Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Методологические проблемы исследования консерватизма 22
1.1. Понятие консерватизма: ситуационный и содержательный подходы 26
1.2. Понятие консерватизма и теории консервативной революции 49
1.3. Понятие консерватизма и теоретические и практические аспекты проблемы модернизации 70
Глава 2. Исторические формы русского социального консерватизма 97
2.1 Историософия К.Н. Леонтьева: идея консервативного противодействия историческому регрессу 99
2.2. Социальный консерватизм В.В. Розанова: единство религии, быта, семьи 128
Глава 3. Исторические формы русского государственного консерватизма 155
3.1. Ранний русский государственный консерватизм (Н.М. Карамзин) 156
3.2. Идеал государственного служения у К.П. Победоносцева и идея социального синтеза 162
3.3. Монархический консерватизм Л.А. Тихомирова 182
3.4. Идеал «национальной империи» М.О. Меньшикова 197
3.5. Консервативный либерализм П.Б. Струве 215
Глава 4. Исторические формы идеологии консерватизма в советской России 223
4.1. Вторичный консерватизм М.А. Лифшица 224
4.2. Советский консерватизм как историософская проблема 240
Глава 5. Формы и типы консерватизма в постсоветской России 257
5.1. Новые формы русского консерватизма и постсоветский национализм 262
5.2. Соотношение имперского и этнического измерений в русском постсоветском консерватизме 274
5.3. Идеи права, свободы и исторические судьбы русской интеллигенции 284
Заключение 297
Список использованной литературы 304
- Понятие консерватизма: ситуационный и содержательный подходы
- Историософия К.Н. Леонтьева: идея консервативного противодействия историческому регрессу
- Идеал «национальной империи» М.О. Меньшикова
- Идеи права, свободы и исторические судьбы русской интеллигенции
Введение к работе
Актуальность темы исследования. В начале XXI века Россия вновь столкнулась с требованием определиться с выбором будущего, найти пути и способы его осуществления. Позади остался период социального экспериментирования, период попыток строительства социализма и коммунизма. Вновь остро встал вопрос об исторических судьбах России, вновь ожила альтернатива между приобщением к западной цивилизации ( за счет отказа от собственных традиций) и сохранением своей исторической и культурной самобытности (через дистанцирование от Запада и нейтрализацию его негативного влияния). Но теперь эта давняя альтернатива встает на фоне гораздо более важной проблемы выживаемости как самой России, так и большинства живущих в ней людей. Любой выбор исторического будущего связан с риском, но там, где такой выбор сопряжен с необходимостью выживания, такой риск опасен вдвойне. Данная историческая ситуация вынуждает вспомнить и по-новому оценить часто встречающиеся суждения о непредсказуемости России, но было бы неверно утверждать, что все в ее истории происходит по воле случая. Судьба любого народа обусловлена опытом прошлого, богатством культурных и исторических традиций, пониманием своего предназначения, своей исторической миссии. И если настоящее бросает России исторический вызов, то ответ на него, безусловно, будет найден не в игре исторических стихий, а в накопленном веками историческом опыте, в традициях и культурном наследии прошлого. Именно такая ориентация и может быть названа тем здоровым консерватизмом, который, в сущности, представляет собой обращенное не к отдельному человеку, а ко всей стране требование оставаться самой собой, сохранять подлинность, аутентичность своего бытия.
Оценивая данную историческую ситуацию в целом, можно с уверенностью утверждать, что практическое решение встающих перед Россией вопросов невозможно без реализации определенной консервативной интеллектуальной стратегии, без изучения собственных культурных традиций, незримо скрепляющих ткань социального бытия народа и сообщающих ему историческую целостность. Народ существует лишь тогда, когда существуют его традиции. Консервативное мышление во всех его формах и вариантах всегда осознавало необходимость и историческую значимость такой стратегии. Но эта же стратегия применима не только в сфере политической практики, но и в сфере теоретической. Чтобы ответить на вопрос «что такое Россия» и для чего она существует в мире, необходимо знать, какие решения этого вопроса уже были найдены и какие были признаны неудачными. Необходимо учиться не только на своих ошибках, но и на своих победах.
С конца 90 -х годов XX века консерватизм получил определенное теоретическое и политическое признание в нашей стране, занял достаточно прочные позиции по отношению к другим политическим стратегиям, и на сегодняшний день безосновательное отрицание консервативных идей, характерное для советского периода истории России, недопустимо ни для респектабельного политика, ни для теоретика. После утративших свою популярность идей неуправляемого рынка и парада суверенитетов, общественное мнение склоняется к положительному восприятию таких элементов консервативной идеологии, как идея порядка, стремление к сохранению исторической самобытности, поддержание культурных и религиозных традиций. Ценности консервативного мышления, консервативный стиль в политике неизбежно вызывают интерес и к традиции отечественного консерватизма, так как, для того чтобы понять логику современного политического консерватизма, необходимо иметь представление о консерватизме как о специфической форме мышления.
Вполне правомерен и более широкий подход к содержанию понятия консерватизма, когда под ним понимают сложный, многогранный, противоречивый и изменчивый социокультурный феномен, раскрывающийся в нескольких измерениях. Во-первых, консерватизм может означать определенный стиль жизни, характер мышления, тип ментальности. Во-вторых, под консерватизмом допустимо понимать разнообразные культурные течения, которые опираются на идею социальной и культурной преемственности, на признание доминирующей роли традиций. В-третьих, консерватизм предстает как общественно-политическое движение, негативно оценивающее любые поспешные революционные изменения. В целом эти измерения не отрицают друг друга, и консервативная стратегия характеризуется не достижением конъюнктурных целей, а стремлением осуществить глобальный сдвиг всего уклада жизни России, вернуть ее к подлинности исторического бытия, к собственным духовным истокам.
Вместе с тем, с точки зрения реализации данной консервативной стратегии, складывающаяся историческая ситуация является, скорее, неблагоприятной. На пороге третьего тысячелетия Россия оказалась втянутой в бесконечное и малоэффективное реформирование по западным образцам. Либеральная идея вхождения России в мировую цивилизацию обернулась нигилистическим отрицанием её самобытности, ее культурных традиций. Общественное сознание продолжает оставаться в плену представлений о том, что цивилизация невозможна без рыночной экономики, частной собственности и демократии, а иной исторический выбор ведет к варварству. Ограниченность либеральной точки зрения не позволяет беспристрастно оценить как успехи и неудачи имперского прошлого России, так и опыт ее советского периода развития. Поэтому обращение к наследию русской консервативной мысли приобретает особую актуальность и сугубо современное звучание.
