Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Дооктябрьская историография идеологии революционного заговорщичества 60-х - начала 80-х годов XIX в 29
1.1. Предпосылки распространения и основные компоненты идеологии русского бланкизма 29
1.2. Российские заговорщики 60-70-х годов XIX в 43
1.3. Заговорщичество народовольчества 60
Глава II. Советская историография 20-х - начала 30-х годов XX века идеологии бланкизма в России 76
2.1. Становление идеи политического заговора 77
2.2. Революционное заговорщичество конца 60-70-х годов XIX века...89
2.3. Бланкизм "Народной воли" 114
Глава III. Отечественная историография 50-80-х годов XX века идеологии политического заговорщичества 127
3.1. Становления идеологии бланкизма в пореформенной России 129
3.2. Заговорщичество П.Н. Ткачева 134
3.3. Заговорщичество «Народной воли» 144
3.4. Генетический ряд российского бланкизма 151
Глава IV. Современная историография политического заговора 161
4.1. Радикализм 60-70-х годов XIX века 161
4.2. Бланкистская идеология 176
Заключение 211
Список источников и литературы
- Предпосылки распространения и основные компоненты идеологии русского бланкизма
- Становление идеи политического заговора
- Становления идеологии бланкизма в пореформенной России
- Радикализм 60-70-х годов XIX века
Введение к работе
В современных условиях, когда происходит процесс переосмысления прошлого нашей страны, особое значение приобретает подведение итогов в развитии тех или иных отраслей исторического знания. Так, размышляя о судьбах исторической науки последних лет, исследователи Е.Д. Заболотный В.Д. Камынин пришли к выводу, что «... историография может жить собственной полнокровной жизнью и решать те задачи, которые по силам только ей. Историографы призваны не только критически осмысливать работы своих предшественников и современников, анализировать степень изученности тех или иных проблем и на этой основе определять приоритетные направления их дальнейшей разработки. Они не должны забывать, что всегда - и в прошлом и в новых современных условиях - историография выполняла функцию сохранения исторической памяти»1. Автор разделяет такой подход.
Особое место в отечественной историографии принадлежит научной литературе, освещающей историю и идеологию революционного движения России. Обращение к данному спектру историографического комплекса дает возможность не только подвести итоги разработки темы и наметить перспективы ее дальнейшего изучения, но и проследить за всеми изменениями отношения нашего общества и науки к такому феномену отечественной истории как революционный радикализм. Следует признать, что в последнее время наблюдается снижение внимания исследователей к истории революционного движения в Росси. По свидетельству академика А.О. Чубарьяна, происходит «... явное снижение, а иногда даже фактическое свертывание исследований по истории освободительных и революционных движений в России. Мы нуждаемся в новом обновленном взгляде на историю народнического периода, на проблемы анархизма и леворадикальных движений»2.
Данная оценка справедлива и по отношению к российскому бланкизму, сформировавшемуся как особое идейное течение революционного движения России в пореформенный период отечественной истории. Одним из следствий модернизации страны стал идейный поиск радикальными элементами такой модели развития, которая позволила бы революционным путем избежать негативных результатов реформы 1861 г. и осуществить социалистическую альтернативу. Часть радикалов сформулировала комплекс идей, составивших в течение 70-х годов XIX в. идеологию российского бланкизма, или, иными словами, политического заговорщичества социалистической ориентации. В литературе используются также определения «русское якобинство», «якобинский бланкизм». Если речь идет о конкретных направлениях радикализма, то вводятся понятия «ткачевизм», «народовольчество». В настоящей работе преимущественно будут употребляться два первых из приведенных определений. Подробно же на терминологии данной проблемы останавливались М.Г. Седов, В.А. Твардовская, Рэм Блюм3.
В науке присутствует также понятие «конспирология». Как пишет о предмете своего исследования В.Э. Багдасарян, автор работы «Теория заговора» в отечественной историографии второй половины XIX-XX вв.», «для уточнения глобального, мегаисторического масштаба заговора используется апробированное в литературе понятие «конспирология». Конспирологиче-ская доктрина отличается от бланкистской. Последняя сосредотачивается на заговорах частного, локального порядка, тогда как конспирологические концепции отличаются универсальными и историософскими параметрами. В предлагаемой работе феномен теории заговора исследуется в ее конспиро-логической интерпретации»4. Автор, например, исследует историографию национальных, религиозных, геополитических, бюрократических, масонских и некоторые других (но не бланкистской) разновидностей заговора. Бланкизм же представляет собой революционную теорию и практику небольших по численности подпольных групп революционеров, которые, исходя из идеи неспособности народных масс к осознанным историческим действиям, посредством заговора, захвата власти и последующего декретирования нового - социалистического - строя намереваются осчастливить народ, постепенно передавая ему власть по мере роста его сознания.
Следует оговориться, что в настоящей работе предметом анализа будет историография именно идеологии российского бланкизма. Историография же практики русского радикализма будет затрагиваться лишь в той степени, в какой это необходимо для уяснения некоторых идеологических аспектов. В целом же - это отдельная тема, полная, по словам З.И. Перегудовой, своего драматизма 5.
Изучение феномена русского бланкизма, идущее уже более ста лет, имеет огромную традицию. Процесс его познания был подвержен политической конъюнктуре, отразил масштабные события, происходившие в стране. До революции 1905 г. изучение идеологии бланкизма, начавшееся одновременно с ее формированием, носило спорадический характер, проходило в значительной степени в эмиграции и испытывало серьезные трудности с ис-точниковой базой. В 1905-1907 гг. было опубликовано большое количество документов, воспоминаний, позволивших расширить проблематику и приступить к более основательному изучению явления уже в основном силами историков-профессионалов. 1917 г. кардинально изменил ситуацию. Помимо публикации большого количества источников началось постепенное утверждение марксистской идеологии, занявшее в основном 20-е годы и завершившееся вытеснением иных подходов. В начале 30-х гг. исследование данной темы практически прекращается, и лишь в середине 50-х сложились политические и духовные условия, позволившие их возобновить на марксистской основе. Перестройка и, особенно, кардинальные реформы 90-х годов XX в. положили начало новому периоду изучения русского радикализма. Его характеризует освобождение от методологических пут и утверждение реального плюралистического подхода, публикация ранее недоступных документов.
Исследование историографии идеологии бланкизма имеет важное научное, политическое и практическое значение. В первую очередь, следует учитывать то, что ее изучение является своеобразным методом познания самого предмета - идеологии политического заговорщичества революционеров - социалистов, позволяет много точнее определить место бланкизма в спектре революционного движения, увидеть внутренние закономерности его развития.
Анализ историографической традиции служит также средством осмысления определенной эпохи, в которой утверждалось то или иное отношение к радикальным взглядам. Разработка темы позволит определить содержание и характерные особенности отдельных этапов историографического процесса, выявить вклад ученых в исследование вопроса, установить преемственность и одновременно качественное приращение научного знания. В итоге это даст возможность проанализировать полученные результаты, установить спорные и нерешенные проблемы, наметить перспективы дальнейшего научного поиска. Как справедливо пишут СП. Бычков и В.П. Корзун, функции историографии «не сводятся исключительно к фиксации или проявлению по аналогии с фотографией текущего процесса историопи-сания, она сама разворачивается как интеллектуальная история»6.
Следует учитывать и то, что идеология российского бланкизма формировалась под влиянием определенных культурных, социальных и политических воздействий эпохи модернизации, и с этой точки зрения, исследование историографии феномена становится одним из методов познания истории пореформенной России.
Исследование темы имеет и свою актуальность. Например, недавние публикации трудов о военном коммунизме, механизме политической власти в СССР в 20-30-е годы лишний раз подтверждают необходимость тщательного изучения предыстории большевизма. По мнению И.А. Павловой, в большевистской партии «уже с самого начала ...имелись основания для последующего перерождения. Это не только черты, делавшие ее партией ново го типа - конспиративность, жесткая централизация, идеологическая нетерпимость. Это, прежде всего, - цель, сформулированная для партии В.И. Лениным в апреле 1917 г.: захват государственной власти и последующее строительство социалистического общества, что в России неизбежно означало насаждение «социализма» традиционным российским способом - «сверху», путем насилия. Все это гигантски увеличивало роль и значение верховной власти в обществе»7. Таким образом, выявление корней радикализма в России и изучение отношения к нему научной мысли, позволит лучше осмыслить многозначную проблему отношений власти, народа и интеллигенции в процессе реализации их представлений о справедливом обществе и государстве в нашей стране.
