Политическое сознание рабочих Петрограда в 1917-1923 гг. Яров, Сергей Викторович

Содержание к диссертации

Введение

Глава 1. Политизация рабочих и ее границы 46

1. Политическая активность и политическая апатия 46

2. Изменение политических настроений: элементарность и быстрота 60

3. Политическая и социальная стратификации: механизмы соотнесенности 71

Глава II. Политические дискуссии в рабочей среде 85

1. Власть 85

2. Коммунистическая партия 112

3. Военный коммунизм 135

4. Новая экономическая политика 148

5. Учредительное собрание J 58

6. Кронштадтский мятеж 202

Глава III. Оппозиционные настроения рабочих: структура и механизмы трансформации 230

1. Рабочие и оппозиционные партии 230

2. Оппозиционная политическая инициатива: ограничение и самоограничение 258

3. Политическая критика: опосредованное и прямое 280

Глава V. «Революционное сознание» рабочих как политико-психологический феномен 295

1. Политическая нетерпимость как элемент 295 культуры рабочих

2. Эгалитаризм как фактор политического экстремизма 305

3. Политическая поддержка большевиков:подлинное и неподлинное 315

4. «Политическое воспитание» рабочих как средство их большевизации 328

Глава V. Политические выступления петроградских рабочих в годы революции и военного коммунизма 350

1. Публичный политический протест рабочих в 1918—1920 гг. 350

2. Выступления рабочих Петрограда в феврале— марте 1921 г. 382

Заключение 395

Список сокращений 401

Список источников и литературы 403

• Политическая активность и политическая апатия
• Коммунистическая партия
• Рабочие и оппозиционные партии

Введение к работе

Политическое сознание рабочих в Советской России в 1917-—1923 гг. -— тема малоизученная, но объясняется это не только источниковедческими трудностями или идеологическими приоритетами эпохи. Плохо уловимо прежде всего самое содержание мыслей, чувств, представлений и настроений столь аморфной социальной общности, как рабочие. Вызывает неоднозначные толкования и термин «политическое сознание», равно как и корректность использования его при описании рабочих и других низовых социальных слоев. В нефилософской литературе, не очень-то стремящейся к строгой точности используемых философских и политологических понятий, в одинаковой мере имеют хождение такие дефиниции, как «политическое сознание», «политическое мышление», «политическая психология», «общественное мнение», вплоть до такого весьма популярного в наши дни определения, как «менталитет». Всем им придан в историко-психологических этюдах оттенок синонимичности, хотя возникли они в разное время и в различных интеллектуальных лабораториях.

Понятие «политическое сознание» — одна из основных категорий политологии. Оно означает, как отмечают авторы новейшего энциклопедического словаря «Политология», «восприятие субъектом той части окружающей его действительности, которая связана с политикой, и в которую включен он сам, а также связанные с ней действия и состояния»¹.

Многомерность, рациональность и внутренняя противоречивость являются важнейшими атрибутами политического сознания. В содержательном отношении исследователи оценивают политическое сознание как разнородное, «пульсирующее», имеющее множество уровней образование, в общем виде показывающее «степень знакомства субъекта с политикой и рационального

Политология. Энциклопедический словарь. М.„ 1993. С. 303.

к ней отношения»². Обычно выделяются теоретический и бытовой уровни политического сознания. Теоретическое политическое сознание предполагает наличие определенного (и весьма высокого) уровня общей и специальной политической культуры. Но провести четкое различие между системностью политических представлений и хаотичностью конгломерата политических клише очень трудно, поскольку они нередко внешне имитируют друг друга. Обыденное политическое сознание, с которым по преимуществу приходится иметь дело всякому, кто изучает политические настроения рабочих пореволюционной эпохи, оценивается в литературе как «довольно аморфное, подверженное эмоциональному воздействию и вместе с тем достаточно инертное образование, формирующееся на основе житейского опыта и в значительной мере — в итоге манипулирования со стороны средств массовой информации»³.

В перечисленных выше политологических клише нетрудно увидеть элементы «модернизации» — и это первое замечание, которое может возникнуть у историка. Отметим, что политизированное восприятие не всегда связано с собственно политикой, оно может возникать в быту и ограничиваться только бытом. В целом точно подмеченное противоречие между инертным и эмоциональным в политико-бытовой реакции должно быть дополнено, хотя бы в рамках этой дефиниции, неким «синтезисом», обосновывающим целостность, взаимоувязанность и логичность политического мышления низов. И все же можно с оговорками согласиться с этими формулировками, представляющими собой обобщенный итог работы философов и политологов — итог многолетней «шлифовки», сравнения и споров аргументов. Эти формулы предстоит уточнить и развить с привлечением конкретно-исторического материала — они станут в этом случае не только объемнее и четче, но и смогут доказать свою обоснованность.

И философия, и историческая психология частично черпают свои понятия из области других гуманитарных паук. Исследователи долго спорили о корректности применения дефиниций, призванных обозначить нередко разнокачественные общественные феномены. Но в целом это явление возникло не

² Там же.

¹ Социальная философия. М.. 1995. С. 114.

случайно и отражает, с одной стороны, усиление междисциплинарных подходов в изучении темы, а с другой — отмечает движение научного поиска, требующего нового инструментария, который не может быть отшлифован в одночасье. Термин «ситуативные настроения» в равной мере применяется в области психологии как общей, так и специальной — и,в частности, исторической. Эта дефиниция отмечает нестабильность, «подвижность» политико-бытовой реакции рабочих и ее дискретность, в целом мало зависимые от каких-либо идеологических установок и во всяком случае не определяемые ими.

Предмет исследования — политическое сознание рабочих Петрограда в J917—1923 гг., рассмотренное в тесной связи с политико-психологическими процессами в рабочей среде Советской России в годы военного коммунизма и НЭПа. Петроградские материалы в целом можно счесть достаточно репрезентативными и адекватно отражающими основные вехи российского рабочего движения в послереволюционные годы. Многие процессы, характерные для промышленных районов, протекали здесь с наибольшей обнаженностью и силой. Разумеется, это не значит, что автор ограничивается только ими. В своих выводах он обязательно учитывает всю совокупность свидетельств о политическом менталитете рабочих различных регионов государства. Но петроградские материалы, повествующие о политических настроениях рабочих, позволяют лучше ощутить живое дыхание пролетарской среды, представить рабочего не только как «среднестатистического» человека, но и как личность, обладающую только ей присущей речью, бытовыми привычками, логикой мышления.

Отметим и еще одно обстоятельство. Пет сомнения в том. что ряд процессов в рабочей среде в различных частях страны протекал неодинаково — в силу многих факторов. Метод исторического психолога, анализирующего общественные настроения — преимущественно «типологический». Историк вынужден исключать и «подробности», мешающие увидеть общую картину социально-психологического явления, и «исключения», ее искажающие. Тем самым происходит специфическое «объединение» представлений о каком-либо психологическом феномене —- это позволяет увидеть его каркас целиком. Документы, отражающие политико-психологическую динамику российского общества в 1917—1923 гг., уже в силу своей разрозненности и, что важнее

всего, качественной несопоставимости не могут дать адекватного представления о масштабности проявления тех или иных политических настроений рабочих. Но они показывают нам основные тенденции, характеризующие эти настроения — и тем самым определяют «типологический» отбор.

Избранная автором тема достаточно обширна и затрагивает множество побочных вопросов. Это побуждает ограничиться лишь основными сюжетами, рассмотрение которых представляется особенно важным для понимания духовных метаморфоз в послереволюционном российском обществе. В числе их:

структура общественного сознания в Советской России и, в первую очередь, его политические аспекты: отношение рабочих к партиям и правительственным акциям, оценка ими государственных институтов и политических лозунгов;

экономические, политические и идеологические факторы трансформации политического сознания рабочих;

механизмы формирования оппозиционных настроений рабочих;

опосредованные формы политической критики рабочих;

определение степени политизации рабочих, значимости массовых ритуалов и нового политического языка для формирования политического конформизма в рабочей среде;

основные элементы формирования «революционного сознания» рабочих.

Несмотря на давность событий, вызванных второй российской революцией 1917 г., изучение их представляет немалый интерес и для понимания проблем современной истории России. В связи с этим первую очередь хотелось бы выделить следующие сюжеты: 1) механизмы психологических перемен и их влияние на трансформацию общества, 2) формы психологической адаптации общества к новым идеологическим реалиям, 3) политико-психологическая индивидуализация и ее «коллективные» регуляторы.

Временные рамки исследования — октябрь 1917—декабрь 1923 г. Любые «временные» разделения весьма условны и нередко субъективны. Это мнение вдвойне справедливо, когда рассматриваешь неразрывные в своей це-локупности социально-психологические процессы в России. По все же это пе-

риод — от большевистского восстания в столице до стабилизации политического режима в Советской России — можно оценить и как определенную веху в развитии советской ментальное, причем веху очень важную. Это был период открытого, бескомпромиссного, жесткого в своих крайних проявлениях разрушения многих парадигм низового политического сознания, деформации общественных поведенческих установок, внедрения нового политико-бытового языка, исподволь менявшего и самое политическое мышление. Разумеется, все это не завершилось декабрем 1923 г. Но основа идеологической революции, тот специфический «взрывной механизм», разрушавший духовные ориентиры прежней России, был применен и отлажен именно в военные и в первые послевоенные годы, когда общество сохраняло еще «милитаристское» обличье, и когда, оправдываемый военными обстоятельствами и антинэповским синдромом, он действовал с огромной силой и размахом.

Объект исследования — рабочие Петрограда, бывшие в 1917—1923 гг. одним из политических символов русской революции. Многие историки, причем различных направлений, признают их главной силой переворотов 1917 г. — антимонархического и большевистского, хотя они и не скрывают политические разногласия в среде рабочих, слабость их профессиональных связей, аморфность их рядов и безразличие значительной их части к революционным новшествам.

Данные о численности и составе рабочих в 1917—1923 гг. не являются достаточно полными. Нужно принять во внимание неизбежную фрагментарность статистических исследований в эпоху российской междоусобицы 1918-—1920-х гг., неточность подсчетов и их несопоставимость. Переписи (здесь особо следует выделить профессиональную 1918 г. и промышленную 1920 г.) основаны на различных методиках и часто не затрагивают тех сюжетов, которые интересовали статистиков в предшествующие и последующие

годы. В исторической литературе дискуссионными (и в силу этого условными) считаются едва ли не все «итоговые» цифры, отмечающие динамику и про-

фессиональное расслоение российских рабочих первых послереволюционных лет⁴. В Петрограде число рабочих за время войн сократилось более чем вдвое, составив в 1921 г. в совокупности около 100 тыс. человек. В 1922 г. оно продолжало снижаться, но в 1923 г. начался определенный рост — число рабочих приблизилось к 90 тыс. человек. Необходимо отметить зависимость изменений в составе рабочих от их профессиональной стратификации. Металлисты и текстильщики — те, кто быстрее прочих лишился работы, — заметно преобладали над представителями других специальностей. Помимо их, к наиболее многочисленным производственным группам можно отнести рабочих пищевой, химической и полиграфической промышленности⁵. Часть из них сохранила связи с деревней, и работа на предприятиях была для этих рабочих своеобразной формой «отходничества». Много крестьян было и среди железнодорожников и больше всего — среди рабочих службы пути, самой многочисленной группы занятых на железных дорогах.

