Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА I. Теоретические основы становления понятия «иррациональное» 12
1.1. Краткая история иррационализма. Философский аспект 12
1.1.1. Иррациональное в античности 13
1.1.2. Иррациональное средневековья 16
1.1.3. Картезианская лингвистика 18
1.2. Рационализирование языка 20
1.3. Место иррационального в языке и речи 31
1.4. Сущность иррациональное в языке и речи 36
1.5. Категория «адвокат дьявола» и ее реализация в языке 52
1.5.1. Умолчание 53
1.5.2. Фальсификация 62
1.5.3. Дезориентация 66
Выводы по главе I 69
ГЛАВА II. Языковые средства выражения иррационального в речи 71
2.1. Языковые средства реализации категории «адвокат дьявола» 71
2.1.1. Языковые средства выражения умолчания 73
2.1.2. Языковые средства фальсификации 89
2.1.3. Средства экспликации дезориентации 95
2.2. Дихотомия «рациональное – иррациональное» 97
2.2.1. Рациональное – иррациональное 97
2.2.2. Рациональное - нерациональное 106
2.2.3. Рациональное – эмпирическое 137
2.2.4. Рациональное – эмоциональное 149
Выводы по главе II 159
Заключение 161
Список литературы .
- Иррациональное средневековья
- Категория «адвокат дьявола» и ее реализация в языке
- Языковые средства фальсификации
- Рациональное – эмпирическое
Иррациональное средневековья
В последнее время проблема рационального и иррационального становится актуальной в различных сферах человеческого знания. При обращении к истории философии очевидным становится наличие постоянного противоборства представителей полярных течений – рационализма и иррационализма. С появлением науки иррационализм был отодвинут на задний план, так как все окружающее стало подвластно разуму. Возникло мнение, что все в этом мире можно объяснить, классифицировать, то есть рационализировать. Однако иррациональное не исчезло совсем. На любом этапе развития человеческого общества оставались и остаются тайны и загадки, которые в дальнейшем разгадываются и переходят в область рационального.
В настоящее время происходит переоценка иррационального. Можно утверждать, что иррациональное реабилитируется и приобретает новое значение в современной науке.
В Философской энциклопедии 1962 г. приводится следующее определение иррационального: «Иррациональное – принципиально недоступное рациональному познанию, несовместимое с разумом и несоизмеримое с его возможностями. Как философская категория специфична для идеализма и агностицизма. Объективной реальности, соответствующей этой категории, диалектический материализм не признает. Иррациональным нельзя назвать явления, которые остаются не познанными на данной ступени развития науки и практики или непознаваемы в данных, исторически достигнутых условиях жизнедеятельности людей» (Философская энциклопедия: 1962).
В Философском энциклопедическом словаре 1989 г. иррациональное разъясняется следующим образом: «Иррациональное, в самом общем смысле, – находящееся за пределами разума, алогическое или неинтеллектуальное, несоизмеримое с рациональным мышлением или даже противоречащее ему… В теории познания диалектического материализма иррациональное рассматривается как нечто еще не познанное, но принципиально познаваемое» (Философский энциклопедический словарь: 1989).
Если в Философской энциклопедии 1962 г. иррациональное вообще не обладало возможностью быть познанным человеческим разумом, то в Философском энциклопедическом словаре 1989 г. за иррациональным признается право на осознание, однако в определенный период развития человеческого общества еще нет условий для его реализации.
Н. С. Мудрагей в своей работе «Очерки истории западноевропейского иррационализма» разводит эти точки зрения на иррациональное и рассматривает его в положительном и негативном смыслах. Иррациональное в негативном смысле она называет еще-не-рациональное, а в положительном – иррациональное-в-себе (Мудрагей, 2002: 5-8).
Однако таким отношение к явлению иррационального было не всегда. На различных этапах развития человеческого общества к иррациональному относились по-разному. Иррациональное противопоставлялось рациональному познанию как созерцание (Платон, Кант, Гуссерль), как интуиция (Бергсон, Лосский), вера (Августин, Кьеркегор), понимание (Дильтей), чувство (Якоби), воля (Шопенгауэр), бессознательное, инстинкт (Фрейд, Юнг), тело (Фуко) (Новая философская энциклопедия, 2010: 153-155).