Актуальность темы состоит и в том, что проблема радикализма и тесно связанного с ним терроризма приобрела в наши дни особое звучание, окрашенное в трагические тона. В научной литературе и особенно публицистике прокатилась волна осуждения русских революционеров второй половины XIX в., которых зачастую представляют некими злодеями, основоположниками современного терроризма. Такой подход, противоречащий принципу историзма, заставляет тщательно проанализировать сложившуюся историографическую традицию темы, что позволит наметить пути ее дальнейшего беспристрастного исследования. Таким образом, основной целью работы является создание условий для утверждения в области изучения революционного движения императива герменевтики, дающего возможность не только раскрыть основное содержание событий, но и понять мотивы деятельности их участников, воспринимать прошлое глазами его современников.
Необходимость изучения историографии идеологии российского бланкизма заключается также в том, что оно позволяет глубже оценить современные политические процессы в России, во многом представляющие собой продолжение традиций прошлого. По мнению историка общественной мысли России И.К. Пантина, «движение по «перевернутой» схеме — сначала инициатива власти, затем преобразование (с помощью рычагов государст венной власти) социальных отношений, создание на этой основе предпосылок для рывка вперед - такая форма движения, как показывает исторический опыт России и других стран, далеко не оптимальна, более того, связана с серьезными опасностями и противоречиями»8.
Историография идеологии российского бланкизма до настоящего времени не была предметом специального исследования. На историографическую ситуацию, сложившуюся в советскую эпоху, влиял целый ряд факторов. Отчасти меньшее внимание к работам, посвященным бланкизму, объясняется тем второстепенным, по мнению советских историков, местом, которое занимало данное направление в революционном народничестве. В.Я. Гросул писал в середине 70-х годов XX в. по этому поводу: «Долгое время в литературе русский «якобинизм» считался явлением случайным, наносным, и внимание историков революционного движения к нему было значительно меньшим, чем он того заслуживал». Гросул отметил оживление интереса в 20-х - начале 30-х годов, затем интерес угас, и «за последние двадцать пять лет не опубликовано ни одной работы советских историков, где бы специально изучалась конкретная революционная деятельность русских «якобинцев»9.
Следует учитывать и факторы идеологического порядка, препятствовавшие проведению анализа имеющейся литературы. Например, на изучение историографии идеологии русского бланкизма не могли не оказать влияние данные ему оценки К. Маркса, Ф. Энгельса, Г.В. Плеханова, В.И. Ленина, превращавшиеся в методологическую основу исследований Историк Б.Г. Литвак, коснувшись темы освещения отношений К. Маркса и революционной России, в несколько утрированной форме отметил, что в советской историографии Маркс представлялся масштабной величиной, «вокруг которой выделяются более или менее смышленые лилипуты, благоговейно внимающие его поучениям»10. По словам Н.А. Троицкого, «советские историки канонизировали все сказанное Лениным о народничестве, но быстро научились использовать высказывания вождя в научных и политических спорах, вырывая из ленинского контекста и, при случае, переадресовывая, подходящие цитаты с похвалами или ругательствами»11. Однако и в этих условиях иногда удавалось, преодолевая идеологическую заданность, объективно излагать не только результаты предшествующего исследовательского процесса, но и находить истину в спорах самих марксистов. Так, В.А. Твардовская весьма точно и обстоятельно передала содержание полемики Энгельса и Плеханова по поводу исторической перспективы бланкизма в России 12. На разногласия среди марксистов по отношению к бланкизму обратили внимание и В.Ф. Пустарнаков с Б.М. Шахматовым. В своей вступительной статье к двухтомнику избранных произведений П.Н. Ткачева они писали о том, что Энгельс, осуждая бланкизм - устаревшую форму революционной борьбы, в принципе не был против серьезного заговора, он был против «мистификации, псевдореволюционной деятельности нечаевского толка...»13.
Кроме того, в советской исторической литературе изучение идеологии политического заговорщичества зачастую определялось не исследовательскими задачами, а необходимостью разоблачения построений буржуазной, по терминологии того периода, историографии. Правда, сам анализ работ представителей русской эмиграции и зарубежных ученых обычно подменялся априорными выводами. Например, по словам советского философа И.Я. Щипанова, «попытки Н. Бердяева, П. Струве, Н. Лосского, В. Зеньковского, П. Шейнберга, И. Бохенского, Г. Кана, Э. Симмонса, А. Ярмолинского, Н. Рязановского и других буржуазных философов и социологов представить народничество, в частности бланкистско-заговорщическую платформу Ткачева-Нечаева, идейными источниками ленинизма не выдерживают никакой сколько-нибудь серьезной критики»14. Такой крайне политизированный подход затруднял проведение объективного и непредвзятого исследования самой идеологии бланкизма, а следовательно и ее историографии, настраивал ученых на идейное противостояние «фальсификаторам» теории русского радикализма, лишая его историю самостоятельного познавательного значе ния. Очень немногим исследователям удавалось следовать сформулированному Н.А. Троицким, правда, в наши дни, принципу, согласно которому «...настоящий ученый меняет свои оценки в свете новых фактов, а не в зависимости от политической конъюнктуры»15.
Историографию, в которой в той или иной степени затрагивалась история изучения идеологии радикализма, весьма условно можно разделить на две группы. К первой относятся общие труды, посвященные истории народничества, в которых упоминались издания, касающиеся различных проблем русского бланкизма, а также специальные историографические работы. Ко второй, - исследования, анализирующие взгляды и деятельность тех или иных представителей радикального лагеря и в этой связи затрагивающие литературу, им посвященную, а также рецензии на отдельные монографии. Таким образом, при отсутствии специальных работ, анализирующих историографию идеологии русского бланкизма, накопилась значительная литература, рассматривающая итоги исследований различных ее проявлений.
Среди работ первой группы заслуживает внимание исследование М.Д. Карпачева «Очерки истории революционно-демократического движения в России». Здесь автор коснулся одной из важнейших проблем темы: взгляда советских историков на отношение бланкизма и ленинизма в русском революционном движении. Сам он резко заявил о своем несогласии с исторической параллелью, проводимой некоторыми историками послереволюционной эпохи между ленинизмом и идеологией бланкизма в различных ее вариантах. По мнению Карпачева, в 20-х - начале 30-х годов «наиболее характерной ошибкой многих историков была модернизация революционного прошлого. Так М.Н. Покровский, Б.Н. Горев, СИ. Мицкевич, И.А. Теодорович и некоторые другие исследователи пытались отыскать корни большевизма в революционно-демократическом движении 1860-х гг., в русском бланкизме (ткачевизме), в идеологии «Народной воли» ,6. Критикуя данную историографическую тенденцию, автор все же не показал всех факторов ее распро странения, не определил ее места и значения в идейно-политической борьбе 20-х годов.
В коллективной монографии «Революционная традиция в России» ее авторы И.К. Пантин, Е.Г. Плимак и В.Г. Хорос затрагивали и некоторые проблемы историографии бланкизма. Так, они проследили изменения отношений в литературе к феномену «нечаевщины», обратив внимание на то, что если в досоветской демократической историографии ее пытались представить «случайным эпизодом» в освободительном движении, то в 20-х годах некоторые «историки (М.Н. Покровский, А Гамбаров, М. Коваленский) поднимали на щит Нечаева, усматривая в его деятельности даже зародыши революционной социал-демократии»17. Анализируя же саму «нечаевщину», авторы не раз обращались к критическим оценкам, данным этому явлению идеологами народничества, марксизма, а также наиболее сведущими профессиональными историками, например Б.П. Козьминым. Они же обратили внимание на то, что «эту тему, но с иной, откровенно антикоммунистической подоплекой муссировали некоторые буржуазные историки, отыскивая в «нечаевщине» мифические «корни большевизма». При этом авторы под-черкнули свое активное участие в разоблачении «подобных спекуляций» . В целом же, имеющиеся в работе историографические оценки, носят вспомогательный характер и не выходят за рамки господствующей в то время методологии.