Анализ крестьянского и некрестьянского в рабочей среде уже издавна служит источником дискуссий о сущностных особенностях российского пролетария XIX—начала XX вв. Эта проблема зачастую рассматривалась не без политической пристрастности. Последнее вполне понятно: постулат об отсталости рабочего класса плохо согласовывался с признанием его «ведущей роли» в революциях. Оценка российского пролетария как «крестьянина-рабочего» — если воспользоваться термином Т. фон J lay з — все же нуждается

⁴ Гапоненко Л.С. Рабочий класс России в 1917 году. М.. 1970. С. 72. с поправками: Гимпельсон Н.Г. Советский рабочий класс. 1918—1920 гг. Социально-политические изменения. М.. 1974. С. 28—30: Волобуев 11.В. Пролетариат и буржуазия России в 1917 голу. М.. І964, С. 18: Гражданская война и военная интервенция в СССР. Энциклопедия. М., 1987. С. 498; Изменения социальной структуры советского общества. Октябрь 1917--1920. М.. 1976. С. 141; История советского рабочего класса. У. 2. Рабочий класс — ведущая сила в строительстве социалистического общества. 1921 —1937. М„ 1984. С. 86.

^s Груды ЦСУ. М.. 1926. Т. 24. Вып. 2. С. 4--5.

в многочисленных оговорках, сумма которых способна не столько поколебать чашу весов в пользу иной точки зрения, сколько еще раз подчеркнуть сложность этой проблемы. Мнения о незавершенности формирования российских рабочих (здесь схожие с взглядами Т. фон Лауэ мысли высказаны и ранее и позднее Н.Сухановым, С.Туриным, Д.Кларксоном, Шукманом и др.)⁽¹ покоится на работах как дореволюционных земских, так и советских статистиков. Однако скрупулезный разбор методик их подсчетов предпринимался редко. Зачастую в статистических публикациях смешивались два понятия — связь рабочих с деревней и связь рабочих с крестьянским хозяйством⁷.

В Петрограде по переписи 1923 г. связь с сельским хозяйством поддерживали 12% рабочих-мужчин и 3,5% работниц-женщин. Среди городских рабочих в эти годы мы не видим отчетливого противостояния «крестьян» и «некрестьян» — ни в их политических действиях, ни в их профессиональных акциях. Приток пополнений из деревни не мог сколько-нибудь существенно изменить в 1910-е годы качество рабочей среды, ее стереотипы, привычки, коды поведения. Мы наблюдаем здесь скорее ассимиляцию новых рабочих, приведшую к утрате ими крестьянской специфики, нежели «разбавление» традиционной рабочей среды чуждыми ей элементами. Последнее обстоятельство получило особый отклик в историографии, несомненно, по причинам идеологическим — необходимо было объяснить необычные для «рабочей власти» эксцессы на предприятиях в 1917—1923 гг. — от локаутов и забастовок и до восстаний. Отметим и еще один важный признак отличия крестьянской и рабочей сред и, соответственно, их субкультур — ценз грамотЕїости и высокий уровень квалификации рабочих, особенно металлистов.

" Turin S. From Peter the Great to Lenin. New York, 1968. P. V, 143 144; Clarkson A. History of Russia. New York, 1061. P. 437; Shukman H. Lenin and the Russian Revolution. New-York, 1967. P.22.

⁷ Изменение социальной структуры. С. 138.

Вопрос о «крестьянине-рабочем» в целом можно счесть одной из граней более сложной и запутанной проблемы — о деклассировании пролетариата в годы гражданской войны. Термин «деклассирование» нельзя признать удачным: в строгом смысле слова, он должен отмечать такое явление, как потеря профессиональных навыков или характерных «классовых» особенностей рабочих. Но им преимущественно обозначают лишь две тенденции: сокращение числа рабочих и ухудшение их состава. Характеристики последнего достаточно расплывчаты, к числу его признаков относят, например, «распыление» рабочих, переход их с крупных предприятий на более мелкие. Но однозначно негативная оценка этого явления представляется более чем сомнительной. Это — элемент в чем-то стихийной, но в чем-то и целенаправленной рационализации промышленного производства и приспособления его к военным условиям, специфической военно-промышленной структурной перестройки. Следует не только принять во внимание цифровые данные о бегстве рабочих в деревню, но и помнить о системе бронирования квалифицированных рабочих, избавлявшей их от отправки на фронт и сделавшей фабрики и заводы значительно более пролетарскими, чем они были ранее. Д.А.Баевский (и в этом с ним согласны многие историки) склонен видеть в числе признаков деклассирования пролетариата и «изменение в его социальном облике — понижение его классовой сознательности и организованности»^х. Но обозначенные им критерии — это очевидно идеологические понятия, их в равной степени применяли при оценке рабочего движения и большевики и социалисты, правда, вкладывая в них разный смысл.

Любые события, происходившие в фабрично—заводской среде, будут малопонятны, если не принять во внимание весь комплекс вопросов, связанных с материальным обеспечением рабочих. Политическая анархия и эконо-

^к Баевский Д.А. Рабочий класс и первые годы Советской власти (1917—1921 гг.). IVL 1974. С. 242.

мический хаос в России в конце 19)7 г. подхлестнули гонку цен и зарплаты, признаки которой уже явственно стали обнаруживаться с августа 1917 г. С весны 1917 г. в Петрограде по карточкам продавали хлеб и сахар, а с лета — крупу и жиры^д. На первых порах разрыв между «карточной» и рыночной стоимостью важнейших продуктов был не очень велик, но с каждым месяцем он увеличивался. В первой половине 1918 г. в заработной плате еще преобладала денежная часть, но уже с конца натурализация заработков становилась более стремительной. К началу 1921 г. «натуральная» часть заработка рабочих превысила 90%^l(1. Лишь в конце 1921 г. стала вводиться бескарточная система распределения продуктов и начала расти денежная доля зарплаты. К 1923 г. заработок рабочим почти полностью выдавался деньгами. Отметим особо, что и продовольственные пайки и заработная плата (в т.ч. и в первые годы НЭПа) зачастую выдавались нерегулярно и с задержками. Чтобы повысить свой достаток, рабочий вынужден был продавать или менять на продукты личные вещи, предметы, производимые им нелегально или во внерабочее время и, наконец (что было принято у текстильщиков, обувщиков и табачников) — промышленные товары, производимые самими рабочими и выданные им в счет заработной платы.

Документом, регулировавшим заработную плату рабочих с 1917 г., был трудовой договор, но поскольку его рассматривали прежде всего как инструмент ограничения прав предпринимателя, то уже к концу 1918 г., по мере национализации промышленности, он теряет свое значение. Заработная плата с этого времени стала определяться тарифными соглашениями, которые подготавливали профсоюзные и государственные структуры. При установлении та-

⁴ Гапонеико Л.С. Указ. соч. С. 200.

¹¹¹ Рсвзин Ф. Эиолюция форм заработной платы ь Советской России. М., 1923. С. 59.; Струмилин С.Г". Заработная плата и производительность труда в русской промышленности за 1913- -1922 п. М.. 1923. С. 28.

рифов старались учитывать сложность, качество и количество затраченного рабочим труда. Уже в силу этого их система оказалась очень громоздкой — действовало свыше 30 разрядов тарифа, к каждому из них была причислена определенная часть рабочих, получавших гарантированную ставку. Свою значимость тарифы стали утрачивать по мере натурализации зарплаты. Примечательно, что профсоюзы, приложившие немало усилий для постоянной корректировки тарифов и получения отраслевых льгот, отвергали в 1917—1918 г. натурализацию оплаты труда и предпочитали ей автоматическое «дотягивание» тарифных ставок до уровня цен. Тарифную практику, в свою очередь, заметно скопировала пайковая система. К 1920 г. существовали десятки видов пайков — от «кремлевских» до «академических» — вызывая такое же раздражение рабочих, как и прежнее разделение на разряды.

В целом же следует признать, что первые годы после революции не только не принесли рабочим обещанных материальных благ, но и отняли большую часть из тех, которыми они пользовались ранее. Пожалуй, единственным реальным вкладом, сделанным революцией в пользу рабочих, было установление 8-часового рабочего дня. Последний в Петрограде стал вводиться по преимуществу явочным порядком с весны 1917 г.". Придя к власти, большевики тотчас декретировали введение 8-часового рабочего дня во всех отраслях промышленности, но вскоре им пришлось несколько скорректировать свои цели. Сверхурочные работы сохранились, причем их время, согласно постановлению Совета Обороны 23 октября 1919 г., не должно было превышать 4-х часов в день. Действие этого закона ограничивалось, правда, предприятиями, выполнявшими экстренные оборонные заказы. Но как показала экономическая практика конца 1910-х гг., указанную норму легко можно было обойти, особенно если принять во внимание ее расплывчатые формули-

¹¹ История советского рабочего класса. Т. 1. Рабочий класс із Октябрьской революции и на защите ее завоеваний. 1917—1920 гг. М.. 1984.

ровки. Контроль профсоюзов за соблюдением трудовых законов (без их разрешения формально не мої быть увеличен рабочий день на невоенных предприятиях), в значительной мере был эфемерным. В то время оказалось нереальным и прекращение женских сверхурочных работ, что, разумеется, вполне объяснимо — женщины составляли (особенно в годы гражданской войны) значительную часть от общего числа рабочих.

В годы гражданской войны фактически отсутствовало и столь болезненно воспринимавшееся рабочими явление, как безработица. Но ее исчезновение произошло при таких обстоятельствах и в таких условиях, что едва ли можно придать этому событию однозначно позитивный смысл. Первые данные о безработных Наркомат труда представил в январе 1918 г.¹² Наиболее сильное сокращение занятости было присуще лишь нескольким отраслям промышленности и вызывалось прекращением военных заказов и нехваткой сырья. Почти половина ищущих работу приходилась на Московскую и Петроградскую губернии.

Со второй половины 1918 г. безработица стала быстро уменьшаться. Ни о каком экономическом подъеме в то время говорить не приходится и, пожалуй, можно точно указать три основные (но не единственные) причины этого явления. Первая — это отток рабочих из голодающих городов в деревни, вторая —- тотальные военные мобилизации, опустошившие даже те предприятия, которые еще работали, и третья — уменьшение производительности труда в промышленности. Осенью 1918 г. безработным было запрещено отказываться от предложений бирж труда. Вводились трудовые книжки —- на первых порах для «буржуазии», но позднее — и для всех рабочих. Биржи груда и отчасти заменившие их отделы по распределению рабочей силы стали инструментами принуждения к труду, причем малооплачиваемому; во многом и поэтому число желающих воспользоваться их услугами не было большим. Это, в свою

'' Рогачевская Л.С. Ликвидация безработицы » СССР. 1917 —1930 п. М., 1973. С. 69.

очередь, ужесточило «трудоустроится ьные» меры в промышленности и способствовало созданию той «крепостнической» системы в промышленности на фабриках и заводах, с остатками которой было покончено только в 1921 г.

В годы гражданской войны была декретирована принудительная трудовая повинность. К началу 1920 г. приобрела невиданную ранее силу волна трудовых мобилизаций лиц, занятых в различных отраслях промышленности. Но и это средство помогало только отчасти и в годы войны спрос на рабочую силу значительно превысил ее предложение¹³. «Освобождение труда» в 1921 г. произошло не только из-за боязни рабочих волнений, но и вследствие развития нэповских тенденций в экономике. Курс на концентрацию промышленности, взятый в мае 1921 г., предусматривал прекращение государственной поддержки для сотен предприятий, закрытие их и увольнение занятых на них рабочих. Он изменил военно-коммунистическую парадигму трудовых отношений и в существенной мере предопределил нарастание нового витка безработицы. Первые ее ростки обнаружились уже к осени 1921 г.