Следует напомнить, что центральная проблема консервативного мышления, проблема исторических судеб России, является центральной проблемой русской философии вообще, что и отличает ее от любой другой национальной философии. В русском консерватизме вопросы, связанные с пониманием места и роли России в мире, с постижением ее призвания в судьбе человечества, были и исходной точкой, и завершающим результатом. В сущности, вся русская философия началась с того, что задала себе, по словам В. С. Соловьева, «бесполезный в глазах некоторых, слишком смелый по мнению других … вопрос о смысле существования России во всемирной истории». Этот вопрос объединял всех: западников и славянофилов, атеистов и теистов, либералов и консерваторов. Все сходились во мнении, что России суждено великое будущее, что ей предстоит исполнить всемирное предназначение. Однако такое единодушие ушло в прошлое. Сегодня идея особой исторической миссии России воспринимается или как безнадежно устаревшая, или как форма духовного экстремизма, недопустимая с точки зрения политической корректности. В любом случае ее связывают с консерватизмом, что хотя и не верно, с точки зрения исторических фактов, но вполне справедливо в ином, более глубоком смысле. Консерватизм XIX века, разрабатывая стратегии сохранения, не стоял перед проблемой сохранения самой России. Сегодня же поиск единой национальной идеи, поощряемый даже официальной властью, говорит о том, что современная Россия во многих отношениях утратила и реальное и идеальное единство людей и народов, проживающих на ее территории. Для современной России характерен кризис национальной идентичности. Распад СССР показал, сколь опасным может быть такой кризис, но от опасности распада не застрахована и Россия. В этом смысле консерватизм во всех его формах – философской, религиозной, политической, правовой – актуален в наши дни в гораздо большей степени, чем в XIX веке. Идея сохранения, ключевая для всех форм консервативного мышления, в наши дни приобретает особую актуальность.
Степень научной разработанности проблемы. Литература по истории и теории русского консерватизма необозрима. Однако большая ее часть посвящена консервативной политической практике; что же касается консервативной теории, то в этих работах преобладают идеологические оценки, тогда как вопросы, касающиеся философских и мировоззренческих оснований консервативных идей, остаются, как правило, без должного внимания.
Первые работы, посвященные русскому консерватизму, появились еще в дореволюционной России. Однако они представляли собой либо поверхностную апологетику государственной охранительной идеологии (Н. К. Шильдер), либо не менее поверхностную критику консервативной идеологии с позиций либерализма (А. А. Корнилов, А. Н. Пыпин).
В литературе советского периода можно обнаруживать только негативное отношение к консерватизму, обусловленное идеологическими реалиями. Кроме того, обращение к идейному наследию консерватизма чаще всего было связано с более широкими темами, например, с изучением отечественной литературы XIX столетия или с критикой внутренней политики императорской России (Б. В. Виленский, П. А. Зайончковский, Л. Г. Захарова, В. А. Китаев, Ю. Б. Соловьев, С. Л. Эвенчик и др.). Вместе с тем уже в 80-е годы выходят в свет работы о консерватизме более общего характера, где характеризуются сходства и различия между отечественным и западноевропейским консерватизмом, определяется сущность консерватизма как идеологии, выстраивается типология его конкретных форм (Ю. М. Каграманов, Т. М. Фадеева и др.). Складывается парадоксальная ситуация, когда интерес к отечественному консерватизму пробуждался посредством обращения к консервативной мысли Запада. К концу 80-х появляются работы историко-биографического характера, посвященные отдельным представителям отечественного консерватизма (Корольков А. А., Косик В. И., Сивак А. Ф., Янов В. А., В. В. Ерофеев и др.)
В 90-е годы объем исследовательской литературы об отечественном консерватизме резко увеличивается. Публикуются материалы, созданные в рамках совершенно разных идеологических и мировоззренческих парадигм. Очень скоро количество этих работ достигает такой степени, что возникает необходимость систематизации и классификации всего написанного о русском консерватизме и последующего перехода на качественно иной уровень исследования, перехода от исторических и биографических портретов к философскому осмыслению сущности самого феномена консерватизма (В. В. Аверьянов, Минаков А. Ю., М. Ремизов и др.). В рамках решения такой задачи организуются конференции, научно-теоретические журналы («Социологические исследования», «Политические исследования», «Вестник МГУ», «Отечественная история» и т. д.), проводятся специальные «круглые столы», создаются научные сообщества по изучению консервативной мысли, например, Центр по изучению консерватизма при философском факультете Санкт-Петербургского государственного университета (руководитель — Ю. Н. Солонин).
Переход исследований на новый уровень нашел свое отражение в новых попытках дать определение консерватизма, главным образом путем его противопоставления традиционализму как неразвитой, архаической форме консервативного мышления (Э. Ю. Абелинскас, Федорова М. М.). Издаются исследования, претендующие на объективное, свободное от идеологических предубеждений изучение феномена консерватизма в целом (Архипов С. Н., Кармизова С. Т., Костыря Л. П., Монастырских Г. П., Попов Э. А., Честнейшин Н. В.). В других исследованиях главное место уделяется изучению различий между течениями внутри консерватизма или сравнению консерватизма с другими идеологиями (Гусев В. А., Мочкин А. Н.). Сравнительный анализ распространяется и на сопоставление русского консерватизма с западноевропейской консервативной мыслью. Особо следует отметить попытки определить исторические и религиозные истоки русского консерватизма (Артемьева Т. В., Сендеров В. А., Чернавский М. Ю.).
Наряду с работами, непосредственно обращающимися к теории и практике русского консерватизма (Гросул В. Я., Зорин А. Л.), а также с работами, лишь косвенно, в связи с изучением иных исторических и социальных феноменов, затрагивающими те или иные аспекты наследия русской консервативной мысли (Вишленкова Е. А., Сохряков Ю. И), появляются научные труды, посвященные изучению уже не феномена консерватизма в целом, а специфических приложений консервативного мировоззрения к таким разделам философского знания, как философия истории (Новикова Л. И., Сиземская И. Н., Пушкин С. Н.), философия права (Карцов А. С.) и даже теория познания (Малявин С. Н.).
Возрастает объем исследований, посвященных наиболее ярким представителям русского консерватизма. Одной из важнейших задач становится реконструкция философско-исторических воззрений К. Н. Леонтьева. И если в начале 90-х преобладал подход, где К. Н. Леонтьев рассматривался как мыслитель, обладавший даром исторического предвидения (Корольков А. А., Косик В. И. и др.), то затем внимание исследователей переключается на его философию истории (Абрамов А. И., Бажов С. И., Брода М., Володихин Д. М., Дамье Н. В.) и на религиозно-философские предпосылки его творчества (Андронов Ю. В., Мячин А. Г., Ширинянц А. А., Чернавский М. Ю.). Следует отметить работы, посвященные методологическим принципам цивилизационной теории К. Н. Леонтьева (Кольцов Б. А.).
