Содержание к диссертации
Введение
1. Истоки русской полемической традиции 15
1.1. Понятие полемики. эстетический статус полемического дискурса исторические границы становления полемического дискурса в русской культуре 15
1.2. Онтологизация субъектности в эстетическом опровержении 33
1.2.1. Временной модус эстетического опровержения («Слово о законе и благодати...» митрополитаИлариона) 33
1.2.2. Пространственный модус эстетического опровержения («Слово о вере христианской и латинской...» Феодосия Печерского) 47
2. Эстетизация субъектности оппонента в полемическом дискурсе (XIV-XVI ВВ.) 60
2.1. Автор и герой в полемической деятельности («просветитель» иосифа волоцкого и иосифлянская полемическая традиция) 60
2.1.1. Эстетизация субъектности противника в «Сказании оновоявлшейся ереси...» 64
2.1.2. Нейтрализация субъектности полемиста в «Словах» «Просветителя» Иосифлянская традиция полемизирования 80
2.2. Риторика субъектности (полемическое наследие заволжских старцев) 95
3. Эстетизация субъектности полемиста (ХVII вв.).. 113
3.1. Драматургия субъектного присутствия как основа полемической деятельности («жезл правления...» симеона Полоцкого) 113
3.2. Недискурсивная эстетизация субъектности полемиста (протопоп аввакум) 138
Заключение 151
Список литературы 154
- Онтологизация субъектности в эстетическом опровержении
- Пространственный модус эстетического опровержения («Слово о вере христианской и латинской...» Феодосия Печерского)
- Риторика субъектности (полемическое наследие заволжских старцев)
- Недискурсивная эстетизация субъектности полемиста (протопоп аввакум)
Введение к работе
Диссертационное исследование посвящено определению эстетического статуса полемического дискурса и рассмотрению полемических дискурсивных практик русской культуры XI - XVII вв.
Актуальность исследования
Современная эпоха типологически может быть отнесена к кризисным, или переходным, эпохам в истории человечества, которые характеризуются общей нестабильностью социокультурной ситуации, наличием внутренних противоречий и противоположных тенденций развития культуры. Полемический дискурс как часть классического дискурса, обладающего онтологической, логической и аксиологической принудительностью для субъектов его порождения/присвоения, в современности претерпевает разложение. Вытеснение полемики как личностно ориентированного способа конкурентного взаимодействия субъектов объясняется формированием нового, постсовременного идеала рациональности и соответствующих ему принципов организации дискурса. Скепсис, нигилизм, аксиологический эклектизм, индифферентизм и догматический произвол как формы ценностной дезориентации индивида неизбежны в условиях некритического мифологического конструирования ментальных и социальных реалий, теоретической «смерти автора» (М. Фуко, Р. Барт) и снятия ограничений, накладываемых на предмет (тему) дискурса. Множественность способов ценностного самоопределения индивида связана с противоречиями в современном социуме, переходящими в конфликт между представителями различных политических, социальных, конфессиональных, этнических групп. Но сама потребность в личностной и культурной самоидентификации, даже удовлетворяемая произвольным способом, свидетельствует о противоречии между теоретической парадигмой постсовременности и духовными запросами индивида. Несмотря на то, что в дискурсивных практиках постсовременности полемика замещается другими формами агона, онтологически она принадлежит ряду фундаментальных экзистенциальных состояний1, побуждающих индивида к анализу, уточнению и дискурсивному оформлению своей ценностной позиции. Конкурентное взаимодействие ценностных субъектов в современной социокультурной ситуации может способствовать реализации как негативных, так и положительных тенденций развития культуры.
Научная актуальность исследования определяется необходимостью целостного эстетико-философского осмысления отечественной мыслительной традиции, тесная взаимосвязь которой с личностной и культурной самоидентификацией индивида как субъекта дискурса способствовала возникновению и развитию в культуре дискурсивных практик атонального типа. Практическая актуальность исследования связана с необходимостью формирования у человека как ценностного субъекта представления о способах межсубъектного взаимодействия, способности распознавать видовую принадлежность порождаемых культурой дис-
1 См об этом- Лехциер В Л. Спор как экзистенциал (наброски к СіГтйЛОр* ЧЦрткя»іиЛМНЮЙ^ /гВопрО№1
философии -2002 -№ 11 -С 36-47 I БИБЛИОТЕКА |
4 курсов, противостоять их негативной суггестии и изменять социокультурную ситуацию посредством деятельного в ней участия. Степень разработанности проблемы
Исторические и национальные типы полемического дискурса не становились предметом специального эстетического исследования.