В связи с тем, что мы не ставим перед собой задачу подробно проследить историю развития иррационалистической мысли, остановимся лишь на некоторых взглядах представителей разных времен на данную проблему, что позволит четко определить рамки настоящего исследования.
Проблема рационального и иррационального существовала на протяжении всего исторического развития человеческого общества, однако экс 14 плицитно она была сформулирована лишь в новейшее время. Зародилась она значительно раньше – в эпоху Сократа и Платона.
Сократ сделал попытку логически определить центральные понятия философии, которые были осознаны недостаточно глубоко, но активно использовались софистами. Сократ сделал переход от непосредственного к осознанному, к теоретическому анализу, что является моментом возникновения рациональности, которая в свое время породила иррационализм (Мудра-гей, 2002: 10).
Хотя досократовская философия и не была наполнена логикой, Сократ обозначил проблему жизни, пытаясь перевести жизнь в царство самосознания. Начиная с этого момента наступает эпоха разума. Сократ заменил бессознательную мудрость теорией и внушил людям, что «мышление не только может познать бытие, но даже и исправить его» (Там же: 11).
Как известно, продолжил развивать идеи Сократа его не менее талантливый ученик Платон. Постоянные поиски приводят ученого к построению сложных гносеологических и онтологических конструкций, в основе которых находятся два мира – мир идей, который можно постигнуть только с помощью рассудка и разума, и постоянно меняющийся мир физического и чувственного, в котором нет места истинному знанию, а присутствует только мнение. «Представляется мне, что для начала должно разграничить вот какие две вещи: что есть вечное, не имеющее возникновения бытия, и что есть вечно возникающее, но никогда не сущее. То, что постигается с помощью размышления и объяснения, очевидно, и есть вечно тождественное бытие; а то, что подвластно мнению и неразумному, ощущению, возникает и гибнет, но никогда не существует в самом деле» (Мудрагей, 2002: 12).
Истинная рациональность представлена у Платона миром идей, в котором господствует закон и порядок подобно расположению вещей в разуме. «А всего дальше отходит от разума то, что отклоняется от закона и порядка» (цит. по Мудрагей, 2002: 12). Данное утверждение Платона является одним из положений, определяющих понимание иррационального в данном диссертационном исследовании. Под «законом и порядком» понимается язык как целостная взаимосвязанная, структурированная система, а те явления, которые отклоняются от данной системы, а иногда и полностью противоречат ей, считаются иррациональными, однако не исключено, что они также способны занять место в этой системе. Следовательно, эти явления можно рассматривать как еще-не-рациональное, но ни коим образом как иррациональное-в-себе.
Категория «адвокат дьявола» и ее реализация в языке
Отцом рационализма считается Рене Декарт. Первым правилом, описанном в «Рассуждении о методе», является то, что ничто никогда не стоит принимать на веру, то есть все должно подвергаться верификации, и лишь то, что ясно и отчетливо представляется уму, не может подвергаться сомнению. Сам Декарт очень редко в своих сочинениях обращается к языку. Он утверждает, что нет столь несовершенного человека, который неспособен связать нескольких слов для выражения своих мыслей, как нет и животного, которое сможет изъясняться с помощью языка. Таким образом, Декарт подчеркивает, что животное не обладает мышлением, а, следовательно, не может пользоваться языком даже в том случае, если у него имеются органы для произнесения членораздельных звуков, как, например, у попугаев или канареек.
Развить данную мысль, всецело полагаясь на рассуждения Декарта, попытался историк и философ Жеро де Кордемуа. Он пытался доказать, что человек говорит не механически, а в его речи присутствует доля творчества. Он утверждал, что новизну, связность и уместность обыденной речи нельзя объяснить механическими терминами. «Говорить – не значит повторять те же самые слова, которые воздействуют на слух, но… произносить другие слова по поводу первых» (цит. по Хомский, 2010: 31).
В противовес мнению Декарта и Кордемуа Ж.А. Бужан утверждал, что животные тоже могут общаться между собой посредством внешних знаков. В качестве примера он приводит слаженную работу бобров, которые используют свой собственный знаковый язык. Но своим утверждением он лишь укрепил мнение Декарта о механическом существе языка животных, ведь они действую инстинктивно, не проявляя творчества в общении, их язык полностью поддается механическому объяснению.
