Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Понятие жанра в древнетюркской рунической литературе 12
Глава 2. Дискуссия о жанровой структуре древнетюркских рунических памятников и ее источниковедческое значение 18
2.1. Конец XIX - начало XX вв. 18
2.2. 1940-1950-е гг. 19
2.3. 1960-1970-е гг. 23
2.4. 1980-2000-е гг. 42
Глава 3. Историографический и литературный аспекты текстов древнетюркских рунических надписей 57
3.1. Героический эпос 64
3.2. Историческое сказание 71
3.3. Лирические и обрядовые жанры Историческая реконструкция жанра енисейских рунических памятников 79
3.4. Риторические жанры 99
3.5. Формулы и "поэтическая организация" древнетюркских надписей 116
3.6. Влияние иноязычных письменных традиций на генезис жанра древнетюркских надписей 120
3.7. Варианты комплексного подхода 125
Глава 4. Древнетюркские рунические надписи как памятник историографии 139
4.1. Надписи как источник сведений по истории Центральной Азии VI-VIII вв. 139
4.2. Эпитафии как форма бытования историографии древних тюрков 197
4.3. Древнетюркские рунические памятники как образцы "документальной литературы" 205
4.4. Проблема авторства в древнетюркской историографии 208
Глава 5. Историческая реконструкция жанра орхонских рунических памятников 229
Заключение 241
Список использованных источников и литературы 245
Сиглы памятников 262
Список условных сокращений
- Понятие жанра в древнетюркской рунической литературе
- Конец XIX - начало XX вв.
- Героический эпос
- Надписи как источник сведений по истории Центральной Азии VI-VIII вв.
Введение к работе
Изучение древнетюркских рунических памятников представляет собой один из важнейших элементов исторического анализа обществ Центральной Азии. Такой анализ был предпринят в работах нескольких поколений филологов и историков, направлявших свои усилия преимущественно на извлечение из памятников фактической информации и её последующую идентификацию с данными других источников (китайских, иранских, византийских, армянских, грузинских, арабских, тибетских, тохарских). Основной целью этой чрезвычайно трудоемкой и сложной работы было восстановление общей канвы истории древних тюрков и их взаимоотношений с соседями, а также анализ некоторых социальных и политических терминов, встречающихся в рунических текстах. Подробное изложение истории этих исследований можно найти в монографии С.Г.Кляшторного [Кляшторный, 1964], в которой также содержатся результаты собственных исследований автора в данной области. Такая направленность изучения рунических памятников в тот период была единственна и закономерна: необходимо было создать надежную событийную основу истории Тюркских каганатов, без которой сейчас уже немыслимо развитие историографии, исторической географии, этнологии, социально-политической истории, антропологии и культурологии Центральной Азии. Как выяснилось в результате этих исследований, рунические памятники оказались уникальным по своей ценности, аутентичным источником огромного массива данных, позволившим реконструировать этапы ранней истории тюрков-кочевников, до того малоизвестные или вообще неизвестные ученым. Особую ценность руническим памятникам как источнику придавал тот факт, что они были написаны самими тюрками и отражали их собственную точку зрения на свою историю.
Однако источниковедческий анализ текста - явление очень многоплановое, и он не исчерпывается только установлением хронологической или событийной канвы. Любой исторический текст, именно потому, что он текст, а не просто некая "стерильная" информация (т.е. содержание, лишенное специфической формы), обладает определенными законами собственного возникновения и функционирования, своими внутренними контекстуальными связями. Выяснение архитектоники этих связей и законов их функционирования помогает более адекватно воспринимать ту информацию, которая содержится в тексте. Иными словами, для максимально корректной и точной (насколько это возможно) интерпретации древнего текста необходимо не только знание грамматики того языка, на котором данный текст
написан, и не только сведений других источников, с которыми мы сравниваем имеющиеся в нём сведения, но и знание тех формальных приемов, с помощью которых этот текст строится. Современному историку чрезвычайно важно составить себе представление о том типе исторического сознания, которое было присуще автору исследуемого им текста и которое нашло свое отражение в его структуре. Источник обычно является вполне понятным для его автора и читателя-современника, но с течением времени, по мере исчезновения того широкого культурного контекста, в котором пребывали в определенный период времени и автор текста, и его читатели, он становится всё менее связным и всё более непонятным для последующих поколений читателей. Этот феномен является причиной столь многих неудач так называемого "чисто лингвистического" анализа памятников, когда устанавливается значение всех составляющих текст лексем (слов), но совершенно теряется или фантастически преображается его общий смысл. Части текста еще не составляют памятника как целого, они лишь служат материалом к такому составлению. С другой стороны, безуспешными следует признать также попытки истолкования древних письменных памятников как неких неизменных идеальных форм, всецело обусловленных "архетипами" или "идеями" той или иной эпохи, и имеющих весьма отдаленную связь с реальностью. Внетекстовая реальность всегда в той или иной степени (и форме) присутствует в тексте. На наш взгляд, неправомерно отрывать историческое содержание памятника от формы, в которой оно изложено; но точно так же неправомерно приписывать этой форме независимый от содержания статус. Исследование письменного источника должно представлять собой комплексную реконструкцию его формы и содержания, воплощенную в единстве исторического сознания его автора.
Источниковедение обычно достаточно осторожно использует такое понятие, как жанр письменного источника; жанровый анализ считается уделом литературоведения (филологии). Между тем подобное разделение часто ведет к абсолютизации отдельных аспектов изучения памятника, о которых сказано выше. Источниковеды (историки) сосредотачиваются на "вылавливании" в тексте памятника определенных фактов (содержательный аспект), литературоведы (филологи) занимаются преимущественно описанием художественной структуры текста (формальный аспект). Комплексное же изучение источника неизбежно представляет собой опыт своего рода "историко-филологического" исследования - т.е. синтеза в изучении содержательной и формальной сторон памятника.