Весьма интересные историографические обзоры были даны в ряде современных работ Н.А. Троицкого. Например, в своем пособии автор показал основные вехи и тенденции рассмотрения истории народничества вообще и бланкизма в частности. При этом он подчеркнул, что, основываясь на ленинских оценках, «советская историография народничества... конъюнктурно выбирала из них одни и замалчивала (либо даже фальсифицировала) другие». По мнению автора, «особенно пострадала история «Народной воли», которую то замалчивали, то бичевали, извращая ее теорию, умаляя практику, принижая заслуги». Троицкий даже в коллективной монографии И.К. Панти
на, Е.Г. Плимака и В.Г. Хороса, претендующей, по его словам, «на преодоление антинароднических стереотипов», увидел предвзятость оценок идеологии партии, непонимание ее подлинного содержания и значения. Вместе с тем автор отметил и те работы советского периода, которые отличались своей научной убедительностью и корректностью оценок. К ним были отнесены труды Б.П. Козьмина (Русская секция I Интернационала. М., 1957), Э.С. Ви-ленской (Революционное подполье в России (60-е годы XIX в.). М., 1965), Б.С. Итенберга (Движение революционного народничества. М., 1965) и В.А. Твардовской (Социалистическая мысль России на рубеже 1870-1880-хх гг. М., 1969)19.
В целом Троицкий, подчеркнув существование старых и появление новых методологических догм, констатировал «драматическое состояние изучения темы революционного народничества 1870-х гг.» в современной лите 20 ратуре .
В специальных историографических статьях и рецензиях, посвященных работам по истории освободительного движения вообще и бланкизма в частности, отмечалась, в первую очередь, недостаточная исследованность многих аспектов темы. Еще в середине 1960-х гг. М.Г. Седов подчеркнул, что «проблема теоретиков народничества и их наследия к сожалению, и по сей день не изучена» . Несколько позднее практически о том же писали С.С. Волк и СБ. Михайлов, пришедшие к выводу, что «необходимы монографии о крупнейших идеологах и публицистах народничества, более или менее полные издания их сочинений»22. Н.А. Троицкий еще в начале 70-х гг. утверждал, что «нетерпимо отсутствие обобщающих трудов ... об идеологах и публицистах народничества», а «нерешенных задач в исследовании народничества пока еще больше, чем решенных»23. В 80-е гг. ведущие исследователи высказывали ту же точку зрения. Так, Н.М. Пирумова в резенции на книгу Б.М. Шахматова о Ткачеве, писала, что «современный уровень науки требует детальной разработки проблем русской общественной мысли, опре деления их места и значения»24, а в ее совместной с В.Я. Лаверычевым статье утверждалось, что «история освободительного движения в России ...еще не стала предметом всестороннего и комплексного исследования»25. Что же касается непосредственно историографии бланкизма, то вполне можно согласиться с мнением С.В Тютюкина, высказанном им в рецензии на книгу Е.Л. Рудницкой о Ткачеве, согласно которому, «... о русских бланкистах, только писать и писать», особенно учитывая «контраст между западной... и советской историографией»26. В целом, историографические экскурсы, проведенные в общих трудах, а также историографические статьи и рецензии создают определенный, хотя и минимальный задел для разработки темы.
Более информативно насыщены специальные работы, посвященные тем или иным проявлениям бланкизма и затрагивающие конкретную литературу рассматриваемой проблемы. К историографии тех или иных этапов развития идеологии русского бланкизма в рамках своих исследований обращались М.Г. Седов, Б.М. Шахматов, Эм. Виленская, Н.А. Троицкий, Е.Л. Рудницкая, М.Д. Карпачев, Г.С. Кан. Отдельные оценки историографии темы можно встретить в трудах В.А. Твардовской, О.В. Будницкого, Ш.М. Левина, С.С. Волка, Р. Блюма и некоторых других исследователей.
Например, рассматривая становление идеологии русского бланкизма, авторы книги «Чернышевский или Нечаев» выступили с критикой характеристики, данной Б.П. Козьминым прокламации «Молодая Россия». По их мнению, один из крупнейших исследователей народничества «несколько преувеличил степень зрелости его (Заичневского - Т.Ш.) программы и несколько недооценил тот вред, который принесло появление «Молодой Рос-сии» с ее «левым фразерством» . Иную трактовку восприятия Козьминым раннего этапа идеологии русского бланкизма предложили В.А. Твардовская и Б.С. Итенберг. Высоко оценив его вклад в изучение народничества, они обратили внимание на то, что историк подчеркивал расхождения Заичневского с Чернышевским, отход русского бланкиста от народнической доктрины. Суть же этих разногласий Козьмин, по их мнению, увидел в том, что для Заичневского движущие силы революции были представлены революцион ,_, _ 28 нои интеллигенцией, а подготовка к революции сводилась к заговору . В.А. Твардовская в книге, посвященной Б.П. Козьмину, отметила, что историк в целом выстроил генетическую линию бланкизма, включив в нее Заичневского, ткачевцев, нечаевцев, ишутинцев, народовольцев. Метод же его исследований заключался «в постижении бланкизма от частного к об-щему» . Наличие разных оценок отмеченного историографического факта подтверждает необходимость в настоящей работе.
Выход в середине 60-х годов работ Э.С. Виленской и Р.В. Филиппова, занявших противоположные позиции по отношению к ишутинской организации, стал поводом для характеристики сложившейся историографии идеологии ишутинцев. Виленская, обращаясь к предыдущему исследовательскому этапу, отметила, что «дореволюционная историография, особенно до 1905-1906 гг., располагала более чем ограниченной документальной базой для освещения революционного движения в интересующий нас период». Обзор литературы об ишутинцах у Виленской связан в основном с их практической деятельностью. Вместе с тем она отметила, что в начале советского периода Шилов и Клевенский «пытались найти место ишутинцев в общей истории освободительной борьбы в России и в этом свете дать их идейную 1ft оценку» . Основное же внимание в своем историографическом обзоре Виленская уделила критике позиции Р.В. Филиппова, о чем будет сказано в самой работе. Развернувшаяся же в научной литературе полемика о характере идеологии ишутинцев свидетельствует о необходимости комплексного анализа историографии темы, без чего едва ли возможно найти решение данной проблемы.
До настоящего времени нет специальных работ и по историографии идеологии заговорщичества Ткачева. Правда, Б.М. Шахматов в своей ранней специальной статье дал общий обзор литературы, посвященной жизни и деятельности мыслителя 31, но ее объем чрезвычайно мал. Вышедшая в 1991 г. статья Дубенцова исследует лишь один эпизод историографии - дискуссию 20- начала 30-х гг. о социально-политических взглядах Ткачева, что не совсем совпадает с идеологией заговорщичества. Можно согласиться с мнением автора, что исследование Ткачева разделило «историографическую судьбу всего революционного народничества», и что « в самом общем виде некоторые подходы к оценке социально-политических взглядов Ткачева историками 20- начала 30-х гг. были намечены в статьях М.Г. Седова, С.С. Волка, СБ. Михайловой, В .Я. Гросула»32.