Экономические и социальные характеристики рабочих, разумеется, едва ли способны в полной мере объяснить политико-идеологические метаморфозы фабрично-заводской среды в 1917—1923 гг. Связь между политическим и социальным -— не прямая, а опосредованная. Она регулируется многими факторами — и идеологическими, и репрессивными. Но необходимо признать, что для рабочих эта зависимость является все же более тесной, чем для интеллигенции и ряда других социальных слоев. В политических дискуссиях первых послереволюционных лет она во многом определяла перепады, вообще сугубую неустойчивость политических настроений. Последние были столь же продуктом идеологии эпохи, сколь и результатом сиюминутных «материальных» обстоятельств.

¹ Исаев А.И. Безработица и борьба с нею (ш период 1919—1924 гг.). М.. 1924. С. 31.

Историческая психология российского общества — одна из тех наук, развитие которой невозможно объяснить вне контекста политики и идеологии советской эпохи. Политико-психологические исследования в послеоктябрьское время осуществлялись в специфических условиях. В тех случаях, когда научные изыскания основывались на объективных источниках и адекватно отражали состояние общества, они подвергались жесткой цензуре, их публикации ограничивались, либо вообще запрещались'⁴. Однако в своем «открытом» варианте историко-психологические ситуации, используемые как материал для «политического просвещения» рабочих, нередко рассматривались как инструмент манипулирования с целью оказания воздействия на общественное сознание.

В первые послереволюционные годы чисто исследовательский интерес к политической психологии довольно редок. Эту ситуацию в значительной мере предопределили и источниковедческие трудности, и историографические традиции, и политические препятствия. Характерным для этапа военного коммунизма оказалось не изучение сознания общества, а, с одной стороны, своеобразное философское и историософское «вчувствование» в эпоху, образцами которого являются, например, «Философия неравенства» Н.А.Бердяева или сборник «Из глубины», а с другой — теоретические рассуждения об общественной психологии марксистов и их «попутчиков», с психоаналитическим или иным уклоном, иногда серьезных, но зачастую вульгаризаторских.

^N В [930-е п".. например, не была издана достаточно объективная работа ИЛ Шаялина о Путиловском заводе, отдельные главы которой публиковались в 1932 —1934 гг. в журнале "Красная летопись". В историографическом вакууме оказалась содержательная статья А.З.Вакссра "Из истории классовой борьбы н Петрограде в начале восстановительного периода", опубликованная в "Ученых записках" ЛП ІИ им. Л.И.Герцена в 1959 г.. в которой впервые в послевоенной литературе было подробно рассказано о настроениях рабочих в первой половине )921 г. Хотя об тгом писали позднее многие исследователи, ссылок па статью А.З.Ваксера очень мало.

Собственно, начало исторических исследований, посвященных политическому сознанию рабочих, целесообразнее связывать с 1920-ми годами. Примечательно, что сама «политика» в них не проявлялась открыто, это были преимущественно этнографические и статистические обследования. Но политизация и быта, и обрядов, вообще всех сфер жизни общества зашла уже настолько далеко, что любой, взявшийся описывать нового человека в неполитическом измерении, именно «политики» избежать и не мог.

Первые попытки анализа политико-психологических явлений были еще вполне научны. Изучение «нового» читателя, бытовых стереотипов рабочих или жизненных установок молодежи не было отчетливо связано с политическим заказом. Подобные обследования, к тому же, имели аналоги в российской научной традиции, а потому и предусматривали необходимый набор исследовательских приемов, ограничивавших партийность и пристрастность в изучении темы¹³. Но со временем, под влиянием политико-идеологических изменений в СССР, в них все больше начинали сказываться элементы, ставшие определяющими в 1930—1940-е гг.: самоцензура, преобладание комментаторских приемов над аналитическими и априорное конструирование историографических схем с учетом идеологических канонов. Весьма характерна здесь и ориентация на выявление «новизны» интересов обследуемых: именно

' Григории Г.. Шкотов С. Старый и новый быт. М. Л.. 1927; Кабо Г. Очерки рабочего быта. Опыт монографического исследования домашнего рабочего быта. М., 1928; Жига И. Новые рабочие (Наблюдения над бытом и психологией рабочих одного завода). М., 1930: Следует в связи с и им упомянуть и весьма обширный пласт сведений, собранных М.С.Шагипян на одном из заводов и включенный ею в спой дневник (Шагинян М. Дневники. 1917—1931. М., 1932).

на сравнении «нового» и «старого» (разумеется, не в пользу последнего) специализировалась «юбилейная» литература 1922, 1927 и прочих годов'⁰.

У истоков советской историографии, посвященной проблемам политического сознания рабочих послереволюционного времени, стояла А.М.Панкратова. Даже учитывая сложную эволюцию ее взглядов, все же нельзя не отметить, что Л.М.Панкратову на всем протяжении ее исследовательской карьеры отличали стремление к научной добросовестности, чуждость конъюнктуре и объективность — разумеется, в рамках, допустимых сталинской эпохой. Прежде всего нужно отметить такую работу А.М.Панкратовой, как «Фабзавкомы России в борьбе за социалистическую фабрику»¹⁷. Умеренно идеологизированная, книга фактически определила канон, в русле которого развивались политико-психологические исследования о рабочем классе советского времени. А.М.Панкратова если и не первой обратила внимание на проблемы изучения сознания пролетариата, то, во всяком случае, была среди тех, кто настойчиво упоминал о них. В связи с этим примечателен ее доклад на международном конгрессе историков в 1933 г., в котором была особо подчеркнута необходимость изучения психологии пролетариата. Объективно рассказывая о трудностях становления новой советской ментальности, книга А.М.Панкратовой, разумеется, не была свободна от той акцентировки сюжетов, которая определялась духовной ситуацией эпохи. Прежде всего это выразилось в соотношении «позитивного» и «негативного» материалов, в ограничении временных рамок политико-психологических перемен, в исследовании тех сюжетов (борьба в профсоюзах, рабочий контроль и т. д.), которые пре-

¹" Показательна в связи с тгим публикация в 1931 г. "Программы изучения нового в рабочем классе" (История пролетариата СССР. 1931. № 6). в которой обращалось особое внимание на исследование пролетарской психологии.

¹ Панкратова A.M. Фабзавкомы России в борьбе ча социалистическую фабрику. М. 1923.

доставляют историку скорее косвенную, чем прямую информацию о политическом сознании рабочих. Скудна источниковая база исследования, что, впрочем, не может быть поставлено в вину автору. Выбор аспектов темы, источниковедческие приемы (в частности, широкое использование такого специфического материала, как постановления рабочих собраний), дозировка «негатива» — все это позднее будет повторено и другими исследователями, правда, при большей жесткости формулировок, безаппеляционности выводов, публицистичности стиля.

Развитие политико-психологических исследований рабочих первых лет революции происходило в основном в рамках трех направлений. Первое из них — подготовка «Истории фабрик и заводов». Этот монументальный проект, начатый по инициативе М.Горького с конца 1920-х гг., фактически не был завершен, но оставил многочисленные следы в советской историографии рабочего класса. Материалы, составившие общий свод «Истории фабрик и заводов» в 1930-е гг., крайне разнородны по составу, стилю, научной значимости и сюжетным схемам. Здесь мы находим и не претендующие на научность «бытовые» заметки и зарисовки, но нередко обнаруживаем и фундаментальные труды, представляющие, правда, скорее сводку «сырого», необработанного исторического материала. О политическом сознании рабочих так или иначе (прямо, либо через описание исторических событий) писал почти каждый автор —- зачастую не претендуя на обобщение, но лишь коллекционируя, словно анекдоты, яркие случаи, оживляющие «сухое» повествование.

Второе направление историко-психологичееких исследований — публикация документов, воспоминаний и материалов по истории гражданской войны, сопровождаемая вступительными статьями и комментариями. Материалы издавались как в виде отдельных сборников, так и в журналах, причем наиболее часто — в «Красном архиве» и особенно в «Красной летописи»'*.

"Красная летопись. 1922. №2—3: 1932. №3: 1927.№2; 1933.№2; 1934. № 1.

И, наконец, третье направление — собственно монографии, посвященные тем или иным вопросам истории массового политического сознания советского общества. Таких работ в целом в 1920—1930-е гг. было немного. Заслуживает внимания прежде всего книга Л.С.Фрид, увидевшая свет в 1941 г.^|У Эта работа интересна тем, что она, не касаясь непосредственно проблем политической психологии²", послужила в дальнейшем как бы эталоном для авторов, затрагивавших вопросы «политического воспитания» рабочих. Мы видим здесь обилие сведений об организационных мероприятиях, митингах, собраниях, лекциях, агитационных речах и производстве агитпроповских инструкций и циркуляров, что с 1950-х гг. станет обычной принадлежностью всех публикаций о пролетарской политической культуре.

С послесталинской «оттепели» началась трансформация политико-психологических исследований, но она сказалась не сразу и уже точно не могла быть оценена как прорыв. Собственно, специальных работ по этой теме тогда еще не было. Существовали лишь психологические этюды в различных книгах и статьях по истории рабочего класса и его «политического просвещения», часто представлявшие лишь пересказ документов. Здесь присутствовала как бы двойная иллюстративность. Во-первых, иллюстративными оказались привлеченные историками материалы, в результате чего утрачивалась ориентация на выявление внутренней логики и противоречий обозначенного через документы явления. Во-вторых, иллюстративным был и заключавший их комментарий, определяемый направленностью работы. Трудность состояла в том, что преодолеть эту историографическую ситуацию «изнутри», путем развития научных гипотез и идей, было сложно. Традиция объективного изуче-

''' Фрил Л.С. Очерки по истории развития политико-просветительной работы в РСФСР. 1917—1924 гг. Л.. 1941.

^к' О настроениях рабочих в 1921 г. автор, например, обмолвилась лишь одной фразой^-. "Недовольство задело и рабочих" (Гам же. С. 83).

ния духовного развития советского общества проявлялась слабо, ибо возникновение и устойчивость традиций в социальных науках в условиях авторитарного государства во многом определялось идеологическими потребностями последнего. Но углубленное рассмотрение политического сознания масс очевидно привело бы к обнаружению трещин в созданном пропагандой монолитном облике «нового» человека и неизбежно изменило бы его научное и общественное восприятие. Поэтому связанная с «оттепелью» либерализация коснулась в первую очередь не обществоведения, а сфер литературы и искусства. «Человек советский», размышляющий и сомневающийся, возник прежде всего на сцене и на экране, в беллетристике и живописи. Там его появление можно было объяснять и художественным вымыслом, и субъективностью художника — словом, всем тем, чем не могло быть оправдано его появление в научной литературе и что сразу деформировало бы догму об идеологической целостности общества.