Тенденция рассматривать историю, ее социальные и культурные составляющие, а также принципы и методы работы историка в виде взаимосвязанного текста (контекста), обладающего "художественным" своеобразием, особым стилистическим и образным строем, привела в своем крайнем выражении к отказу от анализа исторической действительности как таковой. В центре внимания оказалась фигура историка - "повествователя", который творит свои произведения, побуждаемый "поэтическими импульсами". Эта точка зрения нашла свое яркое выражение в работе Х.Уайта "Метаистория" [White, 1974]. В этой книге Х.Уайт утверждает, что все сочинения историков нужно рассматривать прежде всего как литературные произведения, а их различные типы - как своего рода жанры, определяемые доминирующим в том или ином авторе "поэтическим импульсом" (вернее, родом этого импульса). Всякие претензии исторического труда не достоверность, "научность" и т.п. - снимаются, отныне он воспринимается лишь как "художественное" произведение, которое может быть написано "с большей или меньшей долей таланта", быть этически и эстетически оправданным, но бесконечно далеко от установления и применения каких-то законов, "объективных истин" и т.п. Х.Уайт выделяет 4 основных структурных типа, или модуса, в историографии. Эти модусы соответственно: жанр (kind), способ убеждения (argument), идеологическая подоплека (ideological implication) и применяющаяся система тропов (tropes) - т.е. фигур речи [White, 1974, р. 16-18].
Х.Уайт, конечно, является сторонником радикального "филологического" анализа: он растворяет историю в литературе, его "поэтические импульсы" есть ничто иное, как "идеи" неизменных литературных форм. Однако, по-видимому, он прав в том смысле, что подчеркивает неэкспериментальный характер истории как науки, ее принципиальную неразделенность с "литературой"1. Письменный исторический источник, если он представляет собой связный текст, уже только в силу этого обстоятельства должен быть написан в каком-либо жанре и обладать какими-либо "литературными" характеристиками. Другое дело, что не следует, вслед за Х.Уайтом, отождествлять исторические и "литературные" (т.е. художественные) жанры, так как первые имеют дело с описанием действительности, а вторые - с ее условным обобщением. В историографии (в смысле изучения документальных письменных источников) существуют свои специфические жанры. Задача источниковедения состоит, помимо прочего, в их исследовании (выделении, классификации и описании). В своей диссертационной работе мы предлагаем использовать понятие жанра в
несколько отличном от литературоведения смысле. Жанр в историографии (т.е. жанр исторического источника), по нашему мнению, есть структурное единство его формы и содержания, единство, являющееся отражением конкретно-исторического единства сознания его автора. Это сознание особенным образом отображает и интерпретирует историческую действительность. Задачей историка-источниковеда в данном случае является реконструкция условий формирования и функционирования этого сознания, установление тех закономерностей, по которым оно воспринимало и описывало окружающую действительность. Итогом деятельности авторского сознания является текст, анализ которого и должен стать основным ключом к пониманию формально-содержательного, а значит, и исторического единства памятника. Историзм источника состоит не только в том, что в нём описываются те или иные факты прошлого, но и в том, что он сам (как и его автор) является частью этого прошлого и заключает в себе все характерные черты общественного сознания того или иного исторического периода. Структурно выраженное (в тексте) единство этих черт мы и будем называть жанром в историографии.
Главное отличие такого определения от понятия жанра в литературоведении заключается в том, что последний имеет дело преимущественно не с историческим, а с художественным ("поэтическим") единством, т.е. единством, сравнительно слабо связанным именно с исторической действительностью. Авторы художественных произведений не описывают объективную историческую реальность, а специфическим образом обобщают ее. Например, произведения в духе средневековых литературных жанров теоретически могут быть написаны и в наше время, однако написать "новые" аутентичные летописи конкретного исторического периода нельзя. Иными словами, в случае со средневековыми "поэтическими" жанрами мы имеем дело с художественной литературой (литературой вымысла), а в случае с историческими хрониками или трактатами - с документальной литературой (литературой факта)2. Это отличие содержательное, определяемое внешней по отношению к тексту действительностью, и поэтому непримелемы выводы Х.Уайта о тотальной "литературности" истории. Однако с тем, что история (как разновидность нарратива) в каком-то смысле всё же "литературна" и обладает своими собственными уникальными жанрами, можно согласиться.
Отечественный специалист по руническим памятникам И.Л.Кызласов писал: "Проблема жанрового многообразия степных рунических надписей нова для тюркологии. Текстологический анализ эпитафийных текстов как особой - с точки зрения общественного назначения - совокупности письменных памятников еще предстоит. Необходимо во всей возможной полноте проанализировать законы оформления и построения этих текстов, их содержание, выразительные средства, особенности как образцов литературного языка и т.п. Настала пора их комплексного изучения в источниковедчески полном виде: палеографическом, языковедческом, текстологическом, литературоведческом и историческом" [Кызласов, 1994, с. 180].
Новизна предлагаемой диссертационной работы заключается в том, что мы постараемся преодолеть существующее разделение формального и содержательного подходов к проблеме изучения рунических памятников. Основным объектом внимания в нашей работе станет целостная структура текстов надписей, представляющая собой органическое единство исторического содержания и литературной формы (которая, в свою очередь, также слагалась и развивалась в определенных исторических условиях). Воплощением этого единства является жанр (жанры) древнетюркских рунических памятников, который отличается от жанра в художественной литературе. Речь пойдет об особом, "историографическом" жанре - т.е. определенном типе связи конкретно-исторического содержания с литературной формой. Нашей задачей будет выяснение не только того, что описывали в рунических надписях их авторы, но и того, как они это описывали, то есть, в конечном итоге, того, каким образом в сознании этих авторов была представлена действительная история - т.е. почему о тех или иных исторических событиях они повествовали тем или иньм языком.