Работы дореволюционного периода охарактеризовал М.Г. Седов - один из наиболее обстоятельных исследователей наследия Ткачева. Проанализировав труды А. Туна, А. Корнилова, С. Г. Сватикова, В. Богучарского, А. Цилиакус, он пришел к выводу, что «в дореволюционное время историческая литература чуть ли не всех течений и оттенков рассматривала Ткачева исключительно в негативном плане. Все авторы усиленно подчеркивали, что Ткачев противопоставил себя другим лидерам общественного движения, не смог оказать сколько-нибудь значительного влияния на революционную молодежь, его теоретический орган «Набат» не получил широкого распространения и не имел существенного значения в практической борьбе... Основная идея набатовцев - захват политической власти - почти не имела сторонни-ков» . Таким образом, историк весьма негативно характеризовал уровень исследований творчества Ткачева в дореволюционный период. Вместе с тем Седов высоко оценил вклад Козьмина в разработку темы. По его мнению, у историка «во всех работах проводится в сущности одна мысль: Ткачев - выдающийся революционер, идеолог особого направления в освободительном движении, теоретик русского бланкизма... Козьмин с успехом вел полемику против тех, кто пытался доказать наличие анархизма в произведениях Ткачева. Он с полной очевидностью разъяснял, что Ткачев представлял собой одну из наиболее ярких фигур, исповедовавших идеи политической революции и централизма»34. Оценки Седова имеют большое значение для проведения историографического анализа, но и они далеко не исчерпывают круг проблем, рассмотренных, например, тем же Козьминым 35.
Характеризуя современную ему литературу, Седов вынужден был признать, что о Ткачеве пишут крайне мало, а все, что о нем говорят, «представляет повторение старого». В качестве примера он привел статью Ш.М. Левина (в сборнике «В .И. Ленин и русская общественно-политическая мысль XIX - начала XX в.». Л., 1969. С. 189-192), который свою основную задачу «видел в как можно более резком осуждении Ткачева, как представителя якобинско-бланкистского направления в русской истории» .
О недостаточной исследованности наследия Ткачева писал также Б.М. Шахматов в своей книге «П.Н. Ткачев. Этюды к творческому портрету». Проанализировав состояния историографии темы, он пришел к выводу, что «по прочтении всего опубликованного о Ткачеве к началу 1960-х годов (исключение - работы Б.П. Козьмина) возникало чувство досады: источниковой базы практически никакой, количество информации незначительное и в своем большинстве все сводилось к многократному воспроизведению по разным поводам нескольких фактов и положений из известных полемических работ Ф. Энгельса и Г.В. Плеханова и к прямолинейному распространению оценок, относящихся к социально-политическим взглядам, на все другие ви-ды его творчества» . Суждение Шахматова о прямолинейном использовании оценок Энгельса и Плеханова в исследовании теоретического наследия Ткачева отразило присущую советской историографии систему аргументации. Следовало бы дополнить, что замена анализа цитатой скрывала за собой идейно-политические цели, ибо в советской литературе, по меткому замечанию В.А. Твардовской и Б.С. Итенберга, «полемика Энгельса с Ткачевым... всегда оценивалась как блестящая победа научного социализма над утопиче-ским» .
Иногда выводы авторов относительно историографии Ткачева приобретают несколько противоречивый характер. Так Б.М. Шахматов в статье о Бланки пишет, что «...мало изучены теоретическая, точнее, идеологическая сторона деятельности Ткачева, его сторонников и последователей...». И в том же 1981 г. в книге о Ткачеве он делает вывод, что «М.Г. Седов, А.И. Татар ников, В.Д. Лазуренко ... раскрыли с разных сторон основные проблемы тка-чевской революционной концепции, ее историческую роль и современное in звучание» . В целом, обращение Шахматова к историографии Ткачева было наиболее продуктивным и обстоятельным. Кроме того, наметив некоторые перспективные направления исследования идеологии политического заговорщичества, он подтвердил собственный вывод о том, что «дань историографии никогда не может быть чрезмерной». Н.А. Троицкий оценил монографию самого Б.М. Шахматова о Ткачеве как «непредвзятую, научно сбалансированную»40.
Уровень достигнутого в исследовании теоретического наследия Ткачева в целом и его отдельных компонентов, отражающих идеологию политического заговорщичества в частности, свидетельствует о необходимости комплексного изучения как историографии всего творчества мыслителя, так и базовых составляющих его взглядов.
Вышесказанное в полной мере относится и к историографии «Народной воли». В работах М.Г. Седова, С.С. Волка, Ш.М. Левина, В.А. Твардовской, О.В. Будницкого и Г.С. Кана уделялось определенное внимание комплексу литературы, посвященной истории партии. Однако в них лишь попутно рассматривались те ее стороны, которые были связаны с идеологией заговорщичества народовольцев. Так, например, Седов не был согласен с отождествлением Плехановым «народовольчества и бланкизма». По мнению же Левина, «...Плеханов идею захвата власти с целью осуществления сразу и политического и экономического переворота рассматривал едва ли не как наиболее определяющую для народовольчества, причем обычно происхождение этой идеи он связывал в большей или меньшей степени с влиянием на «Народную волю» Ткачева и его «Набата»41. О конечной правоте Плеханова в определении бланкистской природы идеологии «Народной воли» писал и 42 С.С. Волк . Подходы же самого С.С. Волка оценены Н.А. Троицким как «фамильярно-снисходительное похлопывание героев», «не додумавшихся оставить террор и заняться организацией классовой борьбы пролетариата»43.
О.В. Будницкий проанализировал отношение к заговорщичеству «Народной воли» «современных буржуазных историков», обратил внимание на их тезис, согласно которому большевики восприняли «заговорщичество и терроризм». В целом же состояние историографии народовольчества на рубеже XIX — XX веков автор свел к противостоянию марксистов и неонародников, которые не замечали эклектики программы партии, «превратно» судили о классовой структуре, причинах гибели и значении террора «Народной воли». Марксисты же устами Плеханова указали на то, что террор - это «плод слабости»44. Представляется, что в целом оригинальное, основанное на современных методологических подходах исследование Будницкого оказалось несвободным от некоторой тенденциозности в оценках заговорщичества.
Г.С. Кан в одной из последних работ, посвященных «Народной воле», также коснулся темы трактовки своими предшественниками характера идеологии партии. По его мнению, многие исследователи, начиная с Н.С. Русанова, восприняли «ошибочное суждение Г.В. Плеханова» о бланкистском характере воззрений многих народовольцев и их ведущего идеолога Л.А. Тихомирова45. При этом Кан поставил под сомнение сложившуюся в отечественной историографии методику исследования идеологии «Народной воли». Так, по его словам, «...кажется неправомерным использованный В.А. Твардовской принцип реконструирования идеологии «Народной воли» путем подбора и анализа высказываний отдельных народовольцев»46. Не вдаваясь в полемику, хотелось бы заметить, что лишь анализ всего комплекса источников, проведенный Твардовской, позволил ей придти к убедительным и научно обоснованным выводам.
Современный автор отметил и особенности позиции Е.Л. Рудницкой, в течение многих лет изучающей наследие Ткачева и российский бланкизм в целом. По его мнению, Рудницкая, рассматривая соотношение идей Ткачева и идеологии «Народной воли», «отстаивает (хотя и весьма непоследовательно, с оглядкой на труды С.С. Волка и В.А. Твардовской) совершенно спра ведливый, на наш, взгляд тезис о значительной разнице в понимании революции у П.Н. Ткачева и «Народной воли»47.
Итоговый вывод Кана достаточно категоричен: «В общем, мнение ряда историков о бланкистском характере политических взглядов Л.А. Тихомирова нам представляется лишенным всякого серьезного основания. Данная историографическая легенда абсолютно не подтверждается в процессе изучения и анализа произведений Л.А. Тихомирова 1879-1885 гг.»48. Подробнее полемика, развернувшаяся в отечественной историографии по поводу определения характера идеологии «Народной воли» и взглядов Тихомирова, будет рассмотрена в соответствующей главе. Наличие же различных мнений по данной проблеме подтверждает необходимость проведения историографического исследования. Основные же положения монографии Г.С. Кана вызвали полемику ее автора и Н.А. Троицкого, в ходе которой не только выявились различия в подходах двух историков, но и произошло уточнение их по 49 зиции .
Попытку оценить отношение современных исследователей к перспективам борьбы «Народной воли» предпринял В.Н. Гинев. Он утверждает, что в последние десятилетия «большинство согласно, что террористическая практика «Народной воли» в тех условиях, в конечном счете, была обречена на поражение»50.