Джеймс Хэррис охарактеризовал рациональность как свободу от инстинкта. Известно, что животные наделены более прочными и многочисленными инстинктами, в то время как человек приобретает знания и опыт в процессе жизни. Так и язык не дается человеку с самого рождения, а усваивается в первые годы жизни.
А.В. Шлегель в своей поэтике отмечает, что есть вещи, которые человек неспособен осознать с помощью чувственного познания, так как они находятся в духовном мире (цит. по Хомский, 2010: 45). Языковой потенциал безграничен. То, что грамматистами приводится ограниченное число возможных языковых структур и моделей, не доказывает ограниченность языка, поскольку наполняемость предлагаемых моделей практически всегда различна и непредсказуема, что объясняет языковое творчество и непосредственную связь языка с мышлением.
Творческий аспект использования языка рассматривается и В. Гумбольдтом, однако он рассуждает о нем не как о продукте, а как о специфической деятельности человека (Ttigkeit). По его мнению, язык нельзя рассматривать как «готовую, застывшую массу» (Там же: 50-51). Даже устоявшиеся грамматические правила и законы, а также ограниченный лексический состав любого языка под влиянием человеческого разума становятся мощным инструментом, способным выразить любую человеческую мысль, число которых не ограничено.
Н. Хомский выделяет глубинную и поверхностную структуры, проводя параллель между мышлением и выражением мысли с помощью языка. Однако впервые эта мысль была высказана значительно раньше.
Первым трудом по лингвистике, созданным на идеях картезианства, является «Общая и рациональная грамматика Пор-Рояля» (Арно, Лансло, 1998), написанная аббатами монастыря Пор-Рояль Антуаном Арно и Клодом Лансло в 1660. Ставший хрестоматийным пример Dieu invisible a cr le monde visible, по сути, состоит из трех абстрактных предложений: Dieu est invisible + Dieu a cr le monde + Le monde est visible. Каждое из этих предложений представляет собой конкретное законченное суждение, однако не выражается на поверхностной структуре, но подразумевается и содержится в нашем сознании. Для каждого отдельного языка имеется конкретный способ выражения мысли, однако глубинная структура одинакова для всех людей, поскольку все мыслят суждениями и умозаключениями.
В связи с тем, что каждый язык проходит несколько этапов становления, включая дописьменный, когда коммуникация между людьми хотя и осуществляется по существующим в каждом конкретном обществе законам и правилам, язык остается все еще незакрепленным, неунифицированным, несистематизированным. Однако это не мешало реализации языковых актов, коммуникация осуществлялась успешно.
С появлением письменности начинается постепенный и длительный процесс рационализирования. Сам факт перекодирования звукового образа речи в графический свидетельствует о работе человеческого сознания, продуктом которого является систематизированная, функционирующая по определенным правилам письменная речь. На этом процесс рационализирования не завершается, в дальнейшем теоретически выстраиваются более сложные системы, выявляются связи и закономерности. Далее предлагаем перейти к рассмотрению механизма рационализирования языка.
Языковые средства фальсификации
Обману в прагматическом аспекте противопоставляется чисто языковая ложь, которая далеко не всегда рассматривается как обман с точки зрения прагматики. Сюда можно отнести многочисленные риторические фигуры, такие как эвфемизмы, гиперболы, эллипсисы, амфиболию, иронию, антропоморфизмы, метафоры и т.д. Основным критерием, позволяющим причислить все данные фигуры к сфере иррационального, является отсутствие прямого соответствия означающего означаемому, знака - референту, формы - содержанию. В данном случае происходит целенаправленная подмена одного другим.
Какой бы ни была ложь, она не заложена в отдельные изолированные слова. Даже если у говорящего есть интенция обмануть собеседника, он не может реализовать ее, используя одно слово. Обман осуществляется с помощью предложений, следовательно, рассматривать языковую ложь следует на синтаксическом уровне.
Говоря о лжи, обмане можно утверждать, что фальсификация осуществляется при помощи языка, однако здесь речь идет, скорее всего, о его коммуникативной стороне. Есть намерение ввести в заблуждение, значит, есть обманутый и обманувший. Однако если абстрагироваться от процесса коммуникации, то можно говорить о непосредственно языковой лжи. Существуют языковые средства, которые сами по себе являются противоречивыми. В данном случае речь идет о тропах.