Рунические тексты свидетельствуют, что у тюрков периода Каганатов уже было понятие об истории (хотя и достаточно специфическое). Значит, в нашем случае следует вести речь о такой важной разновидности общественного сознания, как историческое сознание. Именно оно, это сознание, послужило отправной точкой для идеи составления текстов памятников (а также, по нашему мнению, и самого изобретения тюркской рунической письменности). Исследуя тексты рунических памятников, историк, таким образом, может получить сведения ничуть не менее ценные, чем сообщения о датах правления монархов или битвах известных полководцев древности. Он может проследить формы зарождения и развития исторического сознания древних тюрков, этапы осознания ими исторического процесса как чего-то абстрагированного от общего потока жизненных впечатлений. Формирование исторического сознания уникальный процесс, и рунические надписи являются единственными свидетелями того, как он проходил в обществе, сравнительно недавно ощутившем себя "субъектом истории" (историческим обществом). Изучение особенностей формирования исторического сознания древних тюрков актуально для понимания всей истории Центральной Азии. Далеко не случайно, что появление рунических памятников (и, по-видимому, рунической письменности как таковой) совпадает по времени с эпохой создания Второго Тюркского каганата. Усложнение социальной и политической жизни тюркских кочевников вызвало закономерные (хотя и эфемерные) перемены в их сознании, выразившиеся, помимо прочего, в возникновении представления об истории. Это представление (со всеми присущими ему особенностями) нашло своё отражение в текстах памятников. Рунические надписи могут быть рассмотрены не только как источник отдельных фактов, но и как редчайшее свидетельство формирования собственного, оригинального представления тюркоязычных кочевников об истории (чего в последующие эпохи больше никогда не было - тюрки заимствовали для этого иноязычные, в основном арабо-персидские, модели).
В новой постановке вопроса о генезисе и формах исторического сознания у авторов рунических памятников заключается теоретическая значимость данной диссертационной работы . Мы попытаемся решить этот вопрос с помощью применения метода комплексной дескриптивной реконструкции. Что представляет собой этот метод? Проблема генезиса и оформления (в виде текстов) исторического сознания древних тюрков предполагает, с одной стороны, ответ на вопрос, какова историко-жанровая природа рунических надписей (дескрипция), а с другой - выяснение всей суммы конкретно-исторических обстоятельств, которые могли привести к появлению надписей подобного типа (реконструкция). Реконструкция строится на базе дескрипции, является ее вторым этапом.
Дескрипция - т.е. последовательное и максимально подробное описание структуры текста памятника с целью получения надежного основания для его последующей идентификации (отличения от памятников других жанров и выявления оригинальных комплексных характеристик текста) - в данном случае служит краеугольным камнем в процессе поиска ответа на вопрос о генезисе надписей. Комплексное, насколько это возможно, дескриптивное исследование текстов памятников (ограниченное лишь соображениями компаративистской прагматики)
позволяет яснее представить конкретный тип сочетания уникального и общего, который и определяет место того или иного жанра в ряду множества ему подобных. Последовательная комплексная дескрипция позволяет также разобраться в том, какие черты (признаки) данного исторического источника присущи только ему (уникальны), а какие могут иметь сходство с чертами (признаками) произведений других жанров (конвергентное или в результате заимствования). Неповторимое сочетание этих черт определяет всю структуру и внутреннюю логику исследуемого источника. Поэтому мы с особенным вниманием проанализируем все варианты комплексного подхода к проблеме изучения памятников, которые помогают понять специфику возникновения и функционирования их текстов. Метод комплексной дескрипции является необходимым предварительным этапом в процессе применения сравнительно-исторического метода, который дает возможность использовать его результаты в целях реконструкции [Блок, 1986, с. 106-107].
Первая часть работы (Глава 1) посвящена дефинициям - т.е. установлению критериев того, что мы будем именовать жанрами рунических памятников. Эти критерии составят собой основу последующей типологической классификации отдельных групп надписей по категориям.
Вторая часть (Глава 2) представляет собой очерк дискуссии о проблеме структуры памятников, которая протекала в научном сообществе (с большей или меньшей интенсивностью) на протяжении более чем столетия. Нужно отметить, что большинство авторов, участников этой дискуссии, касались названной проблемы только мимоходом, уделяя ей сравнительно небольшое место в своих монографиях и статьях. Лишь небольшое количество исследователей высказались на эту тему несколько несколько более подробно.
В третьей части (Глава 3) мы попытаемся проанализировать итоги данной дискуссии и те основные решения вопроса о жанре рунических надписей как исторического источника, которые были в ходе неё выдвинуты. Мы последовательно остановимся на гипотезах о возникновении рунических "литературы" и "историографии" в рамках героического эпоса, исторического сказания, фольклорных и обрядовых жанров, а также рассмотрим предположения о заимствованном характере формуляра памятников, их "стихотворной" организации, связи с риторическими практиками (ораторским искусством) и т.д. Специальный подраздел будет посвящен предпринятым попыткам комплексного исследования структуры рунических надписей.
В четвертой части (Глава 4) мы предлагаем собственный вариант комплексного анализа тюркской "исторической литературы". В первом подразделе речь идёт о содержащихся в текстах памятников сведениях исторического характера. Там же рассматриваются основные принципы, по которым авторы памятников отбирали и интерпретировали материалы для своих произведений. Во втором подразделе главным объектом внимания является проблема связи жанра рунических надписей с материальной формой их бытования (эпитафии на каменных стелах). Мы останавимся также на вопросе о том, почему тюрки выбрали именно эту форму для написания своих исторических текстов, и каким образом этот факт отразился на всех аспектах структуры надписей. В третьем подразделе мы продолжим описание жанра памятников, рассматривая его как разновидность "документальной литературы" - т.е. литературы исторического (в самом широком смысле этого слова) плана. В этом подразделе подробно обсуждаются вопросы того, какой спецификой обладают присущие надписям биографичность, историзм, документализм, реализм, дидактика, прозаизм. Иными словами, каким образом эти общие черты (признаки) воплощаются в конкретных, вполне самобытных произведениях. Четвертый подраздел посвящен роли авторского сознания в процессе создания памятников рунической письменности, степени его активности и той эволюции, которую это сознание проделало за сравнительно недолгий период существования древнетюркской "историографии".