Подводя итоги рассмотрению историографических работ, отражающих народовольческую проблематику, можно отметить различия подходов в трактовке и понимании идеологии «Народной воли». Историографический анализ темы свидетельствует, с одной стороны, об отсутствии специальных работ, посвященных рассмотрению всего комплекса литературы, затрагивающей идеологию российского бланкизма, а с другой - о наличии оценок и суждений, создающих определенные предпосылки для раскрытия темы.
Источники по теме настоящего исследования можно разделить на следующие группы: партийно-публицистические работы современников русских бланкистов; мемуары; профессиональные исследования; программные документы и труды представителей заговорщического течения, отражающие идеологию российского бланкизма. Комбинация из этих четырех групп создает необходимую для проведения исследования документальную основу.
Первыми, кто засвидетельствовал зарождение феномена бланкизма в России и дал характеристику его идеологии, стали сами участники освободительного движения пореформенной эпохи, теоретики народничества и марксизма - А.И. Герцен, М.А. Бакунин, П.Л. Лавров, Г.В. Плеханов и др. Их работы могут быть определены как партийно-публицистические, в первую очередь потому, что они не ставили перед собой цели беспристрастного анализа заговорщического течения, а вели с ним острую идейную полемику, пытались доказать несостоятельность самой идеологии бланкизма. Однако для этой группы авторов было свойственно обращение к документам, проведение их критического анализа, а также разработка основных характеристик русского бланкизма, которые затем в той или иной форме использовались профессиональными исследователями. Особенной политической тенденциозностью отличались первые марксистские работы Г.В. Плеханова «Социализм и политическая борьба» и «Наши разногласия». Вместе с тем в них использовались и источники: программные статьи «Народной воли», произведения П.Н. Ткачева. К этой же группе можно отнести и статьи Ф. Энгельса из серии «Эмигрантская литература». Хотя они и принадлежали перу «зарубежного автора», однако, были широко известны в среде русских революционеров и оказали значительное влияние на формирование оценок идеологии бланкизма Ткачева. Традиция партийно-публицистического подхода сохранилась и позднее, получив свое развитие в работах В.И. Ленина и других политических деятелей начала XX в.
Уже в ходе революции 1905-1907 гг. начинают выходить мемуары, часть из которых при всей их неизбежной субъективности может быть также отнесена в историографический ряд. Так, в воспоминаниях О.С. Лю батович и Н. Виташевского51, опубликованных в 1906 г. в журнале «Былое», содержится не только большой фактический материал, но также оценки и суждения, касающиеся идеологии русского бланкизма. Эти оценки становились фактом историографии и способствовали постановке и началу разрешения отдельных проблем истории заговорщичества в России в дореволюционный период. Воспоминания же Льва Тихомирова были изданы лишь после революции и объективно стали элементом научного процесса 20-х гг. В эту же эпоху появились мемуары М.П. Голубевой о Заичневском, воспоминания В.И. Засулич и Л.Г. Дейча, в которых нашла отражение и история бланкизма52.
За более чем вековую историю изучения идеологии российского бланкизма сложился значительный комплекс литературы - более 300 наименований. Это количество может быть расширено, если учитывать все публикации, в которых содержатся упоминания о бланкистских программных документах, деятельности ведущих представителей бланкизма в российском революционном движении. В настоящей работе исследуются лишь те, что несут в себе элемент анализа и основываются хотя бы в некоторой степени на источниках.
Основная масса исследований, созданных профессионалами (они составляют третью группу источников), начинает появляться в период после революции 1905 г., хотя работы некоторых партийных авторов уже несли в себе исследовательское начало в большей степени, чем партийно-публицистические статьи предшествующего времени 53. Более того, существовали непартийные работы, как, например известная книга А. Туна, оказавшие немалое воздействие на последующую историографию. В период между двумя революциям выходят работы В.Я. Богучарского, К.А. Пажитнова, А.А. Корнилова, М. Лемке, Б.Б. Глинского, Л. Барриве, В.Е. Чешихина - Ветринского, других историков, которые будут специально рассмотрены в соответствующей главе диссертации. Используя многочисленные публикации источников, появившихся благодаря революции, исследователи поста вили проблемы места Ткачева, Нечаева в революционном процессе, якобинства «Народной воли», продолжили анализ соотношения террора и заговорщичества. Специальных работ, посвященных идеологии русского бланкизма, за исключением отмеченной выше статьи Н.С. Русанова, в данный период еще не появилось, но в обобщающих трудах, комментариях к публикациям документов, эта тема рассматривалась.
Долгое время в советской историографии дореволюционные авторы классифицировались согласно партийной принадлежности или защищаемым идейным убеждениям. И действительно, те или иные политические пристрастия достаточно часто просматривались в работах представителей как охранительного (А. Мальшинский, Р. Фадеев и др.), так и либерального (А.А. Корнилов, В.Я. Богучарский и др.) направлений. Свою трактовку русского бланкизма предлагали и публицисты революционного лагеря. Но при анализе их работ следует учитывать не только идейно-политическую позицию авторов, но и научные качества их трудов: введение в научный оборот новых документов и достоверность их анализа, степень объективности и беспристрастности, аргументированность выводов, оригинальность в постановке и решении тех или иных исследовательских задач. В целом плюрализм мнений и идеологических подходов стимулировал исследовательский процесс в дореволюционную эпоху.
С начала 20-х гг. начинает утверждаться марксистская методология, которая к рубежу 20-30-х гг. вытесняет иные подходы, сохранявшиеся в трудах бывших меньшевиков, бланкистов, представителей других течений общественной мысли. Но это не означало механического снижения качества исследований. Огромное количество опубликованных источников, некоторая творческая свобода, тогда еще возможная в рамках марксистской методологии, пытливость исследовательской мысли позволили значительно продвинуть изучение идеологии русского бланкизма. В многочисленных статьях, рецензиях, комментариях Б.П. Козьмина были проанализированы взгляды и деятельность Заичневского, Ткачева, Нечаева, ишутинцев. Значительный вклад в разработку темы внесли труды М.М. Клевенского, А. Гамбарова, А.А. Кункля, П.Г. Щеголева. Определенный интерес представляют и работы Б. Горева, посвященные О. Бланки и связям его учения с российским революционным процессом.
С середины 50-х гг. источники для историографической работы пополнились за счет работ профессиональных исследователей, и не только историков, но и литературоведов, философов, социологов, экономистов. В трудах В.А. Твардовской, М.Г. Седова, С.С. Волка, Е.Л. Рудницкой, Б.С. Итен-берга, Н.М. Пирумовой, Э.С. Виленской, Б.М. Шахматова и других авторов рассматривались проблемы идеологии ишутинцев, Ткачева, Нечаева, «Народной воли». С конца 60-х годов появляются диссертационные исследования А.И. Татарникова, Ю.С. Карпиленко, В.А. Исакова, посвященные Ткачеву.
Четвертая группа источников состоит из программных документов и трудов, созданных деятелями российского бланкизма. Их использование необходимо для того, чтобы выявить степень научной объективности того или иного исследователя, определить учтена ли им эволюция идейных позиций идеологов бланкизма, уточнить корректность и доказательность авторских выводов. К этой группе документов, прежде всего, относятся прокламация «Молодая Россия» П.Г. Заичневского, статьи Ткачева, программные документы «Народной воли». Продолжаются публикации источников, позволяющих глубже исследовать идеологию бланкизма. В 1975-1976 гг. выходит 2-х томник произведений Ткачева, в который вошли некоторые его работы, ранее не публиковавшиеся. Благодаря усилиям Пирумовой и Рудницкой увидели свет документы, позволяющие уточнить взгляды Нечаева. Шахматов опубликовал и прокомментировал статьи Ткачева из французского «Набата»54.
Работы, в которых авторы на протяжении более чем ста лет обращались к идеологии российского бланкизма, наряду с произведениями деятелей этого направления позволяют обеспечить настоящее исследование достаточной источниковой базой.