Но последствия оказались более глубокими. Литература и искусство «оттепели» фактически «дооформляли» изменение массового восприятия прошлой эпохи. Они раньше высказали то, чего не могли сказать историки и тем самым его легализовали. Они заметно способствовали превращению прежней системы приемлемых для властей идеологических ориентиров в нечто такое, что могло дискредитировать режим. Искусство ускоряло идеологическую модификацию режима, делая особо очевидным и необходимым перемену ряда его символов. В известной мере это повлияло и на развитие общественных наук, и в частности, истории. Примитивизация духовной жизни прошлых поколений, наделение их идеальными и абстрактными революционными характеристиками, к тому же порожденными как образец во времена «охоты на ведьм», шпиономании и подозрительности —- т. е. все то, чем отличались историко-психологические этюды прошедших лет, высветило бы теперь жестокость и ущербность режима, что отнюдь не отвечало желаниям властей. Откликаясь на дух времени, историки должны были воссоздать уже более че-

ловечный, без фиксации откровенного вызова общепринятым нормам, либерализованный облик ушедшей эпохи. Только в такой форме историческое исследование могло быть прямо или косвенно использовано в системе «политического воспитания» масс.

Все это в конечном счете дало возможность раздвинуть рамки историко-психологической парадигмы и показать, хотя бы лишь отчасти, противоречия и трудности в деле психологической «перестройки» масс. А это фактически дало толчок медленному, но неуклонному размыванию догмы о «новом» советском человеке. Антисталинская кампания J 950—-60-х гг. по существу узаконила (правда, при множестве оговорок) возможность формировать научные концепции без априорного «исторического» оправдания случившегося. Таким образом, допускался более усложненный анализ, выражаясь гегелевскими словами, «становление результата», правда, без ощутимого изменения самого этого «результата», которому должны были быть присущи такие атрибуты, как «повышение сознательности масс», «победа новых идей» и «преодоление политической неграмотности». Но как раз выявление многосложности «становления результата» приводило к тому, что политически неоднородные массы людей нельзя было уже представить целостными. «Становление» постепенно начинало преобладать над «результатом» и во многом именно этот своеобразный путь трансформации политико-психологических исследований внутренне подготовил тот прорыв, который стал реальностью после объявления «гласности» в 1987 г.

Как в новейшей российской, так и в советской историографии насчитывается очень мало специальных работ, посвященных изучению политического сознания общества в послереволюционный период. Большинство из них, к то-

му же, увидело свет лишь в последние годы²¹. Не очень обширна и библиография исследований, особо рассматривающих политическую психологию рабочих. Крайне редки политико-психологические этюды в фундаментальных трудах по истории советских рабочих²². Политические взгляды рабочих в основном освещались в литературе, посвященной изучению истории «политического воспитания трудящихся», при неизбежном преобладании «позитива» над «негативом». Наиболее заслуживающей внимания попыткой оценить положение, сложившееся в литературе по истории пролетариата в СССР, стала статья О.И.Шкаратана, увидевшая свет в 1966 г.²³ Здесь не только были вскрыты с редкой для тех лет откровенностью специфические умолчания в рабочей историографии 1950—1960-х гг., но и предугаданы те ее приемы, которые без изменений сохранятся вплоть до конца 1980-х гг. О.И.Шкаратан отмечал, что «большинство авторов работ по истории советских рабочих, излагает конкретный материал по следующей схеме: обстановка в стране в целом и в изучаемом регионе — указания партии и В.И.Ленина о том, что делать в данной ситуации — активное восприятие рабочим классом этих указаний —

²¹ Сснявская Е.С. 1941 —1945 гг. Фронтовое поколение. Испори ко-психологическое исследование. ML 1995; Тимофеева Е.Ю. Развитие социалистического сознания советских рабочих в период реконструкции народного хозяйства СССР (1926—1937 гг.). Автореф. канд. дисс. Л.. 1983, Ваксер A3.. Ичмозик B.C. Изменение общественного облика советского рабочего 20—30-х годов // Вопросы истории. 1984. № 11; Опенкин Л Л. Оттепель: как это было. (1953—1955), ML 199]; Дедков И.А. Власть, культура, народ. О духовной жизни общества в 30-е годы // Свободная мысль, 1992. № 2; Зубкова Н.Ю. Общество и реформы. J945—1964. М,. 1993.

" История советского рабочего класса. Т. 1. Рабочий класс в Октябрьской революции и на защите ее завоеваний. 1917—1920. М., 1984; Ьаевский Д.А. Рабочий класс в первые годы Советской власти. 1917—1921 гг. М.. 1974.

" Шкаратап И.О. Методологические аспекты изучения истории советского рабочего класса // Вопросы истории. 1966. № 4.

результаты предпринятых усилий . Подразумевалось, конечно, что последние будут исключительно позитивными.

Как справедливо подчеркивал О.И.Шкаратан, «в этой схеме выпали два важных звена. Первое — общая экономическая и социально-политическая обстановка в стране вызывает определенную реакцию у конкретных групп рабочих. Партия принимает свои решения с учетом этой реакции рабочих масс... Другое звено... — как рабочие массы реагируют на принятые решения, какие при этом возникают сопутствующие явления»²⁵. О.И.Шкаратан зорко подметил, пожалуй, все ключевые тенденции, присущие литературе по истории рабочего класса, увидевшей свет после Октября. Это и отсутствие анализа культуры, быта и нравственного облика пролетариев, и смешение истории рабочего класса с историей государственного строительства и скрупулезное освещение ряда побочных проблем, таких как развитие промышленности, становление государственных учреждений, культурной революции.

Однако каких-либо существенных изменений данная схема изучения рабочих не претерпела и в последующие годы. Отдельные элементы политических настроений рабочих затрагивались (чаще всего вскользь) в обширной литературе, посвященной гражданской войне в России, в исследованиях по истории политических партий, государственных учреждений, агитационно-пропагандистского коммунистического аппарата. Присущие им политико-психологические фрагменты в массе своей были лишены и системности, и детальности, и глубины. Общая библиография эгих работ исчисляется сотнями книг, статей и диссертаций. Для всей этой литературы, однако, характерны некоторые общие подходы, которые могут быть представлены в следующем виде: 1) проявления оппозиционных политических взглядов в рабочей среде в 1917—1923 гг. являются единичными и нетипичны для этого класса в целом;

^и Там же. С. 4. ~ Там же, С. 4—5.

2) т.н. «мелкобуржуазные шатания» рабочих вызваны почти исключительно деятельностью оппозиционных социалистических партий — меньшевиков и эсеров и не имеют под собой иной почвы; 3) многие выступления рабочих против Советской власти не следует считать политизированными, ибо они направлялись не против политических акций, но были преимущественно реакцией на ухудшение материального положения; 4) антиправительственные волнения рабочих объясняются особенностями их деклассирования в 1917-— 1921 гг. и притоком на предприятия выходцев из «буржуазных» и «мелкобуржуазных» элементов.

Мы не должны рассматривать эту систему историографических парадигм как исключительно тенденциозную. Она, несомненно, учитывала реалии конца 1910—начала 1920-х гг. и отмечала их отдельные стороны. Но любая идеологизированная историографическая конструкция не может быть свободна от элементов искажения — преувеличения и преуменьшения. В данном случае это нередко выражалось едва ли не в карикатурной форме, ибо здесь отсутствовала даже ее элементарная маскировка претендующими на объективность наукообразными формулами. Собственно, и сам понятийный аппарат был в большей мере почерпнут из арсенала агитационно-пропагандистской практики и основывался на идеологических клише.

Попытки изменить эту историографическую ситуацию были впервые предприняты Е.Г.Гимпельсоном и А.З.Ваксером. В.Г.Гимпельсон уже с 1960-х гг. довольно часто обращался к проблемам социальной и политической психологии советского общества и, прежде всего, пролетариата. Отдельных работ по этой теме у него нет, но в ряде его книг и статей ощущается стремление представить рабочего во всей полноте не только социальных и экономических, но и психологических характеристик. Особенно это заметно в такой его книге, как «Советский рабочий класс. 1918 1920 гг. Социально-политические изменения». Главная ценность исторических изысканий Е.Г.Гимпельсона состоит не в том, что он ломал привычные, канонические

подходы к изучению проблем политического сознания постреволюционного общества. В условиях идеологического режима той эпохи сделать это было невозможно. Но и Е.Г.Гимпельсон, как и О.И.Шкаратан и особенно А.З.Ваксер, заметно расширили рамки строго дозированного показа политических «шатаний» рабочих в 1917—начале 1920-х гг. Уже одно это было шагом вперед — шагом необходимым, ревизующим исподволь догму об «идеальном» советском рабочем.

Важная роль в развитии политико-психологических исследований рабочего класса СССР принадлежит А.З.Ваксеру. В го работы отличает не только скрупулезность и основательность (ниже еще будет дана оценка его статьи 1959 г.), но и пристальное внимание к методологическим аспектам проблемы, что в целом было редкостью для литературы 1950—1970-х гг.

В начале 1980-х гг. еще одну попытку пересмотреть устоявшиеся в историографии представления о структуре политического сознания рабочих в послереволюционные годы предпринял Е.А.Амбарцумов, опубликовавший статью «Анализ В.И.Лениным причин кризиса 1921 г. и путей выхода из не-ro»^2t>. Его работа, правда, была не реакцией на историографические парадигмы )970-х гг., но попыткой рассмотреть польские события 1980—1981 гг. сквозь призму близкого им политического и экономического кризиса в Советской России в 1921 г. Е.А.Амбарцумов несколько переставил традиционные акценты при освещении постреволюционного политического сознания рабочих. Он не стал, подобно своим предшественникам, расширять число «негативных» примеров и тем самым хотя бы косвенно оспаривать миф об идеологической целостности рабочего класса. Он при обязательных, почти ритуальных ссылках на Ленина (к чему, впрочем, обязывало и само название его статьи) подверг сомнению ряд основополагающих схем предыдущей историографии. И

"'' Амбарцумов Е.А. Аналич В.И Лениным причин кризиса 1921 г. и путей выхода ич него // Вопросы нстории. 1984. №4.

сделал это, что очень важно, не мимоходом, не вскользь, а нарочито, подчеркивая в своей статье прежде всего элементы пересмотра прежних концепций. В первую очередь он подчеркнул необходимость различения гражданской войны и внутриполитического кризиса 1921 г., т. е. «конфликта внутри системы, между властью и частью ее социальной базы»²⁷. Здесь примечательно не только то, что признавался возможным глубокий конфликт между рабочими и действовавшей от их имени властью — то, что еще в недавнем прошлом выглядело однозначной ересью. Данным положением, помимо прочего, представлялся сомнительным и тезис о «происках контрреволюции» как первостепенной причине волнений 1921 года. Разумеется, едва ли кто-нибудь из историков в середине 1980-х гг. мог всерьез считать это единственным источником кризиса 1921 г. — но такое откровенное отрицание столь привычного прежде мнения предпринималось впервые. Развивая свою точку зрения, автор статьи подчеркнул, что события 1921 года не были случайностью, что они прежде всего являлись следствием массового недовольства политикой военного коммунизма.

Историографические пассажи Е.А.Амбарцумова не прошли незамеченными — они вызвали негативный отклик журнала «Коммунист». Но они стали ярким симптомом времени — писать иначе, со старых методологических позиций уже было трудно. Появление концептуальных «новинок» в какой-либо из сфер исторического дискурса диктовалось не только изученностью их проблематики — оно определялось и тем, насколько изменился интеллектуальный инструментарий в «смежных» областях историографии, не столь затронутых дисциплинарной строгостью идеологических канонов. Поэтому волна «перестроечных» публикаций уже обозначила отход не от примитивных политико-психологических интерпретаций в духе «Краткого курса истории ВКП(б)», а от парадигмы представлений, осмысленных не только в контексте

Там же. С. 16—17.

1920-х гг., но и в свете более позднего опыта и высказанных более усложненным теоретическим языком.