В последних двух подразделах четвертой части, а также в части пятой (Глава 5) мы постепенно переходим от дескрипции жанра памятников к его реконструкции. Реконструкция подразумевает под собой восстановление тех культурных условий (в широком смысле), в которых происходило формирование неповторимого облика рунических надписей. Эта реконструкция строится на материале комплексного дескриптивного анализа. Выяснив, в чём состоит своеобразие надписей (и как в этом своеобразии преломлялись общие для памятников подобного типа черты), мы попытаемся восстановить те первоначальные условия, которые и вызвали к жизни это своеобразие. Например, попытаемся объяснить, как различия в общественном строе орхонских и енисейских тюрков предопределили историко-литературную специфику памятников Орхона и Енисея. Для этого, безусловно, помимо результатов дескрипции, нам необходимо будет составить себе общее представление о том типе конвергентно развивающихся процессов, которые приводят к появлению в архаических обществах собственных "историографии" и "литературы". Эти процессы сравнительно хорошо исследованы на материале многих древних памятников письменности. Соединение
генерализованной модели возникновения исторического сознания в ранних обществах со всем комплексом имеющихся сведений о специфических чертах рунических памятников может позволить, по нашему мнению, реконструировать ход формирования и самореализации исторического сознания в среде древних тюрков. Это значит — позволит реконструировать его общее со схожими процессами в других культурах направление, но с обязательным учётом тюркской специфики. Дескрипция предоставляет базу данных для такого анализа, а реконструкция - метод интерпретации этой базы данных на основе сравнительного исторического источниковедения. В итоге мы получим один из вариантов возможного развития событий (возникновения у тюрков-кочевников собственных исторической и литературной традиций) и новый вариант его логического объяснения (формирование у авторов рунических памятников исторического сознания). Основные выводы диссертационной работы изложены в "Заключении".
строится на материале дескриптивного анализа. Выяснив, в чём состоит своеобразие надписей (и как в этом своеобразии преломлялись общие для памятников подобного типа черты), мы попытаемся восстановить те первоначальные условия, которые и вызвали к жизни это своеобразие. Например, попытаемся объяснить, как различия в общественном строе орхонских и енисейских тюрков предопределили историко-литературную специфику памятников Орхона и Енисея. Для этого, безусловно, помимо результатов дескрипции, нам необходимо будет составить себе общее представление о том типе конвергентно развивающихся процессов, которые приводят к появлению в архаических обществах собственных "историографии" и "литературы". Эти процессы сравнительно хорошо исследованы на материале многих древних памятников письменности. Соединение генерализованной модели возникновения исторического сознания в ранних обществах со всем комплексом имеющихся сведений о специфических чертах рунических памятников может позволить, по нашему мнению, реконструировать ход формирования и самореализации исторического сознания в среде древних тюрков. Это значит - позволит реконструировать его общее со схожими процессами в других культурах направление, но с обязательным учётом тюркской специфики. Дескрипция предоставляет базу данных для такого анализа, а реконструкция - метод интерпретации этой базы данных на основе сравнительного исторического источниковедения. В итоге мы получим один из вариантов возможного развития событий (возникновения у тюрков-кочевников собственных "исторической" и "литературной" традиций) и новый вариант его логического объяснения (формирование у авторов рунических памятников исторического сознания). Основные выводы диссертационной работы изложены в "Заключении".
Понятие жанра в древнетюркской рунической литературе
Древнетюркские рунические надписи представляют собой самые ранние известные образцы тюркской литературы. Уже после первых переводов надписей, опубликованных В.Томсеном и В.В.Радловым, стало ясно, что исследователи имеют дело с текстами, которые представляют собой реализацию, воплощение жанровых принципов и норм - т. е. с произведениями, построенными по законам грамматики и семантики определенного жанра (жанров) [Мелиоранский, 1898, с. 279]. У данной точки зрения имелось два отправных пункта: а) теоретический - подразумевалось, что любое историческое и литературное произведение относится к какому-либо жанру; и 2) практический - отмечалось значительное сходство в композиционной структуре надписей, их стилистике, использовании формульных выражений и т. д. В связи с этим позднее были предприняты попытки определить жанровую природу рунических памятников Орхона и Енисея (другие группы тюркских эпиграфических текстов в данной связи в литературе почти не рассматривались).
Выдвинутые на этот счет теории и гипотезы можно условно отнести к двум категориям. Авторы первых априорно допускали, что "жанр" источника может существовать сам по себе, в отрыве от конкретных произведений. Они рассматривали его как "чистую форму", которую следует обнаружить в реальном тексте. Степень "соответствия" реального текста этому предполагаемому идеальному формату и предопределяла ту или иную жанровую оценку произведения. Такой подход можно обозначить как редукционистский. Сторонники другой точки зрения полагали, что термином "жанр" лучше всего определять исторические виды произведений. В данном случае не предполагалось отдельного, независимого существования жанра как некоей неизменной формы. Основной задачей исследователя становилось описание функции и структур текста, анализ его отношения к действительности и выяснение роли автора. Такой подход получил название дескриптивного. В дескриптивной теории на первый план выдвигалась задача по определению обстоятельств возникновения памятника, т. е. тех конкретных условий, в которых данный текст создавался. Элементы структуры текста при этом трактовались в связи с выполнением ими определенных функций в рамках памятника как единого целого, а не в силу их формального соответствия структурам уже описанных жанров. Сторонники дескриптивного подхода подчеркивали, что жанр памятника представляет собой конкретно-историческое сочетание формы и содержания, целей и средств его автора.
Иными словами, основное отличие между двумя указанными выше подходами коренилось в том, что в первом случае жанр понимался как совокупность формальных элементов текста, каждый их которых является для этого жанра конституирующим, а во втором случае конституирующим оказывался сам текст (выполняющий определенные функции), формальных элементы которого приобретают то или иное "жанровое" качество только в рамках данного текста [Уэллек, Уоррен, 1978, с. 243-252; Burke, 1973, с. 92-102; Miller, 1984, с. 151-167].
Все исследователи были согласны с тем, что если есть тексты, то должен быть и жанр, в котором они написаны. Однако памятники древней литературы часто не укладываются в принятые схемы классификации жанров. В таких случаях сторонники редукционистской теории предпочитали говорить о включении одного "идеального" жанра в состав другого (например, плача в героический эпос), а последователи дескриптивной теории стремились дать описание нового жанра, который хотя и имеет некоторые общие признаки с известными жанрами, в качестве целого все же является от них независимым.
Многие авторы, касавшиеся этого вопроса (особенно на первом этапе изучения надписей), не ставили перед собой задачи специально исследовать жанр памятников и ограничивались в его отношении краткими определениями вроде: "историко-биографические повествования", "героические поэмы", "героические эпитафии", "эпические хроники", "политические манифесты" и т. п. В определениях подобного рода была выражена некоторая приблизительная оценка исследователями типа рассматриваемых произведений, но они не могут считаться жанровыми, так как под приведенными выше определениями могут подразумеваться произведения самых разных жанров. По сути, оставаясь в рамках жанровой теории, нам следует рассматривать их как выражения, близкие метафорам. Последние позволяют охарактеризовать явление, лишь "намекая" на его связь с другими известными явлениями, но не отождествляя его с этими явлениями непосредственно. Например, "героические поэмы" подразумевают наличие рассказа о подвигах главного персонажа и некоего "поэтического" стиля. Рассказ о подвигах можно обнаружить в произведениях различных жанров: в эпосе, историческом сказании, мифе, романе, сказке и т. д.; точно так же к самым различным жанрам может быть приложено и определение "поэтического" стиля.