Методологической и теоретической основой исследования явились общепризнанные принципы историзма, объективности и научной достоверности. В работе использовались сравнительно-исторический и проблемно-хронологический методы, а также системный подход, позволяющий непредвзято проанализировать весь комплекс источников.
Целью работы является выявление содержания и результатов историографического процесса, отразившего ход исследования идеологии бланкизма в России. Данная цель включает в себя выявление исторического и культурного контекста, характерных особенностей, методологической, источниковой и методической базы, а в результате, и научной продуктивности всех историографических этапов изучения темы. Достижение поставленной цели позволит не только подвести итоги и систематизировать накопленные в ходе изучения темы знания, но и определить вклад отдельных ученых в ее разработку, а главное - наметить перспективы дальнейших поисков, использовать открытия и просчеты предшественников в современной исследовательской работе. Реализация цели возможна в ходе решения следующих задач:
- выявление обеспеченности исследовательского процесса источниками на каждом его этапе;
- установление круга авторов, их политической ориентации и методологической позиции;
- определение уровня влияния официальной идеологии, общественного мнения на исследовательский процесс;
- рассмотрение решения основных проблем темы и определение специфики тех или иных трактовок различных проявлений идеологии бланкизма на каждом этапе исследовательского процесса;
- анализ степени учета авторами достижений предшественников, их вклада в разработку темы, определение особенностей отдельных этапов исследовательского процесса;
- выявление нерешенных проблем и перспективных направлений исследования темы.
Структура диссертационного сочинения отражает периодизацию исследовательского процесса. Первая глава посвящена дореволюционному периоду, вторая - охватывает изучение предмета в 20-х - начале 3 -х гг., в третьей - исследуется поздняя советская историография идеологии бланкизма, а в последней - работы российских ученых 90-х годов XX - начала XXI в.
Предпосылки распространения и основные компоненты идеологии русского бланкизма
С отменой крепостного права Россия вступила на путь модернизации, повлекшей за собой, с одной стороны, целый ряд новых социокультурны противоречий, а с другой - кардинальные изменения привычного для народных масс уклада жизни. В этих условиях идея заговора, ориентировавшая на немедленный захват власти группой революционеров в целях спасения народа от «ужасов капитализма» и осуществления социалистических преобразований, получила распространение среди части русской радикальной интеллигенции. Вместе с тем она подверглась критическому осмыслению и анализу как со стороны либеральных мыслителей и историков, так и представителей революционного движения, чей подход заслуживает особого внимания. Дело в том, что именно в трудах А.И. Герцена, М.А. Бакунина и Г.В. Плеханова идея заговора получила взвешенное, основанное на анализе документов, деятельности конкретных лиц и групп освещение, практически положившее начало научной разработке темы. Суждения революционных теоретиков, несмотря на их некоторую предвзятость, вызываемую разным видением целей и задач освободительного движения, представляют большой интерес. В своих трудах они затрагивали ключевые проблемы российского заговорщичества, т.е. пытались раскрыть его истоки, оценить перспективы развития в условиях капиталистической трансформации страны, показать содержание его основной идеологемы: партия - заговор - переворот - диктатура, подвергали анализу саму идею заговора и террора.
В рассматриваемый период пристальное внимание современников и первых исследователей заговорщичества занимала проблема причин распространения бланкистской идеологии среди части радикальной интеллигенции России. Притом уже в это время в отечественной историографии сложились подходы, по-разному трактующие истоки ее генезиса. Одни видели причины тяготения революционеров к идее заговора в различного рода внутренних факторах социального и политического характера, сложившихся в России в пореформенную эпоху. Другие объясняли ее распространение, прежде всего, внешними влияниями, третьи находили ее корни в особенностях психоэмоциональной структуры российской интеллигенции. Естественно, что это раз деление не было абсолютным, и в трудах одного и того же автора могли встретиться различные версии предпосылок генезиса бланкизма в России.
Некоторые историки полагали, что появление заговорщичества в России было вызвано политикой властей. Так, по мнению придерживавшегося либерально-народнических взглядов В.Е. Чешихина-Ветринского, «общественное движение стало все более загоняться в подполье, и там в 1866 году впервые вспыхнул зловещий огонь террора»2. Тем самым основную причину зарождения идеи заговора историк находил в отказе правительства от политики реформ и его переходе к реакционному курсу. О деспотизме власти, ее антинародной политике как основных факторах, породивших заговорщичество, писали такие либеральные авторы как А. Тун и Л. Барриве3. А эсеровский публицист В. Цеховский обратил внимание на то, что «проповедь Ткачева» могла найти слушателей лишь в стране, «которую бюрократия в узкоэгоистических целях веками держала в духовной тьме»4. Практически об этом же писал и кадет А. Корнилов, по словам которого, «лишь полное отсутствие свободы печати и то состояние террора, в которое наше правительство ввергло все русское общество после 1866 г., да крайнее озлобление молодежи, теснимой и оскорбляемой ... могли создать для Нечаева силу...»5. Таким образом, усиление репрессивной компоненты во внутренней политике 60-х годов, нерешенность крестьянского вопроса, ухудшение условий жизни основной массы населения, произвол бюрократии и подтолкнули, по мнению этих историков, часть революционеров не только к активизации своей борьбы, но и к использованию крайних средств. При этом следует заметить, что исследователи, придерживавшиеся различных общественно-политических взглядов, например, отстаивающие народнические либо либеральные убеждения, сходились в том, что основная причина распространения идеи заговора и порожденной ею практики революционного террора заключалась в самой природе русского самодержавия и результатах его внутренней политики.
В отличие от трактовки, сформулированной представителями оппозиционного лагеря, автор полицейского «Обзора социально-революционного движения в России» А. Малыиинский находил иные внутренние причины, лежащие за пределами исторической ответственности самодержавной власти. Он утверждал, что после провала хождения в народ, «... пройдя почти всю Россию, агитаторы убедились в невозможности имеющимися в их распоряжении средствами произвести хотя малейшее движение в массах и пришли к заключению, что не по воле народа государственная власть может быть потрясена...»6. Таким образом, именно преданность народа самодержавию, обреченность всех попыток поднять его на антиправительственные выступления и подтолкнули, согласно логике представителя официального направления, часть революционеров к идее заговора. В его трактовке бланкизм в России явился реакцией на постепенную утрату интеллигенцией веры в революционный потенциал народа, что и заставило ее искать выход в опоре на собственные силы. На первый взгляд об этом же писал и эсер А.А. Аргунов, считавший, что «программа якобинства ...являлась отголоском не оправдавшейся надежды революционеров достигнуть своих пропагандистских целей»7. Однако между этими двумя подходами существовало принципиальное различие, заключавшееся в том, что Мальшинский неудачу пропаганды объяснял верноподданническими чувствами народа, а Аргунов - его забитостью и культурной изоляцией.
Становление идеи политического заговора
Сразу же после окончания Гражданской войны в научных исследованиях, посвященных революционному движению России, проявился заметный интерес к заговорщичеству. Различные авторы пытались понять предпосылки его появления в России, определить его природу и особенности.
Одним из первых, кто обратился к проблеме политического заговорщичества социалистов, стал Б.И. Горев. Выйдя в 1920 г. из партии меньшевиков, он принял активное участие в дискуссии первой половины о корнях большевизма, рассмотрел в своих книгах «От Томаса Мора до Ленина», «Огюст Бланки» и статье «Обидно ли для марксиста идейное родство с бланкизмом» социальную природу бланкизма, условия и особенности его распространения в России. По мнению Горева, «...Бланки признавал лишь один путь к социализму - захват революционными рабочими политической власти»1. Но это не было самоцелью, считал автор, а представляло собой лишь начало эпохи преобразований. «Бланки, - по словам Горева, - не только внес политику в борьбу за социализм, но всю жизнь боролся за ту мысль, что политический переворот, лишение буржуазии политической власти и захват ее социалистами является первым и необходимым условием коренно-го и успешного социального преобразования в интересах трудящихся» .