Что касается библиографии работ о В. В. Розанове, то она просто необозрима. Один лишь выходящий в Костроме журнал «Энтелехия», все нечетные номера которого посвящаются В. В. Розанову, может дать почти исчерпывающее представление о том, какие стороны его творческого наследия философа вызывают сегодня наибольший интерес. Это и источники творчества В. В. Розанова (Фатеев В. А.), и проблемы пола, эротики и семьи (Ермолин Е. А., Павленко А. И., Болдырев Н. Ф.), и отношение к декадансу и «Серебряному веку» (Ерохина Т. И., Кашина Н. К.), и более общие эстетические и художественные проблемы (Усманов С. М., Данилов А. А., Едошина И. А., Кашин Е. И.), и, разумеется, национальный вопрос (Золотникова Т. С., Баранов А. Н., Чугунов Е. А., Грякалова Н. Ю.). Следует отметить, что принадлежность В. В. Розанова к русскому консерватизму остается дискуссионным вопросом, во-первых, из-за изменчивости мировоззренческих позиций самого В. В. Розанова, а во-вторых, из-за недостаточно ясного определения содержания самого понятия «консерватизм».
Предпосылки осмысления консервативного мировоззрения Н. М. Карамзина складываются еще в XIX веке, в рамках, с одной стороны, критики его концепции, а с другой — признания ее цельности, систематического характера и основательности. В 80-е годы появляются работы Н. Я. Эйдельмана, Е. И. Осетрова, В. Э Вацуро, Ю. М. Лотмана, в которых ставится задача определить соотношение мировоззрения Карамзина и философии западноевропейского Просвещения, особенно соотношение национального и общечеловеческого в историческом развитии Европы и России. В современных оценках наследия Н. М. Карамзина, как правило, сталкиваются две точки зрения, первая их которых делает акцент на противоречивости мировоззрения Н. М. Карамзина, вызванной мифологичностью его концепции (В. К. Кантор, Б. Н. Бессонов, Ю. С. Пивоваров), а вторая рассматривает его мировоззрение в рамках возникновения и формирования «русской идеи» (А. В. Гулыга, А. В. Баклова, А. Н. Сахаров, Ю. А. Филатова).
Что касается К. П. Победоносцева, то в советский период специальные работы о нем были исключительно негативными, что объясняется идеологическими причинами. Можно выделить несколько зарубежных исследований, в частности, работы Р. Бирнса, посвященные общей характеристике мировоззрения К. П. Победоносцева, а также Э. Тадена, исследовавшего его философию истории (Р. Бирнс, Е. Таден). Ситуация меняется в 90-е годы, когда мировоззрение обер-прокурора Священного Синода становится предметом всестороннего, объективного, свободного от идеологических пристрастий изучения (Иванников И. А., Пешков А. И., Полунов А. Ю., Соловьев А. Л., Тимошина Е. В.).
Изучая наследие Л. А. Тихомирова, долгое время обращали внимание лишь на его политические взгляды, на его превращение из радикала-народника в убежденного монархиста. Однако в последние годы предметом исследовательского интереса вполне закономерно становится и его оригинальная религиозно-мистическая историософия (Верещагин В. Ю., Макеев В. В., Понежин М. Ю., Ермашов Д. В., Милевский О. А., Посадский С. В., Шерстюк М. В.). Новую интерпретацию получает и эволюция социально-политических воззрений Л. А. Тихомирова, где версия его внезапного обращения в монархизм сменяется представлением о закономерном переходе к принципам консервативного мировоззрения (Сухороуких А. В.).
Гораздо большую осторожность отечественные исследователи проявляют по отношению к М. О. Меньшикову; можно назвать лишь одну монографию Шлемина П. И., специально посвященную характеристике мировоззрения одного из самых влиятельных в свое время представителей русской консервативной публицистики.
Таким образом, можно, с одной стороны, прийти к выводу о том, что в последние десятилетия исследования русского консерватизма стали более глубокими и разнообразными, но, с другой стороны, целый ряд проблем остается пока без внимания и настоятельно требует своего решения. Так, в частности, к фактически неизученным проблемам следует отнести судьбу русской консервативной мысли в советский период. То же самое можно сказать и о постсоветском периоде, когда, несмотря на очевидное обострение интереса к теоретическому наследию русского консерватизма, несмотря на явную реабилитацию консервативных идей в политике, общие представления о сущности этого социокультурного феномена остаются весьма туманными. Более того, даже в случае восполнения этих хронологических пробелов остается нерешенной проблема реконструкции эволюционного развития русской консервативной мысли, ее переходов от одной исторической формы к другой.
Объект исследования – русский консерватизм как исторический и социокультурный феномен. Предмет исследования – исторические формы русского консерватизма и его религиозно-философские основания. Цель исследования – раскрыть сущность и своеобразие исторических форм русского консерватизма и реконструировать эволюционный процесс их изменения.
Для достижения поставленной цели необходимо решение следующих задач исследования: раскрыть понятие консерватизма и проанализировать основные подходы к его определению; конкретизировать понятие консерватизма посредством его сопоставления с понятием консервативной революции; определить место и роль консерватизма в процессах модернизации и глобализации; характеризовать мировоззрение и историософское учение К. Н. Леонтьева как представителя русского социального консерватизма; характеризовать социальные и религиозно-философские воззрения В. В. Розанова как представителя русского социального консерватизма; дать характеристику политико-правовых воззрений Н. М. Карамзина как представителя раннего русского государственного консерватизма; рассмотреть идеи и деятельность К. П. Победоносцева как представителя русского государственного консерватизма; рассмотреть монархизм и религиозно-мистическую историософию Л. А. Тихомирова в качестве формы русского государственного консерватизма; рассмотреть национализм М. О. Меньшикова в качестве формы русского государственного консерватизма; раскрыть сущность учения М. А. Лифшица о «великом восстановлении» и определить место и роль его «вторичного консерватизма» в ряду исторических форм русской консервативной мысли; в качестве специфической историософской проблемы поставить вопрос о возможности существования советского консерватизма и выявить пути ее решения; определить основные формы и направления консерватизма в постсоветский период развития России.
Теоретико-методологическим основанием работы является принцип единства логического и исторического, который дал возможность рассматривать консерватизм в виде ряда системно завершенных концепций, обладающих набором неизменных принципов, рассматривать консерватизм в динамике, определяемой социально-историческими условиями его формирования и развития. Диссертация построена на основе феноменологического, генетического и концептуального анализа работ виднейших представителей русского консерватизма, а также некоторых западноевропейских мыслителей консервативного толка. Сущность русского консерватизма выявляется путем исследования логики его формирования и развития, через определение его исторических и теоретических источников, философско-мировоззренческих оснований и социокультурных детерминант. Используется большое число историко-философских источников и современных публикаций как из области мировой и отечественной философии, так и социально-гуманитарных наук. Сложность и многогранность консерватизма как социокультурного феномена обуславливают применение методов историко-философской и исторической реконструкции. Анализ религиозно-философских оснований учений отдельных представителей русского консерватизма осуществлен на основе компаративистского подхода.
Научная новизна диссертации состоит в следующем: впервые осуществлены реконструкция и концептуальный анализ содержания и эволюции исторических форм русского консерватизма XIX, XX и начала XXI веков на основе определения существенных признаков русского консерватизма как религиозно-философского и социально-политического течения; в круг исследования вовлечены новые фигуры, например М. О. Меньшиков, М. А. Лифшиц, ранее практически никогда не рассматривавшиеся в качестве представителей русской консервативной мысли; впервые поставлена проблема существования консерватизма в советский период истории и намечены пути ее решения в качестве историософской проблемы; выявлены социокультурные и религиозно-философские основания русского консерватизма; осуществлен сравнительный анализ социально-философских построений западноевропейского и русского консерватизма; предпринята характеристика основных направлений и тенденций развития консервативной мысли в постсоветский период.
Основные положения, выносимые на защиту :
-
-
Понятие консерватизма раскрыто через сопоставление двух подходов – ситуационного, где под консерватизмом понимается стремление к сохранению существующего положения вещей, охранению, консервации определенных сторон бытия в контексте данной общественно-политической реальности, и содержательного, в рамках которого сущностью консерватизма оказывается вневременная, универсальная система ценностей, а консервативным является все то, что стремится к сохранению или отстаиванию выражающих эту систему идейных установок, норм и принципов организации общества.
-
Понятие консервативной революции, лишь на первый взгляд соединяющее в себе несоединимые противоположности – консерватизм и революцию, основывается на убеждении, что эволюционные перемены в духе социализма или либерализма невозможны и, демонстрируя ограниченность охранительной функции, побуждает консервативную мысль определить отношение к глобальным историческим изменениям.
-
Поскольку в истории России одной из острейших проблем является «отложенная модернизация», то русский консерватизм вынужден определять себя в отношении к модернизационным процессам, приобретающим циклический характер, выраженный в закономерном чередовании реформ и контрреформ.
-
Консерватизм XIX века, в зависимости от привилегированного объекта сохранения, от ориентации на социоцентризм или этатизм, приобретает форму социального консерватизма или государственного консерватизма, которые в русской общественной мысли взаимодополняют друг друга.
-
Наиболее полное выражение социальный консерватизм находит в учении К. Н. Леонтьева о намеренном замедлении закономерного перехода цивилизации от состояния «цветущей сложности» к состоянию «вторичного смесительного упрощения» и в учении В. В. Розанова о взаимосвязи семьи, быта, религии и пола.
-
Государственный консерватизм наиболее ярко воплощается в апологетике самодержавия у К. П. Победоносцева, в религиозно-мистическом монархизме Л. А. Тихомирова и в учении о «национальной империи» М. О. Меньшикова.
-
В советский период истории России консервативная мысль сохраняется, во-первых, в прямо или косвенно выраженной приверженности традициям русского консерватизма, во-вторых, в своеобразном феномене «марксистского консерватизма», в частности, в онтогносеологии и в проекте «великого восстановления» М. А. Лифшица.
-
В постсоветском консерватизме следует различать сторонников сохранения «Империи» (под которой понимается, как правило, единое политическое, социальное и культурное пространство) и приверженцев создания русского «национального» государства, построенного по этническому принципу.
Теоретическая и практическая значимость исследования. Результаты диссертационного исследования позволяют определить сущность и основные особенности исторических форм русского консерватизма, что дает возможность более глубокого понимания феномена консерватизма в целом. Основные положения диссертации имеют методологическое значение и могут служить основой для проведения социально-философского анализа консервативной мысли в различных парадигмах отечественной и зарубежной социальной философии. Теоретический материал, содержащийся в диссертационном исследовании, может быть использован при чтении курсов лекций по социальной философии, политической философии, истории философии, а также при разработке спецкурсов по тематике диссертации.
Апробация работы. Идеи и результаты работы излагались на следующих научных форумах: II, III и V Всероссийские научно-технические конференции «Вузовская наука – региону» (Вологда, 2004, 2005, 2007), III Всероссийская научная конференция «Гуманитарные и социально-экономические науки в начале XXI века» (Нижний Новгород, 2004), II Международная научно-практическая конференция «Нравственность и религия» (Пенза, 2005), II Чтения по теории, методологии и философии истории (Санкт-Петербург, 2005), IV Российский философский конгресс (Москва, 2005), I и II Международные научные конференции «Философия права в России: теоретические принципы и нравственные основания» (Санкт-Петербург, 2007, 2008), Всероссийская научная конференция «Бренное и вечное: символические парадигмы модернизации культурного пространства» (октябрь 2006, г. Великий Новгород); «Бренное и вечное: социально-мифологические и политософские измерения идеологии в “массовых обществах”» (октябрь 2007, г. Великий Новгород); «Советская культура: опыт и перспективы изучения (июнь 2008, г. Великий Новгород); «Бренное и вечное: социальные ритуалы в мифологизированном пространстве современного мира» (октябрь 2008, г. Великий Новгород).
По заявленной проблематике были опубликованы монография, а также несколько десятков статей. Диссертация обсуждена на заседании кафедры истории философии Санкт-Петербургского государственного университета и рекомендована к защите.
Структура диссертационного исследования и расположение материала определяются своеобразием анализируемой проблемы. Работа состоит из введения, пяти глав (пятнадцати параграфов), заключения, списка использованной литературы.
Понятие консерватизма: ситуационный и содержательный подходы
Непосредственной с задачей первого параграфа диссертационного исследования; является аналитический; обзор концепций и методологических установок, используемых в тех гуманитарных науках, которые по специфике своей деятельности вынуждены в той или иной мере иметь дело с феноменом консерватизма.. Разумеется;, нельзя претендовать на то, чтобы такой обзор статуса и роли в различных гуманитарных науках как понятия консерватизма, так и самого предмета, которому это понятие точно соответствует, был бы исчерпывающим и окончательным. Важно не столько сделать такой обзор исчерпывающим, сколько определенным образом обозначить интенцию обращения к материалу, так или иначе связанному с предметом данного исследования, с консерватизмом. Эта интенция проявляет себя в качестве некоего универсального лейтмотива мыслительной работы ученого, в качестве парадоксального ожидания, направленного к каким-либо реальностям прошлого в надежде именно оттуда получить импульс радикального обновления и преобразования наличного бытия. Объект приложения консервативной мысли и консервативного действия оказывается при этом не простым атрибутом прошлого, но выступает как «чистая форма» всех модусов времени, как сумма трансцендентальных условий человеческого существования вообще. Поскольку сохранение или воспроизводство этих условий не мистифицируется, то остается возможность их научной объективации, а сам объект в таком случае вполне правомерно может быть назван «традицией», так как этимологически это слово (даже в его изначальном значении термина римского права) означает хранение и передачу некоего достойного содержания. В консервативном мировозрении традиция может и не осознаваться именно в качестве традиции, то есть может скрываться под иными терминами и категориями, но суть дела от этого не меняется. Гораздо важнее отношение исследователя к какому-либо объекту прошлого именно как к «объекту сохранения», то есть как к некоему «наследству», без которого само наличное существование было бы невозможно. Бедность настоящего или гипотетическое богатство будущего будут зависеть в таком случае от степени причастности к данному «наследству», и этот «экономический» аспект просматривается почти во всех случаях соприкосновения гуманитарного знания с консервативным мышлением.
На первый взгляд понятие консерватизма не должно вызывать никаких затруднений. Консерватизм (от французского conservatisme или от латинского conservo — сохраняю) — это, вообще говоря, приверженность к традиционным ценностям и порядкам. Консерватизм в политике — это направление, отстаивающее ценность государственной и общественной стабильности, основанное на неприятии радикальных реформ и всех видов экстремизма. Главной ценностью консерваторы считают естественное, эволюционное развитие общества, сохранение его традиций, институтов, верований и даже «предрассудков». Иногда консерватизм допускает неравенство, рассматриваемое как «естественное», «врожденное» свойство общества. Поэтому любые революционные изменения, нацеленные на достижение идеального равенства, расцениваются консерваторами как безнадежно утопичные. Как идеологическое течение консерватизм сформировался в рамках реакции на Французскую революцию 1789 года. Поэтому он в равной мере противостоит либерализму, требующему экономических свобод, социализму, требующему социального равенства и демократии, основанной на парламентаризме и независимости гражданского общества.
При всей этой обманчивой ясности далеко не все, называющие себя «консерваторами», на самом деле осознают глубокое содержание, которое скрывается за данным понятием. Не последнюю роль здесь играет то обстоятельство, что в нашей стране долгие годы понятие консерватизма оценивалось исключительно негативно, и чаще всего эта оценка сопровождалась не обоснованной критикой, а беспочвенными ругательствами. Это слово рассматривалось как синоним таких определений, как «реакционер», «ретроград», «мракобес», поскольку за основную идею консерватизма принималась приверженность к старому и отжившему и вражда ко всему новому и передовому. Так как консерваторы, как правило, изображались убежденными противниками всех форм прогресса, то фактически понятие консерватизма выводилось за рамки серьезной научной дискуссии.
Совершенно иное отношение к консерватизму и к интеллектуальной консервативной традиции можно обнаружить в постсоветские 90-е годы.
Книги мыслителей консервативного толка переиздаются большими тиражами и по-прежнему вызывают неподдельный интерес. Так, например, знаменитая книга Н. Я. Данилевского «Россия и Европа» переиздавалась дважды , как и важнейшая работа Л.А. Тихомирова «Монархическая государственность» , а статьи К.П. Победоносцева из «Московского сборника» переиздавались даже три раза . Что касается сочинений К.Н. Леонтьева, то здесь следует сказать не только о многократном переиздании отдельных его работ , но и о выходе в свет полного собрания сочинении мыслителя. Был возвращен отечественному читателю М.О. Меньшиков40; появилась первая монография о нем . Резко возросло число научных исследований, посвященных классикам русского консерватизма,42 включая диссертации.43
Все это позволяет сделать утверждение, что на настоящий день проблемы доступности источников по истории и философии русского консерватизма не существует. Вряд ли в ближайшее время появится нечто, что позволит радикально пересмотреть общее представление о данном предмете. Вместе с тем достаточный уровень эмпирической базы материалов неизбежно выводит на первый план проблемы теоретического характера. Отметим самые важные из них.
1) Необходимость более строгого определения самого понятия «консерватизм». Прежняя трактовка понятия, когда в его содержание включаются все антилиберальные и антисоциалистические идеи (и их носители),, оказывается явно неудовлетворительной: Такое определение оказывается чисто отрицательным, то есть определяющим не то, что входит в его содержание, а то, что, наоборот, не входит. Попытка рассматривать консерватизмкак «понятие, обозначающее политические силы, которые в тот или иной период борются за сохранение традиционных, сложившихся основ общественной жизни, а также характеризующее определенный тип или стиль мышления»44, также предполагает, что эти силы могут быть, любыми по своему характеру, как и соответствующий им тип мышления. Необходима такая дефиниция понятия «консерватизм», которая будет иметь положительный, а не отрицательный характер.
2) Попытки обнаружить положительное- содержание русского консерватизма часто ограничиваются указанием на его религиозно философские корни. Но тот факт, что русский, консерватизм генетически связан с религиозным мышлением, еще не означает, что все формы консерватизма обязательно будут эту связь сохранять. Определенное основание необходимо для возникновения феномена, но1 его дальнейшее самостоятельное существование вовсе не обязательно будет связываться с данным основанием,- иногда оно может даже вступать с ним в противоречие. Когда русский консерватизм фактически сводится к его религиозно философским предпосылкам, это затрудняет изучение его более поздних форм. Вместе с тем- эти религиозно-философские предпосылки, следует всегда учитывать.
3) Более серьезного внимания требует исследование связи отечественного и зарубежного консерватизма. Здесь пока наблюдаются две крайности. Либо утверждается исключительная самобытность и оригинальность русского консерватизма, и данная связь рассматривается как односторонняя (утверждается, что идеи русских консерваторов обогатили мировую консервативную мысль, а не наоборот), либо подчеркивается вторичный, неорганический характер русской консервативной мысли, которая если и не формировалась под воздействием внешнего влияния, то в любом случае была чужда изначально демократической и склонной к социализму русской культуре (когда К.Леонтьева называют «русским Ницше», то имеют в виду его одиночество в русской культуре и истории. У К.Леонтьева не было, за исключением, может быть, Вас.Розанова, последователей, тем не менее именно К.Леонтьев стоит у истоков русского консерватизма). Речь, разумеется, должна идти не о прямых воздействиях западноевропейского консерватизма на русский, или наоборот, а о типологическом родстве. В последние десятилетия отечественный читатель получил возможность более широкого и более глубокого изучения западноевропейского консерватизма, открыл для себя такие имена, как Жозеф де Местр, Рене Генон, Эрнст Юнгер, Юлиус Эвола, Хуан Доносо Кортес и др. Необходимо рассмотреть те сходства и различия, которые существуют между русским и западноевропейским консерватизмом, так как такой сравнительный анализ, безусловно, сделает наше представление о русской консервативной мысли более многогранным и богатым.
Историософия К.Н. Леонтьева: идея консервативного противодействия историческому регрессу
Непосредственной задачей данного параграфа является характеристика мировоззрения и историософского учения К.Н.Леонтьева, рассматриваемого в качестве представителя русского социального консерватизма. Под данной исторической формой русской консервативной мысли мы, в рамках ее общей интенции на сохранение, понимаем стремление к сохранению социального целого, в первую очередь, в непрерывности его связей с историческими истоками. Государство же выступает лишь как форма этого социального единства, форма довольно хрупкая и не способная гарантировать поддержание связей социального целого с его собственными историческими истоками. Первым и наиболее ярким из числа социальных консерваторов следует признать Константина Николаевича Леонтьева.
При изучении творческого наследия К.Н.Леонтьева одним из перспективных направлений является сопоставление его взглядов с предшествующими и последующими религиозными и философскими идеями. Гипотетически в основу его воззрений может быть положено представление Аристотеля о форме как активном и материи как пассивном начале, характерное и для средневековой философии, где форма наделяется божественной природой, а также для православной традиции, где Бог воздействует на материальный мир с помощью «логосов» — духовных сущностей вещей. У Леонтьева форма есть внутренняя идея, воздействующая на материю. В результате чего все сотворенные вещи достигают соответствия замыслу Бога на путях максимального обособления своих свойств и их разнообразия.
Известна теория Леонтьева о «триедином процессе развития», в соответствии с которой все существующее в материальном мире проходит путь от зарождения («первоначальной простоты») к расцвету («цветущей сложности») и гибели («вторичного смесительного упрощения»). Эта теория соответствует уже упоминавшимся мифологическим представлениям (о «золотом веке» у греков, о четырех югах у индусов) и традиционалистским доктринам Р.Генона и Ю.Эволы, которые появились позже. Социальная философия Леонтьева была результатом экстраполяции его учения о форме на общество и государство.
Что касается истории русской культуры, то фигура Леонтьева чаще всего воспринимается как олицетворение крайнего консерватизма. В качестве главного доказательства приводится его знаменитый афоризм: «...надо подморозить хоть немного Россию, чтобы она не "гнила"...» Эта фраза цитируется очень часто, и, на первый взгляд, самым наглядным образом иллюстрирует консерватизм Леонтьева. Но если не отрывать ее от соответствующего контекста, то смысл сказанного оказывается не столь простым и непосредственным.
Более подробное разъяснение можно обнаружить в написанной в том же году статье «Чем и как либерализм наш вреден?», где утверждается, что «таяние» России «одним репрессивным подмораживанием без некоторых ретроградных реформ вполне и приостановить нельзя». То есть Леонтьев явно связывает остановку в развитии («подмораживание») с «ретроградными реформами, с движением вперед, но не по либеральному, а по консервативному пути. «Быть просто консерватором в наше время было бы трудом напрасным. Можно любить прошлое, но нельзя верить в его даже приблизительное возрождение. Примеров полного возобновления прожитого история не представляет, и обыкновенно последующий период есть антитеза предыдущего...»134. Более того, либеральные реформы при своем естественном развитии до «такой точки насыщения, за которой эмансипировать будет уже некого и нечего»135, сами приведут к осознанию необходимости «подмораживания», которое выступает не как цель, а как средство для создания более прочных оснований будущего общественного здания России.
Любопытно, что после 1880 года, который относится еще к витку реформ Александра II, а не контрреформ Александра III, метафора «подмораживания» у Леонтьева исчезает или приобретает, скорее, негативное значение. В письме Т.И. Филиппову 80-х годов Леонтьев дает характеристику Победоносцеву: «Человек он очень полезный; но как? Он как мороз; препятствует дальнейшему гниению; но расти при нем ничего не будет. Он не только не творец, но даже не реакционер, не восстановитель, не реставратор, он только консерватор в самом тесном смысле слова; мороз, я говорю, сторож; безвоздушная гробница; старая "невинная" девушка, и больше ничего!!» Здесь система образов говорит сама за себя: «мороз» — «консерватор в самом тесном смысле слова» — «сторож» — «безвоздушная гробница» — «старая "невинная" девушка» — все эти синонимы обозначают явление низшего порядка даже по сравнению с «реакционером» — «восстановителем» — «реставратором» и уж тем более — «творцом».
Леонтьеву принадлежит и само понятие «охранительных реформ», впервые использованное им в статье «Панславизм и греки». . Вообще говоря, он никогда не выступал против развития как такового, но понимал его совершенно иначе, нежели идеологи либерализма или социализма.
Процесс развития, согласно Леонтьеву, представляет собой постепенное восхождение от простого к сложному, поэтому высшей точкой развития является максимальная степень сложности, высшее разнообразие, которое можно лишь силой удержать в рамках единства. Поэтому либеральное и социалистическое («эгалитарное») представление о прогрессе, в сущности реакционно, так как ведет не к высшей сложности, а к всеобщему уравниванию. «Надо... отречься не от прогресса, правильно понятого, то есть не от сложного развития социальных групп и слоев в единстве мистической дисциплины, но от... либерально-эгалитарного понимания общественного прогресса; и заменить это детское мировоззрение философией... которая учит, что все истинно великое, и высокое, и прочное вырабатывается никак не благодаря повальной свободе и равенству, а благодаря разнообразию положений, воспитания, впечатлений и прав, в среде, объединенной какой-нибудь высшей и священной властью».
Возможных субъектов «охранительных реформ» Леонтьев усматривал в лице церкви, монархического государства, военного сословия. В этом отношении Россия имеет перед Западом значительное преимущество. Во-первых, эти институты сохранены в России в более аутентичной (и потому наделенной мощным творческим потенциалом) форме; во-вторых, идеи либерализма и социализма еще не пустили в России столь глубоких, как на Западе, корней. В этом заключается феноменальность России, своеобразие ее культурно-исторического типа.
Не следует удивляться словам о свободомыслии Леонтьева: «К.Леонтьев был необычайно свободный ум, один из самых свободных умов, ничем не связанный, совершенно независимый. В нем было истинное свободомыслие, которое так трудно встретить в русской интеллигентской мысли. Этот „реакционер" был в тысячу раз свободнее всех русских „прогрессистов" и „революционеров"»140 . Бердяев, судя по всему, еще не знаком с теориями консервативной революции, и только по этой причине мы не находим у него характеристики Леонтьева как «консервативного революционера». Впрочем, «консервативная утопия» Леонтьева представляет лишь исторический интерес, так как он оказался плохим пророком в отношении своего отечества, и будущее России развернулось на иных, неведомых ему путях. Вместе с тем, если учитывать циклический характер модернизации в России, то попытка Леонтьева осмыслить реформы и контрреформы не в их абстрактной противоположности, а как необходимые моменты культурно-исторического развития, сохраняет свою актуальность. Его мысли о России, о ее судьбах, его «апокалиптическая политика" до сих пор отличаются неоспоримой действенностью.
Идеал «национальной империи» М.О. Меньшикова
М. О. Меньшиков (1859—-1918) — один из самых знаменитых публицистов дореволюционной России, оказывавший в начале XX столетия на читающую публику настолько сильное влияние, что его нередко сопоставляли с такими «властителями дум», как, например, Вас. Розанов или даже Лев Толстой. Анализ его позиции по многим злободневным вопросам того времени, реконструкция социально-философских принципов, лежавших в основе его публицистики, является весьма актуальной задачей, так как вносит существенный вклад в осмысление драматической судьбы русского консерватизма. Цель данной статьи — дать общий очерк мировоззренческих постулатов имперского консерватизма Меньшикова, который представлял собой идеологию, разделяемую самыми разными социальными слоями населения предреволюционной России. В общественном мнении оценка М. О. Меньшикова за последние два десятилетия поменялась на диаметрально противоположную. Из «реакционера», «черносотенца» и «мракобеса» он стал одним из ведущих философов «русской идеи». За сравнительно короткий срок вышло несколько его книг262, что свидетельствует об остром читательском интересе к его наследию. Вообще говоря, возвращение Меньшикова из практически полной безвестности далеко не случайно и говорит не только о безусловной значимости публицистики одного из самых знаменитых российских журналистов начала XX века, но и о существенных переменах, происшедших в умонастроениях российского социума начала века XXI.
Дело в том, что современный российский либерализм — бесспорный властитель дум конца 80-х и 90-х годов прошлого столетия — пребывает в глубоком кризисе и на глазах теряет инициативу идейного руководства обществом. Само же общество начинает активно осваивать такие несовместимые с либеральной идеологией и потому табуированные темы, как имперское сознание, национализм, диктатура, авторитаризм, монархия и т. д. Попытки либералов адаптироваться к изменениям в общественном сознании выглядят малоубедительными — «либеральная империя» А.Чубайса выдает не столько тягу к имперскому величию, сколько элементарный инстинкт самосохранения.
Либерализм в России в очередной раз подтверждает свою дурную историческую репутацию. Либеральная демократия, опознанная нашими современниками по признаку пренебрежительного отношения к институту государственности, обернулась в национальном самосознании ощущениями бездомности и «государственного сиротства». Патерналистская ностальгия, вызревавшая в недрах коллективного бессознательного 90-х годов, в следующем десятилетии нашла выражение в ожиданиях пришествия нового лидера — человека, который сможет сохранить российскую государственность и вернуть ей прежнюю историческую роль.
Что же касается Меньшикова, то в его лице наши современники обрели одного из самых глубоких и последовательных критиков демократии. Девяностые годы, как десятилетие господства демократии, привели к тому, что само слово «демократия» стало восприниматься чуть ли не как ругательство. Этому не стоит удивляться, так как за это десятилетие были облиты грязью и опошлены многие русские традиционные воззрения. Немалую роль в этом сыграло основное направление либеральной пропаганды — стремление убедить великую нацию, что ей не нужно, неудобно, да и просто невыгодно быть имперской нацией, что ей будет легче и спокойнее жить теми мелкими проблемами, какими живет средний европеец. Разумеется, имелись в виду не проблемы творческого созидания и риска исторического выбора, а проблемы биологического потребления. В итоге демократия оказалась надолго связанной с бездумным рефлексивным существованием. У Меньшикова можно найти немало подтверждений исторического характера такой связи. «Новгородцы, — по замечанию Костомарова, — пропили свою республику. Афиняне проели свою. По тем же причинам пала величайшая из республик — Римская. Демократия начинает с требования свободы, равенства, братства, кончает же криком: хлеба и зрелищ! А там хоть траве не расти!»
Получилось так, что в отличие от европейских демократий, которые в свое время несли с собой идеи личной свободы, развитой индивидуальности, представления о человеке как творце, в Россию демократия принесла образ безответствненного, нравственно ущербного, умственно недоразвитого потребителя. В стране с высочайшей духовной культурой, с богатейшей историей демократический идеал потребляющего человека выглядит мерзко и сближается, скорее, с животным, нежели с тем богоподобнымо созданием, каковым является человек. Человек — это творец, тогда как идеалом демократии выступает человек толпы, формирующий вместе с себе подобными необходимое большинство и оказывающийся в конечном счете всего лишь «электоральной единицей».
Демократия приходит как декларируемая власть большинства. Но это большинство руководствуется в последние столетия уже не чувствами, привитыми унаследованной от феодализма христианской системой воспитания, а низменными инстинктами потребления. Последние же, если их не сдерживать чем-то внешним, легко превращают демократию в охлократию и ведут современный мир к пропасти небытия. Культ потребления в силу своего определения не может иметь всеобщий характер, так как потреблять можно только то, что было произведено. Поэтому потребительские демократии всегда имеют паразитический характер и существуют только там, где рядом с ними более-менее исправно функционирует недемократический мир. С этой точки зрения, было бы весьма любопытным изучение связи между, с одной стороны, расцветом западноевропейской демократии, а с другой, — существованием мировой колониальной и «неоколониальной» системы.
Принципиально меняется характер и другого демократического постулата — федерализма. Если в свое время федерализм Швейцарии и США объединил разрозненные земли, то он служил основой государственного строительства. Федерализм же в России, наоборот, расчленяет единое тело русской государственности, то есть несет с собой антигосударственное, сепаратистское, разрушительное начало. Распад СССР и Югославии — это ярчайшая иллюстрация разрушительной силы федерализма.
Таким образом, демократия всегда предполагает паразитическое существование, неизбежно ведущее к гибели «донора». «Демократия, — писал Меньшиков, — в чистом виде — что слизняк».264 Аморфный характер демократии объясняется аморфностью толпы, на которую она опирается. Один из факторов, образующих нужную демократическим режимам аморфность, является интернационализм. Интернационализм Меньшиков воспринимает исключительно негативно, как утрату национальной самоидентификации, как деградацию, как потерю чувства родства с предками.
Идеи права, свободы и исторические судьбы русской интеллигенции
Неизбежное сближение этнологии с современными культурологическими и социально-психологическими концепциями привело к тому, что социологический подход к определению сущности этноса все чаще объявляется несостоятельным. В то же время новые данные в области физической антропологии, медицины и биологии человека предоставляют убедительные свидетельства в пользу биологического понимания этноса.
В русле данной тенденции следует рассматривать попытки интеграции в этнологию учения К.Г.Юнга о коллективном бессознательном и архетипах, а также идеи и установки связанной с этим учением трансперсональной психологии. Этнос рассматривается как социальная форма трансляции свойственных определенной биологической группе инстинктов восприятия и действия. Таким образом, этнос определяется как биосоциальный феномен, социальный по своей форме, биологический по содержанию. В той мере, в какой история является историей этносов, она выступает как реализация, развертывание этнических архетипов. Такое понимание выводит этнос за пределы культуры, религии, цивилизации и кладет в основу его формирования принцип идентификации по крови, точнее — по единству генетической и биохимической конституции. Русский этнос соответственно оказывается исторической формой раскрытия архетипов «русскости», то есть заранее данных стереотипов действия и мировосприятия.
Подобное понимание природы этноса нередко опирается на учение Л.Н.Гумилева о «пассионарности». Иногда на смену понятию пассионарности приходит более абстрактное представление о «витальной силе», под которой понимается совокупность специфических характеристик функционирования этноса как биосоциального явления. С данной «витальной силой» связываются все исторические успехи русского этноса, достигнутые не благодаря, а вопреки определенным социальным предпосылкам; а вместе с истощением этой силы, несмотря на благоприятные в целом социальные и исторические условия, начинаются очевидные неудачи русских на исторической арене, завершившиеся в 90-е годы катастрофическим обвалом.
Следствием же экстраполяции в этнологию учения К.Г.Юнга является часто встречающееся в последние десятилетия понятие русских этнических архетипов, которые рассматриваются в качестве матриц коллективного бессознательного русского народа. Как правило, главная роль среди этих архетипов отводится архетипу власти, который истолковывается как доминанта, сосредоточивающая вокруг себя творческие усилия русского народа, направляющая вышеупомянутую витальную силу на строительство суверенного русского государства. Получается, что не сильное государство сформировало соответствующие этнические предпочтения русского народа, а, наоборот, специфическая психологическая предрасположенность русских сделала возможным возникновение сильного государства. Вопрос о том, что при таком понимании архетипов остается очень мало общего с аналитической психологией К.Г.Юнга, как правило, оставляется без внимания. Таким образом, русский этнос, русское общество сверху донизу пропитано духом властвования и господства, и выбор таких государственных форм, как абсолютизм или более поздний — тоталитаризм, является следствием свободного волеизъявления. Этим обстоятельством объясняется, что сильное государство обеспечило русскому этносу безусловные преимущества перед многими народами Европы и Азии, так как являлось эффективным инструментом достижения исторического успеха.
Данный архетип, выраженный в предрасположенности русского этноса к сильной власти, дает о себе знать как с позитивной стороны — в самоотверженном служении государству, в сакрализации всех форм власти — так и с негативной — в широко распространенных анархических настроениях, в склонности к мятежам и революциям. На смену «бессмысленному и беспощадному» русскому бунту закономерно приходит такое же «бессмысленное и беспощадное» самоуправство власть имущих. Русская история уподобляется маятнику, раскачивающемуся между этими двумя полюсами. Поэтому противоречие власти и общества, государства и народа является основным противоречием русской истории, ее движущей силой. В силу непреложности этого противоречия, с одной стороны, сам русский этнос всегда был всего лишь «пасынком» русской власти, с другой, — идеал государственной власти всегда находился в существенном противоречии с наличным бытием государства, так как последнее никогда не оправдывало чаяний русского народа.
Заслуживают особого внимания глобальные исторические попытки русского этноса найти форму опосредствования данных полярностей, т. е нечто среднее, вбирающее в себя лучшие качества народа и сильной государственной власти. Если не уходить в глубины русской истории, то явные признаки социального конструирования такой «золотой середины» можно легко обнаружить в характерном для конца XIX и всего XX столетий культе интеллигенции, а в последние десятилетия — в абстрактных рассуждениях о мифическом «среднем классе». Кстати, именно тем, что данные конструкты закономерно приходят друг другу на смену, следует объяснять заметное в последние годы «исчезновение» интеллигенции. Характерный пример — развернувшаяся на страницах «Литературной газеты» дискуссия о судьбах интеллигенции в современной России. С самого начала В.И.Толстых замечает: «Стало модным сомневаться в существовании ото самого феномена по имени "интеллигенция" . Более определенная позиция у С.С.Хоружего: «Что стало с пресловутою русской интеллигенцией? Вывод . — из разряда очевидных: взяв любую из признанных дефиниций интеллигенции, например известную, федотовскую («группа, движение или традиция, объединяемые идейностью своих задач и беспочвенностью своих идей», идейностью, «этически окрашенной»), мы зафиксируем несомненное отсутствие таковой группы в сегодняшнем русском социуме. Понятно, этот вывод могут оспорить, и он способен вызвать возмущённые возражения. По причине своеобычной истории самих слов "интеллигенция" и "интеллигент" в массовом сознании: в советский, и особенно в позднесоветский период они обрели некое мифологизированное звучание, были наделены квазирелигиозной ценностью, возвышенным смыслом (с эпитетом «настоящий интеллигент»), стали вровень с тем "подвижничеством", которому их прямо противопоставлял в «Вехах» Булгаков. Из-за этой аберрации многие воспринимают тезис о «конце интеллигенции» как отрицание всех высших ценностей и смыслов. Но я не вхожу в вопрос, существуют ли у нас ныне эти возвышенные предметы, а лишь констатирую, что группа "русская интеллигенция" не является их носителем по той уважительной причине, что ее просто нет. Точка. Возникают вопросы, конечно, — давно ли нет ее, как и когда она скончалась. Не обсуждая их по причине отсутствия места, отмечу лишь, что кончина случилась уже в постсоветское время.»
Похожие диссертации на Исторические формы и религиозно-философские основания русского консерватизма
-