Отсюда ясно, что подобные определения не указывают непосредственно на жанровую природу памятника, т. е. не являются наименованиями жанра в формальном смысле. По этой же причине, однако, они не являются и дескриптивными определениями: дескрипция имеет своей целью такое описание структуры и функций текста памятника, которое было бы необходимым и достаточным условием для отличения его от текстов памятников, созданных в других жанрах. Приведенные нами выше примеры определений сделать этого не позволяют: неясно, скажем, чем отличаются тюркские рунические памятники, понятые как "героические эпитафии", от надгробных надписей средневековых китайцев, а понятые как "героические поэмы" - от образцов среднеазиатского романического эпоса (дастанов).
Большинство исследователей, тем не менее, убеждено в том, что отличия между названными группами памятников существуют. В связи с этим следует рассматривать такие определения не как наименования конкретных жанров, а лишь как метафорические сочетания терминов, обозначающие некоторые типы литературных произведений и вообще текстов. Эти сочетания представляют собой альтернативу "формальным" определениям и дескрипциям. Метафора порождает или подразумевает определенный взгляд на предмет, а не выражает его открыто. Она лишь позволяет "подмечать сходство на основе общепринятых ассоциаций" [Black, 1962, с. 25—47]. В результате автор определений-метафор оказывается не в состоянии провести четкие жанровые отличия между такими определениями, как, допустим, "исторические повествования" и "эпитафийные биографии": в действительности они могут обозначать один и тот же текст и при этом не исключать друг друга. Метафоры, таким образом, являются многозначными и многосмысловыми определениями [Davidson, 1978, р.45].
В середине XX в. вопрос о возникновении жанра тюркских рунических надписей начинает занимать все большее место в трудах ученых-востоковедов (как филологов, так и историков). Исследователи настойчиво пытались разобраться в том, чего же в тюркских надписях "больше": истории или литературы? Некоторые авторы сводили понятие жанра памятников к понятию их литературной формы. Обнаружив сходство данной формы со структурными характеристиками жанров, уже описанных и исследованных на материале других литературных традиций, они отождествляли жанр памятников с тем или иным "классическим" жанровым типом. Эту схему мы обозначили выше как редукционистскую. Исследователи этой группы стремились (с большими или меньшими оговорками) отнести тексты тюркских стел к исторически универсальным, "идеальным" жанрам.
Конец XIX - начало XX вв.
На первых порах вопрос о жанровой природе памятников редко становился предметом специального рассмотрения. Большинство исследователей сосредотачивалось на изучении лингвистического и фактографического аспектов надписей, ограничиваясь по поводу их жанровой специфики лишь краткими попутными замечаниями.
П.М.Мелиоранский [Мелиоранский, 1898] писал, что орфография рунических текстов, их план и слог свидетельствуют как о даровании автора, так и о значительной выработанное языка и стиля. По его мнению, рассказ об однородных событиях уже отлился в стереотипную форму, неотъемлемой частью которой стали разного рода "украшения" (пословицы, лексический и синтаксический параллелизм, аллитерация и т. д.) "Что же касается до сравнений и метафорических выражений, - отмечал П.М.Мелиоранский, - то нельзя не подивиться их устойчивости и прочности в турецкой народной литературе: почти все они употребляются доныне на Алтае, у киргизов и т. д. и наверное без труда были бы поняты и оценены нашим современным "инородцем" турецкого племени" [Мелиоранский, 1898, с. 280]. П.М.Мелиоранский обратил внимание на сохранение многих элементов художественной структуры текстов памятников в позднейшем тюркском фольклоре, однако при этом он избегал вывода о фольклорном генезисе жанра, в рамках которого они были созданы. Указание на то, что стереотипную форму принял "рассказ об однородных событиях", можно считать свидетельством того, что П.М.Мелиоранский склонялся к мысли об исторической (историографической), а не художественно-поэтической природе надписей.
На сходство ритмической структуры текстов памятников и отдельных произведений тюркского фольклора указал Ф.Корш. В одной из своих работ, анализируя заключительные строки надписи в честь Кюль-тегина, он пришел к выводу, что "здесь легко уловить ритм или, пожалуй, два ритма, впрочем, чередующиеся без всякого порядка" [Корш, 1909, с. 139]. Аналогичные "стихоподобные" структуры Ф.Корш обнаружил еще в двух местах текстов памятников (КП и КТ622). Подобные формы со свободным размером стиха, по его мнению, были характерны именно для народной поэзии тюрков - они широко бытовали в фольклоре алтайцев, ногайцев, казахов, татар, чувашей и др. [Корш, 1909, с. 140]. Впрочем, объявлять Ф.Корша родоначальником теорий о поэтическом (стихотворном) характере тюркских рунических памятников, как это иногда делается, нет никаких оснований: в его работе речь шла лишь о ритме, который присутствует в нескольких строках памятников, но не о текстах надписей целиком.
П.А.Фалев полагал, что "сопоставление произведений народного эпоса с орхонскими надписями вполне уместно" [Фалев, 1922, с. 22]. Он первым указал на сходство начала "большой надписи" в честь Кюль-тегина ("Uza kok tarjri // Asra jayyz jer qylyntuqta" - "Когда вверху возникло голубое небо, а внизу - бурая земля" (КТ61)) и зачина эпоса "Манас" ("Жер, жер болгондо // Суу, суу болгондо" - "Когда земля стала землей // А вода - водой"). Однако сторонником фольклорного происхождения жанра надписей П.А.Фалев не был: он ограничивался лишь сравнением некоторых выражений в памятниках и эпосе (как и П.М.Мелиоранский).
