соотечественниками второй половины XVII — 30-х гг. XVIII вв. для достижения вполне конкретных политических целей. Обслуживая великодержавные амбиции своего правительства (о чем говорил Д.А.Авдусин), они обратились к варягам, некогда господствовавшим на Балтике и основавшим на Руси династию Рюриковичей, доказывая их якобы шведское происхождение, тем самым пытаясь «исторически» подкрепить притязания Швеции на господство в Восточной Прибалтике, к чему она так настойчиво стремилась на протяжении нескольких столетий. И в добайеровский период варяжский вопрос был поставлен и решен шведами на широкой источниковой базе в пользу скандинавов, и в таком виде был принят европейской наукой. Г.Ф.Миллер и Г.З.Байер, вобрав у себя на родине основные положения нор-манизма, перенесли его в Россию, где это учение приобрело особое политическое звучание в силу проведения им резкой грани между «цивилизаторским» Западом и «диким» Востоком2.

Шведы до 1734 г., констатировал Куник, «открыли и определили все главные источники, служившие до XIX в. основою учения о норманском происхождении варягов-руси», «обратили внимание на Vaering-j-ar исландцев и на собирательное Rotsi финнов». Говоря, что Байер ввел в научный оборот лишь Вертинские анналы, неизвестные шведским историкам XVII в., Куник отметил их сильное влияние на него и определил время с 1614 по 1734 г. как период «первоначального образования норманской системы»1. К этим словам надлежит добавить, что шведы, заложив основы норманизма и пополняя его источниковый фонд, вместе с тем определяют новые темы в варяжском вопросе и выдвигают доказательства, обычно приписываемые Г.З.Байеру, Ю.Тунманну и А.Л.Шлецеру, творившим век и более спустя. Именно они отождествили варягов с византийскими «варангами» и «верингами» саг, а слово «варяг» выводили из древнескандинавского языка, скандинавскими полагая и имена русских князей.

Указали они и на якобы существующую лингвистическую связь между именем «Русь» и Рослаген. Так, Ю.Буре (ум. 1652) выводил финское слово ruotsolainen — «швед» (производное от Ruotsi — «Швеция») от древних названий Рослагена Rohden и Rodhzlagen. И.Л.Локцений (ум. 1677) «переимено-вал» гребцов и корабельщиков Рослагена, в роксолан, т.е. в русских . Мысль о трансформации «Рослагена» в «Руотси», а затем в «Русь» разовьют и донесут до читателей в 70-х гг. XVIII в. и в начале следующего столетия соответственно швед Тунманн и немец Шлецер, и в историографии именно им начнут приписывать это одно из главных положений норманизма3. Тот же Буре считал, что само название Рослаген произошло от го — «грести» и rodher — «гребец». Куник лишь с 1844 г. будет утверждать, что к слову rodsen («гребцы»), которым называли жителей прибрежной части Рослагена, посредством финского ruotsi восходит название «Русь»1. Каков был уровень разработки варяжского вопроса в период времени до выхода статьи Байера «О варягах» (1735 г.), демонстрирует швед О.Далин, на основании разработок своих предшественников представивший в 40-х гг. XVIII в. Киевскую Русь частью шведской истории. Русь, подчеркивал он, состояла «под верховным начальством шведской державы (здесь и далее курсив автора. — В.Ф.)» до самого прихода татар, а «варяги и скандинавы всегда были, так сказать, подпорами российскому государству» . Как заметил в 1773 г. Г.Ф.Миллер, «шведы присвоивают себе варяг (курсив автора. — В.Ф.), то сие происходит только от их мнения, якобы других никаких варяг не было, кроме шведского происхождения, и будто бы похождения их принадлежали больше к шведской, нежели к российской истории»3. И нет сомнений, что действительная, а не кажущаяся картина генезиса норманизма, положительно отразится на перспективах решения варяго-русского вопроса, сможет придать его обсуждению по-настоящему конструктивный характер, во многом снимет накал страстей вокруг имен прежде всего Байера и Миллера.

Но на пути разрешения варяжского вопроса стоят еще несколько стереотипов-аксиом, внушающих мысль не одному поколению отечественных и зарубежных исследователей об «антинаучности» трудов антинорманистов, якобы приносящих в жертву своим чувствам высокую науку, и по этой причине отвергающих свидетельства самой ПВЛ. Эти стереотипы были завязаны в тугой узел норманистом Н.Ламбиным, сказавшим в 1860 г., что составитель ПВЛ есть «первый, древнейший и самый упорный из скандинавоманов! Ученые немцы не более как его последователи...». Вместе с тем подчеркнув, обращаясь к антинорманистам: «Но Нестор был патриот не меньше нашего, в его горячей любви к родине никто не может усомниться, прочитав эту летопись; однако эта любовь не ослепляла его: в простоте сердца он не видел ничего позорного в призвании князей иноплеменников...»1.

Нельзя не заметить, что утверждения об исключительно патриотической подоплеке выступлений антинорманистов (да и других ученых) позволяют закрыть, вообще-то, любую проблему (и не только из числа тех, что связаны с истоками русского народа и российской государственности), и, по существу, являет собой диктат, очень жестко давящий на такую сверхделикатную сферу, как национальное сознание, и во многом по этой причине заставляющий отказываться от любых сомнений в норманской теории, отказываться от споров, дискуссий, т.е. от всего того, чем и живет настоящая наука. Выше отмечалось, что такое понимание сути разногласий норманистов и их противников категорично отверг крупнейший норманист XX в. и прекрасный знаток истории варяжского вопроса В.А.Мошин, справедливо акцентировавший внимание на том обстоятельстве, что в ряду антинорманистов стоят ученые разных национальностей.

Мнение Ламбина пало на благодатную почву и было развито тогдашним высочайшим авторитетом отечественной науки А.А.Куником: в 1875 г. он не только охарактеризовал Нестора как «самый старинный норманист», но уже связал с ним само начало норманской теории, наделив его титулами «отца истории норманизма» и «почтенного родоначальника норманистики». Развивая эту посылку, историк в 1877 г. называл оппонентов «антинесторов цами» и «норманофобами»1. Сегодня Е.В.Пчелов говорит, что Н.М.Карамзин и М.П.Погодин, утверждая норманство варягов, «предпочитали следовать за русскими летописями, подкрепляя их данные иностранными источниками...»2. Археолог В.Я.Петрухин относит известное гипотетическое построение, выводящее имя «Русь» из финского названия Швеции «Ruotsi, Rootsi», выдвинутое шведами в XVII в., и отвергаемое известными современными западными языковедами, исповедующими норманизм, к «летописной» традиции «происхождения названия русь» .