Все тропы представляют собой паралогическое преобразование значе ний слов и словосочетаний. С точки зрения логики, они порождают неистин ные смыслы и конфликтны по отношению к критерию истинности. Е.В. Клюев делит все тропы на «собственно тропы» и «несобственно тропы», при этом критерием данного деления является соответственно нарушение ис тинности и искренности. «Типологически тяготеют к тропам культуры, в ос нове картины мира которых лежит принцип антиномии и иррационального противоречия. Те, кому что-нибудь говорят эти слова, не могут не заметить, что в них фактически содержится почти неисчерпывающая характеристика нашего «противоречивого времени», большинство противоречий которого действительно неустранимы (антонимичны) и действительно имеют ирра циональный характер» (Клюев, 2001: 12-13).
У каждого свое представление того, что представляет собой ложь. Кто-то видит в этом необходимость, потребность, кто-то отрицательно относится к данному явлению. А для кого-то обман является спасением. Неоспоримой истиной является то, что ложь и обман представляют собой неотъемлемую часть повседневной жизни. С ложью приходится сталкиваться всегда и всюду, причем приходится выступать как объектом, так и субъектом обмана.
Данный список можно было бы продолжать и дальше, однако целью данного исследования не является выявление разновидностей и оттенков лжи и обмана. Наша задача – определить те языковые средства, которые прямо или косвенно принимают участие в искажении истины и иррационализиро-вании окружающей действительности.
Последним в списке заявленных нами элементов, входящих в структуру категории «адвокат дьявола», является дезориентация. Предлагаем более подробно рассмотреть этот элемент.
Дезориентация отличается от дезинформации тем, что истинная информация подменяется не ложной, а совершенно не относящейся к делу, причем необходимое умалчивается. Следовательно, между тремя приемами «адвоката дьявола» можно найти точки соприкосновения.
Дезориентацию можно разделить на позитивную и негативную. Когда передается истинная информация («истина не по существу»), которая, тем не менее, уводит от релевантной в данный момент информации, имеет место позитивная дезориентация; при передаче ложной информации, которая, в свою очередь, также сообщается не по существу, речь идет о негативной дезориентации.
Негативная дезориентация и фальсификация являются разновидностями дезинформации, поскольку речь идет о передаче заведомо ложной информации с целью введения собеседника в заблуждение.
Более изощренный пример дезориентации представляет собой ответ на поставленный вопрос другим, причем нередко логически некорректным вопросом (ДЕФОРТ, 1994: 8). В.С. Пугач (Пугач, 2002) выделяет два основных вида уклончивого высказывания, которые способствуют отвлечению одного из собеседников от сути обсуждаемой проблемы: 1) отвод – «высказывание, в котором адресат семантическим содержанием свое реплики разрушает заданный вопрос» (Пугач, 2002: 13); 2) ответ с использованием импликатуры, то есть «ответ с завуалированным смыслом или косвенный ответ» (Там же). В свою очередь, внутри «отводом» также можно выделить четыре группы: - «отвод» вопроса, включающий в себя высказывания, которые более или менее прямо «заявляют о том, что вопрос ошибочен или задается из ложной предпосылки, ложного предположения, содержит ложную пропози цию, несвоевременен, неверно адресован, нереален и т.п.» (Там же); - «отвод» ответа, включающий в себя реплики, в которых «отвечающий объявляет или подразумевает, что ответ невозможен, труден, неуместен, глуп и т.п.» (Пугач, 2002: 14); - отказ о сотрудничества представляет собой категоричный отказ адре 68 сата от ответа на поставленный вопрос. Однако данный вид уклончивого высказывания скорее можно отнести к умолчанию, так как запрашиваемая информация умышленно скрывается; - встречные вопросы выделяются в отдельную разновидность актов открытого уклонения, «в особый вид внезапного изменения темы разговора» (Пугач, 2002: 14), иными словами, данные вопросы представляют собой своего рода разновидность вопросительного реагирования на задаваемые вопросы, в которых не содержится ответа.