Некоторые исследователи отмечали также возвышенный, "эпический" стиль надписей и сравнивали их художественные достоинства с классическими образцами европейской литературы - например, "Записками о галльской войне" Юлия Цезаря или вершинами античного эпоса [Giraud, 1961, с. 11-12; Sprengling, 1939, с. 6, Thomsen, 1916, с. 92].
В целом можно сказать, что на первом этапе происхождение жанра надписей еще не стало предметом специального исследования. Высказывания по этому вопросу носили метафорический характер или представляли собой попутные замечания относительно стилистической общности памятников и некоторых форм устного народного творчества тюрков.
В данный период значительно расширилась сфера изучения памятников древнетюркской письменности и оформился ряд новых подходов в интерпретации их жанровой природы. Первоначально ученые-тюркологи были сосредоточены преимущественно на дешифровке и интерпретации надписей орхонской группы. Несколько позднее внимание исследователей привлекли и более краткие по объему памятники енисейской письменности. Появились первые попытки отождествления жанра рунических памятников с жанрами фольклора (на основе сходства композиционных и стилистических особенностей). В дальнейшем это направление разрабатывалось преимущественно фольклористами, что наложило заметный отпечаток на содержание вьщвигавшихся концепций. В большинстве случаев тексты орхонских и енисейских надписей рассматривались в качестве образцов того или иного фольклорного жанра или сочетания элементов нескольких таких жанров.
Свою точку зрения на происхождение и эволюцию жанра орхонских и енисейских надписей высказал А.Н.Бернштам. Вслед за П.А.Фалевым он отмечал сходство отдельных выражений в памятниках и героическом эпосе тюрков. Несмотря на то, что А.Н.Бернштам не сформулировал в данном вопросе единой концепции, из отдельных его высказываний следует вывод о том, что рунические памятники были написаны в виде "стихотворного повествования", близкого по своей стилистике киргизскому эпосу (в качестве примера он приводил следующее место из надписи в честь Кюль-тегина: "Begilik ury oylyn qui bolty I Silik qyz oylyn kiin bolty" ("Твои мужественные сыновья стали рабами, твои чистые дочери стали рабынями") (КТ67) [Бернштам, 1946а, с. 33]. Суджинскую надпись он рассматривал в качестве источника сюжета эпоса "Манас" [Бернштам, 1942, с. 10-13; Бернштам, 1946а, с. 52, 53; Бернштам, 19466, с. 139-145], что вызвало в свое время критику со стороны ряда других ученых [Малов, 1952, с. 76, 77; Жирмунский, 1961, с. 138-140; Мелетинский, 1963, с. 370,371].
"В некоторых [памятниках] чувствуется стиль былины, наподобие легенд и преданий, имеющих место среди тюркских народов, особенно у якутов и кыргызов", - констатировал исследователь [Бернштам, 1946а, с. 33]. При этом, однако, А.Н.Бернштам отстаивал историографическую природу текстов памятников, полагая их "своеобразными летописями" [Бернштам, 1946а, с. 31], в которых легендарные сведения о далеком прошлом соседствуют с записями слов очевидца, повествующего о недавних событиях. По его мнению, текст памятников представляет собой "стилистически довольно живой и увлекательный рассказ, носящий, однако, черты некоторого стандарта в выражениях" (описания битв, заслуг, эпитеты) [Бернштам, 1946а, с. 37]. С его точки зрения, надписи являются историческими по своему содержанию памятниками, литературная форма которых складывалась под определенным влиянием стилистики тюркского героического эпоса. Древними тюрками был выработан, считал А.Н.Бернштам, своеобразный "стиль официального повествования". Этот стиль был героико-эпическим по своему характеру. Таким образом, жанр памятников в данном случае рассматривался как сочетание исторического содержания и фольклорной стилистики.
Другие исследователи также ограничивались указанием на сходство некоторых стилистических компонентов рунических надписей и фольклора тюрков, следуя в данном случае традиции предыдущего периода. Н.А.Баскаков отмечал многочисленные сюжетные и формульные параллели алтайского героического эпоса и надписи в честь Кюль-тегина. Он предполагал, что при создании памятника был использован материал древнего эпоса тюрков, стилистика которого оказала некоторое влияние на структуру надписи [Баскаков, 1948, с. 4]. Сходной точки зрения придерживался и Е.Э.Бертельс, который сравнивал некоторые стилистические фигуры из текста памятника в честь Кюль-тегина с оборотами, характерными для туркменской народной поэзии [Бертельс, 1947, с. 74, 76].
Героический эпос
По нашему мнению, наличие в надписях значительного пласта изобразительных средств и приемов, обычно считающихся типичными для героического эпоса ("героизм", эпическая широта, некоторые "формулы" и др.) -несомненно, но не дает основания для заключения о создании текстов памятников по модели героического эпоса. Последний резко отличается от рунических произведений композиционно и тематически. То, что использование этих средств и приемов совершенно не обязательно влечет за собой заимствование какого-либо фольклорного жанра в полном объеме, было отмечено в работе С.Г.Кляшторного [Кляшторный, 1992, с.8]15.
Достаточно вспомнить традиционный список составных частей-эпизодов практически любого архаического героического эпоса тюрков. Среди них главные: зачин, чудесное рождение героя, его необыкновенно быстрый рост, подвиги, совершенные в раннем детстве, битвы с чудовищами, поездка за невестой ("героическое сватовство"), тяжелые испытания по дороге к избраннице и преодоление их с помощью волшебной силы (коня героя и т.д.), борьба с великаном, путешествие в небесный и подземный миры, разгром напавших на родину героя врагов, возвращение и счастливая жизнь в родном стойбище. Преобладание "сказочных", фантастических элементов здесь очевидно, они составляют основу повествования. Так же очевидна и отнесенность всех событий во времена неопределенно далекого прошлого, которая, как отметил С.Г.Кляшторный, играет здесь роль не простого указания на время совершения события, а составляет конституирующую черту эпоса как жанра. Надо заметить, что сравнение надписей проводилось в основном с образцами классического, а не архаического эпоса тюрков (в связи с тем, что последний гораздо менее изучен) - например, с монументальными средневековыми эпосами тюркоязычных кочевников Средней Азии. Однако сути дела это не меняет, так как основные особенности героического эпоса сохраняются и в классических, и в архаических его образцах. Попытки такого сравнения только лишний раз доказывают, что надписи редуцировались именно до образцов современного и лучше знакомого исследователям (т.е. классического) эпоса, а не его архаических предшественников, т.е. рассматривались, в сущности, неисторически.