В силу полного господства норманистских настроений в науке была произведена подмена понятий «варяги» и «норманны» («варяжский вопрос» и «норманский вопрос»), и применительно к инакомыслящим речь стали вести о «варягоборстве» (причем задолго до проявления в советское время дей-ствительно ярко выраженных «антиваряжских» настроений). Как, например, объяснял в 1925 г. Ф.А.Браун, «варягоборство» представляет собой движение в русской исторической науке, «которое вообще отрицало скандинавское происхождение основателей русского государства и вело их то с юга, от роксолан или готов, то с запада, от поморских славян или литвы». В наши дни Е.В.Пчелов, проводя мысль, что государство у восточных славян возникло «независимо от варягов в IX веке», заключает: «Поэтому в настоящее время околонорманистские споры просто потеряли всякий смысл»4.

Эти слова отражают эволюцию, которую проделала норманская теория под воздействием критики оппонентов и вводимого в научный оборот материала. От ранней своей идеи, что Киевскую Русь создали норманны, и доведенной до абсолюта в трудах Ю.Тунманна, А.Л.Шлецера, М.П.Погодина, она перешел к другой, по форме более соответствующей уровню развития науки, но по содержанию не отличающейся от предшественницы. Как четко изложил ее в эмиграции Ф.А.Браун, русская государственность «выросла из самодавлеющих местных потребностей и интересов (разрядка автора. — В.Ф.), к которым приобщились и стали служить» скандинавы, но при этом подчеркнув, что именно ими и были заложены «первые камни» в основу Руси1. Пчелов выразил третью идею, порожденную «анти-норманизмом» советской поры, и в данном случае преследующую цель закрытия разговора об этнической принадлежности варягов и варяжской руси.

В своем желании ученый не одинок: в науке раздаются голоса, что использование терминов «норманизм» и «антинорманизм» нецелесообразно «при современной оценке роли скандинавов в истории Руси, поскольку они «отягощены «богатым» наследием, строго говоря, к академической науке отношения не имеют»2, а разговор по существу подменяется обвинением оппо-нентов в «навешивании ярлыков» . Но, во-первых, «объективное и взвешенное» решение одного из главнейших вопросов русской истории на деле означает безраздельное господство все той же норманской теории, о чем говорят сами норманисты. Так, в 1998 г. И.Н.Данилевский констатировал, что «справедливо «норманизмом» называть любое признание присутствия скандинавских князей, воинов и купцов в Восточной Европе»4. И вместе с тем эта теория вызывает принципиальные возражения даже у своих сторонников. 1 Браун Ф.А. Варяги на Руси. С. 317-318. Носов Е.Н. Современные археологические данные... С. 161. См. примеч. редакции к статье: Фомин В.В. Варяги и Старая Ладога // Ладога и истоки российской государственности и культуры. Материалы Международной научно-практической конференции. Старая Ладога, 30 июня — 2 июля 2003 г. СПб., 2003. С. 204; Королев А.С. «Антинорманизм». Сборник Русского исторического общества. Т. 8 (156). М. Русская панорама. 2003 // ВИ. 2005. № 2. С. 168. 4 Данилевский И.Н Древняя Русь глазами современников и потомков (IX—XII вв.). Курс лекций. М., 1998. С. 75. Во-вторых, понятия «норманизм» и «антинорманизм» представляют собой необходимый инструментарий, позволяющий точно определить позицию ученых по отношению не только к проблеме этноса варягов, но и к нор-манской теории. В 2000 г. антинорманист Г.И.Анохин подчеркивал, что, «по-видимому, правильнее будет называть антинорманистами только тех ученых, которые в поисках объективных фактов нашли и отстаивают свидетельства того, что варяги и тождественные им русы — славяне»1. Такой взгляд на позиции антинорманистов не соответствует действительности, т.к. палитра их суждений об этнической природе варягов, как известно, более многообразна. К тому же взгляд этот тенденциозен, и, наконец, безосновательно суживает круг поисков истоков руси, не обязательно связанных со славянским миром.

В зарубежной науке норманизм существует в том виде, в каком он бытовал в XVIII веке. Как утверждал в 1971 г. Р.Портнер, Русь «была неспособна к собственному управлению и созданию государственного порядка, так что норманны должны были придти для того, чтобы эти джунгли расчистить и дисциплинировать их жителей»2. В 1974 г. Р.Пайпс резюмировал, что «почти побочным продуктом заморской торговли между двумя чуждыми народами, варягами и греками, и родилось первое государство восточных славян». В современных западных академических, учебных и популярных работах подчеркивается, что образование Киевской Руси связано со скандинавами, ведшими «торговлю между странами Балтийского и Черного морей», что, «начиная с Рюрика и вплоть до сына Ивана Грозного Федора, эти скандинавы правили самой крупной средневековой державой Европы — Россией»3. Анохин Г.И. Новая гипотеза происхождения государства на Руси // ВИ. 2000. № 3. С. 52. См. об этом: Толочно П.П. Спорные вопросы ранней истории Киевской Руси // Славяне и Русь (в зарубежной историографии). Киев, 1990. С. 109. Настоящее диссертационное исследование ставит перед собой ряд задач, достижение которых способно вывести варяжский вопрос в принципиально иную плоскость разработки. И первая задача — это историографическая: выяснение состоятельности традиции, веками культивирующей мысль лишь о «патриотической мотивации» антинорманизма, лишенного, таким образом, научности. По причине того, что в качестве наглядного тому примера обычно преподносится дискуссия между Ломоносовым и Миллером, но при этом нисколько не раскрывается ее конкретное содержание, надлежит прежде всего остановиться на анализе положений как самой диссертации Миллера, так и возражений на нее Ломоносова. Такой подход позволит в полной мере установить не только степень их профессионализма и как историков, и как источниковедов, но и степень соответствия концепций и аргументов, выдвигаемых ими, сегодняшнему уровню научных знаний, следовательно, степень соответствия Миллера и Ломоносова как историков привычным историографическим портретам. В том же ключе следует рассмотреть работы ведущих российских и зарубежных исследователей XIX—XX веков.

Вторая задача — источниковедческая: определение качественного состояния доказательной базы норманистов и антинорманистов, соответствия приемов их работы с источниками (прежде всего ПВЛ) методам исторической критики, соблюдение ими принципа историзма. Третья задача — историческая: это насколько соответствуют показания всех имеющихся на сегодняшний день источников тем решениям варяго-русского вопроса, которые предлагают сторонники норманизма и антинорманизма.

