Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Модель «сталинской науки»
1.1. Социокультурные условия бытования советской науки в первое послевоенное десятилетие 33
1.2. Официальный образ советской науки и ученого периода позднего сталинизма 56
1.3. Кинематограф конца 1940-х — начала 1950-х гг. как один из каналов трансляции официального образа советского ученого и науки 80
Глава 2. Образ исторической науки: с «языка официоза» на «язык профессии»
2.1. Образ советской исторической науки в газете «Культура и жизнь» (к вопросу об особенностях коммуникативного пространства) 103
2.2. Институт истории Академии Наук СССР: рецепция партийных постановлений и выработка исследовательских стратегий 135
2.3. Журнал «Вопросы истории» как транслятор образа советской исторической науки и историка 181
Заключение 224
Список источников и литературы
- Официальный образ советской науки и ученого периода позднего сталинизма
- Кинематограф конца 1940-х — начала 1950-х гг. как один из каналов трансляции официального образа советского ученого и науки
- Институт истории Академии Наук СССР: рецепция партийных постановлений и выработка исследовательских стратегий
- Журнал «Вопросы истории» как транслятор образа советской исторической науки и историка
Введение к работе
Актуальность исследования. Проблема образа исторической науки и особенностей его трансляции в первое послевоенное десятилетие отражает тенденции современной историографии с ее пристальным интересом к интеллектуальной истории, к способам репрезентации исторического знания и его восприятия аудиторией.
Актуальность темы связана с «вечной» проблемой взаимоотношения историка и власти, проблемой адекватного ответа корпорации историков на вызовы Времени. Сегодняшние дебаты по вопросам истории, особенно истории второй мировой войны, в которые вовлечены европейские политики, выступают наглядным свидетельством остроты этой темы, и связанной с ней проблемы - формирования исторической памяти. Заявленная тема представляется важной и в плане реконструкций исследовательских практик и норм поведения в научном сообществе историков, которые оказались долговременными и во многом определяли тенденции развития исторической науки и за пределами первого послевоенного десятилетия. Это бьш период не только политических и идеологических трансформаций, но и интеллектуальной стереотипизации - закрепления схем и образов исторического мышления.
Обращение к категории «образ науки» позволяет осуществить системный подход к истории исторической науки и рассмотреть ее в единстве исторической мысли, индивидуальных личностных особенностей историков, правил и процедур научных сообществ, научно-организационных структур и ценностей академической культуры.
Степень изученности проблемы. Современная ситуация выбора исследовательских моделей в рамках интеллектуальной истории позволяет в отличие от прежней историографической традиции изучать историческую науку второй половины 1940-х - начала 1950-х гг. не столько как поступательное развитие советской исторической мысли, сопровождаемое борьбой с буржуазным объективизмом и космополитизмом, что было характерно для профессионального канона 1950-1980-х гг., а сместить акценты на изучение исторической памяти и исторического сознания, каналов их формирования. В связи с этим возрастает интерес к творцам исторического знания, к корпорации историков, к ее внутринаучным ценностям и отношениям с властью.
До самого последнего времени диссертационная тема не была предметом специальных исследований. Тем не менее, определенные ее аспекты рассматривались и рассматриваются в историко-научной литературе, во всем массиве которой в соответствии с исследовательским интересом выделим пять основных блоков, руководствуясь проблемным принципом.
Первый блок составляют историко-научные исследования общего плана, включающие обобщающие работы по истории советской исторической науки.
Работы обобщающего характера по истории исторической науки советского периода появляются в начале - середине 1980-х гг. и выдержаны они в духе официального оптимизма1. В основе их лежит концепция неуклонно-поступательного развития советской исторической науки, проходящего в благоприятных исторических условиях, хотя и отмечалось отрицательное влияние культа личности Сталина. Но в целом модель взаимоотно-
1 Вайнштейн О.Л. История советской медиевистики. 1917-1966. М., 1968; Историография истории СССР (эпоха социализма): Учебник / Под ред. ИИ. Минца. М., 1982; Историческая наука в Московском университете (1934—1984). М., 1984; Очерки истории исторической науки в СССР / Под ред. М.В. Нечкиной. Т. 5. М., 1985; Барсенков АС. Советская историческая наука в послевоенные годы 1945-1955 гг. М., 1988.
шения между учеными и властью, когда власть выступала в качестве организатора и контролера научного знания, принималась и оценивалась как естественная.
Со второй половины 1980-х гг. в контексте перестройки начинают меняться общие оценки, как феномена советской исторической науки в целом, так и отдельно интересующего нас периода. Характерным в этом плане является сборник «Советская историография» под общей редакцией Ю.Н. Афанасьева. С точки зрения авторов, историческая наука советской эпохи является «особым политическим феноменом», идеологически связанным с партийной системой и выполняющий ее потребности, в котором очень мало научных элементов, а если они присутствуют, то только вопреки, а не благодаря системе. В такой ситуации, по мнению авторов, советская историческая наука выступала органичным элементом тоталитарного общества, образ которой задавался властью.
Данная концепция была воспринята научным сообществом неоднозначно, и постепенно нарастает критическое отношение к ней2. Постепенно на первое место выходит антропологический подход к исторической науке, исследователей интересует не только общие тенденции и социальный заказ власти, но и рецепция этого заказа научным сообществом. Особо выделим работы Л.А. Сидоровой3, в которых автор предложила генерационный подход к изучению советской исторической науки. В цикле работ этого исследователя историческая наука предстает как сложный социокультурный феномен, который не может быть сведен только к обслуживающей роли корпорации историков политики советского руководства. Л.А. Сидорова констатирует зависимость исторической науки от внешних факторов, первенствующую и определяющую роль среди которых играл контроль партийных органов, прямо вторгавшихся в исследовательскую деятельность историков, но при этом она акцентирует внимание и на взаимодействии внешних и внутренних факторов развития исторической науки, обращаясь к корпорации историков с ее правилами «игры» и ценностям. Через генерации историков автор по существу выходит на проблему образа науки, который транслируется, как через исследовательские практики историков, так и через коммуникации в их различных формах, в том числе и на уровне личного общения.
Для современного этапа осмысления проблемы значимо появление историографии второй степени (Д.М. Колеватов, В.П. Корзун). Разрабатывая стратегию исследования проблемы трансформации образа исторической науки в первое послевоенное десятилетие, исследователи констатируют общую его трансформацию - от космополитически революционного к национально-имперскому, от идеи единства науки к изоляционистской самодостаточности. Авторы выделяют ряд новых историографических координат в исследовании обозначенной проблемы. К ним они относят: персонификацию образа науки; попытку сформулировать закономерности развития исторической науки и выделить элементы саморефлексии историков по этому поводу; сравнение черт советской исторической науки первого по-
2 Очерки истории исторической науки XX века. Омск, 2005.
3 Сидорова Л.А. «Санкционированная свобода» исторической науки: опыт середины 50-60-х гг. // Россия
в XX веке. Судьба исторической науки. М., 1996; Она же. Оттепель в исторической науке. Советская
историография первого послесталинского десятилетия. М., 1997; Она же. Инновации в отечественной
историографии: опыт рубежа 50-х - 60-х годов // Проблемы источниковедения и историографии. М.,
2000; Она же. Поколение как смена субкультур историков // Мир историка. XX век. М., 2002; Она же.
Историческая наука в СССР в первые послевоенные годы // Очерки истории исторической науки XX
века...; Она же. Советские историки послевоенного поколения: собирательный образ и индивидуализи
рующие черты // История и историки: историографический вестник. 2004. М., 2005; Она же. Советская
историческая наука середины XX века. Синтез трех поколений историков. М., 2008.
несколько лет назад, и расценивались они с точки зрения их соответствия выходившим уже после их издания постановлениям партии.
Особо подчеркнем, что тенденция к отстаиванию и следованию профессионального образа исторической науки проявлялась на всем рассматриваемом этапе. Одновременно с функционированием контрольно-ограничивающих механизмов, формировавших образ официальной «сталинской науки» (партийные постановления, проработочные идеологические кампании, появление серии статей, направленных на научную дискредитацию классиков русской исторической науки и их учеников, борьба с «буржуазной» историографией и т.д.) существовали еще (роль и значение их не нужно преуменьшать) и внутренние тенденции развития советской исторической науки, которые нередко пересекались, находились во взаимодействии друг с другом.