Некоторые авторы конкретные примеры сходства надписей и эпоса ограничивали лишь сравнением начала "большой надписи" в честь Кюль-тегина и зачинами ряда героических эпосов. Заметив попутно, что ни в одном из этих примеров не наблюдается близкого текстуального совпадения приведенных отрывков, мы вынуждены указать на тот факт, что начало КТб как раз не является типичным эпизодом для рунических памятников ни композиционно, ни стилистически. В этом уникальном фрагменте речь идет о временах первотворения, о мифическом "начале времен", и данный эпизод не связан органически с последующим за ним изложением конкретных исторических фактов. Подобного рода представления типичны для мифов и в преобразованном виде могут входить составной частью в произведения самых различных жанров (в том числе письменных). В тюркском фольклоре они также не ограничиваются сферой героического эпоса, а встречаются, кроме этого, в сказках, легендах, преданиях, шаманских гимнах и др. Зачины такого характера типичны и для разного рода вариантов "национальных историй" (длительное время бытовавших в устной форме), вроде тех, которые мы можем наблюдать в "Огуз-наме" и других подобных памятниках. В силу этого у нас нет оснований считать указанный эпизод в КТб отрывком из героического эпоса и даже любого другого фольклорного жанра, хотя общность его мотивов и формулировок с контекстом мифологических представлений той эпохи (так или иначе устных по сфере своего существования) не вызывает сомнений. В настоящее время трудно решить, имеем ли мы в данном случае дело с примером "цитирования" распространенного в древнетюркскую эпоху религиозно-идеологического "клише" (которое могло встречаться в произведениях различных жанров, включая "историографические"), или здесь просто использована стилистика подобного рода "космологических" преамбул, уже трансформированная авторами памятников в соответствии с целями той политической пропаганды, которая определяла многие стороны формы и содержания текстов надписей. В любом случае, зачин КТб, скорее всего, представляет собой результат переработки (трансформации) стереотипного образа, даже если чисто лексически он его повторяет.
Основными темами архаического эпоса являются борьба с чудовищами, героическое сватовство и борьба с набегами [Мелетинский, 1986, с.63]. Достаточно подробно в специальной литературе исследованы причины и условия возникновения этих сюжетов, соответственно: 1) из мифов о первочеловеке (первопредке); 2) из традиции, манифестирующей сложение экзогамного рода; 3) и, наконец, из преданий о роли военных столкновений в жизни архаического коллектива [Пропп, 1998, с.57]. Классический и поздний, "военно-политический" эпос (некоторые разделы "Манаса", казахские и киргизские "героические поэмы", джунгарский эпос) активно насыщался историческим материалом и описанием современных периоду его создания общественных реалий. Элемент фантастики в эпосах такого типа ослабевает, но принцип их композиции и тематика в целом остаются неизменными. В классическом эпосе по-прежнему большое место уделено борьбе с иноземными врагами и набегами, центральную роль играет в нем также героическое сватовство. Для любого эпоса характерно особое эпическое время - т.е. отсутствие последовательной хронологии (часто детство героя излагается "по годам", но не с календарными, а с панегирическими целями - подчеркнуть разницу между его младенческим возрастом и необыкновенной силой, которой он обладает на тот момент; это, кстати говоря, делает также несостоятельной параллель между "погодными" биографиями Кюль-тегина и Кули-чора, с одной стороны, и башкирскими кубаирами с их хронологией, с другой [Липец, 1984, с. 120-121]), соединение событий лишь посредством единства места и действия, вымысел, часто открыто противоречащий действительности.
Всего этого нет в рунических памятниках. Последние представляют собой повествования о вполне реальных исторических лицах и событиях, которые ведутся не по определенной сюжетной "канве", а в соответствии с самой неповторимой действительностью описываемого в них исторического периода. Содержание надписей - исторично, оно никак не связано с традиционной тематикой и образами героического эпоса. Как убедительно продемонстрировали крупнейшие исследователи-фолькористы, имеет место принципиальная несхожесть мира героического эпоса с миром реальной действительности [Chadwicks, 1986, р.117-122]. Смыслом героического эпоса, писал Б.Н.Путилов, является не воспроизведение (пусть в фантастических и условных формах) какой-либо исторически и социально конкретной сферы народной жизни определенной эпохи, но создание "своего" мира, "своей" социальной, идеологической и бытовой модели [Путилов, 1988, с.8]. Эпический мир, таким образом, моделирует не конкретную историческую эпоху с ее собственными реалиями, но комплекс представлений народа о своем прошлом, в котором синтезированы опыт, традиции и чаяния людей разных поколений, - и все это подвергается обработке "эпическим сознанием" и "эпической эстетикой". Чрезвычайно важный вывод Б.Н.Путилова заключается в том, что героический эпос по существу своему не поддается реально-исторической идентификации, он не возводим к какому-либо определенному периоду и также не может быть представлен в виде комбинации элементов, принадлежащих разным в хронологическом и стадиальном отношении периодам.
Надписи как источник сведений по истории Центральной Азии VI-VIII вв.
Основная часть работы по анализу и систематизации сведений исторического характера, извлеченных из древнетюркских рунических памятников, была проделана С.Г.Кляшторным в его монографии "Древнетюркские рунические памятники как источник по истории Средней Азии" (1964 г.) Он же сопоставил эти сведения с материалами других источников и обобщил достигнутые результаты в историографическом и источниковедческом аспектах. Этой важной работе предшествовали полвека кропотливых исследований рунических надписей как исторических источников, которые проводились целым рядом отечественных и зарубежных ученых.
15 декабря 1893 г. на заседании Датской королевской академии наук Вильгельм Томсен выступил с докладом о результатах дешифровки рунического письма [Thomsen, 1893, р.285-299]. 19 января 1894 г. академик В.В.Радлов завершил первый перевод тюркского текста памятника в честь Кюль-тегина. Санкт-Петербург с этого времени стал центром многоаспектного изучения рунических памятников, причем важнейшим направлением начавшихся исследований было извлечение из текстов сведений исторического характера и их анализ.