Свидетельством новой историографической ситуации, возникшей в на
чале 1990-х гг., следует счесть публикацию исследований В.С.Измозика и
В.Е.Кишилова²*. Работа В.С.Измозика посвящена изучению истории полити
ческого контроля в Советской России в первое послеоктябрьское десятилетие.
Анализ динамики политических настроений масс, отраженных в сводках по-
литконтроля. позволил автору отойти от привычного для прежней историо
графии тезиса о быстрой большевизации рабочих и последовательном форми
ровании у них социалистических убеждений. Труд В.Е.Кишилова, как и моно
графия В.С.Измозика, основан преимущественно на неопубликованных доку
ментах и также отмечает неоднозначность, противоречивость механизмов
трансформации политического сознания рабочих в годы военного коммуниз
ма. \

Как уже упоминалось, отчасти сюжеты политической психологии затрагивались и в литературе, посвященной изучению форм и методов т.н. «политического воспитания» рабочих. Эта тенденция давала о себе знать уже в литературе, освещавшей историю политико-просветительных структур в годы военного коммунизма²⁴, но особенно ярко — в исследованиях по истории

* Измозик B.C. Глаза и уши режима. Государственный политический контроль за населением Советской России в 1918—1928 годах. СПб.. 1995; Кишилов В.Е. Политическая позиция рабочих-железнодорожников Центральной России в 1917—1921 гг. (по материалам Московской. Рязанской, Тульской и Курской губерний). М.. 1996.

^:" Андреева М.С. Коммунистическая партия — организатор культурно-просветительной работы в СССР (1917 —1933). М., 1963; Она же. Агитационно-пропагандистская и политико-просветительная работа Коммунистической партии в восстановительный период (1921 —1925 годы). Авторсф. докт. дисс. М. 196S; Злобина В.М. Борьба партии большевиков против мелко-буржуазного влияния на рабочий класс в первые годы 11ЭПа (1921 —1925 гг.). М.. 1975; Леонова Л. С. Из истории подготовки партийных кадров в совете ко-

НЭПа. Для публикаций 1920—1930-х гг., посвященных истории «политического воспитания» рабочих в первые годы НЭПа, была привычна своеобразная нерасчленепность собственно истории и политики, отчего исторический материал получал идеологическое обличье и даже актуальность. Нормой стала и популярность изложения многих сюжетов данной темы — они редко становились предметом собственно научных изысканий. Эти характерные приметы советской историографии 1920-х гг. заметно проявлялись и позднее, создав традицию, влияние которой будет ощущаться вплоть до 1980-х гг.

В литературе 1950-х гг. канонический характер получала такая схема «политико-просветительных» штудий, для которой было обязательным рассмотрение следующим вопросов: политическое и экономическое положение Советской России в 1921 г., профсоюзная дискуссия и ее значение для «коммунистического воспитания» масс, партийное просвещение, работа среди женщин и молодежи, ликвидация неграмотности и развитие культурно-просветительных учреждений. При знакомстве с исследованиями 1950-х гг. обращает внимание крайне ограниченный круг источников, на которых они основывались. Едва ли это в полной мере объяснимо источниковедческими трудностями. Основной корпус документов, с которым в настоящее время имеют дело исследователи, сложился еще в 1920-е гг. Все зависело от того, какую цель ставил перед собой историк — фиксацию прежде достигнутого уровня изучения вопроса или исследование и решение проблемы. Именно «проблемное» изучение темы предполагает поиск тех материалов, без которых подход к исследуемым сюжетам останется чисто иллюстративным. В той

партийных школах и коммунистических университетах (192! —1925 гг.). М.. 1972; Милова И.В. Политическое просвещение масс при переходе к НЭПу // История СССР. 1971. № 2: Мамедов М-Р. 1-Г.)П и политическое воспитание рабочего класса. Баку. 1966; Плотников В.П. Идейно-политическое воспитание рабочего клаееа в годы повой экономической политики (1925—1926 л.). Автореф. канд. дисс. М.. 1968.

ситуации, когда результат («повышение политической активности рабочих») однозначно и почти априорно предполагался источниковедческий поиск не получал необходимых стимулов. Это положение стало изменяться только со второй половины 1960-х гг.

Особое внимание к изучению организационных форм «политического воспитания» рабочих тоже довольно широко выявилось в литературе 1950— 1970-х гг. Это в определенной мере было запрограммировано — как следствие отсутствия у исследователей потребности рассматривать данные сюжеты в их социально-психологических аспектах. Характерно, что упоминая о «трудностях» политпросветработы в 1921 г., многие историки касаются только «ликвидационных» мер в отношении клубов, школ и кружков.

Отметим также, что история «политического воспитания» рабочих обычно рассматривалась с помощью трехзвенной формулы: решение — ход выполнения — результат. Но зачастую и эта формула оказывалась нарушенной: нередко отсутствовали сведения об итогах тех или иных «политико-воспитательных» акций партийных, комсомольских и государственных структур, либо не обращалось внимание на то, как осуществлялись на практике принятые решения. Идентификация результата с действием, которое может привести, а может и не привести к данному результату, вряд ли правомерна. Само существование разветвленной системы политшкол и кружков, например, не может служить гарантией достижений в этой сфере. В целом можно выявить следующую схему историографического поиска в данной области: от синтезирующих популярных изданий к комплексным конкретным исследованиям, а затем в дальнейшем — к изучению частных проблем «политического воспитания» рабочих. Привычнее было бы иное движение — от частного к общему — но здесь оно, за некоторыми исключениями, проявилось не в полной мере. Подчеркнем, однако, что данные работы, почти не различающиеся в своих основополагающих подходах к изучаемым темам, зачастую более объективны, чем те, которые принадлежат к другим направлениям обширной ли-

тературы по истории советского рабочего класса. Они добросовестно и скрупулезно описывают структуру и различные формы политического просвещения, их динамику и характеризующие их количественные показатели. Большинство из этих книг и статей имеет прежде всего эмпирическую ценность, они сообщают о малоизвестных фактах, либо уточняют отдельные сюжеты истории становления и развития комплекса политико-просветительных систем.

Переходя к освещению региональных исследований по истории политического сознания петроградских рабочих, следует назвать прежде всего несколько трудов, каждый из которых был отмечен новаторством и представлял определенный этап в изучении темы. Первым из них необходимо назвать статью А.С.Пухова «В Петрограде накануне Кронштадтского восстания»³⁰. Из всей «юбилейной» литературы о Кронштадте, увидевшей свет в начале 1930-х гг., исследование А.С.Пухова отличается взвешенностью и стремлением к максимальной полноте описаний событий. Разумеется, работа А.С.Пухова не содержала кардинальной переоценки событий 1921 г. и целиком находилась в русле тех выводов, которые были привычны для историко-публицистической литературы 1920-х гг. о Кронштадте. Вместе с тем присущее А.С.Пухову пристальное внимание к динамике политических настроений масс и подробное и объективное описание фаз рабочего движения в Петрограде накануне перехода к ИЭПу, выгодно отличаются от позднейших публикаций по этой теме, в которых вся «волынка» сведена к проискам «подстрекателей-контрреволюционеров».

Пухов А.С. В Петрограде накануне Кронштадтского восстания // Красная летопись. 1930.

Только в 1959 г., в статье А.З.Ваксера «Из истории классовой борьбы в Петрограде в начале восстановительного периода»"" впервые за несколько десятилетий были вновь рассмотрены и проанализированы основные элементы политической психологии петроградских рабочих зимой и весной 1921 г. Автор, помимо прочего, осветил в своей публикации и такие почти не упоминавшиеся в историографии требования рабочих начала 1921 г., как «уравнение пайков» и «свобода труда», подробно выявил связь рабочих забастовок с государственным и политическим кризисом 1921 г. и тем самым косвенно признал их неизбежность и неслучайность. К сожалению, в последующие годы работа А.З.Ваксера, как и прежде статья А.С.Пухова, стояла особняком в историографии темы: ее мало кто цитировал и почти никто не решался вплоть до «перестроечных» времен столь полно рассказать о том, чего же хотели петроградские рабочие в 1921 г. Уже в работе В.М.Иванова и С.И.Канева «На мирной основе»¹", выпущенной в 1961 г., заметно смещение акцентов при освещении событий 1921 г.: она не столь насыщена фактами, а некоторые сюжеты рабочих забастовок не стали предметом скрупулезного анализа. Во многом эта тенденция проявилась и в IV томе «Очерков истории Ленинграда»¹³.

Труды А.С.Пухова и А.З.Ваксера касались отдельных сюжетов истории петроградских рабочих, к тому же существенно ограниченных во времени. В монографии Г.Л.Соболева «Революционное сознание рабочих и солдат Петрограда в 1917 г.»^и впервые предпринята попытка комплексно изучить проблемы политического сознания горожан в эпоху революций 1917 г. Книгу

¹¹ Ваксер А.З. Ич истории классовой борьбы в Петрограде в начале восстановительного периода // Труды ЛГПИ им. А.И.Герцена. Т. 188. Л., і959.

'- Иванов В.М., Капев СИ. На мирной основе. Ленинградская партийная организация в борьбе yd восстановление промышленности города. 1921 —1925. Л.. 1961.

" Очерки истории Ленинграда. М.; Л.. 1964. Т. 4,

¹⁴ Соболев ГЛ. Революционное сочпание рабочих и солдат Петрограда в 1917 г. Л.. 1973.

Г.Л.Соболева следует признать новаторской. Она не только обобщила немногочисленные «психологические» фрагменты прежних историко-революционных публикаций, но и стала шагом вперед, вехой, открывшей новые пути в изучении темы. Для автора примечательно стремление «вжиться» в исследуемую им эпоху, используя психологические свидетельства очевидцев тех лет, их особый язык и коды мышления. Работу Г.Л.Соболева отличают две характерные особенности. Первая из них — стремление опереться в своем исследовании на такой политико-психологический материал, как коллективные резолюции и письма, опубликованные в большевистской печати. Вторая особенность его книги — это анализ, как правило, только революционных настроений рабочих. Прочие их политические отклики, в т.ч. и оппозиционные, упоминаются лишь бегло.

В работе Н.Б.Лебиной «От поколения к поколению. Историко-социологический портрет молодого ленинградского рабочего»³' отмечены этапы истории прежде всего рабочей молодежи — с присущим для этого автора стилистическим мастерством и всегда отличавшим его особым интересом к вопросам ментальности. В своей монографии И.Б.Лебина создает живую, яркую картину переходной эпохи, не чураясь показа ее «трудностей».

Диссертация А.В.Гоголевского «Партия и классовое самосознание рабочих Петрограда в годы гражданской войны»'⁶ является, пожалуй, наиболее фундаментальным исследованием истории политического сознания петроградских рабочих в 1918—1920-е гг. В ней прослеживается прежде всего стремление уйти от еще недавно привычных историографических клише. Это достигается, во-первых, самим структурированием текста, которое весьма от-

^ъ Лебипа И.В. От поколения к поколению. Историко-социолснический портрет молодого ленинградского рабочего. Л.. 1983.

" Гоголевский Л.В. Партия и классовое самосознание рабочих Петрограда и годы гражданской войны. Докт. дисс. Л., 1989.

личается от методов литературы прошлых лет. В основе структуры — не смена временных периодов, но определенная проблема, что позволяет увидеть событие во всей его целостности и лишенной дискретности динамике. Это структурирование отнюдь не является только формальным приемом — оно позволяет осветить смежные, «междисциплинарные» аспекты темы, выявить глубинные связи и противоречия между «словом» и «делом» рабочих, определить политическую основу их бытовых и экономических акций. Во-вторых, историографические проблемы рассматриваются автором при помощи модернизированного (отчасти и за счет использования философских и специальных психологических терминов) понятийного аппарата, с учетом новейших идеологических конструкций.

Оценивая трансформацию региональных политико-психологических исследований рабочего класса в 1917—-1923 гг., необходимо отметить ее следующие элементы: специфическую «детализацию» изучаемых вопросов, насыщение исследований большим фактическими материалом, расширение числа «негативных» фактов без изменения их качественного анализа, постепенную систематизацию материала и создание историографических схем, большую раскованность в постановке проблем и увеличение диапазона рассматриваемых сюжетов, усиление междисциплинарного подхода к изучению темы. Этот путь не был последовательным или однозначным, но в целом каждое из отмеченных явлений придавало научному поиску усложненность и динамизм, подготавливая синтез и смену историографических моделей.

В западной историографии до недавнего времени также было редкостью обращение к политической психологии российских рабочих в послеоктябрьское время. Разумеется, ее отдельные элементы не могли игнорироваться такими авторами, как Л.Шапиро, Э.Карр, Р.Пайпс и Р.Даниэле, но для них это

очевидно побочные сюжеты". Подробный и комплексный анализ политических настроений рабочих в І917—1923 гг. западными историками еще не предпринимался. Однако ныне в западной историографии прослеживается весьма влиятельное течение исследователей «социальной истории», в рамках которой в широком контексте изучаются все аспекты истории социальных групп, в т.ч. и их политическое сознание. В их работах ощутимы компаративистский подход, тяготение к междисциплинарности исследований, стремление к их общей систематизации и системности, отказ от чисто фактографического описания. В связи с этим следует упомянуть имена таких историков, как Ш.Фитцпатрик, П.Кенез, Л.Хаймсон, А.Рабинович, Д.Коенкер, М.Маккоули, У.Розенберг, Р.Стайте, Т.Ремингтон, У.Мэндел, С.Смит, О.Файджес³⁸, изучавших, (с большей или меньшей степенью детальности) различные стороны массовой психологии в годы военного коммунизма и НЭПа. Примечательно, что одна из последних работ американских историков, посвященных этому периоду — коллективная монография «Партия, государство и общество в рос-

" Сагг Е. Н. The Bolshevik Revolution. 1917—1923. New York, 1953; Schapiro L. The Origins of the Communist Autocracy: 1917—1922. Cambridge, 1955; Pipes R. The Formation of the Soviet Union: Communism and Nationalism. 1.917 1923. New York , 1954; Daniels R.Y. Red October. The Bolshevik Revolution of 1917. New York, 1967.

^1M Fitzpalrick S. The Russian Revolution. 1917—1932. Oxford, 1984, Koenker D. Moscow Workers and the 1917 Revolution. Princeton, 1981; Smith S. Red Petrograd: Revolution in the Faclories. 1917 1918. Cambridge, 1983; Mandei D. The Petrograd Workers and the Soviet Seizure of Power: From the July Days 1917 to July 1918. London, 1984; Rabinovitch A. The Bolsheviks Come to Power: The Revolution of 1917 in Petrograd. New York, 1976; Rosenberg W. Russian Labor and Bolshevik Power after October II Slavic Review. Summer, 1985. 44, 2; Shahin '[.'. The Awkward Class. Oxford, 1972; Haimson L. Civil War Twentieth-Centuries Russia I! Partic, State and Society in the Russian Civil War Bloominglon and lndianopolis. 1989; Kenes P. The Birth of the Propaganda State: Soviet Methods of Mass Mobilization. 1917—1929. New York, 1985; Demington T. Building Socialism in Bolshevik Russia: Ideology and industrial Organization. 1917—1921. Pittsburgh, 1984.

сийской гражданской войне» (изданная в 1989 г. под редакцией Д.Коенкер, У.Розенберга и Р.Г.Суни), имеет подзаголовок «Исследования по социальной истории»'''.

Диапазон точек зрения западных историков по вопросу о социальной психологии российских рабочих более широк, нежели в советской историографии. Отметим лишь некоторые их ключевые подходы, существенно отличающиеся от позиции отечественных исследователей 1950—1980-х гг. Прежде всего западные историки склонны придавать большее значение политической оппозиционности, проявленной рабочими после Октября. Отчасти это связано с источниковедческими трудностями ввиду ограниченности допуска западных исследователей к советским архивам. Информацию о настроениях масс они нередко черпали из мемуаров представителей различных партий, эмигрировавших впоследствии за границу, из агитационной литературы социалистов. Не отрицая значимости этих материалов для воссоздания полной картины событий в России в 1917—-начале 1920-х гг., все же нельзя игнорировать и их «партийную» ориентацию. Меньшую осторожность проявляют западные историки и касаясь вопроса о поддержке рабочими-партийцами коммунистической оппозиции в начале 1920-х гг. — в частности, такое мнение высказал в свое время А.Улам^'.

Среди западных историков нет единой точки зрения об отношении рабочих к большевистской партии в годы революции и войны. Часть их (Х.Сеттон-Уотсон, Р.Даниэлс и отчасти А.Улам⁴¹) так или иначе отрицали «революционный» настрой рабочих, другие (Дж.Кеннет, А.Рабинович,

^!ч Party, State and Society in the Russian Civil War. Explorations in Social History. Ed. D.Koenker, W. Rosenberg, R.G.Simy. Bloomington and Indianopolis. J 989.

¹¹¹ U lam A. Lenin ami the Bolsheviks: The intellectual and Political History of the Triumph of Communism in Russia. L., 1966.

⁴¹ Улам, в частности, основывает свое мі геп не ссылками на протокол заседания ЦК РСДРП(б) 16 октября 1917і.

О.Рэдки) признавали, что рабочие оказали большевикам существенную помощь. Вместе с тем многие исследователи склонны говорить лишь о близости требований рабочих и большевистских лозунгов, что отнюдь не означало, по их мнению, большевизации пролетариев. Такие мысли были, например, высказаны Д.Коенкер, А.Рабиновичем и Д.Каркмайлом.

Особую проблему представляют источниковедческие аспекты многих публикаций по этой теме. Дело в том, что ряд источников исключался из научного оборота, либо подвергался тенденциозному сокращению по цензурным, не зависящим от историка обстоятельствам. Вместе с тем очевидна и специфичность интерпретации документов, которые открыто использовались советскими историками. И это касается материалов не только «прокоммунистических», но с недавнего времени и «антикоммунистических». Наибольшую сложность представлял анализ коллективных резолюций. Нередко исследователи обращали внимание только на содержание данных документов, игнорируя их контекст, и в зависимости от этого однозначно высказывались о массовых настроениях. Вместе с тем никак не оценивалась стилистика и лексика документов, что помогло бы определить степень участия низов в их составлении. Зачастую не учитывалась внутренняя механика проведения рабочих собраний, итогом которых и были их постановления, не изучались скрытые и побочные причины отклонения либо одобрения последних.

Работа с источниками по политической психологии в Советской России крайне сложна и еще в силу нескольких причин. Во-первых, политические сводки представляют собой не только отчет или сведения о происшедших событиях, но и свидетельство об эффективности работы структур безопасности или отчасти выполняющих их функции других государственных учреждений (например, военных комиссариатов). В этом случае говорить об объективной регистрации происшествий не приходится. По характерным умолчаниям, фактографической невнятице, противоречиям между различными частями документов можно в какой-то мере выявить масштабы их искажения, но не восста-

новить утраченные в них подробности. Во-вторых, трудно определить (особенно при анализе частной переписки и прессы) степень самоцензуры авторов материалов, и решить, действительно ли то или иное событие не имело массового отклика и потому не было замечено его современниками или последние просто предпочитали не говорить об этом, остерегаясь репрессий. В-третьих, надо учитывать, что примечательное для воспоминаний советской эпохи (особенно в послевоенный период) смещение исторических реалий возникало не только вследствие вмешательства цензуры (это как раз легко уловимо), но и ориентации на имеющиеся мемуарные и историографические клише. Здесь требуется тонкая и кропотливая операция по выявлению придуманного, заимствованного из других книг и реально пережитого.

Специальных работ, целиком посвященных источниковедению общественного сознания в Советской России в 1917—1923 гг., немного. Говоря о российских источниковедческих исследованиях в этой области, опубликованных в 1930—1960-х гг., прежде всего следует назвать работы В.В.Максакова, О.М.Медушевской, Н.Б.Крушкол, Р.Я.Окуневой, И.А.Рыбникова⁴³. В 1970— 1980-е гг. число советских источниковедческих публикаций, посвященных политическому сознанию рабочих, существенно сократилось; региональных аспектов этой темы в те годы подробнее прочих историков касался

¹² Максаков В.В. Архивы СССР как источники изучения рабочего класса // История пролетариата СССР. 1930. № 1; Медушевская О.М. Документы Всероссийского профессионального союза рабочих-металлистов как исторический источник (1918— 1919 гг.) // Труды МГИАИ. М., 1963. Т. 17; Крушкол И.Б. Газеты первых лет Советской власти как источник но истории советского рабочего класса // Вопросы историографии и источниковедения истории рабочего класса СССР. Л.. 1962; Окунева Р.Я. Источники по истории фабрик и заводов в советской литературе І 930-х гг. Канд. лисе. М., 1964; Рыбников Н.А. Автобиографии рабочих и их изучение. Материалы к истории автобиографии как психологического документа. М; Л., 1930; см. также: Третьяков И.. Лавров Н.. Суслова И. О работе в архивах Ленинграда по истории заводов//Ленинградский архивист. 1934. № 1.

Г.Л.Соболев⁴"¹. В работах западных историков нередко содержатся источниковедческие разыскания — но это, как правило, побочные сюжеты, не имеющие самостоятельного значения. В основном источниковедческий разбор здесь предпринимается только тогда, когда источник не мог быть неоднозначно истолкован и автор, описывая источниковедческие проблемы, определял свою позицию в этом вопросе. И все же, несмотря на фрагментарность собственно источниковедческих штудий западных историков, ими проведена значительная работа по отбору и объективному анализу документов и материалов 1917-—1923 гг. Особо отметим в связи с этим книги и статьи Р.Коенкер, Д.Мандела, У.Розенберга, Л.Сигельбаума.

Круг источников, на которых основывает свои выводы автор, разнообразен. Значительная часть используемых в диссертации документов и материалов не опубликована и извлечена из фондов Центрального государственного архива историко-политических документов Санкт-Петербурга (ЦГАИПД) и Центрального государственного архива Санкт-Петербурга (ЦТ А СПб). Автором изучены следующие виды источников:

1. протоколы фабрично-заводских собраний, беспартийных городских и районных конференций, совещаний и собраний, стенограммы заседаний руководящих органов отраслевых профсоюзов и Петроградского губернского Совета профессиональных союзов (Петрогубмрофсовета), отраслевых губернских конференций ВЦСПС;

2. политические сводки и доклады Штаба внутренней обороны Петрограда, фабзавкомов, районных и низовых ревтроек (чрезвычайных структур, созданных из представителей партийных и профсоюзных комитетов, военных комиссариатов н администраций предприятий), коммунистических и государ-

Соболев Г.Л. Письма в Петроградский Совет рабочих и солдатских депутатов как источник для изучения общественной психологии в России в 1917 г. // Вспомогательные исторические дисциплины. Л., 1968. Т. 1.

ственных органов разных уровней, меморандумы (сообщения о перлюстрации) частных писем, переписка государственных и партийных структур, содержавшие сведения о настроениях рабочих;

3. стенографические отчеты заседаний, воззвания и постановления Петроградского Совета рабочих и красноармейских депутатов;

4. стенографические отчеты и протоколы заседаний районных, городских и губернских органов РКП(б), протоколы общерайонных партийных собраний и заседаний организаторов (секретарей) коллективов (низовых ячеек) РКП(б), отчеты о фабрично-заводских партийных собраниях;

5. письма, записки, обращения, наказы и постановления рабочих;

6. мемуары;

7. периодическая печать.

Каждый из этих источников требует особого кода интерпретации. Профсоюзные собрания и конференции разных уровней по преимуществу обсуждали проблемы цен и тарифов, увольнений и выплаты зарплаты и премий, выдачи прозодежды и пайков — иными словами, имели ярко выраженную экономическую направленность. Это и было их основной задачей. Выискивать поэтому в профсоюзных протоколах политические фрагменты — занятие трудоемкое. Наиболее интересны для изучения массовой политической психологии протоколы профсоюзных собраний, проводившихся в рамках какой-либо агитационной, либо предвыборной кампании. Таковыми в Петрограде были, например, выборы делегатов на общегородское Беспартийное совещание весной 1921 г., ежегодные переизбрания Петросовета, кампании против эсеров в 1922 г. и ноты Керзона в 1923 г. В данном случае рабочие прямо ориентировались на обсуждение чисто политических вопросов. Вместе с тем политические выступления на фабрично-заводских собраниях учащались по мере нарастания экономических трудностей и вообще в период кризисных ситуаций. Так было в начале 1921 г., накануне и после февральеко-мартовских забастовок в

⁴¹ БИБЛИОТЕКА

городе, то же наблюдалось и во время «концентрации» промышленности, спада производства и задержки выдачи заработной платы в 1922—1923 гг.

Профсоюзные документы в определенной степени дают представление о различных элементах политической психологии рабочих — их отношении к государственному строю, к внутренней и внешней политике правительства, к различным партиям. Разумеется, они должны быть соотнесены с другими источниками — к этому нас обязывает не только их фрагментарность, но и то очевидное обстоятельство, что в условиях возникшей уже в эпоху военного коммунизма однопартийной диктатуры свободное проявление политического инакомыслия быстро ликвидировалось и к тому же редко оставалось без последствий. Значимость профсоюзных материалов скорее состоит в том, что они позволяют лучше понять возникновение, способы изложения и содержание аргументации, обычной для политических споров в рабочей среде в послереволюционное время. Анализируя их, легче всего обнаружить взаимосвязь политики и экономики в формировании антиправительственного протеста у рабочих, выявить методы и специфику «обработки» общественного сознания и объемнее представить основные механизмы унификации политических взглядов рабочих.

Особой интерпретации требуют и различные политические сводки. Часть их представляет собой аналитические доклады и обобщенные сведения, часть — содержит разрозненные данные и фрагментарную информацию по различным вопросам. Хотя термин «политические сводки» и встречается чаще других, какого-либо общепринятого названия этих документов не было. Многие из них именовались «сведениями», «отчетами», «докладами», причем эти названия могли за короткий срок и меняться. Сбором сведений о политических настроениях рабочих занимались уже в 1917 г. В качестве примера можно привести анкеты об отношении масс к перевороту, разосланные Петроградским комитетом РСДРП(б) по районам города 28 октября 1917 г. В дальнейшем эта практика расширилась и анкетирование стало обычным явлением

для всех уровней партийных структур. В числе прочего его целью являлось и получение сведений о политических взглядах. Сбор такой информации не был только прерогативой компартии, им занимались и другие организации и учреждения, от профсоюзов до Народного комиссариата по просвещению. Во время относительного «затишья» и политической стабильности эта информация не являлась оперативной, она предоставлялась нерегулярно, несмотря на жесткие предписания, была однообразной и зачастую неконкретной. Все менялось лишь в условиях кризисных ситуаций, когда надежная информация расценивалась как необходимая предпосылка ликвидации волнений.

Политические сводки — весьма специфический источник. В целом они достоверны, ибо довольно беспристрастно регистрировали все сколько-нибудь вызвавшие интерес и попавшие в поле зрения информатора явления. Но они неполны, их трудно назвать аналитическими обзорами событий. Это скорее инвентаризация различных слухов, отрывков услышанных разговоров и, наконец,, редко мотивированных «общих впечатлений» составителей сводок.

Документы Петроградского Совета рабочих и красноармейских депутатов были частично опубликованы, но довольно редко использовались как источник для изучения политического сознания масс⁴⁴. Стенографические отчеты заседаний Петросовета (опубликованные их тексты в основном не отличаются от тех, которые содержатся в архивах) достаточно полно передают весь спектр политических настроений рабочих лишь во время кризисных ситуаций (зима—весна 1918 г., март 1919 г., февраль—март 1921 г.). В прочих случаях заседания нередко представляли собой отрежиссированные митинги и их отчеты мало интересны для социаоьного психолога. Следует также отметить, что избирательные ограничения (скрытые и явные), равно как и однопартий-

⁴⁴ Одно і-п немногих исключений — книга Л.В.Гоголевского «Петроградский Совет в годы гражданской войны» J1., 1982.

ная монополия на легальную агитацию помогали формировать такой состав депутатов Совета, который далеко не всегда отражал подлинные настроения рабочих Петрограда. «Советские» материалы в большей степени могут рассказать о методах идеологического воздействия на массы, чем о реальных тенденциях в городской рабочей среде.

Материалы партийных организаций более подробно фиксируют политические аспекты истории рабочего движения в Петрограде в 1917—1923 гг. Это и понятно — в силу обязанностей, на них возложенных, парторганы должны были обращать особое внимание на политические настроения на фабриках и заводах, выявлять и блокировать находившиеся здесь оппозиционные группы, вести активную работу по разъяснению программных установок РКП(б). Вот почему, например, протоколы заседаний организаторов коллективов РКП(б) нередко напоминают политическую сводку и представляют собой подробный рассказ о положении на местах. Много сведений дают партийные материалы и о политических взглядах рабочих-коммунистов, выявляя противоречия в их среде, особенности, обычные коды и логику их политического мышления. Протоколы заседаний низовых парторганизаций и их отчеты содержат информацию о взаимоотношениях коммунистов и беспартийных, оценку последними внутренней политики Советской власти и собственно коммунистических постулатов. О репрезентативности этих материалов, правда, следует говорить осторожно, с подозрением относясь к партячейкам и считая их ответственными за репрессии, часть рабочих предпочитала не афишировать свои взгляды, либо маскировала их.

Письма, записки и отчасти наказы рабочих передают нам живую речь пролетарской среды, еіє искаженную стилистическими вкусами и политическими пристрастиями стенографа и не опосредованную различными мемуаристами и составителями идеологических прокламаций. Разумеется, и личные документы рабочих имеют отпечаток идеологических клише: выражая свои политические взгляды, рабочий неизбежно должен был использовать тради-

ционные блоки политической речи, лексику, направленность и полемические коды, присущие партийной публицистике. Выявление различных слоев в нарративных источниках помогает обнаружить внутреннюю механику синтеза политических устремлений рабочих.

Мемуаристика существенно дополняет наши представления об облике рабочих в первые послереволюционные годы. Особенно ценны неопубликованные воспоминания 1920— 1930-х гг. (часть их хранится в фондах Истпарта и Истпрофа ЦГАИПД и ЦГА СПб) — они еще не прошли жесткую цензурную «редактуру» и откровеннее фиксируют те детали, которые старается не замечать мемуаристика более поздних лет. В воспоминаниях все же нетрудно заметить своеобразную ориентацию на «мемуарные» каноны советской эпохи — для них характерны интерес к общим сюжетам, общие оценки и, наконец, специфические умолчания. Это возникло вследствие как цензуры редактора, так и самоцензуры мемуариста, причем мотивы их цензорских действий не всегда являлись отчетливо политическими. Например, краткость многих рабочих мемуаров (особенно неопубликованных), возможно, определялась тем, что они создавались по «анкетной» схеме, не выходя далеко за ее пределы.

Определенные сведения о политических настроениях рабочих мы можем найти, изучая периодическую печать — как большевистскую и «советскую», так близкую и к другим политическим партиям. Пресса, в особенности официозная, требует крайне осторожного подхода, в ней нередко многое приходится читать «между строк», либо снимая наслоения «эзопова» языка. Многие газетные материалы имели агитационную направленность, в них нередко искажались сведения об оппозиционных настроениях рабочих, причем либо преуменьшались, либо преувеличивались размах и значимость антиправительственных выступлений рабочих. Необходим и скрупулезный анализ публикуемых прессой политических документов рабочих — писем, постановлений и воззваний; нередко они сопровождались редакторской правкой, изменявшей их направленность, стиль, а иногда даже содержание текста.

В целом же совокупность многочисленных источников, рассмотренных выше, позволяет, несмотря на перечисленные оговорки, во всей полноте рассмотреть комплекс проблем, связанных с историей политического сознания рабочих в Советской России. Разумеется, ценность и репрезентативность любого источника приходится определять в каждом конкретном случае, но это неизбежно в такой сфере научных исследований, как история менталитета. Источники лишь отражают текучесть, непостоянство, перепады политического мышления людей, становясь их более или менее верным зеркалом.

Политическая активность и политическая апатия

«Политизированный» рабочий в обычном понимании этого слова— т. е. как человек, интересующийся политическими новостями и высказывающий политические суждения — в российском обществе конца 1910—начала 1920-х гг. явление довольно редкое. Поводом для многочисленных донесений о политической индифферентности рабочих стало, собственно, отсутствие у значительной их части любых политических откликов -— и пробольшевистских, и антибольшевистских. Правда, трудно выяснить, что понимали под апатией столь часто отмечавшие ее у рабочих информаторы и уж тем более — различали ли они градации этой апатии.

Прежде всего отметим, что сами информаторы зачастую о «пассивности» и «апатии» высказывались крайне неопределенно, не увязывая их с конкретным событием и ограничиваясь лишь «общими впечатлениями». На вопрос о том, в чем выражалась пассивность, информаторы дают разные ответы. Приведем наиболее типичные из них.

Очень часто в донесениях о настроениях масс говорится об интересе рабочих исключительно к хозяйственно-бытовым вопросам, причем кое-где это прямо увязывалось с их нежеланием заниматься «политикой»1 и вообще вмешиваться в политические акции. Отдельные информаторы даже говорили об общей апатии рабочих, не дифференцируя ее политический и бытовой аспекты, но контекст их высказываний подразумевает, что и здесь имелась в виду именно политическая индифферентность2.

Падение интереса к политическим событиям, равно как и нежелание участвовать в них на стороне какой-либо партии, наметились уже к середине осени 1917 г. Сами элементы политической апатии в рабочей среде особенно внимательно стали подмечаться различными противоборствующими силами еще до Октябрьского переворота — ввиду усиленной вербовки рабочих в ряды «революционеров». В массе своей, за исключением отдельных отрядов ра ЦК РКСМ 5-му Всероссийскому съезду. М., 1922. С. 5. Ряд свидетельств мы находим в воспоминаниях И.З.Смирнова, организатора коллектива РКП(б) и председателя ревтройки завода «Русский дизель» в 1921 г.: «У некоторых были идейные настроения..., а большинство рабочих только и думало, чтобы поехать за картошкой» (ЦГАИПД. Ф. 4000. Оп. 5. Д. 3098. Л. 4). Частные локальные оценки, как правило, подтверждали общие тенденции. «Массы почти не живут политической жизнью, их главным образом интересуют повседневные вопросы о продовольствии, топливе и т. д.». — сообщалось на собрании организаторов коллективов РКП(б) Василеостровского района 5 августа 1919 г. (ЦГАИПД. Ф. 4. Оп. 1. Д. 284. Л. 66). Об этом же явлении говорил видный петроградский партийный работник И.И.Смирнов, выступая в 1922 г. на XVI губпартконференции: «Рабочие не интересуются большими вопросами, которые поставлены перед республикой... но они чрезвычайно жгуче интересуются вопросами данной фабрики, данного завода» (XVI Петроградская губернская конференция РКП(б). 20—22 марта 1922 г. Стеногр. отчет. Пг., 1922. С. 68).бочих-активистов и красногвардейцев, петроградский пролетариат не участвовал в Октябрьском вооруженном восстании. О «спокойном» и «вялом» настроении в петроградских районах говорит и такой осведомленный очевидец октябрьских событий, как меньшевик Н.Н.Суханов3, оговариваясь, правда, что восстанию и не требовалась поддержка больше той, которую предоставили рабочие. Протокол заседания Петроградского комитета РСДРЩб) 15/28 октября 1917 г., много раз цитировавшийся в литературе (и отечественной и западной), отчетливо показывает картину политической апатии рабочих накануне восстания, их нежелание активно участвовать в «выступлении»4. Говорившие на заседании, правда, отмечали доверие рабочих к большевистской программе, но в отличие от четко выраженного отказа выходить на улицы, критерии и проявления этого «доверия» выглядели весьма неясно. Учитывая такие факты, нельзя безоглядно отвергать (как это делалось в обширной отечественной историко-революционной литературе предыдущих десятилетий) мнения, высказанного в октябре 1917 г. Л.Б.Каменевым и Г.Е.Зиновьевым о том, что настроения выступать «нет даже на заводах и в казармах»5.

Коммунистическая партия

Отвечая на X съезде РКП(б) одному из лидеров «рабочей оппозиции» Игнатову, обвинявшего партию в отрыве от рабочих масс, Н.Бухарин заявил дословно следующее: «Тот отрыв, который произошел, и то нарастание недовольства, которое существует, сводимы ли они только к недостаткам нашего партийного аппарата? Ни капли... Недовольство среди рабочего класса при самой широкой демократии было бы немного меньше, а если бы хлеба было меньше, чем есть сейчас, то это недовольство было бы в тысячу раз больше» . Бухарин здесь обнаружил, несомненно, одну из внутренних пружин дискуссий о Коммунистической партии, и прежде всего - их специфические риторические наслоения. Разумеется, в этой цитате нетрудно обнаружить и элементы упрощения проблемы - но в ней точно подмечена многослойность дискуссий, своеобразная идеологическая ретушировка его отдельных элементов, несовпадение внешнего «оформления» и внутреннего содержания дискуссий о партии. Отмеченное нами выступление Бухарина относится к 1921 году, когда дискуссия о партии приобрела в рабочей среде очевидно негативный оттенок. В той же аудитории X съезда РКП(б) не один Бухарин был вынужден обратить на это внимание. С еще большей силой это сделали представители ряда оппозиционных коммунистических течений, в частности, А.Коллонтай: «На собрании случается, что если указываешь на коммуниста, который пользуется доверием масс, то про него говорят, что он и на коммуниста то не похож, поскольку к нему есть доверие, он не такой, как другие»91. С той или иной степенью откровенности подобные оценки не раз в то время высказывались устами даже не инакомыслящих, а самих партийных лидеров. Но этот итоговый для эпохи военного коммунизма политический вердикт возник не сразу, а имел довольно длительную предысторию.

Развитие «партийного» дискурса в 1919—1921 гг. связано в первую очередь с институционализацией компартии и превращением ее в доминирующую политическую структуру. Необходимо принять во внимание две особенности политической практики времен гражданской войны, которые определяли отношение рабочих к коммунистам. Во-первых, это упрочение партии именно

Там же. С. 102. На заседании Петрограде кош Совета 4 марта 1921 г. рабочий завода Лесснер Богданов, заявивший о себе: «Я далеко не меньшевик, я ближе к коммунистам», говорил следующее: «Мы, рабочие, видели, когда пришли на завод, что в последнее время нельзя было за коммуниста слова сказать» (Петроградский Совет рабочих и красноармейских депутатов. Заседание 18. 4, III. 1921 г. Стб. 35); см. также: Материалы о работе завода Роберт Круг в 1921 г.: «На заводе атмосфера накалилась до отказа, сочувствующие и начиненные эсерами и меньшевиками рабочие угрожали избить или вовсе сбросить в реку коммунистов» (ЦГА СПб. Ф. 6276. Он. 269. Д. 1. Л. 9); выступление коммуниста Кузмиче-ва на Веспартийном совещании в 1921 г.: «Я выбран массой беспартийных. Если я приду и скажу, что я ничего не говорил, то мне скажут: "Это потому, что ты коммунист"» (Там же. Оп. 6. Д. 70. Л. 103). Говоря о настроении рабочих, Красная газета сообщала 5 июня 1921 г.: «В воздухе повисло, как некий очередной лозунг, словечко "беспартийность1 » (Красная газета. 1921. 5 июня). как властной инстанции, которая брала на себя ответственность за положение дел в государстве и от решений которой зависели благополучие и достаток рабочих. Во-вторых, это превращение партии в некую отдельную, обособленную касту, отчасти привилегированную и - что очень важно - преимущественно отъединенную от рабочих низов, что уже само по себе формировало отношение к большевикам как «чужим».

Знакомясь со сводками и другими социально-психологическими материалами 1918—1920-х гг., исследователь зачастую мало что может узнать о мотивах антибольшевистских выступлений рабочих. Последние отмечались лишь несколькими строчками либо даже одним словом, причем зачастую необычным и подлежащим дополнительной расшифровке . Устанавливать зависимость колебаний настроений рабочих от изменения социально-экономической ситуации в городе в значительной мере тоже рискованно: здравицы коммунистам можно было услышать и во время продовольственных кризисов. Выяснить причины возникновения антибольшевистских настроений можно лишь по фрагментарным сообщениям и сведениям, собирать которые приходится

Рабочие и оппозиционные партии

Любой исследователь, пытающийся определить степень влияния оппозиционных партий на рабочих, обычно обнаруживает в исторической литературе две точки зрения, подчас полярно противоположные. Первая из них -это преуменьшение роли в рабочем движении эсеров и меньшевиков - основных и самых массовых оппозиционных политических партий в послеоктябрьское время. Ее воспроизводила и обосновывала советская историография, так или иначе касавшаяся различных аспектов борьбы с «антисоветскими» партиями. Вторая точка зрения присуща оппозиционным политикам и публицистам. Для них утверждения о широкой поддержке социалистов рабочими являлись, помимо прочего, и эффективным идеологическим инструментом в межпартийном противоборстве. Как ни парадоксально, но приписывание оппозиции того значения, которого оно и не имело, исходило и от государственных идеологических структур: это должно было оправдать существование «отрицательных» явлений в рабочей среде таким образом, чтобы не затрагивался миф о «святости» пролетариата. От агитаторов требовалось не только признать наличие и объяснить причины непредвиденных «отклонений» в рабочей среде, но вместе с тем не позволить, чтобы эти объяснения были использованы противниками в пропагандистских целях - и все это в рамках одной идеологической конструкции.

Переплетение этих двух политико-историографических версий развертывает перед исследователем картину, полную противоречий, неточностей и умолчаний. Обнаружить здесь истину труднее еще и потому, что, изучая оп- позицию, мы, по существу, вступаем в область подпольной политической практики — вследствие неофициального запрета некоммунистических партий, лишь чуть ослабляемого во время их кратких и ограниченных «легализации». Невосстановимость всех деталей дискуссий об оппозиции ввиду их неточного документирования (а это неизбежно) фактически предрешена.

Численность рабочих, принадлежавших к оппозиционным партиям в 1917—1923 гг., выяснить очень трудно, и даже скрупулезные подсчеты здесь мало что дадут: немногие в то время решались афишировать свою причастность к оппозиции. Существует мнение о малочисленности оппозиционных организаций1, и оно не всегда может считаться пристрастным, хотя обыкновенно исходит от недоброжелательно настроенной к социалистам историографии. Отметим, однако, что вопрос о численности партий не имел тогда того особого значения, которое ему придавали исследователи в более позднее время. Достаточно сказать, что и большевистские ячейки на предприятиях не были многочисленными - хотя вербовка в компартию уже с 1918 г. пользовалась мощной государственной поддержкой. В данном случае, возможно, стоит говорить лишь о степени влияния оппозиции на рабочих, безотносительно к тому, входили ли последние в ее организационные структуры или нет. Влияние эсеров и меньшевиков на рабочих нередко пытаются оценить, исходя и из двух других показателей - оппозиционного контроля над профсоюзами и доли голосов, поданных за социалистические партии на выборах в Советы. Рассмотрим эти два явления.

Отчетливо размежевание профсоюзов по политическому признаку произошло в течение нескольких месяцев после Февральской революции. Правда, здесь сказались и те тенденции в профессиональном движении, которые обозначились в предыдущее десятилетие. К октябрю 1917 г. социалисты имели прочные позиции в нескольких профсоюзах, и, в первую очередь, - печатников и химиков. Возможно, в этом сказался и более высокий образовательный уровень (особенно это касается печатников) рабочих данной специальности - в силу этого они менее были склонны откликаться на радикальные речи и лозунги. Но нельзя при этом не учитывать и то обстоятельство, что социалисты, как и большевики, широко использовали возможности профсоюзного организационного аппарата для одобрения тех документов в низовой рабочей среде, которые отвечали их политическим целям.

Похожие диссертации на Политическое сознание рабочих Петрограда в 1917-1923 гг.

Государственная политика в отношении Русской Православной Церкви (1917 - 1923 гг.)Ибатуллина Нелля Ильдусовна

Крестьянство и власть в период социального конфликта 1917 - 1923 гг.(на материалах Ставрополья)Шпаков Владимир Олегович

Процессы суверенизации в Сибири : февраль 1917 - 1923 гг.Сушко, Алексей Владимирович

Революционные трибуналы Западной Сибири, конец 1917 - начало 1923 гг.Пьянова Ольга Анатольевна

Центральные органы управления Вооруженными Силами Советского государства в октябре 1917 - августе 1923 гг.Фоменко Максим Викторович

Наркомнац Российской Федерации и национально-государственное строительство в советском Туркестане (Октябрь 1917 г. - июль 1923 г.) Магомедов Руслан Магомедрасулович

Хозяйственная жизнь Петрограда 1917 - начала 1920-х гг.: Город в условиях экстраординарностиДемидова Анна Ростиславовна

Газета "Новое время" и периодическая печать Петрограда в 1917 годуМалышев Дмитрий Валерьевич

Кинематографическая и фотографическая хроника в политической и культурной жизни Петрограда в 1917-первой половине 1918 годовКальянов, Александр Юрьевич

Наркотизм в Петрограде-Ленинграде в 1917-1929 гг.: социальная проблема и поиски ее решенияВасильев Павел Андреевич