В заключении подведены итоги исследования и представлены общие выводы. В послевоенные годы в советском обществе возрастает статус науки, а вместе с ним и статус самого ученого. Научная деятельность становилась одной из самых престижных и высокооплачиваемых в стране, а наука - стратегическим объектом в политике власти.
Холодная война оказала большое влияние на разные сферы жизни послевоенного мира, в том числе на развитие историописания. В центре этого противостояния была конфронтация сверхдержав и соответственно двух национальных историографии, защищавших фундаментальные ценности своих систем. «Ждановщине» в СССР соответствовал «маккартизм» в США. В такой атмосфере послевоенная историография была ориентирована на презентизм, что нашло отражение в ориентации на современность, в утилитаризме исторического знания, в трансформации автономного пространства науки. Наука становилась «оружием» познания, управления и изменения мира, а ученый-историк соответственно - борцом «идеологического фронта». Философия презентизма имела некоторые плюсы, стимулируя финансовые вливания в науку, но гораздо больше минусов - возрастала контролирующая функция государства в отношении науки, ссужалось автономное поле науки, трансформировались ее фундаментальные ценности.
Такой образ науки нацеливал на поиск врага, его разоблачение, решительное искоренение и непримиримую борьбу. В области исторического знания выражением этого была борьба с буржуазной историографией, с ее проявлениями, варьирующими в зависимости от проводимой руководством страны политики. Именно в этот период происходит оформление «сталинской науки», как науки партийной, плановой, нацеленной на практику, народной, коллективной, с материалистической основой и с жестко выстроенной иерархической структурой. Главным классиком, главным научным авторитетом по общему признанию становится И.В. Сталин, который репрезентировался как «гениальный ученый», «корифей науки, равных которому история не знала», как «заботливый и мудрый друг науки». Именно в это время И.В. Сталин выступает как ученый в области языкознания, политэкономии, диалектического материализма. Его постулаты цитируются как непреложные истины. Складывается и закрепляется своеобразная интеллектуальная процедура, когда цитата рассматривается как неопровержимое доказательство верности того или иного построения.
Ученый «сталинской науки» должен был совмещать несколько социальных ролей таких как: исследователь, преподаватель-педагог, воспитатель, пропагандист-агитатор. Ему предписывалось сочетать научную деятельность с общественно-политической.
Приблизительно с 1930-х гг. эти характеристики науки в общем оставались неизменными, менялись лишь акценты и эмоциональная окраска. Если в начале проговаривались «особенности» советской науки, то затем они уже трактовались как «глубокое отличие»
нях, в том числе в пространстве «историографического быта». Передовые отвечали выдвинутым строкам обвинения в партийно-государственных документах: были поставлены вопросы борьбы в советской исторической науке с проявлениями буржуазной идеологии
- в передовой по пунктам обозначались задачи советских историков в этой борьбе; возни
кали нарекания в области изучения новой и новейшей истории - формулировались задачи
историков в этой области; не была развернута среди историков критика и самокритика -
редколлегия журнала выступала с призывом к советским историкам поднять уровень
большевистской критики и самокритики; были обозначены проблемы в изучении истории
СССР - передовая разъяснила для историков советского общества стоящие перед ними
«основные задачи», которые также были сформулированы и для изучения истории СССР
феодального периода; а вот уже перед историками-востоковедами были поставлены «не
отложные задачи». И само замечание в отсутствии передовых статей журнала было учте
но, что наглядно демонстрировала их систематическая публикация.
Первые публикации журнала сразу после Великой отечественной войны свидетельствовали о тенденции к расширению диалогового пространства советской исторической науки, как с отечественной буржуазной историографией, так и с зарубежной историографией. Редколлегия журнала бьша намерена «охотно» помещать на своих страницах работы зарубежных историков, разделяющих принципиальные позиции советской исторической науки. Критерии соответствия и понимания разделяемых «принципиальных позиций» будут варьироваться в зависимости от политической и историографической ситуаций. В качестве таковых можно выделить марксизм (или принципиальная близость к нему), приемлемость с точки зрения представителей советской историографической модели («советского классицизма») методологических/мировоззренческих позиций зарубежных историков (интерес к социально-экономическим сюжетам, признание объективности исторической реальности и закономерного, прогрессивного характера общественного развития), политическое позиционирование. С 1947 г. начинают прослеживаться изоляционистские тенденции, что означало перевод исторической науки в режим автаркии. Изоляционизм станет одной из доминирующих тенденций ее развития.
Материалы «Вопросов истории» отражают политический контекст, влияющий на исследовательские оценки: 1945 г. - возможна констатация единства и преемственности в развитии исторической науки; 1948 г. - наличие таких утверждений являлось поводом для обвинений в буржуазно-объективистских позициях, в идеализации буржуазной историографии, преувеличении ее роли в развитии исторической науки; 1949 г. внес новые коррективы
- обвинение в космополитизме. Журнал не успевал за изменяющейся контекстуальностью
советского общества. Каждая вновь назначаемая редколлегия будет стремиться учесть об
винения в адрес предшествующего ей состава, что, впрочем, не будет являться гарантом от
очередного потока критики журнала в несвоевременной реакции на происходящие события,
в отсутствии работ с «отвечающей запросам дня» тематикой и др.
Публикации журнала свидетельствуют о том, что он в целом отражал модель «сталинской науки», что в свою очередь позволяет говорить о курсировании научного сообщества советских историков в русле партийной линии, а порою о четком следовании курсу, намеченному руководством страны. Сам факт критики в адрес журнала в том, что инициатива разворачивающихся обсуждений по той или иной исторической работе исходит не от журнала, а от партийной печати, свидетельствует о том, что историки не спешили проявлять инициативу в развязывании проработочных кампаний. Журналом подхватывалась уже запущенная проработочная волна и критика проходила в уже очерченных в партийной печати границах. Характерно то, что критике подвергались работы, вышедшие
слевоенного десятилетия относительно мировой историографии с целью прояснения вопроса об их универсальности или уникальности; связь образа науки и зависимость той или иной стратегии интерпретации исторических героев от глубинных структур национальной культурной традиции.
В этом же блоке литературы общего плана в качестве отдельной группы выделяются науко-ведческие и историко-научные исследования, написанные в рамках социальной парадигмы, с привлечением науковедческих методик4. Обратим внимание на сделанный в коллективной монографии «Наука и кризисы...» вывод, диссонирующий с закрепившимися в историографии оценками взаимоотношения советской науки и власти: «фактически наука всегда находится в сим-биотических отношениях с государством, а ученые при любых режимах находят способ служить ее интересам. И хотя советская наука действительно контролировалась сильнее, чем это могли себе представить критики тоталитаризма, научному сообществу в этих условиях удалось мобилизовать намного больше материально-финансовых ресурсов, чем могли надеяться самые убежденные сторонники академических свобод» и «поведение ученых, их взаимоотношения с властями, с государством и обществом очень схожи и при фашизме, и при коммунизме, и при либерализме»5. Историками науки, в основном естественниками6, бьша обозначена и проблема феномена «сталинской науки».
Второй блок литературы посвящен проблемам характера взаимоотношений власти и историка. Для периода второй половины 1980-1990-х гг. в изучении данной проблемы бьша характерна акцентировка на давлении со стороны власти (B.C. Балакин, Г.А. Бордюгов, О.В. Волобуев, В.А. Козлов). Эти работы демонстрируют историографическую модель, в которой власть - олицетворения зла, а историк - жертва. К началу 2000-х гг. историки начинают выстраивать более сложную и детальную картину этого взаимоотношения (Д.М. Коле-ватов, В.П. Корзун, А.В. Свешников). Заметна тенденция к постановке проблемы ответственности историка, к рассмотрению взаимоотношений между властью и корпорацией историков как возможного «диалога», а не только одностороннего диктата со стороны власти.
В работах отечественных (А.Н. Дмитриев, A.M. Дубровский, Д.М. Колеватов, МА. Мамонтова) и зарубежных (Кевин Платт, Ф.Б. Шенк) исследователей ставится и осмысливается проблема культурных и интеллектуальных предпосылок происходивших процессов и событий в послевоенном советском обществе в целом, и в корпорации историков в частности.
Отметим и поворот к более конкретному изучению советской исторической науки, в том числе и интересующего периода. Усиливается интерес, прежде всего, к социальной истории науки, к ее трагическим страницам, что естественно, поскольку ранее эти сюжеты не получали должного изучения, а чаще всего просто замалчивались. Этому способствовал и процесс расширения источниковой базы, позволивший взглянуть на многие события в ином ракурсе. Детально прописываются такие явления в науке, как идеологические кампании, в частности «борьба с космополитизмом», «суды чести», научные дискуссии, ставшие в определенной мере
4 Булыгина Т.А. Общественные науки в СССР (1945-1985). М., 2000; Грэхэм Л.Р. Естествознание,
философия и науки о человеческом поведении в советском союзе. М., 1991; Он же. Очерки истории
российской и советской науки, М., 1998; «За «железным занавесом»: мифы и реалии советской науки.
СПб., 2002; Наука и кризисы: Историко-сравнительные очерки. СПб., 2003 и др.
5 См.: Наука и кризисы... С. 999-1000.
Иванов К.В. Наука после Сталина: реформа академии 1954-1961 гг.// Науковедение. 2000. № 1. [Электронный ресурс]. Режим доступа: ; Он же. Как создавался образ советской науки в постсталинском обществе // Вестник Российской Академии наук. 2001, т. 71, № 2.
нормой жизни научного сообщества второй половины 1940-х - начала 1950-хгг., тем самым обозначаются типы коммуникаций и сложившийся контрольный механизм за наукой, что представляется немаловажным для характеристики образа науки.
Акцентируя внимание на социальном контексте, авторы указанных публикаций, как правило, специально не останавливаются на внутринаучных факторах развития, взаимосвязи и возможного единства внешней и внутренней социальности. Исключением является работа A.M. Дубровского7, в которой властное давление рассматривается в плане его воздействия, взаимодействия с внутринаучными факторами, выделяются и намечаются индивидуальные стратегии историков, ставится вопрос о зависимости научных стратегий и практик от контекста. Выделяя основные тенденции развития исторической науки в 1940-1950-е гг., автор вписывает трансформацию образа советской исторической науки в общественно-политический контекст эпохи.
Представляет интерес попытка построения типологии поведенческих стратегий историков, предпринятая авторским коллективом монографии «Историк и власть: советские историки сталинской эпохи»8. Обращаясь к биографиям, статусным позициям и творческим судьбам трех историков - В.П. Волгина, Н.М. Лукина, П.Г. Любомирова, исследователи выделяют следующие стратегии: «историк руководящий», «историк воюющий» и «историк страдающий». Такой подход отвечает инновационной историографической тенденции перехода от общей характеристики науки к персонифицированному ее видению.
К третьему блоку литературы отнесены публикации биографического жанра (Т.Н. Жуковская, Б.С. Каганович, В.М. Палеях, ВА. Твардовская, А.В. Шарова). В них ставится вопрос о пределах «свободы» историка от официальной идеологии и политики, о преемственности научной традиции, уделяется внимание проблеме формирования школы в науке и приоткрывается творческая лаборатория историков. Среди фигур историков, вызвавших особый интерес в историографии, выделяется фигура Н. Л. Рубинштейна, являющаяся знаковой для этого периода - он стал мишенью в идеологических кампаниях, а его «Русская историография» была подвергнута обсуждению по всем «нормам» сталинских дискуссий (Д.М. Колеватов, В.П. Корзун, М.В. Мандрик, О.М. Медушевская, ВА. Муравьев, А.Н. Цамутали, А.Н. Шаханов, СО. Шмидт).
В следующий четвертый блок включены работы, освещающие каналы трансляции образов науки. Проблема каналов формирования исторической памяти и трансляции исторического знания и исторических образов выглядит еще менее изученной. Работа в данном направлении только начинается. Отдельную разработку эти сюжеты получили в исследованиях омских историков, которые в русле антропологического подхода рассматривают не только индивидуальные стратегии и практики научного сообщества, но и способы трансляции образа науки через создание героического нарратива и роли историков в этих процессах (Д.М. Колеватов, В.П. Корзун), через Всесоюзное Общество по распространению политических и научных знаний (МА. Мамонтова), через периодическую печать и кинематограф (НА. Кныш). Начали изучаться и такие значимые каналы, как учебники и художественная литература (A.M. Дубровский, Кевин М.Ф. Плат).
Пятый блок представляют работы, очерчивающие социокультурное и общественно-политическое пространство послевоенного советского общества - контекст бытования советской науки. Материал о повседневной жизни послевоенного советского общества воссоздает условия повседневных практик, поведенческих стратегий советских людей, в том
7 Дубровский A.M. Историк и власть: историческая наука в СССР и концепция истории феодальной
России в контексте политики и идеологии (1930-1950-е гг.). Брянск, 2005.
8 Историк и власть: советские историки сталинской эпохи. Саратов, 2006.
ными кампаниями происходил поиск враждебных групп внутри научного сообщества и круг ученых, входивших в них, расширялся по инициативе снизу.
«Вскрытие» на заседаниях разного рода отступлений/вывихов/пороков производили сами сотрудники Института (реализовывая на практике повсеместный призыв к самокритике, историки выступали в роли обвиняемых, обвинителей, судей и исполнителей приговора, но при этом роль адвоката, как правило, оставалась вакантной). Для всех выступлений была характерна однотипная архитектоника их построения: констатация основных положений критики, затем обращение к постановлениям ЦК ВКП(б), как руководству к действию (эти два положения на практике могли меняться местами) и после - обращение к собственно историческим работам или работе отдельных секторов. Во время обсуждений нередко апеллировали к авторитету классиков марксизма-ленинизма и лидеров партии, что было симптоматично для обозначенного периода и отражало сложившиеся ритуалы в научном дискурсе - цитирование и развернутый комментарий высказываний классиков марксизма-ленинизма. Язык выступлений историков на проходивших в рамках «проработочных» кампаний 1940-1950-х гг. заседаниях в общем коррелировал с языком партийных постановлений.
В третьем параграфе «Журнал «Вопросы истории» как транслятор образа советской исторической науки и историка» ежемесячное научно-исследовательское издание Института истории АН СССР рассматривается как поле применения/отображения существующих на тот момент коммуникативных практик, как канал трансляции, перевода партийных постановлений на «язык профессии», как определенный механизм контроля функционирования советской исторической науки и деятельности советских историков.
По постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) «Об «Историческом журнале»» от 2 июля 1945 г. журнал «Вопросы истории» был реорганизован на основе издававшегося с 1937 г. «Исторического журнала», работа которого была признана «неудовлетворительной» и «не отвечающей своему назначению». Этим же постановлением была утверждена редколлегия нового журнала во главе с ответственным редактором академиком В.П. Волгиным. За интересующий нас период смена редколлегии журнала происходила несколько раз. Главными редакторами были В.П. Волгин (1945^18 гг.), А.Д. Удальцов (1949-50 гг.), П.Н. Третьяков (1950-53 гг.), A.M. Панкратова (1953-57 гг.). Смена редакторов свидетельствует о непростом процессе «поиска» компромиссного варианта для двух сторон - прежде всего, конечно, власти, но и не без участия самого научного сообщества историков.
Являясь главным центральным печатным органом (по лексике редакции «боевым органом») советской исторической науки, журнал «Вопросы истории» выступал в качестве фокусирующей площадки, где встречались интересы поля власти с интересами поля научного сообщества историков, где проговаривались возможные стратегии и практики советских историков с учетом «вызовов времени», во многом предопределяемых руководством страны. Наиболее отчетливо поле власти прочитывается в передовых статьях журнала. Регулярно в разделе «Передовые» стали выходить статьи с 1949 г., до этого же времени такой рубрики не было. Начиная с 1949 г. в среднем в год выходило не меньше 5 статей программного характера, с постановкой задач перед научным сообществом советских историков.
Имея программный характер для всей советской исторической науки, передовые очерчивали возможное поле игры для историков всей страны, задавалась первоочередная проблематика, оценочные параметры, как единственно возможные. Коррекция работы журнала осуществлялась посредством постановлений и критических замечаний в печати. Выходившие после них передовые статьи журнала отображали выбор и выработку редакцией для историков исследовательских стратегий и поведенческих практик на всех уров-
риографии») усиливается патриотическая тенденция с национально-государственной составляющей и агрессивной направленностью на противопоставление и борьбу с «буржуазной наукой». «Оружием» советских историков в этой борьбе на «идеологическом фронте» являлось «веское слово», «марксистская мысль», «неопровержимая научная система». Подход к событиям отечественной и всеобщей истории с позиций советского патриотизма связывался с представлениями о превосходстве всего «советского»/«социалистического» над «западным»/«капиталистическим», с превознесением достижений русского народа в прошлом, настоящем и, естественно, будущем. Идея превосходства советского ученого изменяла традиционные коммуникативные практики и ссужала представления о всемирном контексте развития исторической науки.
На этом фоне посредством критических проработок в ходе дискуссий задавался образец, которому «следовало» соответствовать. Формулировались не только общие принципы функционирования советской исторической науки - формировалось ее исследовательское поле, в котором обозначались приоритетные темы. Первостепенным признавалось изучение истории советского периода. Применительно к истории исторической науки актуализировалась «новая» историческая проблематика - влияние русской историографии на мировую науку. Если до этого принято было говорить о преемственности и традициях, то теперь ставилась задача - показать превосходство российской исторической науки, принципиальную разницу между марксистской наукой и наукой буржуазной, тот «переворот» в исторической науке, который был произведен классиками марксизма-ленинизма, представляемый именно как «поворот», «рубеж», «скачок» в развитии исторической науки. «Исключительно важной» задачей советских историков утверждалось «беспощадное разоблачение антинаучных концепций буржуазной историографии». Задача «разоблачать» будет стоять на протяжении всего обозначенного нами периода, но в зависимости от ситуации в стране будут меняться объекты разоблачения и их разоблачители.
В то же время в ходе дискуссий речь шла и о принципах историографического анализа: определение содержания концепций, тематики, источников, методов обработки источников, что свидетельствовало о сохранении профессионального канона. Исходя из замечаний в адрес Ученого совета и дирекции Института истории, «основной порок» Института заключался в том, что он полностью не перестроил свою работу в соответствии с решениями партии по идеологическим вопросам, а именно - не организовал работу по разоблачению «буржуазной» историографии и зарубежных фальсификаторов истории. И подтверждением этому, в частности являлся тот факт, что Институт истории не только не принял участие в обсуждении «Русской историографии» Н.Л. Рубинштейна, но и не сделал для себя соответствующих выводов. Можно констатировать, что историки избегали до поры до времени (насколько это было возможно) критики своих коллег по цеху. А это в свою очередь свидетельствовало о том, что в научном сообществе историков были достаточно сильны внутринаучные ценности.
По мере нарастания разворачиваемых в масштабах всей страны идеологических кампаний, они все больше захватывали научное сообщество историков. Так, понятие «космополитизм» переносилось на уровень научной повседневности и растворялось в ней, становясь своеобразным орудием борьбы внутри корпорации историков. «Космополитизм» выступал как всеобщее «плохо». Речь шла не о трактовке научного термина «космополитизм», а скорее о навязывании определенного стиля жизни, поведенческих стратегий, пронизанных борьбой. И тем самым создавалась атмосфера, когда научная повседневность пропитывалась склокой и недоверием, когда по аналогии с политическими партий-
числе и советского ученого, являющегося частью этого общества (В.А. Антипина, АА. Данилов, Е.Ю. Зубкова, Г.М. Иванова, О.Л. Лейбович, А.В. Пыжиков, В.Г. Рыженко).
В целом, можно заключить, что в современной историографии до сих пор неоднозначно трактуется феномен советской исторической науки. Преимущественно внимание уделяется проблеме взаимоотношения науки и власти и, как правило, речь идет о влиянии внешних факторов на корпорацию советских историков. Можно отметить поворот к рассмотрению науки как культурно-историческому феномену, при этом не игнорируется и потенциал социальной истории.
Сам образ науки не стал предметом отдельного исследования, но наметились определенные предпосылки кристаллизации этой проблемы. В частности, все современные исследователи констатируют в представлениях об исторической науке определенную трансформацию от космополитически революционного к национально - имперскому, от идеи единства науки к изоляционистской самодостаточности. Образ науки начинает осмысливаться как персонифицированный. Конструируется пласт представлений историков о своей науке, власти о науке. На данный момент наметился и интерес к каналам трансляции исторического знания и образа науки - институты, кафедры, партийная периодическая печать, профессиональные исторические журналы, кинематограф.
Такая историографическая ситуация определила предмет и постановку задач данного исследования.
Объектом данной работы выступает советская историческая наука в социокультурном и общественно-политическом пространстве первого послевоенного десятилетия.
Предметом изучения является образ советской исторической науки и историка, задаваемые властью и его рецепция научным сообществом историков.
Исходя из авторского замысла, цель диссертации - реконструировать официальный образ советской исторической науки и ученого-историка и выяснить каналы его трансляции и особенности рецепции корпорацией историков.
Достижение этой цели предполагает решение следующих задач:
охарактеризовать статус советской науки в целом, и советской исторической науки в частности в первое послевоенное десятилетие;
определить структуру и содержание официального образа советской науки и советского ученого;
выделить основные каналы трансляции официального образа исторической науки;
проследить рецепцию официального образа науки через профессиональные институции советской исторической науки (Институт истории Академии наук СССР и журнал «Вопросы истории»).
Хронологические рамки. Вторая половина 1940-х - начало 1950-х гг. (1945— 1953 гг.). Нижняя дата - 1945 г., окончание Великой Отечественной войны. Верхняя граница 1953 г. - год смерти И.В. Сталина. При всей условности этих хронологических границ (со смертью И.В. Сталина образ советской исторической науки не мог мгновенно измениться, грани этого процесса требуют отдельного специального исследования), единство этому периоду в определенной степени придает его характеристика как периода апогея сталинизма или периода позднего сталинизма.
Методологическая основа исследования. Работа написана в междисциплинарном ракурсе, с привлечением подходов и методик из области историографии, интеллектуальной истории, исторической антропологии, социологии и философии науки.
Историография, как и все социогуманитарное знание переживает антропологический поворот. Применительно к историознанию он совершался под воздействием нескольких
интеллектуальных процессов. Происходило осмысление опыта наработок исторической антропологии в плане «вживания» в культуру и освоение метода «плотного описания», что провоцировало понимание, осознание науки как культурной традиции. Второй процесс связан с переосмыслением наработок социологов науки и, в частности, с концепцией Т. Куна, который своими работами привлек внимание исследователей не только к «научным революциям», но и к концепту «научное сообщество».
В общую антропологическую направленность исторических исследований вписывается так же и социологическая концепция французского социолога, философа, культуролога, антрополога Пьера Бурдье. Применительно к изучению проблемы трансформации образа советской исторической науки (в хронологии первого послевоенного десятилетия) продуктивны такие концепты социоанализа П. Бурдье, как научное поле (или поле науки), символический капитал и символическая власть, габитус, практики, агенты, структуры, которые в последнее время оказались чрезвычайно востребованными и стали предметом всевозможных интерпретаций.
Базовой категорией диссертационного исследования является категория «образ науки». Структура образа науки представлена в современных исследовательских практиках и включает в себя: 1) целостное представление о научном знании, своего рода модель науки; 2) представление о науке как социальном институте; 3) совокупность представлений о закономерностях развития научного знания и генезисе науки как таковой; 4) представление об идеале научного знания и базовых ценностях научного сообщества.
Образ формируется и функционирует в определенных политических и культурных обстоятельствах, в поле социальной коммуникации, в данном случае - в поле советского общества. «Образ науки», как интеллектуальный конструкт, не статичен, а динамичен, ситуативно определяем.
Черты образа науки и ученого формулировались, а затем и транслировались при помощи языка. Это предопределило обращение к специфике советского медиа-дискурса, представленного в нашем варианте партийной и профессиональной печатью, тексты которой были подвергнуты дискурс-анализу. В работе используется два направления дискурс-анализа текста: макро- и микроанализ.
В обозначенном междисциплинарном проблемном поле диссертационного исследования использован и ряд традиционных методов - историко-системный, историко-генетический.
Источниковая база. Работа выполнена на основе как опубликованных, так и неопубликованных материалов и документов. В рамках проведенного исследования были использованы материалы двух центральных архивов: Государственного архива Российской Академии наук (Архив РАН) и Российского государственного архива социально-политической истории (РГАСПИ).
Основу источниковой базы составили историографические источники, под которыми понимаются исторические источники, несущие информацию по истории исторического знания.
Основными историографическими источниками для решения, раскрытия заявленной проблематики является периодика, материалы, опубликованные в средствах массовой информации и коммуникации. Нами использовалось два вида периодических изданий - газеты и журналы. Источниками работы являются материалы центральной газеты «Правда», специальной газеты агитпропа ЦК ВКП(б) «Культура и жизнь», теоретического и политического журнала ЦК ВКП(б) «Большевик», профессиональных исторических журналов «Вопросы истории» и «Преподавание истории в школе».
Другую группу представляют источники личного происхождения, «эго-документы» -дневники, воспоминания, мемуары, письма, интервью ученых, в том числе и историков.
средства в формировании общественного сознания. Был и другой путь нахождения и функционирования историка в данном пространстве, уже апробированный советской властью в духе классовой нетерпимости - механизм политико-идеологических кампаний, перетекающих одна в другую в послевоенное время и связанных с ними показательных проработок («суды чести», например) - путь, связанный с непосредственной угрозой не только карьере, но и жизни.
Второй параграф «Институт истории Академии наук СССР: рецепция партийных постановлений и выработка исследовательских стратегий» посвящен вопросу, как задаваемый образ реализовывался в пространстве поля советской исторической науки, институциональным сердцем которой выступал Институт истории Академии Наук СССР, переводящий «указания» власти с «языка официоза» на «язык профессии».
Институт истории Академии наук СССР как ведущий исследовательский центр страны по изучению истории был призван определять магистральное развитие советской исторической науки. В данном параграфе анализируются материалы трех заседаний главного органа Института истории - Ученого совета (по вопросу о патриотическом долге советских историков (март 1948 г.), по обсуждению недостатков и задач научно-исследовательской работы Института (октябрь 1948 г.), по вопросам борьбы с буржуазным космополитизмом в исторической науке (март 1949 г.)) и одного расширенного заседания Комиссии по истории развития исторической науки при Отделении истории и философии АН СССР (февраль 1949 г.). Выбор обоснован знаковостью этих вопросов для второй половины 1940-х гг.
Стенограммы заседаний содержательны в плане характеристик складывающихся коммуникативных практик советских историков, в рамках которых, так или иначе, проговаривался образ исторической науки. В ходе проходивших заседаний (обсуждая доклады, «вскрывая» недостатки, разбирая строго научные вопросы, формулируя задачи) историками в той или иной форме проговаривались черты транслируемой официальной модели науки - акцентировалась ее материалистическая основа, народность и практическая значимость виделась в необходимости создания исторических работ и оценке их полезности для современного этапа развития страны, что рекомендовалось учитывать при выработке плана работы Института. Коллективность науки демонстрировал сам факт проведения заседаний, собравших историков для совместного обсуждения обозначенных проблем и выработки для всей корпорации советских историков стратегии научно-исследовательской деятельности. Озвученная же (как правило, в каждом выступлении) необходимость «последовательно проводить» в исторических исследованиях принцип партийности и следовать в научно-исследовательской практике «курсу партии», когда в качестве «основных путеводителей» в первую очередь выступали сталинские оценки и трактовки того или иного вопроса - прокламировала советскую историческую науку, как науку партийную.
Под воздействием социальных факторов модифицируется поле науки, игнорируется его специфика («в науке сборы долги») и трагически сужается его автономность. Об этом свидетельствуют укоренившиеся модели проходивших обсуждений и дискуссий. Одна из них - процедура-ритуал - сигнал в партийной печати (в виде постановления или критической статьи), затем обсуждение критики, предполагающее процедуру признания отмеченных ошибок/недостатков/пороков и раскаяния в них, и после - очерчивание шагов (возможно в форме резолюции) по их преодолению.
Мощным фактором, влияющим на «государственную историографию» 1940-1950-х гг., была концепция советского патриотизма, которая приобрела новые оттенки в русле кампаний по борьбе с проявлениями низкопоклонства перед Западом. Наряду с классовым детерминизмом («всеобъемлющей, универсальной мотивационной пружиной марксистской исто-
ветская историческая наука на страницах газеты «Культура и жизнь» представлялась в целом, в рамках сложившейся модели сталинской науки.
В авторских статьях историков находило свое отражение содержание партийных политико-идеологических документов второй половины 1940-х - начала 1950-х гг. Об этом свидетельствуют результаты проведенного дискурс-анализа работ, посвященных вопросам исторической науки. Анализ этих текстов показал, что в большом количестве используются глаголы, несущие в себе категоричность, стремительность, напористость, сиюминутную готовность к действию, более того, к бою - «очистить», «дать решительный отпор», «беспощадно разоблачать», «вести непримиримую борьбу», «решительно и раз навсегда покончить с...», «вырвать с корнем всякие проявления аполитичности и безыдейности». Каждому деятелю советской науки предписывалось быть «боевым проводником, воинствующим проводником передового, советского мировоззрения», а новые успехи в развитии советской исторической науки могли быть достигнуты «на основе повышения теоретического уровня исторической науки, ее идейности и воинственности».
События и явления в рассматриваемых текстах осмысливались в терминах-идеологемах, которые меньше всего можно обозначить как нейтральные. Авторы работ постоянно обращаются к читательской аудитории с фразами «наша страна», «наша Родина» - «новое государство», «новый общественный строй», «наша наука» - «новая наука», «наш ученый» - «новый ученый», «наши советские историки» и т.п. Употребление слова «наши» перед словосочетанием «советские историки» выступает как усиление. Оно наводит на противопоставление - если это «наши», то есть и «не наши», т.е. «чужие». Ученые «наши», но в то же время они «новые», с новыми приобретенными качествами и характеристиками. Налицо попытка одновременно выразить и учесть, с одной стороны, преемственность и продолжение традиций, но и в тоже время, подчеркнуть, что это нечто «новое», отличное от того, что было. Если речь шла о вкладе советской науки, то он мог быть только «большой», «огромный», «неоценимый», «важнейший» и т.д. - использовались качественные определения, направленные на усиление, подчеркивание значения научных открытий. При этом прочитывается негативность в отношении «врага», будь то «реакционный буржуазный историк», «империалист-агрессор», «космополит», которая дополняется и, тем самым, усиливается сатирическими, снижающими чертами. Противники рисуются однозначно негативно.
Для текстов характерно отображение особенности методологии того времени: марксизм-ленинизм - учение «единственно правильно освещающее законы развития общества». Эта убежденность в своей исключительной правоте была чрезвычайна важна с точки зрения политической при формировании образа советского ученого.
В ситуации, когда советской исторической науке отводилась роль одного из важнейших участков общего «идеологического фронта», где ее образ мог выступать в качестве символического капитала, используемого властью для легитимизации, упрочения своих позиций, а ее результаты могли быть использованы как инструмент «символической агрессии» в борьбе за навязывание определенного видения социального мира, мог происходить взаимовыгодный обмен капиталами. Власть «дарует» политический и «наделяет» институциональным со всеми вытекающими из этого привилегиями, а ученые, используя свой научный/символический капитал, оформляют «нужный»/«правильный» образ науки и следуют ему. Кроме того, используя один из аспектов символической власти - ее продуктивную способность «творить вещи при помощи слов», символический капитал науки истории мог быть применен для создания «целесообразных» настоящему моменту исторических образов, рассматриваемых и используемых как эффективные
В ходе диссертационного исследования бьши также использованы опубликованные интервью советских историков столицы и провинции.
Следующую группу источников составляют делопроизводственные документы - протоколы, стенограммы заседаний Ученого Совета Отделения Института истории РАН СССР, заседаний исторических кафедр вузов, партийных собраний, материалы различных совещаний, планы и отчеты о научно-исследовательской и преподавательской деятельности, записки, хранящиеся в архивных фондах и частью опубликованных в сборниках документов.
К самостоятельной группе источников отнесены нормативные акты по Высшей школе и науке советского периода, тексты которых бьши опубликованы отдельными сборниками. Они отражают явления экономической, политической, социальной жизни ученых и советской науки в целом.
Обозначить координаты научно-исследовательской работы советских историков позволяют собственно их исследовательские тексты, которые составляют следующую группу источников. В диссертации анализировались авторские тексты статей, опубликованных как на страницах партийных печатных органов, так и на страницах профессиональных журналов, содержание коллективных монографий, научных сборников, книг, материалы дискуссий. Не основное место, занимаемое в данной работе одного из традиционных историографических источников, продиктовано рамками очерченной проблематики и выбранным ракурсом исследования. При этом нами понимается и ограниченность представленной выборки исследовательских текстов.
В диссертации используются также и визуальные источники. В качестве таковых привлечены советские историко-биографические фильмы, экранизирующие жизненный и творческий путь ученых.
Совокупность источников, использованных в данной работе, позволяет решить задачи диссертационного исследования.
Научная новизна диссертации обусловлена постановкой вопроса, связанной с изучением официального образа советской исторической науки в рамках сложившейся модели «сталинской науки». Применение категории «образ науки» дало возможность показать особенности взаимодействия идеологии и политики с внутренними тенденциями развития исторической науки в процессе оформления и трансляции ее образа. Реконструирован образ науки с учетом как макросоциальных, так и микросоциальных факторов, оказывающих влияние на выработку и выбор научно-исследовательских стратегий и практик поведения советских историков. В диссертации впервые коммуникативное пространство историков представлено конкретными институтами. Такая постановка проблемы позволила по-новому оценить характер развития советской исторической науки периода второй половины 1940-х - начала 1950-х гг.
Новые научные результаты, полученные автором в ходе исследования, позволили сформулировать следующие основные положения, выносимые на защиту:
Образ исторической науки, как интеллектуальный конструкт, не статичен, а динамичен, ситуативно определяем.
В условиях «холодной войны», поворота к изоляционизму в масштабах всей страны утверждается концепция двух наук - советской и западной. При их противопоставлении, акцентируется самодостаточность советской науки, ее уникальность и приоритетность, при этом анализируются и культурные практики дореволюционной науки.
В контекстуальности послевоенного советского общества происходит оформление модели «сталинской науки», как науки партийной, плановой, нацеленной на практику, коллективной, народной, с материалистической основой, с жестко выстроенной иерархи-
ческой структурой. Главным авторитетом по общему признанию был И.В. Сталин, который репрезентировался как «гениальный ученый», «корифей науки, равных которому история не знала», как «заботливый и мудром друг науки». И.В. Сталин заявляет о себе как об ученом, классике-теоретике, постулаты которого цитировались как непреложные истины. Вырабатывался и закреплялся алгоритм цитирования классиков марксизма-ленинизма.
Советский ученый-историк как представитель «передовой» марксистско-ленинской исторической науки, сочетая деятельность научную с деятельностью общественно-политической, выступал как исследователь, преподаватель-педагог, воспитатель, пропагандист-агитатор, которому предписывалось исследовать - разоблачая, обучать - воспитывая и пропагандировать - агитируя.
Основными каналами трансляции данной модели советской науки в общественное сознание были партийные органы печати, профессиональные научные журналы, учебники и научные институты. Одним из каналов трансляции в массовое сознание «нужного» власти образа науки и ученого выступал художественный кинематограф 1940-1950-х гг.
Официальная партийная печать задавала, формулировала и прописывала черты образа советской науки и ученого. Партийный печатные органы выступали коммуникативной площадкой для своеобразного договора между властью и ученым-историком по оформлению этого образа. Политика власти по формированию нового образа науки находила определенный отклик и в самом научном сообществе историков, когда сам ученый выступал транслятором и интерпретатором черт советской исторической науки.
Практическая значимость. Материал диссертации может быть востребован в образовательной практике в процессе преподавания отечественной истории и историографии.
Апробация исследования. Диссертация была обсуждена и рекомендована к защите на кафедре современной отечественной истории и историографии Омского государственного университета им. Ф.М. Достоевского. Основные положения диссертации были представлены в виде докладов на международных, всероссийских и межрегиональных научных конференциях, а также были отражены в 12 публикациях, в том числе в двух изданиях, рекомендованных ВАК. Исследование диссертационной тематики было поддержано РГНФ в рамках коллективного научно-исследовательского проекта - «Трансформация образа исторической науки в первое послевоенное десятилетие (вторая половина 1940-х -середина 1950-х гг.)», №07-01-00301а и в рамках целевого конкурса поддержки молодых ученых - «Деформация научного поля советской исторической науки в первое послевоенное десятилетие», №07-01-00301а.
Официальный образ советской науки и ученого периода позднего сталинизма
В период «холодной войны», когда в качестве инструмента идеологической борьбы двух сверхдержав выступала, в том числе, и наука, наблюдается стремление научно-партийного руководства отчетливо проговорить черты советской науки и дать четкое определение ее отличий от дореволюционной науки и науки западных стран.
Документы директивных партийных органов — Политбюро, Оргбюро и Секретариата ЦК ВКП(б), публикации газеты Управления пропаганды и агитации ЦК ВКП(б) «Культуры и жизнь» и теоретического и политического журнала ЦК ВКП(б) «Большевик», определяя своим содержанием направление движения научно-исследовательской мысли в СССР, очерчивая ее границы и формулируя задачи советских ученых, тем самым, отражали/фиксировали образ советской науки и ее служителя - ученого. Анализ этих материалов позволяет говорить о презентистской модели «сталинской науки» и «передового» советского ученого в послевоенном социокультурном пространстве. В параграфе предпринята попытка реконструировать и обозначить транслируемые в массовое сознание черты этой модели.
Акцент в данном случае сделан на анализе текстов, публикуемых на страницах партийной периодической печати, через которую в основном и транслировалась в массовое сознание и посредством которой утверждалась/закреплялась реконструируемая модель «сталинской науки». Но кроме этого, к работе привлекались и различные виды документов официального происхождения, в частности, материалы цензурного законодательства, официально определяющих тематическое и идейное содержание печатных текстов на страницах журналов и газет. В очерченных цезурой рамках создавался и авторский текст. На страницах периодической печати авторами выступали советские ученые, профессионалы из разных областей науки, в том числе и истории. Как правило, они выступали как критики, пропагандисты, интерпретаторы официальных идеологем. И, как правило, это были статусные ученые, обладающие не только научным/символическим капиталом (в силу своей профессиональной квалификации), но и капиталом институциональным. Вполне логичен вопрос, как презентировался образ науки непосредственно самими представителями научного сообщества. Такой подход провоцируется самой историографической ситуацией.
Вопрос — что такое «сталинская наука» — был предметом исследования многих авторов, как отечественных, так и зарубежных. Дать однозначную характеристику этого явления оказалось делом непростым, сопряженным с целым рядом трудностей. Эта данность во многом и предопределила подход к этому вопросу К.В. Иванова. Исследователь избрал «простую эмпирическую процедуру» — попытаться выявить те особенные черты сталинской науки, которые по мнению самих советских ученых отличали ее от русской науки царского периода и от науки буржуазных стран1. Такой ракурс дает возможность, с одной стороны, увидеть взгляд самих ученых на науку, как они понимали сталинскую науку, что они желали видеть в ней в качестве основного, формообразующего начала. С другой же - опубликованный материал (передовицы, работы представителей власти) позволяет проследить образ науки, задаваемый властью.
В этом плане содержательны обзорные научно-популярные статьи СИ. Вавилова о перспективах развития советской науки, написанные им за время его президентства и взятые мною за основу . И этому есть ряд причин. В период с 1945 по 1951 гг. СИ. Вавилов занимал высшую должность в советской научной иерархии — Президента Академии наук СССР, центрального научного учреждения страны на тот момент, которое воспринималось как «крупнейший центр научно-исследовательской мысли» и за которым признавалась координирующая, направляющая, руководящая и объединяющая функции научных центров Советского Союза. АН СССР определяла и основные направления развития исследовательской политики. Главные вопросы деятельности АН СССР решались в ЦК партии. Еще на рубеже 1920-1930-х гг. Академия Наук, заняв центральное положение в советской системе научных институтов, превратилась в «империю знаний» с многочисленными отделениями и сотнями институтов в различных регионах СССР. Л.Р. Грэхэм отмечал две причины, по которым И.В. Сталин выбрал Академию Наук (хотя она и была тесно связана своим происхождением с царизмом) как модель организации советской науки. Во-первых, в силу своего научного авторитета и высокого профессионализма фундаментальных исследований в области естествознания, с качеством которых не могли сравниться работы в марксистских научных учреждениях и обществах. И в то же время Академия наук, построенная на принципах иерархического подчинения, не только легко контролировалась сверху, но и отвечала задачам воссоздания Российской империи в советских формах .
В период с 1947 по 1951 гг. СИ. Вавилов являлся председателем правления политико-просветительской организации общественного типа Всесоюзного общества по распространению политических и научных знаний. В 1938 году избирался депутатом Верховного Совета РСФСР, в 1946 и 1950 годах избирался депутатом Верховного Совета СССР. Награжден Орденом Ленина (дважды), Орденом Трудового Красного Знамени и Государственной премии СССР (1943, 1946, 1951, 1952 - посмертно). В 1951 году Президиумом АН СССР учреждена Золотая медаль имени СВ. Вавилова (присуждается ежегодно за выдающиеся работы в области физики) .
СИ. Вавилов предстает одновременно крупным ученым и администратором науки высоко ранга. Академик выступает «игроком» нескольких полей, а, следовательно, и обладателем нескольких видов капитала, прежде всего - поля науки и поля власти, научного и политического капиталов. Для меня в данном случае важно то, что в лице СИ. Вавилова сошлись две тенденции, два интереса - советского руководства и советского научного сообщества. И, обращаясь, к работам СИ. Вавилова с целью сконструировать заявляемую в его работах модель советской науки, транслируемую им в пространстве советского медиа-дискурса, я расцениваю их как выражение согласованной точки зрения, представленной титулованным игроком сразу двух основных для меня полей. Замечу, что в период холодной войны, когда партаппарат пытался установить тотальный идеологический и административный контроль над научным сообществом, академической бюрократии позволяли противодействовать этим намерениям институциональные изменения науки в период войны и стратегическое значение научных исследований. В связи с этим заслуживает внимание феномен негласного договора между властью и руководителями научного сообщества, становление и роль фигуры научного администратора как посредника между наукой и властью. Приведу одно из наблюдений по этому поводу. По мысли Г.А. Бордюгова, «парадокс заключался в том, что... видные представители интеллигенции нередко подсказывали власти, как объяснить, «замять» или обойти очевидные слабости идеологических поворотов. Постепенно складывался порочный круг взаимного прикрытия и использования друг друга в искусственном сглаживании противоречий. В этой, ставшей бесконечной «игре» можно было извлечь ощутимый выигрыш или обмануть»5. Но это только один из возможных сценариев складывания отношений между властью и наукой.
Кинематограф конца 1940-х — начала 1950-х гг. как один из каналов трансляции официального образа советского ученого и науки
В рамках обозначенной модели «сталинской науки» проходила и трансляция «нужного» власти образа ученого. В это время одним из каналов трансляции ценностей, в том числе и идеологических, был художественный кинематограф, отвечающий стремлению власти укорениться в массах не по «холодной» идеологической линии, а по «теплой» линии эмоциональности, традиционности и мифологичности. Это был самый полюбившийся широким слоям населения вид искусства, в силу чего ставший и самым массовым культурным времяпровождением. В кинотеатры ходили не только отдельными, индивидуальными зрителями, а целыми рабочими бригадами и коллективами.
В репертуарных афишах советского кино 1940—50-х гг. необычайно большое место (ни до, ни после этого такого количества за такой срок не будет) заняли историко-биографические фильмы об ученых: «Миклухо-Маклай» (реж. А.Е. Разумный, Мосфильм, 1947), «Пирогов» (реж. Г.М. Козинцев, Ленфильм, 1947), «Мичурин» (реж. А.П. Довженко, Мосфильм, 1948), «Академик Иван Павлов» (реж. Г.Л. Рошаль, Ленфильм, 1949), «Александр Попов» (реж. Г. Раппапорт, В.В. Эйсымонт, Ленфильм, 1949), «Пржевальский» (Реж. СИ. Юткевич, Мосфильм, 1951), «Жуковский» (реж. Д.Д. Васильев, В.И. Пудовкин, Мосфильм, 1950). Экранизированные биографии состояли из персоналий списка «крупнейших ученых», которых «русская наука дала миру» и которыми «советский народ по праву гордится» . Сделаю небольшое отступление. В этот же период серия книг «Жизнь замечательных людей» была сориентирована преимущественно на биографии ученых2. Кроме этого, еще в 1944 г. Секретариат ЦК обсуждал вопрос о необходимости учреждения орденов, носящих имена Николая Пирогова (офицерам-медикам). Для гражданских лиц за научную работу проектировался орден Михаила Ломоносова, медали, которые носили бы имена Чернышевского, Павлова, Менделеева3.
Позволю предположить, что таким образом складывался некий пантеон классиков4, равнение на которых (как образцов) стало призывом, которому необходимо было следовать. Как отмечают исследователи В.П. Корзун и Д.М. Колеватов, характерной особенностью советской науки и культуры рассматриваемого периода, является популяризация принципиальной установки — «равнение на классическое: классиков марксизма-ленинизма, классиков науки и культуры»5. Образцы, с которых нужно брать пример, должны были быть прописаны, а помочь в этом был призван наряду с другими средствами массовой информации - кинематограф. Что любопытно, пантеон практически не представлен учеными-гуманитариями6. Возможно, как одно из объяснений этого может быть то, что гуманитарии являются наиболее сложной для интерпретации в плане «идеологического соответствия» частью научного сообщества. К тому же результаты их работы сложно показать наглядно, связать напрямую с практикой.
Историко-культурный феномен пристального внимания власти к ученому и науке недостаточно осмыслен в современной историографии. В предлагаемом параграфе я обращаюсь к нему на примере художественного кинематографа, представленного фильмами историко-биографического жанра, и рассматриваю его, как способ трансляции исторического знания и «нужного» власти образа ученого и науки (причем акцент делаю на первом). Анализируемый материал важен для меня как контекст бытия исторической науки в первое послевоенное десятилетие. Социокультурная ситуация оказывает влияние на историка (его сознание, исследовательские и поведенческие стратегии) как члена социума. Обращение к историко-биографическим фильмам произошло еще в предвоенные годы, а после войны жанр получил свое дальнейшее развитие. Но, если до войны объектами киноискусства по поручению вышестоящих инстанций становились правители и полководцы и вместе с ними «поучительные» эпизоды национально-освободительной борьбы против внешних врагов («Петр Первый» (2 серии, 1937—1938), «Александр Невский» (1938), «Щорс» (1939), «Минин и Пожарский» (1939), «Суворов» (1940), «Богдан Хмельницкий» (1941), «Кутузов» (1944)), то после ее окончания — это уже, по преимуществу, ученые и деятели искусства7 («Глинка» (1946), «Давид Гурамишвили» (1946), «Алишер Навои» (1947), «Райнис» (1949), «Мусоргский» (1950), «Тарас Шевченко» (1951), «Джамбул» (1952), «Композитор Глинка» (1952), «Римский-Корсаков» (1952) и фильмы об ученых, уже названные выше. Внесу и такой штрих — трофейное кино в рассматриваемое время было представлено значительной частью биографическими фильмами: «Бессмертный вальс» (о Штраусе), «Рембрандт», «Грезы» (о композиторе Шумане), «Джузеппе Верди», «Маддалена» (о композиторе Беллини) и др.). Это картины о достижениях и успехах «передовой» русской/советской науки и культуры.
Институт истории Академии Наук СССР: рецепция партийных постановлений и выработка исследовательских стратегий
Исследование рецепции советскими историками транслируемой модели науки предполагает прояснение вопроса, каким образом артикулируемые сверху черты образа находили выражение на практике, как задаваемый образ реализовывался в пространстве поля советской исторической науки, институциональным сердцем которой выступал Институт истории Академии Наук СССР.
Решение этой непростой задачи возможно в нескольких направлениях. Одно из них молсет быть связано с раскрытием рецепции через обращение к индивидуальным практикам советских историков, через анализ их авторских текстов. Это могут быть как исследовательские работы, преимущественно историографического и методологического характера, так и воспоминания и мемуары историков, тексты, в которых ученые задаются вопросами рефлексии по поводу своей науки, своего труда и собственного места в общем процессе историознания. Возможен и иной путь - обращение к различным институтам науки, переводящим «указания» власти с «языка официоза» на «язык профессии». Это могут быть как академические научные центры, так и специальные профессиональные журналы. Не претендуя на полноту рассмотрения данной проблемы, в рамках главы диссертации я обращаюсь к институциональному подходу, понимая при этом его ограниченность. В качестве институций мною выбран Институт истории Академии Наук СССР и печатный орган Института — журнал «Вопросы истории».
Институт истории Академии наук СССР как ведущий исследовательский центр страны по изучению истории был призван определять развитие советской исторической науки и направлять в его рамках все научные центры страны по изучению истории. И в данном параграфе я обращаюсь к анализу трех заседаний главного органа Института истории — Ученого совета1 (по вопросу о патриотическом долге советских историков (март 1948 г.), по обсуждению недостатков и задач научно-исследовательской работы Института (октябрь 1948 г.), по вопросам борьбы с буржуазным космополитизмом в исторической науке (март 1949 г.)) и одного расширенного заседания Комиссии по истории развития исторической науки при Отделении истории и философии АН СССР (февраль 1949 г.). Выбор обоснован знаковостью этих вопросов для второй половины 1940-х гг.
Стенограммы заседаний, проходящих в атмосфере разворачивающихся идеологических кампаний (философская дискуссия, сессия ВАСХНИЛа, борьба с космополитизмом, дискуссии по вопросам языкознания и экономическим проблемам социализма и др.) дают материал для размышлений о деформации в первое послевоенное десятилетие научного поля исторической науки и о факторах ее провоцирующих. Обращение к этому материалу представляет интерес, как в содержательном плане, так и в плане характеристики складывающихся коммуникативных практик советских историков (в данном случае речь идет, прежде всего, о статусных историках), пестрящих своей палитрой. Кроме этого, работая со стенограммами названных заседаний, я стремилась выяснить - проговаривались ли в ходе выступлений историков черты обозначенной модели советской науки и если да, то какие и как?
Результатом заседаний, как правило, являлось не только очерчивание поля для научной деятельности (и, по большому счету, не только научной), но и проговаривание «ожиданий» от советских историков со стороны руководства. Советской исторической науке, как «сильнейшему орудию классовой борьбы», отводилась роль одного из важных участков общего «идеологического фронта», где ее результаты могли быть использованы как инструмент «символической агрессии» в борьбе за навязывание определенного видения социального мира. Обращение к истории, как символическому капиталу, позволяло власти создавать «нужную» ей символическую реальность.
Усилившаяся в годы Великой Отечественной войны патриотическая политико-идеологическая линия партии нашла свое продолжение и в послевоенное время, изменяясь под влиянием внешних— (холодная война) и внутриполитических (кампании по борьбе с космополитизмом, с проявлениями низкопоклонства перед Западом и т.д.) факторов. Этот контекст не мог не отразиться и на деятельности советских историков, которые, согласно М.А. Панкратовой, как «работники идеологического фронта всегда стоят на линии огня»2. Что и демонстрирует заседание Ученого совета в Институте Истории АН СССР от 15 марта 1948 года, где обсуждался доклад члена-корреспондента АН СССР С.Д. Сказкина «О патриотическом долге советского ученого»3. Кроме С.Д. Сказкина выступили член-корреспондент АН СССР Н.М. Дружинин и профессор К.В. Базилевич. Содержание и модус основного доклада, а в целом и всего заседания, о чем позволяет говорить проведенный дискурс-анализ, вписывались в идеологический контекст тех лет.
Проведение подобного мероприятия сам С.Д. Сказкин обосновывал «необходимостью своеобразной самопроверки, строгого отчета перед нами самими о нашей собственной деятельности, о нашем собственном моральном долге перед Родиной, в конечном счете, об этике советского ученого, живущего не только в лаборатории, не только в библиотеке или архиве, откуда выходят его новые работы по тому или иному специальному вопросу, но в мире, который уже тридцать лет тому назад раскололся надвое и, в котором идет борьба чем дальше, тем все более ожесточенная между двумя мирами: миром подлинной демократии и социализма и миром капитализма и реакции»4. Акцентируя, таким образом, внимание на моральном долге перед Родиной, на высокой этике советского ученого и проговаривая тезис о все обостряющейся борьбе на пути построения коммунистического общества, С.Д. Сказкин обозначил факты, говорящие «о непатриотическом поведении,... о недостаточной патриотической чуткости некоторых из советских ученых и неплохих ученых», которые «не учли до конца сложности исторического периода, нами переживаемого и совершили ряд поступков, которые с их точки зрения как будто бы ничего плохого в себе не заключали, но которые при более глубоком рассмотрении оказались настоящим преступлением и перед Родиной и перед нашим советским обществом (имелось в виду дело Н.Г. Клюевой и Г.И.. Роскина. - Н.К.)»5. Труд же советского ученого есть, прежде всего, труд патриота, есть его долг.
Журнал «Вопросы истории» как транслятор образа советской исторической науки и историка
Ежемесячное научно-исследовательское издание Института истории Академии наук СССР журнал «Вопросы истории» был реорганизован по постановлению Политбюро ЦК ВКП(б) от 2 июля 1945 г. на основе «Исторического журнала» (издавался с 1937 г.), работа которого была признана «неудовлетворительной» и «не отвечающей своему назначению»1. Этим же постановлением была утверждена редколлегия нового журнала во главе с ответственным редактором академиком В.П. Волгиным. За интересующий нас период несколько раз происходила смена редколлегии журнала. Главными редакторами были В.П. Волгин (1945-48 гг.), А.Д. Удальцов (1949-50 гг.), П.Н. Третьяков (1950-53 гг.), A.M. Панкратова (1953-57 гг.). Журнал в рассматриваемый период выступал главным центральным печатным органом (по лексике самого журнала «боевым органом») советской исторической науки. Первый номер журнала вышел в сентябре 1945 года.
Задача данного параграфа — выяснить, как на страницах журнала «Вопросы истории» отображались (если отображались) черты модели советской науки. При этом журнал рассматривается мною как поле применения/отображения существующих на тот момент коммуникативных практик, как канал трансляции, перевода партийных постановлений на «язык профессии», как определенный механизм контроля функционирования советской исторической науки и деятельности советских историков. Подчеркну, что в диссертации публикации журнала рассматриваются, прежде всего, под углом зрения возможного отображения в них черт транслируемого в это время образа советской науки.
«Руководящие указания» партийных установок предопределяли неизбежность определенных «перегибов» в работах исследователей в пользу официальных идеологических парадигм, определяющих вектор развития советской науки в целом, и исторической в частности. Журнал «Вопросы истории» выступал в качестве фокусирующей площадки, где встречались интересы поля власти с интересами поля научного сообщества историков, где проговаривались возможные стратегии советских историков с учетом «вызовов времени», во многом предопределяемых руководством страны. Наиболее отчетливо поле власти прочитывается в передовицах журнала, в которых формулировались «очередные» задачи советской исторической науки. Передовые статьи в «Вопросах истории» имели программный характер и задавали направление научно-исследовательской работы сообщества советских историков.
Регулярно в разделе «Передовые» стали выходить статьи с 1949 г., до этого же такого рода публикации были редки, и они не были выделены в отдельную рубрику2. Начиная с 1949 г. в среднем в год выходило не меньше 5 статей программного характера, с постановкой задач перед научным сообществом советских историков с учетом проводимой руководством страны политики.
Первый сентябрьский номер журнала «Вопросы истории» за 1945 г. начинался с публикации «Задачи журнала «Вопросы истории»». Прописывая целесообразность реорганизации «Исторического журнала» в новый периодический печатный орган Института истории АН СССР «Вопросы истории», в статье подчеркивалось, что это должен быть научно-исследовательский журнал, а не научно-популярный, задача которого -«отражая движение исторической научно-исследовательской мысли в СССР, в то же время воздействовать на направление этого движения»3. Кроме этого, журнал должен был стать «одним из средств научного общения с зарубежными странами»4. Как полагала редколлегия, содействие росту научных связей является «задачей большого научного значения»5. Необходимость решения указанных задач аргументировалась доводами по преимуществу научного плана — «расширение научных связей обогатит тематику журнала, даст возможность более широко и всесторонне обсуждать проблемы, волнующие историческую мысль» . При заявлении об отображении на страницах журнала результатов исследовательской работы по всем разделам всемирной истории, было оговорено, что «наибольшее внимание» будет уделено вопросам истории СССР.
Появившееся в начале рассматриваемого периода забытые слова о мировой исторической науке, нарушавшие изоляцию отечественной историографии, отражали сложившуюся ситуацию - объединение со странами Запада в антифашистской коалиции. А.Л. Сидорова, обозначая схожие тенденции в исторической науке сразу после окончания Великой Отечественной войны, приводит подготовленный в конце войны документ «Перспективный план Института истории АН СССР», в котором среди основных характеристик эпохи рассматривались «значение англо-американо- советской дружбы» и даже «морально-политическое и военное превосходство буржуазно-демократических стран над фашистскими странами»7. Иллюстрируют этот процесс и страницы журнала «Вопросы истории», где кроме освещения рубрики «Историческая наука за рубежом» публикуются исторические работы по истории стран-союзников (пока еще в таком качестве) в достаточно спокойных, нейтральных тонах, без эмоциональной нагрузки, без идеологических клише. Первые публикации журнала были выдержаны, что отмечал Д.М. Колеватов, «в духе своеобразного коммуникативного оптимизма и свидетельствуют о тенденции к расширению диалогового пространства советской исторической науки» , как с отечественной буржуазной историографией, так и с историографией зарубежной9.