В связи с вышеизложенным можно сделать вывод, что между всеми компонентами, входящими в структуру «адвоката дьявола» можно найти как точки соприкосновения, так и значительные различия. Каждый из перечисленных компонентов требует дополнительного детального изучения и описания как с точки зрения прагматической лингвистики, так и когнитивной. Однако для данной работы достаточно показать, как каждый из этих компонентов участвует в иррационализировании и какие языковые средства используются для их реализации.
Таким образом, компоненты, входящие в состав категории «адвокат дьявола», образуют целостную систему, способную на уровне прагматики срыть, подменить необходимую информацию, а также увести в сторону от предмета обсуждения, размышления, рационализирования, представляя тем самым источник иррационального.
Рациональное – эмпирическое
Как уже отмечалось в первой главе, умолчание очень близко к молчанию, так как ему присущи те же самые признаки. Однако оно отличается от молчания неполнотой передачи информации, в то время как при молчании передача информации отсутствует полностью. В новелле С. Цвейга «Die un-sichtbare Sammlung» дочь коллекционера просит собеседника не говорить ее отцу о том, что его коллекции уже не существует. По существу она просит скрыть информацию, умолчать ее:
Ключевым здесь является слово «schweigen», которое свидетельствует о том, что автор не обманывает коллекционера, а лишь скрывает от него нужную информацию. Подобное обещание дал один из персонажей новеллы Стефана Цвейга «Amoklufer» человеку на корабле: (2) «Ich hielt mein Versprechen und erzhlte niemandem an Bord von der seltsamen Begegnung, obwohl die Versuchung nicht gering war» (Цвейг, 2004: 8). В романе Томаса Манна «Der Zauberberg» господин Сеттембрини, обращаясь к Касторпу, подчеркивает важность вербальной коммуникации и утверждает, что молчание является источником одиночества: (3) «Sie schweigen, Sie und Ihr Land, Sie lassen ein vorbehaltvolles Schweigen walten, dessen Undurchsichtigkeit kein Urteil ber seine Tiefe gestat tet. Sie lieben das Wort nicht oder besitzen es nicht oder heiligen es auf eine un freundliche Weise, - die artikulierte Welt wei nicht und erfhrt nicht, woran sie mit Ihnen ist. Mein Freund, das ist gefhrlich. Die Sprache ist Gesittung selbst . . . Das Wort, selbst das widersprechendste, ist so verbindend . . . Aber die Wortlosig-keit vereinsamt...» (Mann, 1986: 651).
Но молчание может скрывать в себе довольно обширную информацию, иногда даже большую по объему, чем можно выразить словами.
Кроме того, что умолчание в рамках категории «адвокат дьявола» рассматривается с точки зрения прагматики, о нем также можно говорить исходя из синтаксиса. В данном случае речь идет о фигурах опущения и/или элиминирования. Прежде чем перейти к описанию собственно языковых средств умолчания, предлагаем еще раз вернуться к умолчанию в прагматике и рассмотреть данное явление на конкретных примерах.
Не всякое молчание представляет интерес для лингвистики. Бывают ситуации, когда молчать уместно, однако даже это не исключает коммуникативной значимости молчания. «… Die Zimmerherren erhoben sich smtlich und murmelten etwas in ih re Barte. Als sie dann allein waren, aen sie fast unter vollkommenem Stillschwei gen» (Кафка, 2004: 46).
С одной стороны, с точки зрения физиологии во время еды принято молчать, с другой стороны, в это же время люди довольно часто общаются, особенно если есть интересная тема для обсуждения, следовательно, приведенный выше пример даже с точки зрения прагматики описать однозначно довольно сложно. Однако если вспомнить те условия, в которых живет семья Грегора Замзы, то можно предположить, что постояльцы были не очень ими довольны, поэтому молчали, погрузившись каждый в свои мысли. Сказать, что данный вид молчания иррационален, нельзя, так как ситуация вполне обыденная и ничего необычного не отмечается.
К такому же виду молчания можно отнести молчание по причине физической невозможности. Никто не ожидает каких-либо высказываний от глухонемого человека, тем более от животного:
Несмотря на значительные усилия, Грегору так и не удалось вступить в диалог по причине физической невозможности. Однако собравшиеся в соседней комнате не могли дать рационального объяснения тому, почему он не отвечает на вопросы. Следовательно, для читателя ситуация ясна, поэтому молчание вполне рационально, для присутствующих в соседней комнате – нет, поэтому именно данную конкретную ситуацию можно рассматривать с двух разных точек зрения. Это свидетельствует о том, что для точного определения вида молчания нужно подвергнуть анализу всех участников коммуникации.