Для достижения намеченных задач привлечены три группы источников. Это, во-первых, труды большого числа отечественных и зарубежных специалистов XVIII—XX вв. (в ряде случаев начала XXI в.), в различных сферах науки занимавшихся изучением варяго-русского вопроса и по-разному его трактующих в силу не только объективных, но и субъективных причин. Во-вторых, это значительное количество письменных памятников X—XVIII вв. и прежде всего отечественных: опубликованных, рукописных, архивных (задействованы практически все основные русские летописи, начиная с ПВЛ и заканчивая Густинской летописью 1670 г., широкий круг внелетописных источников, 22 фонда Библиотеки Российской Академии наук, Государственного Исторического музея, Санкт-Петербургского филиала архива Российской Академии наук, Российской государственной библиотеки, Российской национальной библиотеки), а также иностранные памятники IX—XIII и XVI—XVIII вв.: византийские, арабские, западноевропейские, скандинавские. И часть из которых либо впервые вводится в научный оборот, либо заново возвращается в науку после очень долгого забытья. Некоторые из них своими показаниями дают основания для взаимоисключающих версий варяжского вопроса, другие же содержат точные указания на родину и этнос варягов и варяжской руси, но они игнорируются исследователями. В-третьих, это археологические, нумизматические, антропологические и лингвистические источники, к интерпретации которых часто примешивается явная тенденциозность, хотя они также в полной мере позволяют ответить на варяжский вопрос. Историографический анализ и характеристика большей части источников, в том числе Сказания о призвании варягов, даны по соответствующим главам. Следует подчеркнуть, что название «варяжская легенда», используемое в диссертации применительно к Сказанию о призвании варягов (варяжских князей), является давней историографической традицией и нисколько не отражает истинную суть этого необычайно сложного памятника.

Важное место в диссертационном исследовании занимают показания ПВЛ (Начальная летопись), Новгородской первой летописи (НПЛ) младшего и старшего изводов, а также софийско-новгородских сводов XV—XVI веков. ПВЛ лежит в основе Лаврентьевской и Ипатьевской летописей до 1110 года. В НПЛ в иной редакции отражен примерно тот же материал. Древнейшей редакцией ПВЛ считается та, что содержится в Лаврентьевском списке (1377). Другая редакция ПВЛ находится в составе Ипатьевской летописи (южнорус ский летописный свод конца XIII — начала XIV в., доведенный до 1292 г.), дошедшей в ряде списков, среди которых особое место занимают Ипатьевский (ок.1425) и Хлебниковский (XVI в.). Ныне принято признавать обе редакции «равноценными» и видеть в их основе один и тот же памятник.

Вопрос о начале летописания, подчеркивал М.Н.Тихомиров, вопрос не только историографический: «он имеет громадное значение и для характеристики достоверности исторических сведений о древней истории Руси в IX—X вв.»1. И в плане его разрешения в 50-х — 70-х гг. XIX в. были высказаны ценные наблюдения. Так, И.И.Срезневский утверждал, что первые летописные заметки появились на Руси еще в начале X в., и начинались они «с пометок на пасхальных таблицах». А.А.Куник отстаивал идею, что они «возникли в Киеве еще в 1Х-м веке, вслед за первым крещением руси...». То же самое говорил И.Е.Забелин. И.И.Срезневский заметил, что события в Новгороде записывались «скоро после того, как случилось» не только в XII, но и в XI и X веках. Тогда же митрополит Макарий расширил перечень летописных центров на Руси, придя к выводу, получившему поддержку в науке, что летописи велись в X в. «в разных местах России — Киеве, Новгороде и на Волыни»2.

По А.А.Шахматову, отправной точкой ПВЛ (а значит, и всего летопи сания) являлся Древнейший свод 1039 г., включенный в свод 1073 г., который, в свою очередь, был положен в основу Начального свода 1095 г., вобравшего в себя и Новгородский свод 1050 г., с продолжением до 1079 года. На базе Начального свода 1095 г. была создана в Печерском монастыре в 1110—1113 гг. несохранившаяся первая редакция ПВЛ, автором которой якобы является Нестор. Ее вторую редакцию Шахматов связывал с игуменом Выдубицкого монастыря Сильвестром, работавшим около 1116 г. по поручению Владимира Мономаха. Третью редакцию летописи, выполненную в Печерском монастыре на основе материала Сильвестра летописцем, близким сыну Мономаха Мстиславу, он относил к 1118 года. Вторая редакция, по мнению исследователя, читается в Лаврентьевскои летописи, а третья в Ипатьевской. Начальный свод 1095 г. Шахматов видел в текстах НПЛ младшего извода, на основании которого он реконструировал его состав1.

В своих выводах ученый видел лишь «рабочие гипотезы» и «научные фикции», в связи с чем требовал относиться к ним «с большой осторожностью» и предостерегал против поспешного и доверчивого отношения к ним по причине их «чисто временного характера»2. Шахматовская схема развития русского летописания была принята советской наукой (и современной тоже), но в серьезной редакции. Во-первых, было доказано, что Древнейшего свода 1039 г. не существовало. Затем ее основательно отредактировал Д.С.Лихачев, который, отрицая существование Новгородского свода 1050 г., свел русское летописание лишь только к киевской традиции, причем начав ее историю со свода 1073 г. (далее он во всем следует Шахматову)1. Такое «омолаживание» времени сложения летописи поставило под серьезное сомнение доверие к ней как историческому источнику, «ибо она в таком случае слишком далеко отстоит от излагаемых событий, что непременно должно породить не только искажения в их передаче, но и преднамеренный вымысел». Сомнения в ПВЛ как историческом источнике присутствуют в науке давно, и ими были заражены многие известные исследователи (М.Т.Каченовский, Д.И.Иловайский, Н.И.Костомаров, В.А.Пархоменко, М.Д.Приселков, Я.С.Лурье и др.) .

Историки XX в. доказали раннее возникновение летописи, а следовательно, достоверность большинства ее известий. Н.К.Никольский показал, что повести о полянах, следы которых сохранились в ПВЛ, складывались еще в дохристианский период. М.Н.Тихомиров продемонстрировал наличие произведений летописного жанра в конце X — начале XI в., составивших затем первоначальное ядро ПВЛ. При этом он справедливо подчеркнул, что летописные своды завершали собой итог многолетней предшествующей рабо-ты . Л.В.Черепнин выделил свод 996 г., в основе которого лежала, по его Лихачев Д.С. Русские летописи и их культурно-историческое значение. М., Л., 1947. С. 60-100; ПВЛ. Ч. 2. С. 76-78, 87, 89-91,94-95. См. об этом: Фомин В.В. Русские летописи... С. 13; его же. Комментарии. С. 457, ком-мент. 2; его же. Варяги и варяжская русь. С. 263—264.

3 Никольский Н.К. Повесть временных лет как источник для истории начального периода русской письменности и культуры. К вопросу о древнейшем русском летописании. Вып. 1. Л., 1930. С. 27, 29, 32, 36-40, 44; Тихомиров МЛ. Источниковедение истории СССР с древнейших времен до конца XVIII в. Курс источниковедения истории СССР. Т. 1. С. 45, 54-55; его же. Происхождение названий «Русь» и «Русская земля» // Его же. Русское летописание. С. 22-35; его же. Развитие исторических знаний в Киевской Руси, феодально мнению, старинная повесть о полянах-руси. Б.А.Рыбаков считал, что первые летописные записи появились в 60-х гг. IX века. А в 996—997 гг. в Киеве был создан первый летописный свод, вобравший в себя предшествующие годичные записи, сведения из византийских источников, информацию самого летописца, отдельные сказания, записанные в X веке. Исследователь не сомневался, что в 1050 г. в Новгороде была создана летопись, доведенная затем с продолжением до 1079 г., в основу которой был положен киевский свод конца X в. (997 г.), и названная им «Остромирова летопись»1.

А.Г.Кузьмин, полагая, что «какие-то записи исторического характера неизбежно возникали уже в IX веке», говорил о начале летописания во второй половине X века. И в ПВЛ он видел свод «нередко противоречащих друг другу летописных и внелетописных материалов», отразивших «множественность» историографических традиций и идейных течений времени расцвета Киевской Руси. Доказывая, что начало летописания относится к первой половине княжения Владимира (до 996), Кузьмин обосновал наличие в Киевской Руси нескольких летописных традиций, которые ошибочно сводят только к традиции Киевского Печерского монастыря. Само оформление Начальной летописи во втором десятилетии XII в. он связал с другим киевским мо раздробленной Руси и Российском централизованном государстве (X—XVII вв.) // Очерки истории исторической науки в СССР. С. 50-51, 55; его же. Начало русской историографии. С. 46-66; его же. Источниковедение истории СССР. Вып. I. М., 1962. С. 66; его же. Русский летописец в «Истории Польши Яна Длугоша» // Его же. Исторические связи России со славянскими странами и Византией. М., 1969. С. 235-237.

1 Череппин Л. В. «Повесть временных лет», ее редакции и предшествующие ей летописные своды // ИЗ. Т. 25. М., 1948. С. 332-333; его же. Спорные вопросы изучения Начальной летописи в 50—70-х годах // История СССР. 1972. № 4. С. 55-56, 59-65; Рыбаков Б.А. Остромирова летопись // ВИ. 1956. № 10. С. 46-59; его же. Предпосылки образования Древнерусского государства // Очерки истории СССР. III—IX вв. М., 1958. С. 772, 781-782; его же. Древняя Русь. Сказания. Былины. Летописи. М., 1963. С. 159-161, 170-172, 187-190, 196-200; его же. Киевская Русь и русские княжества XII—XIII веков. М., 1993. С. 114-118.

настырем — Выдубицким, а применительно к XI в. выделил два этапа редакторской работы: 50-е — 60-е гг. (была создана основная редакция ПВЛ, где были поставлены проблемы начала Руси, читались повести о русских князьях и впервые был привлечен с большими сокращениями новгородский источник) и 70-е — 80-е гг. (был создан труд, в котором имелись основные сюжеты ПВЛ, и многие чтения которого были сокращены или даже изъяты в редакции летописи начала XII в.). Идею о существовании Начального свода 1095 г., который Шахматов видел в НПЛ младшего извода, историк отверг, показав, что «никакого рубежа около 1095 года в летописях нет»1.

НПЛ подразделяют на два извода (редакции): старший, Синодальный список которого датируется второй четвертью XIV в., и младший, сохранившийся в нескольких списках, два из которых — Комиссионный и Академический — относятся к середине XV века. Синодальный список, начало которого (до 1016) утеряно, доведен до 1330 г. с позднейшими приписками до 1352 года. Часть его до 1234 г. написана, согласно одному мнению, двумя почерками, охватывающими соответственно 1016—1200 и 1201—-1233 годы.

Недавно Т.В .Гимон и А.А.Гиппиус пришли к выводу, что эта часть списка написана либо в 1234, либо в каком-то ближайшем последующем к нему году «одним почерком, а не двумя, как считалось ранее»1. Оба списка младшего извода НПЛ совпадают до 1439 года. Младший извод очень близок к старшему, только последний в ряде случаев отличается большей подробностью и содержит некоторые известия, отсутствующие в списках младшего. Киевские известия в изводах идут до 1115 г., а общерусский материал до 1238 года .

А.А.Шахматов, исходя из своей гипотезы, что в младшем изводе отразился Начальный свод 1095 г., видел в утраченной части Синодального списка текст третьей редакции ПВЛ, соединенный в 1167 г. с текстом древнейшей новгородской летописи, которая, по его мнению, представляла собой старший епископский свод XI в., основанный на Древнейшем своде 1039 года. В 60-х — 80-х гг. свод 1167 г. был переписан Германом Воятой, сократившим при этом много киевских известий. В XII в. список был дополнен по архиепископской летописи и доведен до второй половины названного века. Около 1333 г. был составлен список на основе копии летописи Вояты с продолжениями по архиепископской летописи до 30-х гг. XIV в. и гипотетическому «Владимирскому полихрону» начала XIV в. (М.Д.Приселков доказал, что «Владимирского полихрона» в действительности не существовало) .

По мнению Д.С.Лихачева, третья редакция ПВЛ была соединена с новгородской летописью не в 1167 г., а в годы княжения в Новгороде внука Владимира Мономаха Всеволода Мстиславича (1118—1136). Но в результате политического переворота 1136 г., когда Новгород был провозглашен боярской республикой, «Мономашья» летопись была заменена «антикняжеским» Начальным сводом 1095 года. В начале XIII в. был составлен новый свод архиепископской летописи, привлекший известия киевского летописания1. М.Х.Алешковский полагал, что первый новгородский свод, отразившийся в НПЛ младшего извода, был создан в Новгороде в 1116—1117 г. на основе текста Нестора 1115 года. В ходе работы над сводом 1225—1228 гг. была привлечена редакция ПВЛ 1119 г., сохранившаяся в Лаврентьевской летопи-си . Б.М.Клосс утверждает, что Начальный свод был привлечен в Новгороде «лишь в XIII в.» . Т.В.Гимон и А.А.Гиппиус уверены, что оба извода НПЛ самостоятельно восходят к новгородской летописи, возникшей около 1116— 1117 года. Она вобрала в себя материалы Новгородского свода середины XI в. и ПВЛ, по их уточнению, в виде списка Начального свода конца XI в., продолженного записями до 1115 года. Княжеская летопись в 1132 г. стала владычной и велась при Новгородском Софийском соборе в XII—XIV веках4.

А.Г.Кузьмин полагал, что нельзя считать начальную часть НПЛ (до 945 129-131, 363,365; его оке. Киевский Начальный свод... С. 123-125,127-129, 150 и др.; Приселков М.Д. Лаврентьевская летопись (история текста) // Ученые записки ЛГУ. Серия исторических наук. Вып. 2. Л., 1939. С. 81.

г.) первичной по сравнению с ПВЛ. И совершенно иной характер, по его мнению, имеют известия летописи в части с 945 г., которая первична по отношению к ПВЛ и отражает тот же киевский источник, что вошел в Лаврен-тьевскую летопись, и доходивший до 1115 г. и привлеченный в Новгороде при Всеволоде Мстиславиче. Общий вывод Кузьмина состоит в том, что с начала XII до середины XIII в. в Новгороде неоднократно составлялись своды. Но настоящий вид летописи придан в наибольшей степени, видимо, одним этапом начала XII в., когда был привлечен киевский источник до 1115 года, и переработкой начальной части летописи, вероятно, во второй четверти XIII в., «когда был привлечен южнорусский свод, самостоятельно восходящий к ранним русским историческим сочинениям, и использованы хронографические материалы»1. В вопросах складывания ПВЛ и НПЛ автор придерживается точки зрения А.Г.Кузьмина.

Научная новизна исследования заключается в том, что данная диссертация является первой работой такого уровня в отечественной историографии, специально посвященной подведению важных итогов многовекового изучения варяго-русского вопроса через призму их соответствия развитию научной мысли как времени, породившему их, так и современному ее состоянию, что позволяет установить не только научные прорывы в его разработке, но и состоятельность предлагаемых сегодня его решений, наметить пути преодоления ошибок и заблуждений, имеющих объективный и субъективный характер. Обращено внимание на многие недостаточно освещенные или вовсе неизученные аспекты варяжского вопроса.

Историографическая традиция о Ломоносове как историке

Наше время, обогатившее историческую науку важными результатами и открытиями, вместе с тем достаточно плодотворно на рождение сомнительных выводов, претендующих якобы на новое слово. В их ряду стоит идея, увязывающая появление варяжского вопроса и норманизма с антинор-манистом М.В.Ломоносовым. В 1996 г. Э.П.Карпеев дважды и весьма категорично подчеркнул, что Г.З.Байер не был основателем норманской теории, а ее не следует рассматривать «как откровенно антирусское направление». Утверждая вслед за М.А.Алпатовым, что варяжский вопрос возник не в сфере науки, а в области политики, ученый этим словам придал совершенно иное направление: «При этом не антирусской политики, выразителем которой выставляется Байер, а скорее, амбициозно-национальной, пламенным выразителем которой был Ломоносов».

В 1998 г. И.Н.Данилевский сказал, что именно Ломоносову «мы в значительной степени обязаны появлению в законченном виде так называемой «норманской теории». Точнее, «химии адъюнкту Ломоносову», — с нескрываемой иронией заканчивает свою мысль исследователь, — принадлежит сомнительная честь придания научной дискуссии о происхождении названия «русь» и этнической принадлежности первых русских князей вполне определенного политического оттенка»1. Следует сразу же заметить, что Ломоносов никогда не был «химии адъюнктом». В январе 1742 г., через полгода по своему возвращению на родину из Германии, он был назначен адъюнктом физического класса Петербургской Академии наук, а в июле 1745 г. профессором химии1.

Заключения Карпеева и Данилевского не вызвали в науке возражений, что весьма полно характеризует как ситуацию, сложившуюся в ней вокруг проблемы этноса варягов, так и отношение подавляющей части научной общественности к Ломоносову как историку. Выдающийся вклад нашего великого соотечественника в развитие многих отраслей науки бесспорен, и о нем, как о гениальном ученом, надолго опередившем свое время, на конкретных примерах говорят химики, физики, литераторы, лингвисты и многие другие их собратья по научному цеху. Но когда речь заходит о Ломоносове как историке, то в устах большинства историков звучит иная тональность, тональность негативная, и при этом в качестве главных обвинительных пунктов ему предъявляют как его антинорманизм, так и его роль в обсуждении диссертации Г.Ф.Миллера в 1749—1750 годах. Состоятельность такой оценки Ломоносова-историка сомнительна уже потому, что она, во-первых, априорна, и, во-вторых, исходит от норманистов, к тому же придавших ей, уклоняясь от разговора по существу, ярко выраженный политический характер. Взгляд своего противника на этнос варягов они квалифицируют как якобы ложно понятый им патриотизм, что позволяет им выводить его за рамки науки.

При жизни Ломоносову не составляло труда открыто отстаивать свою концепцию начальной истории Руси в спорах с немецкими учеными, работавшими в Петербургской Академии наук. Но его кончина позволила им без всяких помех взять реванш не столько для себя, сколько для норманизма.

Так, в 1773 г. Миллер начал утверждать мысль, что в истории Ломоносов не показал «себя искусным и верным повествователем». Но куда значительно дальше пошел А.Л.Шлецер, в 1802 г. вообще отказав ему в праве считаться историком и охарактеризовав его «совершенным невеждой во всем, что называется историческою наукою», и что он «даже по имени» не знал исторической критики, а взялся за историю (чувства, которые питал немецкий ученый к давно усопшему оппоненту, сказались и в том, что он даже в отношении других его научных занятий сказал, что Ломоносов и «в них остался посредственностью...»). Не довольствуясь таким уничтожающим приговором, он навесил на Ломоносова еще и ярлык национал-патриота, объяснив причину его выступления против Миллера тем, «что в то время было озлобление против Швеции». Позже дерптский профессор Ф.Крузе с прозрачным намеком говорил, что «теперь уже миновало то время, когда история, вследствие ложно понимаемого патриотизма, подвергалась искажениям»1. Мнение немцев-историков, выдавших норманской теории своего рода охранительную грамоту, что ставило ее вне критики именно русских ученых и превращало в непогрешимый догмат, а ее антипод лишь в домысел ура-патриотов, получило дальнейшее развитие в трудах авторитетнейших представителей исторической и общественной мысли России.

Так, Н.М.Карамзин живописал, как Миллер, отстаивая перед Ломоносовым «неоспоримую истину» о скандинавском происхождении варяжских князей, подвергся «гонениям». Норманская теория, утверждал Н.И.Надеждин, не только «оскорбила в некоторых народную гордость, но и возбудила политические опасения» в силу еще свежих неприязненных отношений к Швеции. «Грустно подумать», заключал он, что по вине Ломоносова Миллер не произнес своей речи. В.Г.Белинский бичевал «надуто-риторический патриотизм» Ломоносова, в основе которого лежали убеждение «будто бы скандинавское происхождение варяго-руссов позорно для чести России» и «небезосновательная вражда» к немцам-академикам, с которыми он «так опрометчиво, так запальчиво и так неосновательно вступил» в полемику...», язвительно говорил о «ложном» и «мнимом» патриотизме его последователей. М.П.Погодин полагал, что Ломоносов выводил русь с Южной Балтики по причине «ревности к немецким ученым, для него ненавистным...» и патриотизма, который не позволял «ему считать основателями русского государства людьми чуждыми, тем более немецкого происхождения». Миллер, считал С.М.Соловьев, преследовался лишь за то, что «был од-ноземец Шумахера и Тауберта», а «сильное раздражение Ломоносова против Шлецера проистекало» «от сильного раздражения» против немцев в Академии. Против Миллера, с осуждением говорил П.С.Билярский, боролись те, кто считал «себя способными судить и решать исторические задачи без специального исторического образования и которые притом вооружены были против его результатов всею силой национального чувства»1.

Антинорманизм и антинорманисты XIX века

Дискуссия между М.В.Ломоносовым и Г.Ф.Миллером надолго избавила нашу науку от норманистских идей. Ситуация изменилась в корне в начале XIX в., когда в Германии вышел в пяти томах в 1802—1809 гг. знаменитый «Нестор» А.Л.Шлецера (в русском переводе 1809—1819 гг. слитый в три тома), где историк, качественно обновив мнения своих предшественников, придал им, с присущими ему яркостью и талантом убеждать даже в случаях отсутствия аргументов, завершенный вид. При этом руководствуясь двумя основополагающими принципами, четко им изложенными еще тогда, когда он только что начал приступать к изучении русской истории.

Первый из них, высказанный в июне 1764 г. в плане работы над историей России, гласил, что русская нация «обязана благодарности чужеземцам, которым с древних времен одолжена своим облагорожением»1. Кого и за что должны благодарить русские, ученый обстоятельно разъяснил в «Несторе»: в Восточной Европе до прихода скандинавов «все было покрыто мраком», там люди жили «без правления», «подобно зверям и птицам...», «жили рассеянно... без всякого сношения между собою», были малочисленны и полудики. И скандинавы, убеждал он, должны были не только «со временем распространить человечество в таких странах, которые, кажется до тех пор были забыты от отца человечества», но именно они «основали русскую державу»2.

В науке принято приписывать этот ключевой постулат норманизма Шлецеру, хотя он лишь повторил давнюю мысль шведских историков, предельно четко сформулированную Ю.Тунманном в 1774 году .

Согласно второму принципу, изложенному в марте того же 1764 г. в письме астроному и физику Ф.Эпинусу, «без истории древних европейских народов, которая требует профессиональные филологические знания, без древней шведской истории... наконец, без критического усвоения славян-ского языка в русской истории делать нечего» . Шлецер, особо выделив шведскую историю, окончательно превратил ее в ту отправную точку, от которой в обязательном порядке следовало отталкиваться при реконструкции истории Древней Руси (много лет спустя он подчеркивал, что, занимаясь русской историей, большое значение придавал скандинавской и что «исландские и шведские историки неоценены для русской истории»4). И преимущественно глазами Шлецера теперь стали смотреть на варягов ученые всей Европы, а посредством их образованные люди Старого Света. И прежде всего, конечно, нашего Отечества, где суждение иностранцев в отношении русской истории всегда пользовалось особым расположением.

Позицию Шлецера в варяжском вопросе весьма емко выразил норма-нист В.А.Мошин, охарактеризовав ее как «ультранорманизм»5. Но гораздо в большей степени эта оценка может быть приложена к русским последователям Шлецера, далеко превзошедшим его в норманизации истории Древнерусского государства, и благодаря трудам которых норманская теория приобрела в отечественной историографии силу непреложной истины, отступление от которой считалось посягательством на честь науки. Шлецер, видя в восточнославянских древностях проявление германского начала, вместе с тем не смог пройти мимо фактов, которые совершенно не вязались с его выводами. Так, он признал отсутствие влияния скандинавского языка на русский, объяснив это тем, что шведов среди восточных славян «было очень немного по соразмерности», раз из смешения этих очень разных языков «не произошло никакого нового наречия». Не смог Шлецер скрыть и своего искреннего удивления по поводу того, как новгородские словене поглотили «своих победителей: все сделается славянским (курсив автора. — В.Ф.)! явление, которого и теперь еще совершенно объяснить нельзя», что славяне, «по неизвестным нам причинам, рано сделались главным народом»1.

Русские исследователи не «заметили» этих слов Шлецера, но всему остальному, произнесенному им в адрес нашей истории, придали исполинские размеры. В 1834 г. О.И.Сенковский, уверяя, что «история России начинается в Скандинавии...», буквально переселил последнюю в Восточную Европу. «Не трудно видеть, — говорил он, — что... вся нравственная, политическая и гражданская Скандинавия, со всеми своими учреждениями, правами и преданиями поселилась на нашей земле; эта эпоха варягов есть настоящий период Славянской Скандинавии». Будучи убежденным, что характер эпохи и устройство общества были «скандинавскими, а не славянскими», автор заключал: восточные славяне утратили «свою народность», сделались «скандинавами в образе мыслей, нравах и даже занятиях», что всецело привело к общему преобразованию «духа понятий, вооружения, одежды и обычаев страны» (не преминув укорить Н.М.Карамзина, не заметившего всего этого), к образованию славянского языка из скандинавского, что сами шведы смотрели на Русь как на «новую Скандинавию», «как на продолжение Скандинавий, как на часть их отечества»1. М.О.Коялович, увидев в воззрениях Сен ковского «чудовищную, оскорбительную пародию» ученых мнений, доведенных им «до последних пределов нелепостей, крайне обидных и для ученых, и вообще русских», справедливо подчеркнул: она потому имеет значение, что вся «построена на ученых, серьезных для того времени данных, и потому вызывала к себе большое внимание»2.

Тональность рассуждений Сенковского была подхвачена и усилена его единомышленниками (в том числе частью профессиональных историков, весьма авторитетной в науке и обществе). В «Энциклопедическом лексико-не» Сергей Александрович Гедеонов в 1837 г. внушал соотечественникам, что скандинавы в Восточной Европе представляли собой господствующий род, а «туземцы» были их рабами и данниками, при этом подчеркивая, что «война и дань, средства, которыми действовали норманны во всех покоренных ими землях, полагая пределы своеволию славянских дикарей, были первым шагом к образованию гражданскому» и что «воинственный гений норманнов одушевил их новою жизнью, и повел быстрыми шагами по стезе просвещения». Не было у него никаких сомнений и насчет того, что восточные славяне переняли от своих господ право родовой мести, суд Божий, «всю юридическую номенклатуру и чинопоставления». Вместе с тем он проводил идею, не позволявшую ни на йоту усомниться в норманстве варягов, что скандинавы легко приняли религию славян и Перун заменил им Одина4.

В том же 1837 г. С.Сабинин, также полагая, что русский язык произошел от скандинавского, вместе с тем утверждал, что из Скандинавии перешло «основание всего нашего древнего быта», в том числе и «обыкновение мыться в субботу», дарить детям на зубок. «Замечательно, — делился он своим открытием, — что религия в древней России была скандинавская, а не славянская». Но всего этого ему показалось крайне мало, и исследователь, излагая что-то вроде программы норманистов на будущее (а ее принципиальной линии они следуют до сих пор), выражал абсолютную уверенность в том, что «мы отыщем на многие наши обычаи и поверия удовлетворительное объяснение в исландских сагах», «а Киев (здесь и далее курсив автора. — В.Ф.) назовем скандинавским именем Каир (Кёйп), Kiob, Kjobing, Kjobstadt, т.е. местом торговли, торговым городом; что в Волосе, боге скота, узнаем мы Волда (Вольса), Водека, Вуодана, Одина; что мы откроем в именах рек Волга, Двина, Нева, Нарва, Днепр, Рось имена скандинавские, и пр.».

Летописцы — «первые норманисты»

В центре внимания ученых, занимающихся решением варяжского вопроса, находится прежде всего Сказание о призвании варягов. Под ним обычно понимают те известия, что помещены в Лаврентьевской и Ипатьевской летописях под 862 годом. В неразрывную связь с ними ставятся статьи, расположенными в части с 859 по 882 г. включительно. В 1853 г. С.М.Соловьев предположил, что Сказание о призвании варягов, в котором историк видел основу ПВЛ, первоначально представляло собой «отдельный сплошной рассказ без годов, которые внесены после...». И эта мысль получила поддержку в науке1. Поэтому начало этого рассказа, возможно, звучало так, как звучит сейчас статья под 859 г.: «Имаху дань варязи из заморья на чюди и на словенех, на мери, и на всех кривичех2, а козари имаху на полянех, и на северех, и на вятичех, имаху по белей веверице от дыма» . Затем следовал текст, что расположен под 862 годом.

В передаче Лаврентьевской летописи он гласит: «Изъгнаша варяги за море, и не даша им дани, и почаша сами в собе володети, и не бе в них правды, и въста род на род, и быша в них усобице, и воевати почаша сами на ся. И реша сами в себе: «поищем собе князя, иже бы вол од ел нами и судил по праву». И идоша за море к варягом, к руси; сице бо тии звахуся варязи русь, яко се друзии зовутся свие, друзии же урмане, анъгляне, друзии гьте, тако и си. Реша руси (так читается в Радзивиловском и Академическом списках Радзивиловской летописи; в Лаврентьевской и Троицкой: «русь». — В.Ф.) чюдь, и словени, и кривичи вси1: «земля наша велика и обил на, а наряда в ней нет; до пойдете княжит и володети нами». И изъбрашася 3 братья с роды своими, и пояша по собе всю русь, и придоша; старейший, Рюрик, седе Но-вегороде (так в сгоревшей Троицкой; точнее в ней, по свидетельству Н.М.Карамзина, как и в Лаврентьевской, имелся пропуск, «но вверху приписано, над именем Рюрик: «Новг...»; по свидетельству других, «к слову Рюрик прибавлено: «седе Новегороде» ; в Радзивиловском и Академическом списках: «в Ладозе» . — В.Ф.), а другий, Синеус, на Беле-озере, а третий Из-борьсте, Трувор. И от тех варяг прозвася Руская земля, новугородьци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени. По двою же лету Синеус умре и брат его Трувор; и прия власть Рюрик, и раздая мужем своим грады, овому Полотеск, овому Ростов, другому Белоозеро. И по тем городом суть находници варязи, а перьвии насельници в Новегороде слове-не, в Полотьсте кривичи, в Ростове меря, в Беле-озере весь, в Муроме мурома; и теми всеми обладаше Рюрик. И бяста у него 2 мужа, не племени его, но боярина, и та испросистася ко Царюгороду с родом своим. И поидоста по Днепру, и йдуче мимо и узреста на горе градок, и упрошаста и реста: «чий се градок?». Они же реша: «была суть 3 братья, Кий, Щек, Хорив, иже сделаша градокось, и изгибоша, и мы седим, платяче дань родом их козаром». Аскольд же и Дир остаста в граде семь, и многи варяги съвокуписта, и начаста владети Польскою землею. Рюрик же княжащу в Новегороде»1.

Ипатьевская летопись излагает этот же текст практически одинаково с Лаврентьевской, но вместе с тем содержит несколько серьезных разночтений, которым часть исследователей придает принципиальное значение. В ней, во-первых, как и в названных списках Радзивиловской летописи, «русь» входит в состав разноплеменного посольства («ркоша русь, чюдь, слове-не...»), пригласившего варягов, хотя перед этим говорится, что послы «идоша за море, к варягом, к руси». Во-вторых, Рюрик в Ипатьевской летописи по приходу на Русь в качестве своего опорного пункта выбрал не Новгород. Он, говорит летопись, «придоша к словеном первее, и срубиша город Ладогу. И седе старейший в Ладозе Рюрик». И лишь по смерти братьев, «прия Рюрик власть всю один, и пришед к Илмерю, и сруби город над Волховом, и про-зваша и Новъгород, и седе ту княжя». В-третьих, в летописи после фразы «и от тех варяг прозвася Руская земля» отсутствует комментарий, читаемый в Лаврентьевской о «варяжском» происхождении новгородцев: «новугородь-ци, ти суть людье новогородьци от рода варяжьска, преже бо беша словени» . Под 866 г. Лаврентьевская и Ипатьевская летописи ведут речь о походе Ас-кольда и Дира (или «руси») на Царьград, которому удалось спастись лишь благодаря заступничеству самой Богородицы3. Это известие заимствовано из Хроники Георгия Амартола, причем имена Дира и Аскольда появляются лишь в древнерусском переводе хроники4.

Далее под 879 г. летописи согласно сообщают, что «умершю Рюрикови предасть княженье свое Олгови, от рода ему суща, въдав ему сын свой на ру-це, Игорь, бе бо детеск вельми». Венчало варяжскую легенду повествование, помещенное под 882 г., о походе Олега из Новгорода на Киев «с воя многи, варяги, чюдь, словени, мерю, весь, кривичи», о захвате им Смоленска, Любе-ча, о его приходе «к горам х Киевьским», о коварном убийстве Олегом Аскольда и Дира, обвиненных в том, что они «неста князя, ни рода княжа», в то время как он сам «есмь роду княжа» (Игорю во всех этих событиях отведена лишь роль статиста, которого Олег представил как «сын Рюриков»), об овладении Олегом Киевом, который он объявил «мати градом русьским». После чего в летописи сразу же подчеркнуто: «И беша у него варязи и словене и прочи прозвашася Русью». А заканчивалось все сообщением, что «се же Олег нача городы ставити, и устави дани словеном, кривичем и мери, и устави варягом дань даяти от Новагорода гривен 300 на лето, мира деля, еже до смерти Ярославле даяше варягом»1.

Сказание о призвании варягов как исторический источник

Сказание о призвании варягов давно привлекает внимание исследователей , и частью из них выражено довольно серьезное сомнение в его исторической основе. Это сомнение, высказанное первоначально «скептиками», многократно было усилено в 1870-х — 1880-х гг. Д.И.Иловайским, полностью отрицавшим достоверность варяжской легенды и считавшим ее домыслом новгородских книжников. Гиперкритицизм исследователя был продиктован противоречием ПВЛ по поводу начала Руси, связывающей его либо с Севером (с варяжской русью), либо с Югом (с полянской русью), его ошибочной посылкой о недостоверности основной части сообщений летописи по X в. включительно, наконец, его взглядом на этническую природу варягов и руси. Иловайский, встав на платформу поляно-русской версии происхождения Руси, полностью отрицал варяго-русскую, отрицал историчность Рюрика. Большое значение при этом придавая тому факту, что, например, «Слово о законе и благодати» Илариона и «Слово о полку Игореве» ничего не сообщают ни о призвании варяжских князей, ни о Рюрике. Историк, рассматривая памятник как плод многолетней работы летописцев, считал, что он был внесен в летопись Сильвестром, сделавшим это с одобрения Владимира Мономаха, связанного со скандинавами, и что в ней впервые было указано на норманское происхождение руси, хотя до этого русь отличали от варягов2.

А.А.Шахматов очень много вобрал в своей оценке Сказания из Иловайского. Он полагал, что в середине XI в. в Новгороде был создан «цельный рассказ» об его древнейшей истории, куда были введены оформленные эпическим мотивом о трех братьях-основателях местные известия об изгнании варягов и о последующем призвании князей. Не ставя под сомнение достоверность этих преданий, ученый отрицал сам факт призвания, полагая, что он был «сконструирован» новгородским сводчиком середины XI в., отразившим тем самым политические устремления Новгорода, тяготившегося зависимостью от Киева. Это Сказание было включено в Начальный свод 1095 г., ибо оно абсолютно соответствовало его «историко-политической концепции», порожденной княжескими усобицами и ставившей единство Русской земли в связь с единством княжеского рода. Во втором десятилетии XII в., когда ПВЛ приобретала завершающий вид, Сказание было подвергнуто основательной обработке, в чем была повинна тенденциозность ее составителя, настойчиво проводившего мысль о тождестве руси и варягов1.

После работ Шахматова неприятие варяжской легенды как исторического источника усиливается, причем в равной степени в трудах норманистов и их оппонентов (Д.И.Багалей, К.Ф.Тиандер, А.Е.Пресняков, Л.В.Падалко) . Тот же настрой присутствовал в советской историографии предвоенных лет происхождении Руси. С. 638, 641, 646-649; его же. Вопрос... С. 2-3, 7-10; его лее. Вторая... С. 32-33; его же. Основные тезисы о происхождении Руси. С. 86-87. 1 Шахматов А.А. Сказание... С.1-3, 6-10, 27-31, 33-53, 67-82; его же. Разыскания... С. 3, 228, 290-299, 302-319, 321, 325, 336, 338-340, 396,444,460, 507, 541; 624; Повесть времен ных лет. С. VI-VII, XXXIX; его же. Древнейшие судьбы... С. 50, 61; его же. «Повесть вре менных лет» и ее источник // ТОДРЛ. Вып. IV. М., Л., 1940. С. 30-31, 57; его же. Киевский Начальный свод... С. 122, 152 2 БагалейД.И. Указ. соч. С. 161-178, примеч. 1 на с. 158; Тиандер К.Ф. Указ. соч. С. 176 178, 184-185; Пресняков А.Е. Лекции по русской истории. С. 280-294; Падалко Л.В. Указ. соч. С. 375-376. (М.Д.Приселков, В.А.Пархоменко)1. С середины 30-х гг. наши ученые, видя в варягах норманнов, а в руси восточнославянское племя, неправомерно сместили акцент в изучении Сказания о призвании варягов, вынеся на первый план не анализ самого памятника и анализ тех событий, о которых он ведет речь, а поиск причин, которые якобы привели к его возникновению, а затем и внесению на страницы ПВЛ. Результатом чего стало, по замечанию И.Я.Фроянова, выхолащивание конкретного содержания «летописных известий о призвании варягов. В них вкладывался лишь идейный смысл, приуро-ченный к историческим событиям конца XI — начала XII в.» .

Но только начало этому процессу дал не Д.С.Лихачев, на чем настаивает Фроянов, а Б.Д.Греков, который повторил и развил идею А.А.Шахматова, что варяжская легенда, утверждая собой идею единства Рюриковичей, служила целям борьбы с княжескими усобицами. Не отрицая вначале достоверность Рюрика и считая, что он с норманской дружиной был приглашен одной из борющихся сторон в Северо-Западную Русь в «в качестве вспомогательного войска», захватив затем власть, Греков в конечном итоге пришел к выводу, что легенда лишена «исторической достоверности и ни в какой мере не может служить источником при изучении образования Древнерусского государства». Летописец начала XII в., полагал историк, включая новгородский материал о варягах в ПВЛ, стремился показать, что «отсутствие твердой власти приводит к усобицам и восстаниям» (общество в IX в. спас Рюрик.

Похожие диссертации на Варяго-русский вопрос в отечественной историографии XVIII-XX веков

Правительственный конституционализм в России XVIII - начала XX века в отечественной историографииПронкин, Сергей Владимирович

Российская научно-техническая интеллигенция XVIII - начала XX века в отечественной историографии : 1917 г. - первое десятилетие XXI векаСломинская, Елизавета Викторовна

Варяго-русский вопрос в немецкой историографии первой половины XVIII века Меркулов Всеволод Игоревич

Рыболовство населения Обь-Иртышья эпохи камня-средневековья: история изучения : По публикациям XVIII-XX вековПлахута Денис Олегович

Вклад в изучение Востока Дипломатического ведомства Российской Империи в XVIII-начале XX века Воловников Владимир Григорьевич

Геральдический суперэкслибрис XVIII - начала XX века в российских книжных собраниях : источниковедческое исследованиеДружинин Петр Александрович

Научное историко-хронологическое знание в России в XVIII - начале XX векаКайгородова, Татьяна Владимировна

Проблемы истории Камчатки в отечественной историографии XVIII-XX вв.Себекин Александр Михайлович

Петр I в отечественной историографии конца XVIII - начала XX вв.Соловьев Евгений Алексеевич

Отечественная историография геральдики :XVIII-XX вв. Наумов Олег Николаевич