Первые результаты сопоставления исторических сведений, которые были почерпнуты из надписей, с материалами китайских династических хроник и некоторых других исторических сочинений были опубликованы В.В.Радловым в 1892 - 1894 гг. В это же время появились аналогичные работы В.Томсена и Э.Паркера. В 1928 г. академик В.В.Бартольд так характеризовал этот период исследований рунических памятников и его специфику: "Было необходимо выяснить, насколько надписями подтверждается и дополняется хронологическая канва, установленная переводчиками китайских летописей, и насколько надписи дают нам новые факты или новое освещение фактов, по сравнению с тем, что могли дать китайцы. По вопросу о хронологической канве Томсен пришел к заключению, что среди рассказанных событий, кроме смерти Кюль-тегтна и, может быть, его отца, нет ни одного, которое можно было бы с полной уверенностью отождествить с каким-нибудь определенным событием, отнесенным в китайских летописях к определенной дате. Известно, что вышедшая вскоре после этого работа И.Маркварта дала целый ряд таких отождествлений [Marquart, 18986, s. 157-200], причем результатом исторического исследования было установление нового лингвистического факта -своеобразной (йфтемы счисления некоторых турецких народностей того времени" [Бартольд, 19776, с.760-761]. Исследование надписей в качестве исторического источника было продолжено в трудах В.Томсена [Thomsen, 1922, р.92-198], В.В.Бартольда [Бартольд, 1968; Бартольд, 1977а; Бартольд, 19776], И.Маркварта [Marquart, 1898а; Marquart, 18986], В.В.Радлова и П.М.Мелиоранского [Радлов-Мелиоранский, 1897, с.1-13; Мелиоранский, 1898, с.263-292; Мелиоранский, 1899, с. 1-144], В.Банга [Bang, 1896а; Bang, 18966, s.325-355; Bang, 1898, s.l 17-141], И.Р.Аспелина и О.Доннера [Aspelin-Donner, 1899], Ф.В.К.Мюллера [Muller, 1909, s.726-730] и П.Аалто [Aalto, 1958, s.3-61], в которых, по словам С.Г.Кляшторного, "была начата разработка методики исследования рунической эпиграфики и дана оценка памятников как источника для истории Центральной и Средней Азии" [Кляшторный, 1964, с. 8].
С.Г.Кляшторный выделил следующие важнейшие результаты, достигнутые в этом направлении в 1897 - 1903 гг.: 1) была установлена система счисления и хронология памятников Кюль-тегина и Бильге-кагана (В.Бангом и И.Марквартом), что дало возможность идентифицировать сообщения надписей с сообщениями китайских и отчасти арабских источников (И.Маркварт, В.В.Бартольд); хронология памятника Тоньюкука и Онгинской надписи оставалась неясной, а датировка енисейских памятников не была произведена даже приближенно, хотя особенности палеографии и свидетельствовали как будто о большей архаичности сибирской руники; 2) по некоторым важным проблемам, затронутым в надписях, были сравнительно подробно изучены материалы китайских источников, что позволило шире представить исторический фон и взаимные связи событий, упомянутых в надписях (Ф.Хирт, Э.Шаванн, В.Банг, Э.Паркер); 3) были определены в общих чертах основные аспекты историографического изучения памятников: историко-политический, этнологический, культурно-исторический и социальный; 4) была сделана первая попытка сопоставления сообщений памятников, материалов арабских, персидских, китайских, византийских и армянских источников для построения общей истории тюркских каганатов VI - VIII вв. [Кляшторный, 1964, с.8-9].
Изучение литературного канона в древних и средневековых текстах имеет один важный аспект, достаточно универсальный для литератур разных народов; это - соотношение литературного канона и элементов реалистичности, которые прослеживаются (в большей или меньшей степени), по-видимому, в любом канонизированном сочинении. Для нашего случая показательно, что при всем стремлении оставаться в рамках литературного канона авторы рунических памятников (в частности, орхонских) иногда вводили компоненты описания, позволяющие более "реалистично" изобразить ту или иную жизненную ситуацию.
Элементы реалистичности при общей тенденции к пренебрежению детализацией описания, что вообще характерно для архаических литератур, появляются как итог живого наблюдения, например: "siinug batymy qar" II "снег глубиною с копье" [КТ635; БК626]; "bizin su aty turuq azuqy joq erti" II "кони нашего войска были тощи, провианта не было" [КТ639]; "kejikjiju tabysyan jiju olurur ertimiz" II "мы жили, питаясь оленями и питаясь зайцами" [Тон8]; "ingek kolukin Toylada oyuz kelti" II "по Тогле с коровами и вьючным скотом пришли огузы" [Тон15]; "jayymyz tegire ucuq teg erti biz an ertimiz" II "наши враги кругом были как птицы, мы же были как хищники" [Тон8].
Особенно много реалистических (исторически достоверных) деталей в описании похода тюрков против кыргызов в надписи в честь Тоньюкука, например: "At iize binttire qaryy sokdim. Juqaru at jete jadayyn yyac tutunu ayturtum. Onreki er joyuru tegiirup у bar bas asdymyz. Jobaly indimiz. On tunke jantuqy tuy ebirti bardymyz. Jerci jer jarjylyp boyazlanty" II "Приказав сесть на коней, я пробился сквозь снег. Наверх ведя коней, пешком, удерживаясь за деревья, я приказал подняться. Передние мужи достигли верха, мы перевалили вершину, поросшую зарослями. Мы спустились, скатываясь вниз. Почти десять ночей мы шли, обходя по склону завал. Проводник ошибся местом и был зарезан" [Тон25-26].
Элементы исторической достоверности (реалистичности) в орхонских текстах появляются тогда, когда их авторы с помощью ряда деталей, подмеченных в жизни, пытаются приблизить свое описание к реальной жизни, иными словами, стремятся создать как бы иллюзию действительности, с тем чтобы их творения получили убедительность. Вполне возможно, что поход против кыргызов протекал именно так, как его описал автор надписи в честь Тоньюкука, хотя этот же поход в других надписях изображается несколько иначе (общим является только упоминание о глубоком снеге), однако следует обратить внимание на то, что для автора надписи в честь Тоньюкука было необходимо скопление деталей, показывающих трудность этого похода, потому что только в таком случае становится убедительным преувеличение важной роли Тоньюкука в описываемых событиях.