Переворот неизбежно влечет за собой вопрос о форме и сути последующей власти. И не случайно Горев в своей книге о Бланки обосновывал ту идею, «что формой власти в революции может быть только диктатура, и притом, диктатура меньшинства, хотя и опирающегося на классы, ибо дикта-тура большинства есть внутренне противоречивое понятие...» . В отличие от эпохи Бланки, действия которого во многом были ориентированы на рабочих, Горев утверждал, что в конце XVIII в. «произошла первая в новейшей истории попытка произвести насильственный коммунистический переворот при помощи свержения власти богачей и установления революционной диктатуры бедноты. Эту попытку задумал родоначальник новейшего, боевого, революционного коммунизма - Бабеф»4. Таким образом, Горев расширил генеалогический ряд политических заговорщиков- социалистов /коммунистов/ и довел его до Бабефа.
Опыт зарубежных предшественников, по мнению Горева, оказал несомненное идейное влияние на часть русских революционеров, стал духовным источником заговорщического течения. Но проблема причин, под воздействием которых учение Бланки начало распространяться в России, еще не была поставлена исследователем.
Внимание советских исследователей начинает привлекать к себе личность одного из авторов прокламации «Молодая Россия» - П.Г. Заичневско-го, в котором видят основоположника «...очень интересного, но малоизученного течения русского революционного движения - русского якобинства-бланкизма»5. Примечательно, что в данном определении «якобинство» и бланкизм используются как тождественные понятия. Однако с позиций классического марксизма подобное совмещение являлось ошибочным. Якобинство оценивалось как левый фланг буржуазной революционности, осу ществлявшей идею революционной диктатуры с опорой на народные массы и существенным своим элементом имевшей государственный террор. Бланкизм же представлялся социалистическим движением, направленным на совершение государственного переворота силами революционного меньшинства через заговорщическую деятельность для реализации социальной программы в интересах народа посредством диктатуры революционной партии с последующим в отдаленном будущем привлечением к управлению и самого народа. Тем не менее, в историографии 20-х гг., применительно к российскому освободительному движению, понятия «бланкизм» и «якобинство» выступали как равнозначные. Обращает на себя внимание тот факт, что именно в это время данные дефиниции окончательно закрепились за революционным заговорщичеством. Представляется, что здесь отразилось стремление исследователей представить революционное движение в стране как часть и продолжение мирового революционного процесса. С другой стороны, использование устоявшегося категориального аппарата свидетельствовало о попытках марксистского осмысления революционного движения в России как закономерного, классового по своему характеру явления. Однако использование европейских эквивалентов не могло затушевать специфику русского заговорщичества. Вот почему соотношение общего и особенного становится одним из объектов острых дискуссий, ведущихся в литературе того времени.
Успешному изучению взглядов Заичневского способствовала публикация Б.П. Козьминым в 1923 г. материалов, отражающих деятельность его кружка 6. Кроме того, в этот период были также опубликованы воспоминания о революционере, например, М.П. Голубевой и С. Мицкевича. Таким образом, появилась солидная источниковая база, позволявшая ставить и решать узловые проблемы раннего российского бланкизма.
Уже в начале рассматриваемого периода была затронута тема формирования мировоззрения Заичневского, сопряженная с его социально политическими взглядами и началом капиталистического развития страны. В работе о Ткачеве Б.П. Козьмин писал: «Учитывая исход французской революции 1848 года, авторы «Молодой России», не боясь упреков в якобинстве, высказывались за сосредоточение руководства народным движением в руках революционной партии»7.
Становления идеологии бланкизма в пореформенной России
В этот историографический период историки вновь обращаются к прокламации «Молодая Россия», в которой они видят начало российской идеологии заговорщичества. Первым в данный период указал на бланкистский характер «Молодой России» Ш.М. Левин, подчеркнувший, что «Заич-невский, по существу, выступил более или менее осознанно сторонником заговорщической тактики. Идея захвата власти партией, опирающейся непосредственно на узкий слой революционной интеллигенции ... и осуществления социального переворота с помощью диктатуры этой партии свидетельствовали о том, что Заичневский уже тогда тяготел (сознательно или бессознательно) к «бланкистским» настроениям и взглядам, приверженность к которым в дальнейшем характеризовала всю его деятельность»12. В.Я. Гросул отметил то влияние, которое оказали на Заичневского Великая французская революция и идеи О. Бланки13. В целом исследователи повторяли оценки, данные прокламации еще Б.П. Козьминым 14. Однако в их трудах стали появляться и оригинальные уточнения и дополнения. Так, Седов подчеркнув приоритет Заичневского в деле становления идеологии бланкизма в России, отметил, что в «Молодой России» «впервые ставилась проблема захвата власти сплоченной партией революционного меньшинства»15. По мнению же Виленской, «Заичневскии подходил к идее заговора, подменявшего собою народную революцию» ,6. Обращает на себя внимание осторожность формулировки - всего лишь «подходил к идее заговора», а не стал ее апологетом и пропагандистом, о чем, как мы увидим ниже, пишут многие историки.
Среди сюжетов, имеющих отношение к становлению идеологии политического заговорщичества, современная историография выделяет вслед за За-ичневским теоретические поиски ишутинцев. Центральной проблемой в анализе взглядов Ишутина и его сторонников оказывается выдвинутая ими идея политической борьбы. Однако историки предложили различную трактовку ее восприятия революционерами. Так, по мнению Виленской, ишутинцы сводили ее к осуществлению политического переворота и захвату власти меньшинством; Базанов и Блюм увидели в программных установках кружка борьбу за «идеи политической свободы»17. Иногда понятие «политическая борьба» не раскрывается вовсе. Так М.Д. Карпачев привлек внимание к заявлению ишутинцев «о нецелесообразности выдвижения лозунгов политической борьбы», оставляя его без какого-либо комментария.
Другой аспект заговорщичества, продолжающий вызывать споры, заключается в истолковании соотношения террора и политической борьбы. База-нов противопоставляет эти явления во взглядах ишутинцев: «Сама попытка организовать в 1866 году террористическое общество под названием «Ад» свидетельствует о недооценке ишутинцами идей политической свободы, о кружковой замкнутости и не прочности их убеждений»18. Противоположную точку зрения, сформулированную Виленской, сам Базанов представил следующим образом: «Не отрицая преднароднических элементов в тактике и программе ишутинцев, их стремления к сближению с крестьянством, Э.С. Виленская считает, что «организация» в постановке тактических задач руководствовалась идеей заговора, что и привело ишутинцев к террористическим замыслам»19. В изложении Виленской этот пункт программы трактуется несколько шире, не только как «постановка тактических задач», но и как способ взять на себя инициативу в революции. Исследовательница утверждала, что «акт цареубийства, по замыслу ишутинцев, должен был находиться в связи с созданием разветвленной революционной организации, способной возглавить революцию (вернее, ее организовать) и пропагандою социализма при помощи устройства ассоциаций»20. Близкую позицию по этому вопросу занял Левин21. Рассуждая о целях «юных заговорщиков», Виленская пришла к выводу, что в своих планах они шли «... до свержения правительства и захвата власти для последующей ее передачи народу». Способы свер-жения допускались любые, «вплоть до террористических актов» . Более того, Виленская не только констатировала, но и доказала социалистический характер конечных планов ишутинцев. По ее словам, «так же как и их предшественники, они стремились объединить политическую и социалистическую революции в единый акт, рассчитывая одним ударом ликвидировать самодержавие и предотвратить возможность капиталистического развития России. Но именно поэтому они, как и их предшественники, были противниками «чистого» политического переворота, не обеспечивающего социалистические преобразования»23.
Иную оценку целей организации предложил Карпачев, который считал, что на цареубийство «Каракозов смотрел именно как на средство возбуждения народных масс. Он не выдвигал никаких политических требований и, подобно ишутинцам, не рассматривал террор как способ подготовки к захвату власти»24.
Позиция Виленской представляется гораздо более аргументированной и документально обоснованной. Так, по мнению исследовательницы, ишу-тинцы «революцию представляли себе иначе, чем их недавние предшественники, которым она виделась как крестьянское восстание, идущее из толщи народных масс поддерживаемое и направляемое революционерами из «образованных классов». «Юные заговорщики», видя, что народ не способен подняться сам, решили, что именно революционное меньшинство должно взять на себя инициативу восстания, что оно способно своими силами свергнуть самодержавие и пробудить тем самым народ к действию, повести его и передать ему всю власть в итоге. Виленская оценила такую ставку на революционное меньшинство, как «трезвую оценку неспособности народа быть «инициативной политической силой революции»25. Во многом это решение диктовалось, по ее мнению, объективной обстановкой в стране, отсутствием со-циальных групп, заинтересованных в революции .
По мнению Виленской, другой автор, анализировавший деятельность ишутинцев - Филиппов, снижал значение «заговорщическо террористической тактики и усиливал их пропагандизм», стремясь доказать, что «не произошло никаких изменений сравнительно с воззрениями их предшественников»27. Базанов же полагает, что исследовательница «преувеличивает заговорщически-террористическую платформу петербургского кружка» Худякова, а свой собственный подход формулирует как промежуточный: «Две тенденции - народническая, окончательно проявившаяся в массовом «хождении в народ» в начале 70-х, и заговорщически-террористическая в «Организации» Ишутина-Худякова - не придуманы исследователями, они определяют программу и тактику ишутинцев, но выступают эти тенденции в разное время по-разному и далеко не в одинаковой степени у всех ишутинцев»28. Интересный подход Базанова, к сожалению, не получил ни развернутой аргументации, ни дальнейшего развития.
Радикализм 60-70-х годов XIX века
Проблематика радикализма, анализируемая в новейшей историографии, достаточно традиционна. Исследователи подробно разбирают причины формирования и развития радикального движения в России, выделяя внутренние и внешние факторы, влиявшие на его становление. Большое внимание уделяется основным чертам радикализма: его антибуржуазности, приоритету коллективного начала, социалистической направленности, максимализму, абсолютизации насилия, тяготению к жестким организационным принципам и пр.
Современным исследованиям способствует публикация различного рода источников. Заметным событием стал выход сборника документов «Революционный радикализм в России: век девятнадцатый», изданный под редакцией Е.Л. Рудницкой в 1997 г. Ранее был издан сборник «Кровь по совести»: Терроризм в России: документы и биографии. Предисловие, составление и примечания О.В. Будницкого. Ростов-на-Дону. 1994 г. Неизвестные и малоизвестные работы П.Н. Ткачева в сборнике «Опост Конт: Взгляд из России» в 2000 г. опубликовал Б.М. Шахматов.
Новые оценки радикализма появились на рубеже 80-90-х гг. преимущественно в журнальных статьях. Несколько позднее появились монографические исследования3. Однако, несмотря на достигнутое, многое остается еще неясным. Как утверждают Р.А. Городницкий и Г.С. Кан, «...история российского радикализма еще не изучена настолько, чтобы в ней не оставалось каких-либо проблем и белых пятен». К тому же в современной историографии наряду с неизжитыми старыми появились новые стереотипы и тенденциозные подходы, игнорирующие, например, принцип историзма. По вполне обоснованному свидетельству В.Н. Гинева, в 1990-е годы «неприятие революции как способа разрешения социальных конфликтов антиисторично распространялось и на трактовку многих фактов из прошлого России, сделав его в очередной раз непредсказуемым» 4.
Вместе с тем плюрализм мнений современной эпохи, открытые дискуссии позволяют не только расширить видение проблемы радикализма, но и уточнить позиции ее исследователей 5. В ходе обсуждения различных аспектов темы был поставлен вопрос о причинах возникновения и развития радикализма в России, степени оправданности насильственных действий революционеров, возможности их оценки с моральной точки зрения.
По мнению большинства исследователей, революционный радикализм стал следствием, прежде всего, ускоренной и крайне болезненной для общества модернизации пореформенной России, а также политики самодержавия. Как пишет В. Гросул, « не учитывая непрекращающегося самодержавного и чиновно-помещичьего произвола, трудно понять возникновение русского революционного терроризма - одного из методов действий зарождающейся революционной армии» б. В рамках круглого стола, В.А. Твардовская обратила внимание на то, что историк А.А. Левандовский в своей трактовке радикализма упустил «...воздействие на революционеров политики самодержавия. Речь идет не только о репрессиях. Власть, если так можно выразиться, по-своему моделирует своих революционных противников. В облике российских революционеров различимы черты самодержавной власти: они столь же жестоки и непримиримы ..., не сомневаются в своем праве решать за народ его судьбу»7.
В целом такой же подход прослеживается и у ряда других авторов. К.Н. Морозов в рецензии на первое издание сборника документов «Кровь по совести», солидаризируясь с его составителем О.В. Будницким, пишет: «На наш взгляд, нельзя ограничивать спектр участников террористической вакханалии, творившейся в России, только революционными партиями. ... Он (террор — Т.Ш.) рождался лишь под воздействием целого ряда факторов взаимо-влияющих и усиливающих друг друга ... Автор справедливо указывает на то, что нельзя из двух противостоящих друг другу лагерей — власти и революционеров — обвинять лишь одну сторону»8. Сам Будницкий полагает, что «отсутствие видимых достижений в деревне, преследования со стороны правительства, которое упорно не желало быть «нейтральным», подталкивало революционеров к переходу от анархизма к политической борьбе, от бунтарства, которое так и осталось теоретическим, к терроризму»9. Такая позиция перекликается с оценками либеральной историографии начала XX в., видевшей в непоследовательности реформ одну из причин радикализма. Автор содержательной статьи о социально-психологических корнях радикализма Е.И. Щербакова также считает, что благие мирные планы молодежи «рушились при столкновении с жизнью», а отсюда следовало тяготение к решительным действиям, к подполью, к терроризму. Автор, в итоге, пришел к выводу, что «социально-политическая действительность России второй половины XIX в. загоняла ее (энергию молодого поколения - Т.Ш.) в подполье»10.
В оценках истоков радикализма современные авторы зачастую опираются на авторитетное сегодня мнение Ф.М Достоевского, который, по словам видного исследователя русской литературы и общественной мысли В.К. Кантора, «... никаких предсказаний о большевизме и сталинизме ... не делал. Его задача была много сложнее. Россия, считал он, не потому больна, что в ней появился Нечаев, как занесенный извне болезнетворный микроб, а потому, что больна Россия. Нечаевщина лишь симптом»11. Таким образом, современные авторы обращают внимание на закономерный характер появления радикализма в России, видят один из основных источников революционного насилия в произволе власти.
Однако в современной литературе сложилось новое направление, ищущее истоки радикализма в положении, мировоззрении, психике, да и самой природе отечественной интеллигенции. Так, Е.Л. Рудницкая, не отрицая, как и многие другие исследователи, «неадекватности действий правительства», предложила все же несколько иную трактовку становления радикального течения, использующего крайние средства для достижения своих целей. По ее мнению, «террор, как и отторжение морали, были изначально субстанциро-ваны в русском революционном движении. Вспомним только ишутинцев, Нечаева, Ткачева. Каким бы монстром ни был Нечаев, он был лишь крайним выражением потенций, обусловленных утопизмом идеалов, логикой борьбы, русскими политическими реалиями, неадекватностью действий правительства, социальной изолированностью революционеров. Проблема «народ и революция» — капитальная проблема русской истории второй половины XIX в. А потому «бесы» — не плод сознания великого русского писателя, а одна из глубинных ипостасей российской революционности»13. В какой-то своей части («социальная изолированность») данное суждение сближается с выводами официальной историографии дореволюционного периода об отсутствии почвы у русских революционеров. Но некоторые трактовки причин русского ра дикализма, например, «изначальная субстанцированность» террора, «отторжение морали», «утопизм идеалов» находятся в русле тех современных историографических веяний, которые направлены на объяснение всех крайностей революционного движения в России особенностями национального сознания, психологической ущербностью русской интеллигенции, а также «порочностью» самой социалистической идеи. В данном случае заметны изменения всего лишь знаков в оценках той или иной идеологии, а не самих методологических подходов.