В следующих примерах молчание также обосновано волнением и эмоциональной подавленностью присутствующих:
(6) «Seine gute Absicht schien erkannt worden zu sein; es war nur ein au-genblicklicher Schrecken gewesen. Nun sahen ihn alle schweigend und traurig an (Кафка, 2004: 52).
Другое дело, когда речь идет об общепринятом молчании, когда отсутствие коммуникации обусловлено сложившимися в рамках данного социума традициями, правилами и нормами:
(8) «Fessler hat sich mit seiner Frau erschossen», erwiderte Moritz Rosen thal so ruhig, als erzhlte er etwas ber Bienenzucht. Er sah Klassmann nicht an. Er blickte auf die Tr. Klassman antwortete nicht. Auch niemand von den andern. Es war nur einen Moment still. Jeder tat, als habe er nichts gehrt (LDN: 469). Иногда особенно в художественной литературе молчание наделяют всевозможными качествами, совершенно нехарактерными для данного явле 76 ния, однако с помощью создания образности автору удается наиболее точно передать то, что означает молчание в конкретной ситуации для него самого или для действующих лиц в произведении: (9) Das Schweigen war unertrglich. Ich wre am liebsten weggegangen, aber das schien doch zu brsk, zu pltzlich… Keiner sprach und das Schweigen war schwl und drckend wie die tropische Luft (Цвейг, 2004: 7). (10) Endlich ertrug ich s nicht mehr. Ich stand auf und sagte hflich „Gute Nacht“ (Там же: 7). (11) Die Stimme im Dunkeln hielt inne. Auch die Pfeife glimmte nicht mehr. So still war es, dass ich mit einem Male wieder das Wasser hrte, das sich schmend am Kiel brach, und den fernen, dumpfen Herzsto der Maschine (Цвейг, 2004: 13). Что касается прагматического молчания и умолчания, хотелось бы до бавить, что помимо предложенных Альфредом Беллебаумом приемов умол чания среди проанализированных нами примеров встречается еще категоричный отказ одного из участников коммуникации в сообщении информации. При этом данное лицо не скрывает наличие этой информации, но не раскрывает ее содержание: (12) „Sie knnen wirklich nicht? Den ganzen Abend nicht?“ „Heute nicht. Ich muss irgendwohin. Leider habe ich es auch erst vor einer halben Stunde erfahren“. „Knnen Sie das denn nicht verschieben?“ „Nein, das geht nicht. Es ist so etwas wie eine geschftliche Sache" (DKM: 74).
В течение всего разговора данная информация не раскрывается. Более того, сообщаются дополнительные факты, которые умалчиваются наряду с уже известными, а именно, возникает намек на лицо, с которым должна состояться эта тайная встреча, но его имя также не упоминается:
(13) „Mit Binding und noch jemand. Auf diesen Jemand kommt es an“ (Там же: 76). Молчание и умолчание с точки зрения прагматики не раз становилось объектом изучения ученых. Наша задача – показать, что данное явление неоднозначно, может трактоваться по-разному, оно может быть отнесено как в сферу рационального, так и иррационального. Однако больший интерес для настоящего исследования представляют собственно языковые средства умолчания в немецком языке, описание которых представлено далее.
Повседневная разговорная речь изобилует фигурами умолчания, которые являются рациональными с точки зрения принципа языковой экономии. Данные фигуры представляют собой определенное отклонение от нормы, которой, как правило, считается минимальное предложение. Поскольку происходит нарушение полноты синтаксической структуры, данное сокращение можно рассматривать как фигуру.
К фигурам умолчания, без сомнения, можно отнести апозиопезис и эллипсис. Сначала остановимся на рассмотрении апозиопезиса, представляющего собой обрыв, при котором предложение остается незаконченным, в результате чего теряется часть релевантной или нерелевантной информации. Возникновение апозиопезиса обусловлено ситуацией и связано с эмоциональным переживанием говорящего:
