Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Воинский мир в контексте исторических представлений кубанского казачества: становление исследовательских подходов ..34
1.1. Изучение военно-сословных представлений казачества Кубани
в историографии XIX - начала XX в 34
1.2. Историография 1920-х-2000-х гг. об особенностях исторической памяти и сословных ценностей казачества Кубани 61
1.3. Методологический опыт исторической антропологии и смежных дисциплин 73
Глава 2. Структура, социальные функции и свойства исторической картины мира кубанского казачества (конец XVIII- начало XX в.) ...97
2.1. Структура народных представлений об историческом прошлом казачества Кубани 97
2.2. Характер функций исторической картины мира кубанского казачества 115
2.3. Социальные аспекты военно-сословных представлений кубанских казаков 124
2.4. Категории пространства в исторической картине мира кубанского казачества 157
2.5. Модели и уровни исторических представлений кубанских казаков о времени 185
Глава 3. Военная служба в исторических представлениях казачества Кубани конца XVIII — начала XX столетий 201
3.1. Роль экипировки в воинской ментальносте кубанского казачества 202
3.2. Влияние полковой корпоративности на формирование исторической картины мира кубанских казаков 216
3.3. Особенности отображения военного искусства в народной истории 247
Глава 4. Войны XIX — начала XX столетий в народной истории кубанских казаков 273
4.1. Завоевание Кавказа в казачьей картине мира 274
4.2. Русско-турецкая война 1877-1878 г. в народной памяти кубанского казачества 306
4.3. Образы русско-японской войны 1904-1905 г. в народной истории 329
4.4. Трансформации памяти о героях и событиях Первой мировой войны 344
Глава 5. Харизма власти конца XVIII — начала XX столетий в военно-сословных представлениях кубанского казачества 367
5.1. Модель идеального государя и реальность в народных представлениях кубанских казаков о русских императорах 3 67
5.2. Военачальники и атаманы в контексте народной истории: особенности формирования героических символов 418
Глава 6. Союзники, соседи и противники через призму воинской ментальності! казачества Кубани конца XVIII - начала XX в 468
6.1. Трансформации историко-психологического восприятия казаками адыгов (черкесов) 470
6.2. Роль турецкого фактора в формировании исторической самоидентефикации кубанских казаков 484
6.3. Южнославянский мир как объект освобождения в исторических представлениях кубанских казаков 497
6.4. Конструирование казаками исторических образов представителей немецкого народа 529
Заключение 544
Список использованных источников и литературы 554
- Историография 1920-х-2000-х гг. об особенностях исторической памяти и сословных ценностей казачества Кубани
- Социальные аспекты военно-сословных представлений кубанских казаков
- Влияние полковой корпоративности на формирование исторической картины мира кубанских казаков
- Русско-турецкая война 1877-1878 г. в народной памяти кубанского казачества
Введение к работе
Актуальность темы исследования. Казачьи войска сыграли важную роль в становлении российской государственности. На протяжении двух столетий среди историков, то затухая, то разгораясь с новой силой, идут дискуссии по поводу социального статуса казаков. Особенно интерес к истории и культуре, казалось бы, исчезнувшего навек казачества, проявился в 90-е годы ХХ – начале XXI в. в связи с бурным всплеском противоречивого казачьего движения. И вновь с особой остротой встали вопросы о месте и роли казаков в современном обществе, на какой основе должно проходить возрождение и что предстоит возрождать. Потребность в объективном воссоздании исторического прошлого и духовного наследия казачества складывается не только под влиянием ностальгии об утраченном опыте, но и как следствие востребованности новых подходов и оценок в изучении российской истории в русле демократизации общественной жизни. За последние десятилетия издано немало трудов – от солидных монографий до отдельных тематических сборников, освещающих казачью проблематику, проведено с десяток научных конференций всероссийского и международного уровней. Интерес исследователей сфокусировался в основном на таких вопросах, как происхождение казачества, его социально-эническая сущность, государственная военная служба, самоуправление, экономика, эмиграция и т.д. Но одна из основных составляющих казачьей истории, именно то, что делало казаков казаками и обусловило реанимацию их самосознания сегодня – это мировоззрение, система взглядов, поведенческие стереотипы, ментальность казачества оказались слабо исследованы научным сообществом. Понять феномен казачества как части российского социума без этого невозможно.
Долгое игнорирование представлений казачества о себе, своем предназначении, о взаимоотношениях с властью и окружающими социальными институтами и соседними народами, образов военного и гражданского мира приводило к непониманию особенностей мировоззрения, системы взглядов и поведенческих стереотипов казаков. Это способствовало поиску форм самоидентификации, созданию своей «системы координат», «точек отсчета», относительно которых оценивались исторические и современные события, конструирование собственной картины мира. Картина мира является результатом переработки информации о среде и человеке. Это – «достаточно устойчивое образование, определяющее человеческие восприятия и переживания действительности в течение длительного периода». Картина мира обусловлена значимостью предметов, явлений, процессов, избирательным отношением к ним, которое порождается спецификой деятельности, образа жизни и культурой носителей данной традиции. В научной литературе давно существуют понятия художественной, языковой, этнической, фольклорной картины мира, отражающие специфику подхода различных дисциплин к мировоззренческому освоению действительности. Логика исторического исследования кубанского казачества требует употребления понятия «историческая картина мира». Для ее наполнения и функционирования используются традиционные, существующие в обществе стереотипы, выработанные как народной культурой, так и привнесенные «сверху». Существует историческая картина мира кубанского казачества чаще всего в виде устной традиции, что является ярким признаком ее актуальности для массового сознания. Народная традиционная история и научная историография соответствуют различным уровням исторического познания, двум исследовательским этапам развития научных знаний вообще. В отличие от научного исторического описания мира особенность народного восприятия истории заключается в том, что она абсолютизирует модель своего развития в прошлом, подвергает сакрализации деятелей казачьей истории, превращает их в культурных героев, подвергает демонологизации врагов, обозначает атрибуты и символы, связывающие целые поколения. Если изучение истории кубанского казачества на профессиональном уровне имеет давние традиции, то изучение народного уровня исторических представлений только начинается и чрезвычайно актуально в плане исследования особенностей исторического сознания казачества.
Историческая картина мира немыслима без учёта специфических уровней индивидуального и коллективного сознания, сословных представлений, ментальностей. Последнее понятие, возможности и методологические проблемы историко-антропологического подхода в последние десятилетия стали предметом активного обсуждения в отечественной исторической литературе. При всех существующих расхождениях в трактовке основных понятий и подходов наиболее приемлемым представляется то понимание ментальности, которое развивалось представителями Школы «Анналов» во Франции. Ментальность, менталитет (от лат. – ум, мышление, образ мыслей, душевный склад) – «общая духовная настроенность, относительно целостная совокупность мыслей, верований, навыков духа, которая создает картину мира и скрепляет единство культурной традиции какого-либо сообщества». Участие казачества в войнах, функционирование его в качестве военно-служилого сословия Российской империи определило формирование воинской ментальности кубанских казаков. Последняя не исчерпывалась компонентами, характеризующими военного человека как homo militans, но включала в себя существенный пласт представлений, стереотипов сознания и поведения, которые не всегда связаны с военным делом, но относятся к повседневному бытию кубанских казаков за пределами службы. Это эмпирическое восприятие военно-исторического опыта, реализация своеобразного военно-этического кодекса, который с одной стороны, вырабатывался непосредственно в практике военной деятельности, а с другой – предъявлялся казачьим обществом к своему служивому составу, закрепляясь в сакральных и обычно-правовых формах.
«Инвентарем» воинской ментальности предстают универсальные категории – «сетка координат», при посредстве которых люди воспринимают действительность и строят картину мира. Это такие понятия и формы восприятия исторической действительности, как пространство, время, представления о власти, войне и воинской службе, врагах и союзниках.
Социальные отношения, породившие институт казачества, быстро обросли комплексом исторических представлений, условностей, кодами поведения, которые в свою очередь определили дальнейшие судьбы кубанских казаков. Военную историю Черноморского, Кавказского Линейного и Кубанского казачьих войск невозможно объективно изучить вне ореолов окружавших их народных исторических представлений. Поэтому насущной необходимостью является изучение истории кубанского казачества через призму повседневного военного опыта и исторического осмысления его категорий, атрибутов и символов.
Таким образом, объектом данного исследования выступают казаки Кубани конца XVIII – начала XX в., носители исторических представлений.
Предметом исследования предстают военно-сословные аспекты исторической картины мира кубанского казачества.
Географические границы исследования включают в себя территорию компактного проживания казачества Кубани (с конца XVIII в. до 1860 г. – Черномория и Правый фланг Кавказской линии; с 1860 г. до начала ХХ столетия – Кубанская область), а также районы службы и участия в войнах: Санкт-Петербург, Западная граница империи, Чечня, Дагестан, Закавказье, Балканы, Средняя Азия, Дальний Восток.
Хронологические рамки исследования очерчены концом XVIII – началом ХХ столетий, когда происходило оформление системы координат исторической картины мира кубанского казачества. При этом необходимо сделать две оговорки. Во-первых, ограничивая внимание на периоде истории кубанского казачества в сто с небольшим лет, мы неизбежно будем использовать свидетельства, относящиеся к широкому временному диапазону. Это связано с тем, то народные представления об истории консервативны по своей природе. Восходя в своих истоках к моменту появления казачества на исторической сцене, они сохраняются в том или ином виде и в наши дни. Во-вторых, принципиально важной задачей является выявление исторической собственно кубанской специфики воинского мира. Поэтому важно исходить не только из постулата неустранимой инаковости прошлого, но и привлекать сравнительно-исторический материал, связанный с ментальностями воинских сообществ разных эпох.
Методологическая основа исследования. Исследование выполнено на стыке дисциплин: истории, исторической психологии, устной истории, историографии, источниковедения, военной антропологии и др., однако сделано оно в русле исторической науки, и имеет не прикладные, а собственно научные цели и задачи. Соответственно диссертация опирается, прежде всего, на конкретную научную историческую методологию и методику исследования, использует преимущественно исторические источники, хотя это не исключает применение методов других научных дисциплин, а также использование их информационно-фактической базы.. При написании диссертационной работы автор исходил из разработанной в зарубежной и отечественной исторической антропологии концепции «картины мира», которая дает возможность осуществить синтез социальной истории и психологии эпохи, создает ситуацию диалога исследователя с людьми минувших эпох. Выясняя, какими типическими чертами наделяется воинский мир кубанского казачества, какие предъявлялись ему ценностные требования, можно установить ту «систему координат», с которой сообразовывались казаки во взглядах на свое место в обществе, в отношении к войне, воинской службе, иерархии власти, времени и пространству. Затем, исходя из нее, отбирать в имеющихся свидетельствах и оценивать те или иные факты, способные пролить свет на доминанты исторических представлений.
Диссертационное исследование осуществлялось на основе принципов историзма, системности и ценностного подхода. Принцип историзма дает возможность проследить неразрывную связь между прошлым и настоящим сквозь эволюцию мировоззрения казачества, через трансформацию в его сознании исторической картины мира под влиянием изменившихся условий. Принцип историзма создает условия для того, чтобы показать, почему коллективная память кубанского казачества оставляет одни оценки прошлого незыблемыми, а другие видоизменяет. Применялся комплекс общенаучных и специальных исторических методов. Среди общенаучных методов особое внимание уделено методу моделирования, направленному на построение исследовательской модели, отражающей авторское видение проблемы. Из арсенала специально-научных методов активно привлекались историко-системный, историко-сравнительный методы, а также историко-психологический анализ. Первый позволяет исследовать историческую картину мира кубанского казачества как совокупность феоменов, связаных между собой закономерными связями локального и всероссийского значения. Ключевым для нашего исследования является историико-сравнительный метод, который дает возможность наиболее продуктивно изучить исторические представления кубанских казаков, раскрыть общее и особенное в проявлении воинской ментальности, проследить их историческую эволюциию. Историко-психологический связан с умением историка установить своего рода психологический контакт с людьми изучаемого времени, и не только знать внешние обстоятельства их жизни по данным источников, но и уметь понять их. Из прикладных методов исследования применялся метод устной историии, направленный на создание источников в ходе полевых исследований в кубанских станицах и хуторах. Методика исследования заключается в свободном интервью по заранее составленному вопроснику. Названный метод наиболее эффективен, когда опрашиваемый информатор передает устойчивые категории, которыми оценивали исторические события его отец, дед и т.д., оперирует типичными для народного восприятия истории представлениями.
Степень научной разработанности проблемы охарактеризована в первой главе. В историографии, посвящённой военно-сословным особенностям восприятия истории кубанскими казаками, выделены три основные аспекта: изучение военно-сословных представлений казачества Кубани в историографии XIX – начала столетий; историография 1920-х–2000-х гг. об особенностях исторической памяти и сословных ценностей казачества Кубани; методологический опыт исторической антропологии и смежных дисциплин. Необходимо отметить, что ни дореволюционной, ни советской, ни, даже в целом ряде проблем и направлений, новейшей историографии не удалось окончательно преодолеть существующие границы дисциплин. Достижения и инструментарий антропологии, психологии, социологии, этнографии, фольклористики, той же устной истории долго развивались сами по себе, оставаясь проигнорированными самыми глубокими и содержательными исследованиями по истории казачества Кубани. Причина видится нам не столько в идеологических ограничениях и долгой оторванности от наследия зарубежных ученых (исследования А.Я. Гуревича и др. показывают, что «оторванность» была весьма относительной), сколько в устоявшихся и складывавшихся десятилетиями стереотипах о возможностях и рамках исторической науки. Уровень современных научных требований предъявляет необходимость развития не только собственно истории кубанского казачества, в изучении которой остается еще немало белых пятен, но и казаковедения – комплексного исследовательского направления, находящегося на стыке целого ряда дисциплин.
Гораздо более востребованной в историографическом плане представляется накопленная в отечественной и зарубежной исторической антропологии и в других смежных направлениях методологическая практика: выстраивание модели и характеристика категорий исторического явления, «долгого Средневековья» и «профессиональных и категориальных харизм», картины мира, стереотипов и ментальностей в истории и культуре самых разных этнических и социальных общностей. Эти положения послужили важной отправной точкой в структуре настоящего исследования.
Целью данного исследования является реконструкция исторической картины мира кубанского казачества конца XVIII – начала XX столетий в контексте особенностей военно-сословных представлений. В рамках обозначенной цели предстоит решение следующих задач:
– оценка и интерпретация историографического наследия, исследование развития методологических подходов к воинскому миру и историческим представлениям кубанского казачества;
– реконструкция модели исторической картины мира кубанского казачества;
– исследование атрибутов и символов воинской службы в системе исторических воззрений кубанцев;
– выявление образов войны в народной истории;
– изучение феномена воинской власти в исторических иллюзиях и реалиях казачества;
– изучение механизмов исторического конструирования кубанскими казаками образов противников, союзников, соседей.
Источниковая база исследования. В полном объеме военно-сословные представления ни в самой исторической реальности, ни в источниках не предстают. Они скрываются, дробятся, варьируются, выступают разными гранями в самых различных фрагментах исторического бытия: в поступках и высказываниях, обычаях и ритуалах, в предрассудках и эмоциональных реакциях казака, атамана, станичного схода, сотни, полка, войска. Сословная ментальность особым образом зашифрована в исторических свидетельствах, подвергается в них сильной вольной или невольной деформации, упрощению. Все это диктует особые подходы к отбору и прочтению исторических источников. При характеристике источниковой базы мы исходили из встречающегося в литературе деления источников на две большие группы: исторические остатки и исторические традиции. Исторические остатки можно условно разделить на три вида источников. Первый вид представлен делопроизводственной документацией. Это, прежде всего документы официального характера, отражающие проявления воинской ментальности и исторических представлений кубанских казаков. Они характеризуются приказами, рапортами, отчетами (РГВИА: ф. 330 – главное управление казачьих войск; ф. 643 – Кубанское казачье войско; ф. 846 – Военно-ученый архив; РГИА: ф. 382 – сельскохозяйственный ученый комитет; ГАКК: ф. 249 – канцелярия войскового атамана Черноморского казачьего войска; ф. 250 – войсковое правительство Черноморского казачьего войска; ф. 254 – войсковое дежурство Черноморского казачьего войска; ф. 318 – 1-е и 2-е отделения Кубанского казачьего войска; ф. 396 – войсковой штаб Кубанского казачьего войска; ф. 449 – Кубанское областное правление и др.), материалами следственных дел, которые содержат представления казаков о царской и местной власти (ГАКК: ф. 396; ф. 454 – канцелярия начальника Кубанской области и наказного атамана Кубанского казачьего войска; ф. 584 – канцелярия помошника начальника Кубанского областного жандармского управления в Черноморской губернии; ф. 655 – Темрюкское уездное полицейское управление; ГАСК: ф. 377 – личный фонд И.Д. Попко), постановлениями станичных сборов об отношении к войнам, прошениями добровольцев (ГАКК: ф. 449 – Кубанское областное правление; ф. 670 (Оп. 1, д. 4); ф. 668 – управление начальника Темрюкского уезда и др.). Ряд документов содержат проявления полкового корпоративного самосознания. Это неопубликованные истории полков и батальонов Кубанского казачьего войска (ГАКК, ф. 254 (оп. 2, д. 216); ф. 408 – 1-й Хоперский конный полк Кубанского казачьего войска; ф. 396 (оп. 1., д. 2475, т. 1–2; 8407 и др.), журналы военных действий полков, сведения о Георгиевских кавалерах (РГВИА: ф. 5173 – 1-й Линейный генерала Вельяминова полк Кубанского казачьего войска; ф. 15134 – 1-й Лабинский генерала Засса полк; ГАКК: ф. 302 – 10-й конный полк Черноморского казачьего войска; ф. 396; ф. 408; ф. 412 – 1-й Урупский конный полк Кубанского казачьего войска; ф. 670 (оп.1. Д. 5) и др.). Некоторая делопроизводственная документация содержит сведения уточняющего характера, позволяющие сопоставить реальное положение дел с миром воображаемого, аттестационные дела и послужные списки (РГВИА: ф. 330, 643, 14719 – Главный штаб Кавказской армии; ГАКК: ф. 249, 250, 254, 318, 396 и др.). После русско-турецкой войны 1877–1878 г. приказом Главнокомандующего Кавказской армии вменялось в обязанность командиров полков, батальонов и батарей доставить в Войсковой штаб журнал о службе подразделения в войну с о дня сформирования до роспуска на льготу. Итогом выполнения этого приказа явились 2 тома «Журналов об образовании и участии в военных действиях в Турции и на Балканах строевых частей Кубанского казачьего войска», сохраняющиеся сегодня в Государственном архиве Краснодарского края. Эти журналы, написанные офицерами полков, батальонов и конно-артиллерийских батарей уникальны, поскольку создавались по свежим впечатлениям, на основании полковых архивов и воспоминаний участников войны. Использована в работе и опубликованная делопроизводственная документация в разного рода сборниках документов. Эти источники характеризуют событийную сторону объекта, выступающую в качестве исторического фона.
Второй вид исторических остатков представлен военно-статистическими описаниями Черномории, Кубанской кордонной линии, статистико-этнографическими обзорами отдельных станиц и хуторов Кубанской области. Эти документы зачастую составлялись на основе опросов местного населения (РГВИА, ф. 414 – статистические, экономические, этнографические и военно-топографические сведения о Российской империи; РГИА, ф. 1630 – личный фонд Д.В. Дашкова). Специфику этих обследований составляет довольно узкая направленность опроса. Такой материал часто сливается с ведомственной отчетностью, поскольку фактические данные ответом обобщались в виде ведомостей.
Третий вид исторических остатков представлен статьями законодательного характера, положениями и справочными изданиями.
Исторические традиции можно разделить на 3 вида источников.
Первый вид представлен текстами, которые содержат предания, песни, устные рассказы кубанских казаков (ГАКК, ф. 721 – пристав 1-го участка Темрюкского уездного полицейского управления; ф. 722 – пристав 2-го участка Темрюкского уездного полицейского управления; ф. 670 – коллекция документов по истории Кубанского казачьего войска и др.). Сюда же относятся публикации фольклорно-этнографических материалов и авторские литературные произведения, в которых нашли отражение исторические представления кубанских казаков, или послужившие основой для народного творчества. Особое место принадлежит полевым записям в кубанских станицах и хуторах, которые велись автором в ходе работы в составе ежегодной Кубанской фольклорно-этнографической экспедиции в 1993–2005 г. Использованные в диссертации материалы представлены семейными, генеалогическими, топонимическими, антропонимическими преданиями, рассказами об участии в войнах, о Георгиевских кавалерах, гвардейцах, пластунах, станичных атаманах, стариках, «справе», исторических деятелях (А.В. Суворов, З.А. Чепега, Екатерина II, В.А. Гейман, Ф.А. Круковский, М.Д. Скобелев и др.), историческими песнями. Использованные тексты записаны от 85 информаторов в 46 населенных пунктах бывшей Кубанской области (г. Краснодар, Северский, Тихорецкий, Отрадненский, Курганинский, Анапский. Тбилисский, Калининский, Абинский, Каневской, Брюховецкий, Апшеронский, Темрюкский, Новопокровский, Белореченский районы Краснодарского края; Новоалександровский, Шпаковский, Кочубеевский, Андроповский, Предгорный районы Ставропольского края; Майкопский район Республики Адыгея; Урупский и Зеленчукский районы Карачаево-Черкесской республики). Данные материалы хранятся в архиве Научно-исследовательского центра традиционной культуры Государственного научно-творческого учреждения «Кубанский казачий хор». Историки справедливо отмечают как научную ценность, так и особые трудности источниковедческого анализа устной традиции: мифологизм, отсутствие хронологии, селективность, неполноту и ненадёжность. Однако вплоть до начала XIX в. для большинства наших соотечественников основным источником информации о прошлом служили предания, песни и легенды. Они устойчиво бытовали в народе на протяжении длительного времени, а многие тексты, несмотря на общее угасание устной традиции, продолжают существование и в наши дни. Свидетельства очевидцев и участников исторических событий представляют собой народную историю настоящего или недавнего прошлого, которая в XIX – начале ХХ в. фиксировалась в исторических трудах и очерках, созданных по программам Е.Д. Фелицына и Ф.А.Щербины. Фольклорно-этнографические материалы приобретают особую ценность вследствие независимого от создателя источника широкого социального бытования. В этом случае содержащиеся в них мысли и оценки приобретают характер знака, символа, определенного среза духовной реальности.
Второй вид исторической традции содержит материалы периодической печати, публицистику. Они представлены корреспонденциями с мест о памятных событиях и юбилеях, дают характеристику общественной жизни станицы, включают некрологи, отклики, записи речей, преданий и устных рассказов, публицистические произведения идеологов казачества, общественных и революционных деятелей. Официальным характером «Кубанских областных ведомостей» и «Кубанского казачьего вестника» определялся угол зрения, под которым рассматривались и подавались в материалах данной газеты текущие события, процессы, исторические деятели. Этой категории источников принадлежит ведущая роль в создании героических символов кубанского казачества как феномена общественного сознания в определенный исторический период.
Третий вид исторической традиции представлен воспоминаниями, дневниками, походными записками казачьих офицеров, деятелей казачьей культуры, очевидцев и участников войн. Взятые в массе, такие источники тяготеют к корпоративным интересам, представлюят взгляд элиты на рядовое казачество. Источники личного происхождения играют первостепенную роль в воссоздании «живого образа» действующих лиц казачьей истории, дают возможность восстановить атмосферу эпохи, психологический фон Кавказской, русско-турецкой, русско-японской войн, без которых немыслимо само понимание персонажей этих событий.
Научная новизна диссертационного исследования заключается в следующем:
1. Обосновано направление изучения военн-сословных представлений кубанского казачества как история донаучного уровня исторического познания.
2. Введенные в научный оборот новые архивные материалы о казачестве Кубани и полевые материалы, собранные автором в хуторах и станицах Кубани, позволили опровергнуть мнение о некомпетентности народной истории, причём обращение к полевым материалам 1993–2005 г. как источнику о народных исторических представлениях конца XVIII – начала XX в. выявили правомерность применения методологии «долгого Средневековья» к изучению отечественной истории.
3. Исследование таких компонентов структуры исторической картины мира как устная традиция, свидетельства очевидцев и участников исторических событий, основные составляющие интраистории, определило перспективы научного исследования устойчивых неподвижных форм исторического сознания и донаучной народной истории.
4. Сделан вывод о том, что народная военная история была не просто явлением донаучных народных представлений, а обладала сложным характером функций: интегрирующей, познавательной, воспитательной и эстетической.
5. Доказывается, что социальный подход в казачьей картине мира локализовался вокруг представлений о статутных и военно-профессиональных группах кубанского казачества.
6. Проблемы функционирования донаучной стадии несистематизированных исторических сведений и связи народной истории кубанских казаков со временем и пространством, решены через выявление ключевых предметов и символов, определяющих мир представлений кубанского казачества о воинской службе.
7. Исследование ретроспективных образов Кавказской, русско-турецкой 1877–1878 г., русско-японской и Первой мировой войн в исторической памяти кубанского казачества позволило сделать вывод о взаимосвязи идеологических и традиционных факторов.
8. Изучение особенностей создания народной историей модели поведения императоров, военачальников и атаманов через призму традиционных представлений, идеологических воздействий и исторической реальности в целом позволило обосновать положение о мифоподобном строении власти и формирующейся вокруг неё харизмы.
9. Изучение образов союзников, соседей и противников кубанских казаков выявило постоянную связь этих категорий во времени и пространстве, открыло перспективы имагологических исследований отечественной истории в региональном контексте.
Положения, выносимые на защиту:
1. Уровень современного казаковедения вызывает необходимость междисциплинарного подхода к изучению исторической картины мира кубанского казачества, преодоления устоявшихся стереотипов о возможностях и рамках исторической науки.
2. Взаимосвязанные элементы модели исторической картины мира кубанского казачества (функции и содержание исторического мировосприятия, сословные представления, время и пространство), несмотря на быстро меняющуюся действительность, создавали пространство исторического диалога между поколениями казаков Кубани.
3. Атрибуты и символы военно-сословных представлений мобилизовывали историческую память, рапространялись на гражданский мир, включались в систему воспитания и общественных отношений.
4. Войны в исторических представлениях кубанских казаков характеризуются целым рядом героических символов, гиперболизированным изображением и стереотипами, уходящими в особенности народного восприятия истории.
5. Представления о военной власти, образы царей и полководцев имеют мифоподобное строение. Однако, складываясь в эталоны и образцы, эти представления полностью не утрачивают связей с реальностью.
6. Механизмы конструирования в исторической картине мира врагов и союзников определялись воспоминаниями о прежних войнах, исходили из превосходства и недостатков своего мира и системы ценностей, этноконфессиональных стереотипов.
7. Историческая картина мира кубанского казачества обнаруживает явный разрыв между накоплением конкретных знаний и их рациональным истолкованием.
8. В народной истории мало заметна идея прогресса, движение чаще всего возвращается к исходным рубежам в силу традиции, региональных, эпохальных, семейных механизмов ее передачи.
Теоретическая и практическая значимость исследования состоит в том, что содержание, положения и выводы, сделанные в работе могут рассматриваться как крупный вклад в развитие отечественной исторической антропологии в целом. Материалы диссертации могут быть использованы при создании обобщающих работ по истории социальной повседневности и ментальности народов России, при чтении лекционных курсов, при подготовке учебных пособий по истории, исторической психологии и антропологии.
Апробация диссертации. Основные результаты и положения работы отражены в монографиях, брошюрах и статьях (40 п.л.), докладывались на международных, всероссийских и региональных научных форумах. В 2003–2005 г. заявленная автором проблематика получала поддержку Российского гуманитарного научного фонда (исследовательский проект № 03-01-00644 а/Ю).
Историография 1920-х-2000-х гг. об особенностях исторической памяти и сословных ценностей казачества Кубани
Отличительной особенностью литературы о казачестве 20-х-начала 30-х г. XX в. является наличие двух параллельных историографических потоков, различавшихся между собой идеологическими подходами: советского и эмигрантского. Методологическим ориентиром для советских историков явилось замечание В.И. Ленина о казачестве как военном сословии. При этом, если дореволюционные исследователи за аналогиями воинских представлений казаков обращались к этосу рыцарской культуры, то в идеологических аналогиях-установках большевистских лидеров возникло определение «Русская Вандея». Название департамента Вандеи — главного очага роя-листких мятежей во время Великой Французской революции, прочно вошло в социал-демократическую литературу как синоним опасности монархической реставрации для победившей или побеждающей революции. Впоследствии ценности, символы, мотивы поведения, героика Вандеи подавались в советской историографии через категории «отсталости», «невежественности» и «контрреволюционности» французских крестьян, вступивших в отчаянную борьбу с якобинским правительством. В казаках, «сохранивших особенно много средневековых форм жизни», В.И. Ленин усматривал «основу для русской Вандеи»119. Оценивая эти представления, авторитетный историк российского казачества Л.И. Футорянский отмечал: «Несомненно, что в казачестве были вандейские элементы. Однако сознательные вандейцы, кровно заинтересованные в сохранении старых феодальных отношений, в силу сво-его положения, представляли несомненное меньшинство» . Интересно, что подобные параллели, правда, со смещением акцента в сторону героизации, возвеличивания подвига Вандеи, разделяли белоэмигрантские авторы. «В позднейшую историю России, — писал видный деятель и историк Гражданской войны А.И. Деникин, - казачество входит уже осевшим, устоявшимся. Оно живет на землях замиренных, вдали от театров войн, в условиях отличного от прочего населения быта, прочно сложившегося хозяйственного уклада и известного благосостояния. Эти обстоятельства делали казачество менее восприимчивым к революционным идеям. Ведь и в старину поднимались больше голутвенные, а не домовитые казаки. И казачество несло честно, не зная дезертирства, поголовную военную службу, участвуя во всех войнах, веденных Россией. А во внутренней жизни ее являлось не «слепым орудием в руках правительства», как полагала радикальная общественность, а сознательным государственно-охранительным началом (выделено нами. — О.М.). И далее: «Самостийностью болела лишь часть казачьих верхов — одни по заблуждению, другие — по своекорыстию. Такие идеи, как «Кубанцы — это самостоятельная ветвь славянского племени»... или о «самостоятельной казачьей нации рождались у людей скорбноголовых или с продажной совестью и не имели, не могут иметь отклика в казачьей массе, сознающей себя по крови и до костей русскою» 21.
Руководствуясь материалистическим пониманием исторического процесса, определявшегося закономерной сменой общественно-экономических формаций, советские историки рассматривали казачество как типичное явление феодального общества. При этом они руководствовались тезисом В.И. Ленина о том, что основа социального положения казачества представляет собой форму «средневекового пользования землей за службу»122. Не имея часто иных источников, первое поколение советских историков старалось переосмыслить факты, содержащиеся в трудах дореволюционных авторов123. В 1931 г. Н.А. Янчевский посвятил свою брошюру «разрушению легенды о казачестве». Через его работу красной нитью проходит мысль о дифференциации не только между офицерством и рядовой казачьей массой, но и непосредственно в станичной среде124. Н.А. Янчевский, а также Н.Т. Лихницкий подчеркивали, что казачья войсковая система была одним из ведущих институтов царизма и играла «роль орудия помещичье-торговои великорусской колониальной политики», была на службе «российского военно-феодального империализма».
В эмиграции интересные исследования были предприняты группой русских военных психологов Н.Н. Головиным, А.А. Керсновским и, особенно, П.Н. Красновым. Последний обозначил психологические особенности атрибутов и символов казачьих полков, дал яркий образец исследования корпоративного самосознания в экстремальных условиях войны125. В Красной Армии изучением военной психологии занимались А.Е. Снесарев, Г.Ф. Гире, А.Н. Суворов, сохранявшие традиции и методы старой научной школы. Однако в целом в советской военно-психологической науке возобладало смешение психологии с идеологией, подмена анализа духовных явлений пропа-гандисткими лозунгами и декларациями. «При этом, - справедливо отмечает Е.С. Сенявская, — терялось главное — мысли, чувства человека на войне, реальные психологические механизмы его поведения»126.
Упрощенно-социологические подходы советских историков 20-х — начала 30-х годов в какой-то степени уравновешивались достижениями краеведения. Весной 1922 г. на Кубани возобновило свою деятельность ОЛИКО. Его член, известный историк М.В. Клочков заявил, что «необходимо методически правильное, длительное, подробное, тщательно-любовное изучение станицы [...], ее жизни и быта во всей возможной полноте» . Корни краеведения уходили в дореволюционное время, сохранялась преемственность в использовании методов, программ обследования. Изучение края в 1920-е годы предполагало естественно-исторический, историко-этнографический, общественно-экономический и культурно-бытовой подходы128. Историко-этнографический аспект предполагал выяснение истории образования станицы, характеристику населения по национально-сословному и вероисповедному составу. В культурно-бытовом направлении обследования станицы специально выделяются значимые разделы «Народные песни», «Идеалы, на-строения населения», «Одежда» и др. Изучение было непрерывным, детальным, скрупулезным, так как большинство краеведов сами жили в станицах. Поэтому одним из методов сбора информации было наблюдение, которое можно квалифицировать как включенное. Кроме того, использовались опрос в виде интервьюирования (группового и индивидуального), анализ материалов архивов. Краеведы изучали достижения казачьей культуры, боролись за сохранение старинных зданий, церквей, памятников. Новая власть зачастую проводила установки на разрушение «старого мира», быта, традиций, обычаев, а деятельность краеведов препятствовала утверждению в обществе официальных идеологических штампов.
Социальные аспекты военно-сословных представлений кубанских казаков
При моделировании исторических представлений удобнее всего локализовать их в виде устойчивых образов или типов. Рассмотрим те из них, которые так или иначе фокусируют в себе социальные аспекты воинской ментальности.
Сословные представления. Военно-служилая сторона быта кубанского казачества являлась определяющей . Войсковой мир был самодостаточным и полным по своей культурно-компонентной основе. Его социальной компонентой являлось взрослое, наиболее активное мужское население331. В самосознании казачества прослеживаются прежде всего, военно-служилые мотивы. Служба в кубанской исторической картине мира не просто постоянно фигурирует, но само образование Войска нередко объясняется тем, что Екатерина II пожаловала Кубань казакам за заслуги перед империей. Служилые представления казаков вполне созвучны средневековому понятию «estat» (состояние), «ordo» (порядок). «В средневековом мышлении, - писал Й. Хёй-зинга, - понятие «сословие» (состояние) или «орден» (порядок) во всех случаях удерживается благодаря сознанию, что каждая из этих групп являет собой божественное установление, некий орден мироздания, столь же существенный, как небесные Престолы и власти.
В той прекрасной картине, в виде которой представляли себе государство и общество, за каждым из сословий признавали не только ту функцию, где оно проявляло свою полезность, а ту, где оно выступало своей священной обязанностью или своим сиятельным блеском»332.
В народной картине мира Господь повелел крестьянам явиться на свет, чтобы трудиться, возделывать землю; купцам - торговлей добывать себе надёжные средства к жизни; духовенству предназначено вершить дело веры; служилые же люди призваны защищать веру и народ от притеснения, бороться с врагами. «Праведная жизнь и истинная добродетель людей благородного происхождения, - пишет Й. Хёйзинга, — спасительное средство в недобрые времена; от этого зависит благо и спокойствие церкви и всего человечества, этим обеспечивается достижение справедливости. Придя в мир вместе с Каином и Авелем, войны между добрыми и злыми с тех пор всё более множатся. Начинать их нехорошо. Почему и учреждается благородное и превосходное рыцарское сословие, призванное защищать народ, оберегая его покой, ибо народ более всего страдает от бедствий войны» . Подобное восприятие сословной структуры общества, своей благородной, почётной и, вместе с тем, тяжёлой миссии («слава казачья, а жизнь собачья») было характерно для казачества. Интересное свидетельство о характере представлений кубанских казаков в этом плане оставил военный корреспондент на Дальнем Востоке в период русско-японской войны 1904-1905 г., которому довелось беседовать с кубанским пластуном: «Высокий, могучий как дуб, казак-кубанец горько жаловался на то, что его назначили в обоз. - Разве я для того шёл сюда, чтобы только убирать лошадь; да возить крупу. Что я дома скажу, когда меня будут распрашивать, как я дрался с японцами? Неподдельное горе светилось на энергичном лице... - А нельзя-ли так сделать, продолжал казак, чтобы нас, пластунов, всех зачислить в строй, а на наше место в обозе назначить запасных солдат. Меж ду ними есть совсем плохенькие мужички». Далее журналист поделился своими размышлениями: «Мысленно я не мог не согласиться с казаком. Худой, малорослый, ветхий мужичок, конечно, был-бы более на своём месте в обозе, чем этот рослый казак, который искренне убеждён, что его назначение на войне воевать, а не исполнять мирные обязанности кучера» . Именно такое отношение к миру и сословной организации общества лежало в основе подчеркиваемых рядом авторов фактов противопоставления иногородним. В литературе нередко расценивается это обстоятельство, как проявление исключительно этнического самосознания. Между тем, каждому из подобных свидетельств существовало вполне практическое объяснение: земельные отношения, конфессиональные особенности, глубина сословного самосознания, политические пристрастия автора, наконец, то обстоятельство, что оппозиция «свой-чужой» была характерна для любой русской деревушки. Л.Н.Толстой, замечая, что «русский мужик для казака есть какое-то чуждое, дикое и презренное существо», констатирует причину: «образчики» казак видит либо в солдате, стоящем на постое, «который закурил табаком его хату», либо «в заходящих торгашах и переселенцах-малороссиянах, которых казаки презрительно называют шаповалами» 35. «Самое слово «горо-довык» (=иногородец, не казак) является бранным в устах казака и выражающим высшую степень презрения», — писал дореволюционный кубанский этнограф М.А. Дикарев, но при этом называл вполне конкретные причины: во-первых, земля, во-вторых, «преусловутое «поднятие казачьего духа», благодаря которому казак считает себя высшим существом в сравнении с иного-родцем» . В историко-географическом и этнографическом очерке станицы Чамлыкской, составленном по программе Ф.А. Щербины в 1904 г., отмечалось, что «пришлое население было прежде желаемым рабочим элементом среди казачества», т.к. казачье хозяйство держалось на наёмном труде. Но по мере разрастания казачьего населения и уменьшения наделов, когда оседлое иногороднее крестьянство «явилось более сильным конкурентом в качестве арендаторов свободных земель», ситуация изменилась: «Казак не может теперь хладнокровно говорить об иногороднем, выражая при этом презрение, называя их разными ругательными именами: гамсел, брюхан, сиволапый кацап и т. д. Враждебность казака выражается в самых малейших общественных функциях, где интересы казачьи соприкасаются с интересами иногородних. Казак старается на допустить иногороднему пользоваться местной школой, выгоном для скота, кладбищем и даже церковью («Вы не строили, значит и не пользуйтесь»)». Сословный фактор усиливал обычную для любой общины оппозицию «мы-они», однако постепенно накапливался и опыт мирного сожительства и взаимопонимания337. Характерная ситуация описана в местной газете за 1897 г.: «В одной из молодых станиц, расположенных на приволье, между двумя лиманами, некий молодой «гамсел» - возьми, да и облюбуй (ну не дерзкий ли?) себе невесту из казачек той станицы.
Влияние полковой корпоративности на формирование исторической картины мира кубанских казаков
«Наш полк — чарующее слово...», — писал в одном из своих стихотворений известный поэт Великий князь Константин Константинович. Полковая корпоративность — своеобразная форма сплочения воинского товарищества, основанная на сознательно культивируемой приверженности офицеров и нижних чинов своей воинской части, являлась важнейшей исторической особенностью Русской императорской Армии. Традиции, которые формировались не одно десятилетие, собственная история и боевой путь, условия службы и комплектования — всё это придавало каждому полку свою неповторимую индивидуальность.
Один из первых историков Кавказской войны генерал-майор Р.А. Фадеев так характеризовал полковое самосознание казачества: «Служащие в нём (полку. - О.М.) казаки и офицеры все дети одной семьи, все соседи и одно-сельцы, меняющиеся только очередью, но никогда не переменяющие знамени. Эта особенность проводит глубокое различие между линейскими и другими казачьими полками. У линейцев глубоко внедрён полковой дух, без которого нет настоящего войска. Полк для них вместе знамя и родина; полковая слава дорога им как воинская и как гражданская. Это деление перешло за Кубань с линейцами и распространено на бывших черноморских казаков, которые прежде его не знали» . Само наименование подразделения выступало глубоким символом. «Имя полка, - писал один из офицеров конца XIX в., есть «родное и дорогое уже по одному своему звуку...»649. Ф.И. Елисеев, характеризуя качества есаула Миная Бобрышова, отмечал: «Это был типичный удалой лабинец, для которого звук «Лабинец» был выше и милее всего на свете»650. Гордость за имя своего полка присутствует в военно-бытовых песнях кубанских казаков. В «Песне Кубанского полка 1858 г.», записанной в 1883 г. К.Т. Живило, были такие слова: «Слався, слався, полк Кубанский / Громкой славой дел своих! / За Лабой край басурманский / Испытал уж сил твоих. / Вновь за Лабой / Храброй рукой / Ты лавры пожал / И мощь доказал»651. Песня, прославляющая хопёрцев за атаку под Костельцем в октябре 1914 г., когда была пленена рота немецкой пехоты, начиналась словами: «Вспомним-ка, братцы, про подвиг лихой / Славных хопёрцев в войне с пруссаком»652. В песне Полтавского полка говорилось: «Мы - полтавцы, мы покажем / Что казачьи мы сыны, / Всему свету мы докажем, / Что мы те ж богатыри» . Уманский полк: «Из-под кочек, из под пней / Лезет враг оравой, / Гей, уманцы, на коней! / И айда за славой»654. На японской войне казаки, спокойно относившиеся к трудностям переходов и боевой страды, философски шутили: «Поки Уманьский полк не прийдэ, никоторого покорения не буде!...»655. А.Г. Шкуро, служивший в 1-м Уманском полку, вспоминал, что полк, отличившийся в японской кампании, «считался лучшей и славнейшей частью Кубанского войска»656.
Полковое имя повторялось в песенных припевах: «Гей, гей, молодцы, / Храбрые лабинцы»657. Или: «Гей, гей, урупцы, / Храбрые вы молодцы»658. Наименования подразделения никогда не оценивались как «звучные» или «неказистые» - они могли быть только «родными» или «чужими». Пластунские батальоны имели только номера, но последние почитались точно так же, как и имя659. Ф.И. Елисеев, переживавший развал армии в 1917 г. радовался, когда кавказцы провели, несмотря ни на какие потрясения, воинский смотр и парад: «Мы, старшие офицеры, лишний раз убедились, насколько сохранился наш полк, и это давало ещё большую силу и желание вновь работать, чтобы сохранить его дорогое для нас имя - наш славный 1-й Кавказский полк» .
Когда в конце 1905 г. на Кубани произошло восстание 2-го Урупского полка, поведение урупцев возмутило многих офицеров и казаков, оставшихся верными присяге. Сами участники выступления каялись потом перед станичным сбором: «Мы надолго затмили родное кубанское казачество и потеряли в глазах станичников всякое доверие»661. Казак ст. Ключевой И. Коси-ненко написал тогда стихотворение «Пісня закубанця», в котором были такие строчки: «Не гнівайся на нас Царю / Не всі вінуваті, / Що меж нами объ-явільїсь / Зрадньїкі прокляті. / На всі війско пьятно черне / Воны положилы / И кубанців честне имня / Соромом покрылы / Клянемося своей кровью / Оте пьятно змыты / Щоб Твою пріязнь и ласку / Знову заслужиты» . В начале 1906 г. делегация от 1-го Урупского полка во главе с командиром полковником ПИ. Кокунько выступило с верноподданническим ходатайством о наделении полка новым именем, поскольку «прежнее - было опорочено поведением рядовых казаков второй очереди». В ответ на это ходатайство 9 апреля 1906 г. было Высочайше повелено «1-му Урупскому Генерала Вельяминова полку Кубанского казачьего войска именоваться впредь 1-м Линейным Генерала Вельяминова полком Кубанского казачьего войска» . Получив имя линейцев, напоминавшее о доблести защитников Кавказской линии, в сражениях Первой мировой войны казаки полка золотыми буквами вписали его имя в венок славы русского оружия664. В знаменитой песне 3-го Линейного полка «В долине турецкой границы», сочинённой прапорщиком И.Л. Сорокиным (в 1918 г. - главкомом Северокавказской Красной Армии) были такие слова: «Там бьются линейцы лихие, / И смерть не страшна храбрецам; / Ура! В бой пойдём мы - седые, / Пойдём мы опять в Хорасан»665. Сходная ситуация имела место с 3-мя пластунскими батальонами, которые в годы Первой русской революции проявили неповиновение. «Вот не ожидал, - писал Николай II, — чтобы пластунов могла коснуться пропаганда. Объявить 14, 15 и 17-му батальонам, что они опозорили себя в моих глазах»666. Однако пластунские батальоны прославили свои номерные имена на полях сражений Первой мировой войны. Только в одном из «опозоренных», по мнению царя, 14-м пластунском батальоне с апреля 1915 г. июль 1916 г. было представлено к наградам свыше 130 казаков.
Русско-турецкая война 1877-1878 г. в народной памяти кубанского казачества
Изображение военного искусства и ратного ремесла в целом в картине мира кубанских казаков наполнено мифологемами и гиперболами. Наиболее опоэтизирован народной историей образ атакующей казачьей конницы. И это не случайно, поскольку кавалерия ряд столетий оставалась могучим и мобильнейшим родом войск. Недаром маршал Г.К. Жуков называл его романтическим. Действительно, история, героика, романтика тесно переплетаются, когда речь заходит о скачущей с обнаженными шашками на врага казачьей лаве. «Лава - даже не строй в том смысле, как его понимали и понимают регулярные войска всех стран, - писал И.А. Родионов. - Это нечто гибкое, змеиное бесконечно поворотливое, извивающееся, это сплошная военная импровизация с бесконечными вариациями разыгрываемая, по вдохновенной, граничащей с безумием, прихоти полководца.
Но чтобы в совершенстве осуществить такую кровавую импровизацию, надо быть полководцем-художником, но чтобы инструмент, на котором он был призван исполнять кровавые арии, должен быть совершенным» . Красота и мощь казачьей лавы способствовали воспеванию её в кубанских песнях: «Линейные казаки по флангам стоят, / Шашками блистают, подраться хотят / Мы пробили стену, пошли на ура / Били рубили, крепко поранили»753. В другом тексте есть такие слова: «На шашки удально прибрязнем, / Врагам тут смерть, а нам ура» .
Наиболее показательна для народной истории ситуация, когда казаки рубят, гонят и топчут численно превосходящего противника. Песня о румян-цевских походах, когда князь Долгоруков «с мечом острым, как с молнией, / Он пустился в тучу вражую. / Где мечом сверкнёт - тут улица, / Где вернёт коня - там площадь тел» проникнута гиперболами, характерными ещё для древнерусских былин. В таких эпизодах наиболее ярко выступает гиперболическая природа народных оценок казачьего ратного мастерства. Противник предстает заведомо сильнее, но неминуемо терпит поражение: «Двадцать пятое апреля / Будет помнить курд всегда, / Как лихая третья сотня / Понеслася на врага. / Каграмон с своим алаем / И Абдул Меджид был с ним / Со значками, с бунчуками. / Собирались под Тундин / Наших было с полусотню. / А у них было сот пять, / Но героев третьей сотни / Этим им не испу-гать» . Обращение к документальным материалам и свидетельствам участников войн событий отражает тот факт, что атака совершалась казаками не «в лоб», её успех был обусловлен внезапностью, действиями из засады, укрытий, поддержкой огнем стрелков и артиллерии. Участник Первой мировой войны М.Я Могильный рассказывал нам об особенностях подготовки и проведения кавалерийской атаки: «Кавалерия тоже подбирается, где балочка, где поближе, поближе. Ну, скомандують командиры: «Взвод, или сотня, шашки наголо!» Команда подалась... Постановылы нас так: десять сажень — двадцать шагов один от другого. Так мы шли в бой... Шашку ты должен держать в плечо, чтобы товарища не повредить в седле» .
В одном из приказов по Урупскому полку, относящихся к 80-м годам XIX в., говорится: «При маневрировании проделать движение лавою вперёд, назад и в стороны, перемены фронта лавою, при этом начиная движение лавою высылать вперёд джигитов, которые выскакивая из каждого взвода и отделившись от фронта шагов на 300 и далее, производят стрельбу, спешившись с коня и положив последнего из за него выезжают другие и т.д., действуя ружным или холодным оружием»758. «Журнал военных действий 1-го Урупского полка» (август 1893 г.), сохранившийся в фондах Российского государственного военно-исторического архива рассказывает об одном из таких учений. 15 августа 1893 г. полк был поднят по тревоге и к месту диспозиции «шёл переменными аллюрами 5 м. рысью, а до сел. Кузьмин - шагом». Со сборного пункта полк «двинулся по почтовой дороге на сел. Бутовцы, выслав вперёд 3 и 5 сотни при 2-х орудиях 3 Оренбургской батареи с приказанием осветить впереди лежащую местность летучими разъездами на сел. Лавриновцы, Дрочи, Белкуны, Бутовцы и Пемони. По полученным сведениям авангард противника в составе 2 эскадронов драгун и 2-х орудий наступал от сел Лисинцы на Брикули. 3 и 5 сотням, прошедшим лес, что впереди сел Брикули приказано было спешиться и занять опушки леса вправо и влево от дороги, и двумя орудиями стать на высоте, правее леса, под прикрытие полу-сотни 6 сотни» . Далее бой разворачивался следующим образом: «1 сотне приказано было двинуться вперёд навстречу наступающему эскадрону драгун, предварительно от сотни выслав полусотню в лаву. Сотня эта атаковала полуэскадрон сомкнутою полусотнею и лавою, после чего полуэскадрон драгун не отступил, а был поддержан другим полуэскадроном драгун. Рассчитывая, что драгуны обрушатся на него всеми тремя эскадронами, 1 сотне приказано всей рассыпаться в лаву и отступить по направлению сел. Лаври-новцы, имея в виду встретить эти эскадроны огнём спешенных частей и атакою 3-х сотен, но эскадроны не двинулись и ожидали прибытия пехоты»760. Практически вся военная история казаков показывает, что главным оружием их были стрельба и маневр, а не «прямая» рубка в ближнем бою. Из лобовых клинковых и рукопашных схваток с обученным фехтованию противником казаки выходили победителями чаще не на полях сражений, а на страницах официозных исторических романов и... в народной версии истории. Не случайно выдающийся русский полководец М.Д. Скобелев в своей инструкции войскам Ахалтекинской экспедиции, в которой участвовала и казачья конница, рекомендует: «Нашей кавалерии не следует вдаваться в одиночный бой с многочисленной конницей противника, имеющего прекрасных коней и с детства привыкшего владеть холодным оружием» , «атаки неприятельской конницы встречать соответственной переменой фронта, если это окажется нужным, и залпами с близкого расстояния» . И.Я. Прийма вспоминал, что когда его подвыпивший дядя Антон Калинович начинал рассказывать уже в который раз, как он под начальством генерала Скобелева брал турецкую крепость Геок-Тепе, знающие казаки его осаживали: «Знаем, как вы там воевали: на одного текинца пятнадцать казаков, да у вас пушки и винтовки, а у них кремневые ружья, на десять человек одно ружье; да вы же их, бедных, застукали в крепости со всех сторон и перекопали арык с водою. У них, у текинцев, ни еды, ни воды, ни пороху, а ты хвастаешь...»763.
Похожие диссертации на Историческая картина мира кубанского казачества: особенности военно-сословных представлений (конец ХVIII - начало ХХ в.)