Спор как частный случай аргументации и полемика как вид агона рассматривались в работах В Л. Артемова, Г.Я. Буша, Р.С. Кабисова, Н.Н. Кохтева, Г.Д. Левина, Н.П. Макарова, СА Минеевой, К.Г. Павловой, Л.Г. Павловой, СИ. Поварнина, СИ. Попова, Н.Ф. Прошунина, Н.П. Федосеева, К. Чапека, ВА Шенберга и других авторов. В их работах предприняты попытки классификации споров, рассмотрены факторы, влияющие на эффективность аргументации, даны практические рекомендации по технике ведения спора.
Система классических категорий риторики (Аристотель, Цицерон, Квин-тилиан), логические и антропологические аспекты аргументации и идеи современной теории аргументации (новой риторики) рассмотрены в трудах С. С. Аве-ринцева, АП. Алексеева, Г.З. Апресяна, В.Ф. Асмуса, Н.А, Безменовой, ГА Брутяна, А.-Ж. Греймаса, С. С. Гусева, Ж. Дюбуа, АА Ивина, Ю.В. Ивлева, М.Л. Гаспарова, X Джонстона [H.W. Johnstone], К. Кэмпбелла [К. Campbell], К. Норриса [С. Norris], X. Перельмана [Ch. Perelman], И. Ричардса ПА Richards], Ю. Рождественского, Г.И. Рузавина, В Н. Топорова, Г.Л. Тульчинского, Ю. 111а-тина и других.
В философии жизни эристика (спор) понимается как противостояние волевых субъектов (А Шопенгауэр). Экзистенциальная интерпретация спора предложена В.Л. Лехциером. Игровая теория спора как словесного поединка разработана Й. Хейзингой.
Жанровые признаки изображенного спора в фольклорных текстах и произведениях литературы нового времени рассмотрены Вяч. Вс. Ивановым. Оригинальная интерпретация понятия эстетического опровержения, принадлежащего М.М. Бахтину2, предложена В.В. Федоровым3.
Анализ и интерпретация риторических концептов, обеспечивающие возможность расшифровки сообщения в пределах нескольких языковых систем, осуществлены в работах Р. Барта, Ю.М. Лотмана, Ц. Тодорова, М. Фуко, У. Эко.
Разработка понятия дискурса и методология анализа дискурсивных практик предложены Р. Бартом, М.М. Бахтиным, ТА ван Дейком, М.Л. Макаровым, М. Фуко, У. Эко. Специальным проблемам структуры речевых актов, субъекта речевого сообщения, верификации суждения в аспекте истинности, механизмов экспрессивности в языке посвящены серийные издания «Логический анализ языка» и «Человеческий фактор в языке», работы Н.Д. Арутюновой, Ю.И. Левина, Ю.М. Лотмана, Е.В. Падучевой, И. Паперно, СЛ. Сахно, В.Н. Телииидругих авторов.
2 Бахтин М.М. Автори герой в эстетической деятельности //Бахтин ММ Собр соч. В7т-Т 1 -М,
2003 -С 93
3 Федоров В В Об «эстетическом опровержении»//Федоров В В Статьи разных пет -Донецк, 2000 -С
233-241
Бинарные структуры мышления в связи с динамикой знаковых систем рассмотрены в исследованиях Вяч. Вс. Иванова, К. Леви-Строса, Ю.М. Лотмана, М.С. Уварова, БА Успенского.
Философские и социокультурные проблемы диалога раскрыты в трудах Г.С. Батищева, М.М. Бахтина, НА Бердяева, B.C. Библера, М. Бубера, Б. Валь-денфельса, Э. Гуссерля, И.И. Докучаева, К.Г. Исупова, М.С. Кагана, И.И. Лапшина, Э. Левинаса, АА Леонтьева, В.Л. Махлина, М. Мерло-Понти, Б.Ф. Поршнева, Ф. Розенцвейга, О. Розенштока-Хюсси, Ж-П. Сартра, ПА Флоренского, М. Хайдегтера, Ю. Хабермаса, Ф. Эбнера, К. Ясперса.
Произведения русской словесности, рассматриваемые в настоящем исследовании в специфике своей дискурсивной принадлежности, прежде становились объектом внимания историков церкви, филологов, исследователей отечественной философской традиции. Наибольший научный интерес представляют текстологические исследования и анализ произведений древнерусской литературы АС. Елеонской, И.П. Еремина, НА Казаковой, Д.С. Лихачева, Я. С. Лурье, AM. Молдована, AM. Панченко, Н.В. Понырко. Историко-культурным значением обладают исследования АС. Архангельского, Я.Л. Барскова, АК. Бороздина, Ф.И. Буслаева, Н.Н. Глубоковского, И.Н. Жданова, СА Зеньковского, В.М. Ист-рина, К. Калайдовича, Ф. Калугина, Н.Ф. Каптерева, В.О. Ключевского, Н.К. Никольского, М.Д. Приселкова, АС. Пругавина, АН. Пыпина, Н. Руднева, Ф.К Сахарова, П.С. Смирнова, АИ. Соболевского, М.Н. Сперанского, И.И. Срезневского, Н.И. Субботина, ИА Чистовича, С. Шевырева, И.П. Хрущова. Оригинальные интерпретации историко-культурного процесса, выявляющие своеобразие древнерусской литературы не только по отношению к западной традиции, но и к родственной литературе Византии, принадлежат Г. Подскальски, СИ. Мат-хаузеровой, И.П. Смирнову. При освещении отдельных проблем и периодов и характеристике персоналий древнерусской мысли автор обращался к трудам АЮ. Григоренко, В.Е. Гусева, НА Деминой,,Н.С. Демковой, Е.В. Душечкиной, В.В. Виноградова, Н.М. Герасимовой, Н.Б. Пилюгиной, Г.М. Прохорова, БА Рыбакова, И.В. Сесейкиной и других исследователей. Методы исследования публицистических текстов русского средневековья представлены в работах Ю.К. Бегунова, И.У Будовница, АС. Елеонской, АА. Зимина, НА Казаковой, АИ. Клибанова, Я.С. Лурье, АН. Робинсона. Размышления о русской духовной традиции и работы по истории русской философской и эстетической мысли принадлежат Т.В. Артемьевой, В.В. Бычкову, АП. Валицкой, А. Введенскому, АА. Галактионову, М.Н. Громову, И. Евлампиеву, АФ. Замалееву, В.В. Зеньковско-му, М.С. Киселевой, АА Королькову, АФ. Лосеву, Н.О. Лосскому, В.В. Миль-кову, П.Ф. Никандрову, Г.П. Федотову, Г.П. Флоровскому, С.С. Хоружему, Т.В. Чумаковой, К.В. Шохину, ЛА. Шумихиной. Труды по истории русской православной церкви, в том числе по истории церковной риторики и нравственного богословия, созданы архиеп. Антонием (Вадковским), Н.Н. Глубоковским, Е.Е. Голубинским, А В. Карташевым, митр. Макарием (Булгаковым), Н.Д. Тальбер-гом, архиеп. Филаретом (Гумилевским), Г.П. Флоровским. Вопросы жанровой принадлежности произведений древнерусской словесности рассматривались Ю.К. Бегуновым, В.В. Кусковым, Д.С. Лихачевым, Г. Подскальски, Д. Чижев-
ским [D. Cyzevskiy]. Догматико-полемическое богословие первых веков русского христианства становилось предметом специальных исследований А.С. Павлова, А. Попова.
Представление о взаимосвязи между эстетической (выразительной) стороной полемического высказывания и его смыслом присутствует в трудах Д.С. Лихачева, Ю.М. Лотмана, Я. С. Лурье, но работы исследователей не содержат последовательный вывод относительно принудительного характера этой связи. Я.С. Лурье предпринимаются попытки различить фактический и оценочный (в авторской терминологии: «полемический» и «обличительный») аспекты полемического высказывания и произвести текстологическую ревизию источников, содержащих сведения о московско-новгородской «ереси». Автору настоящего диссертационного исследования представляется сомнительной возможность исторической реконструкции мировоззрения одного из оппонентов на основании полемических реплик, принадлежащих его противнику. Выявить принадлежность высказывания полемическому дискурсу, определить направление полемических стратегий и связанной с ними оценки можно посредством последовательного анализа эстетической структуры произведения.
Объектом исследования является русская культура как совокупность дискурсивных практик, предметом — полемический дискурс в исторической и национальной специфике своего эстетического осуществления. Исследование выполнено на материале оригинальных произведений русской словесности XI — XVII вв.: слов, посланий, челобитных, обличительных книг, соборных приговоров. Выбор материала обусловлен установленными в ходе исследования историческими границами становления отечественной полемической традиции (XI - XVII вв.) и репрезентативностью источников, с наибольшей полнотой раскрывающих присущий каждому из рассматриваемых периодов уникальный способ эстетического осуществления полемического высказывания.
Цель исследования: выявление логики возникновения и становления отечественной мыслительной традиции через полемический дискурс как средство ценностного самоопределения культуры. Цель достигается решением следующих задач:
Разработка типологии атонального дискурса, служащей определению логических границ полемического дискурса и места полемики в ряду дискурсивных практик атонального типа.
Разработка методологии эстетического исследования полемического дискурса.
Определение исторических границ становления полемического дискурса в русской культуре и национальной специфики его эстетического осуществления.
Введение в научный оборот в аутентичном дискурсивном статусе и эстетический анализ полемических произведений, характеризующих историческое своеобразие дискурсивных практик национальной культуры. Методология исследования
В основу исследования положен комплексный подход, включающий приемы философско-эстетического и историко-культурологического анализа. В
7 качестве специальных методов исследования применяются философская герменевтика и феноменология, используется методологический потенциал классических категорий эстетики и риторики, принципы историко-культурной компаративистики В разработке комплексной методологии важную роль сыграли: эстетическая теория диалога и социологическая поэтика М.М. Бахтина, в особенности категории чужого слова и эстетического опровержения; философия диалога и теория интерсубъективности, разработанная в учениях М. Бубера, Б. Вальден-фельса, Э. Гуссерля. Э. Левинаса, М. Мерло-Понти, Ф. Розенцвейга, О. Розен-штока-Хюсси, Ж.-П. Сартра, П.А Флоренского, М. Хайдеггера, Ф. Эбнера, К. Ясперса; теория дискурса Р. Барта, М. Бахтина, М. Фуко; теория коммуникативного действия Ю. Хабермаса; семиотический поход к проблеме коммуникации и семиотический анализ текстов культуры, представленный в работах Вяч. Вс. Иванова, Ю.М. Лотмана, В.Н. Топорова, БА Успенского; диахронический подход к анализу текстов культуры (И.П. Смирнов); текстологические исследования И.П. Еремина, НА Казаковой, Д.С. Лихачева, Я.С. Лурье, AM. Молдована; исследования авторитарного и тоталитарного дискурса М. Рыклина, И. П. Смирнова, М. Фуко; теория аргументации и лингвистические модели речевой коммуникации.
Научная новизна исследования состоит:
во введении в научный оборот понятия полемического дискурса и в определении специфики полемического дискурса в ряду других дискурсивных практик, характеризующих диалогическое взаимодействие атонального типа;
в выявлении эстетического статуса и эстетических критериев порождения/восприятия полемического дискурса через эстетические способы презентации полемизирующих субъектов;
в определении исторических границ становления полемического дискурса в русской культуре (XI - XVII вв.);
в исследовании генезиса и динамики полемических дискурсивных практик русской культуры XI - XVII вв. в связи с изменением эстетического способа презентации субъектов полемической деятельности;
в рассмотрении ряда памятников русской словесности («Просветитель» Иосифа Волоцкого, «Жезл Правления» Симеона Полоцкого) в специфике их дискурсивной принадлежности, что создает условия для легитимации и реабилитации этих произведений в истории отечественной мыслительной традиции.
Теоретическая значимость исследования
Эстетический анализ исторических типов полемической дискурсивности обладает не только историко-философским и историко-культурным значением, но создает теоретические предпосылки для осмысления современного состояния отечественного философского и политического дискурса.
Практическая значимость результатов исследования
Результаты исследования могут быть использованы в преподавании учеб-
8 ных дисциплин: эстетика, русская философия, история культуры, риторика. На основе теоретических положений диссертации может быть разработан практический тренинг, направленный на повышение эффективности речевого взаимодействия, развитие коммуникативных навыков. Разработанная в исследовании методология эстетического анализа дискурсивных стратегий обладает эвристическим потенциалом и может найти широкое применение в современной теории и практике массовой коммуникации, педагогике высшей школы. Основные положения, выносимые на защиту:
Критериями атонального интерперсонального взаимодействия, частным случаем которого выступает полемика, являются: персонификация (субъектная представленность), дискурсивность (упорядоченность) и конкурентность (состязательность). Ослабление или усиление в организации дискурса одного из этих критериев дает многообразие способов атонального взаимодействия (дискуссия, дебаты, диспут, полемика).
Полемический дискурс может быть определен как вид спора, в котором усилена субъектная составляющая. Полемическое высказывание носит выраженный оценочный характер. Смысл высказывания связан со спецификой его дискурсивной принадлежности.
Эстетический статус и эстетические критерии порождения/присвоения полемического дискурса связаны с эстетической презентацией субъектов дискурса. Эстетическая презентация выражается не только через наличие характеристик субъекта в высказывании, но и через их значащее отсутствие.
Исторические границы становления в русской культуре полемических дискурсивных практик как основных способов межсубъектного взаимодействия относятся к XI - XVII вв.
В отечественной культуре внутри риторической традиции конкурентного взаимодействия ценностных субъектов формируется авторская индивидуальность и особый ценностно-, личностно- и социально- ориентированный тип организации дискурса, присущий русской философии, литературе, публицистике.
В целом полемический дискурс описываемой эпохи реализуется в пределах средневековой эстетики тождества. Полемические произведения предшествующих эпох кодируют отношение ценности и субъекта. Дискурс ориентирован на образцы жанра, доказательство построено на авторитетных свидетельствах. Эстетическая презентация субъектов агона проходит три исторических этапа: 1) эстетического опровержения, построенного на взаимодействии сильного и слабого типов авторского инобытия, 2) оформления субъектности оппонента и 3) оформления собственной субъектности и полемиста, осознающего себя уникальным носителем ценностного содержания.
Апробация диссертации
Положения и результаты исследования были представлены автором в докладах на Международных, Всероссийских и межвузовских конференциях:
9 «Ребенок в современном мире» (СПб, 2001), «Смыслы мифа» (СПб., 2001), «Диалога в образовании» (СПб., 2001), «К 100-летию религиозно-философских собраний в Санкт-Петербурге» (СПб., 2001), «Творение - Творчество - Репродукция: Международные чтения по теории, истории и философии культуры» (СПб., 2002), «Другой, и худший, го возможных миров» (СПб., 2002), «Стратегии взаимодействия философии, культурологии и общественных коммуникаций» (СПб., 2003), «Философские и духовные проблемы науки и общества. Восьмая Санкт-Петербургская Ассамблея молодых ученых и специалистов» (СПб., 2003), обсуждались на семинарах и заседаниях кафедры эстетики и этики РГПУ им. АИ. Герцена.
Структура диссертации: диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и списка литературы.
Онтологизация субъектности в эстетическом опровержении
«Слово о законе и благодати»8 митрополита Илариона (XI вродин из первых оригинальных памятников древнерусской учительной литературы, единодушно признаваемый исследователями наивысшим достижением словесности этого периода. Это произведение, в силу особого положения, занимаемого им как в истории русской словесности, так и в истории отечественной традиции философствования, не может быть обойдено вниманием и в контексте заявленной в настоящем исследовании проблематики.
Вне всякого сомнения, последовательное различение догматического, аскетического, агиографического, гомилетического, полемического и др. жанров, принятое в византийской традиции, не позволяет отнести текст Илариона к произведениям собственно полемическим, направленным против врагов веры, отступников и еретиков. Тем не менее, уже в первоначальный период исследования «Слова» сформировалась отчетливая тенденция восприятия его в качестве текста полемического по преимуществу, тенденция, поддерживаемая не только представителями светской науки, но и историками церкви, православным духовенством.
Расширительная трактовка понятия полемики, выводящая последнюю за пределы жанровой принадлежности в сферу атонального интерперсонального взаимодействия, - применительно к «Слову» нисколько не способствует выявлению дискурсивных основ читательской интуиции. «Слово» не содержит признаков референтного распознавания субъектов агона, предмет разногласия между субъектами и правила аргументации не выводимы на уровень дискурсивности, а сам атональный характер взаимодействия, по сути, выражен в системе оппозиций, базирующихся на антитезе «благодати» и «закона».
Итак, определение способа присутствия элементов полемического дискурса в «Слове о законе и благодати» составляет первую нашу задачу. Нам предстоит найти основания для восприятия этого произведения в качестве полемического, ведь простая контровсрсия «благодати» и «закона», «света» и «тьмы», «истины» и «заблуждения» могла бы присутствовать, например, и в гомилетике, назидании. Не называются полемикой произведения, обличающие недостатки, присущие человечеству в целом, или рассуждающие вообще о должном и недолжном, к примеру, многочисленные поучения против пьянства, распространенные на Руси. Истина, противопоставляемая лжи, не составляет предмета полемики. Полемика возникает как личный ответ на вызов, угрожающий онтологическому, гносеологическому, аксиологическому присутствию субъекта в мире. Истина и ложь, мораль и безнравственность, красота и безобразие должны обладать субъектной определенностью, персонифицированным присутствием, чтобы быть включенными в полемический, а не иной тип дискурсивности. При этом в статусе полемизирующих субъектов могут выступать целые культуры. Итак, именно способ оформления атонального субъектного присутствия в дискурсе является основанием для определения высказывания как полемического.
Оформление субъектного присутствия в «Слове» Илариона обладает статусом эстетического опровержения. При этом субъекты агона не изображены и представляют собой подразумеваемое, достраиваемое читательским сознанием единство предикатов познания, оценки и действия. И все же признаки субъектного присутствия могут быть обнаружены в эстетической структуре произведения. Читательская интуиция так или иначе получает свое дискурсивное обоснование: через привлечение внетекстовых реалий или через интерпретацию структур текста как носителей признака не пустого, а значащего отсутствия (Ю. М, Лотман, У, Эко) субъектности оппонентов.
Насколько нам известно, значащее отсутствие субъектных характеристик полемиста и его оппонента в «Слове» не рассматривалось в исследовательской литературе в качестве действующего смыслопо-рождающего механизма полемического дискурса. Экстенсивный путь привлечения широкого социокультурного контекста для реконструкции референтного содержания полемизирующих субъектов породил широчайший спектр интерпретаций относительно полемической направленности «Слова», иногда нерелевантных его внутритекстовым структурам.
Приведем основные из них: 1) Буквальное восприятие антитезы «благодать/закон» дает исторически первое, широко распространенное в духовной и консерваторской среде антииудейское прочтение полемической интенции Ила-риона (архиеп. Филарет (Гумилевский), митр. Макарий (Булгаков), СП. Шевырев, Г.П. Федотов, И. Малышевский). Эту версию, с некоторыми оговорками, признают состоятельной и современные исследователи (В. Кожинов, Л.В. Поляков, В.Н. Топоров). Заслуга приверженцев антииудейского толкования заключается в признании практического характера использования образов Священной истории в тексте «Слова», привлекаемых митр. Иларионом для интерпретации событий современности. Исследователи В. Кожинов и В. Топоров приводят аргументы от внешних исторических обстоятельств, не исключающих, а в ряде случаев и предполагающих культурный контакт иудаизма и христианства, который мог бы приобретать форму полемики. Ограниченность этой позиции состоит в том, что образы «благодати» и «закона» рассматриваются одномерно, библейский и святоотеческий код прочитывается как сообщение9. 2) Из контекста произведения как целого видно, что образы «благодати» и «закона», кодирующие отношения Ветхого и Нового Заветов, иудаизма и христианства, в перекодировке митр. Илариона выступают просто обозначениями «старой» и «новой» веры, с сохранением семантики и атрибутов предшествующего звена (иудаизм/христианство), но без сохранения его конкретно-исторического содержания10. Через образ «закона», «веры иудейской», т.е. «старой» веры, очевидно, обозначается недолжное и устаревшее, исчерпавшее себя отношение к религии. Такова символическая интерпретация «Слова».
Пространственный модус эстетического опровержения («Слово о вере христианской и латинской...» Феодосия Печерского)
«Слово о вере христианской и латинской» (1069 г.)14, приписываемое игумену Киево-Печерского монастыря преп. Феодосию (ум. 1074 г.), представляет собой одно из посланий кн. Изяславу Ярослави-чу, составленное либо как ответ на вопрошание последнего о сущности католического учения в отношении к учению православному, либо как предупреждение, вызванное действиями князя, пригласившего в Киев поляков [Еремин 1947, 162]. Е.Е. Голубинским, А.А. Шахматовым, А.И. Лященко, Т.П. Бельченко, К. Висковатым, Г. Подскальски оспаривается авторство Феодосия Печерского, они относят текст послания к XII в. и атрибутируют его Феодосию Греку, монаху греческого происхождения. Во всяком случае, это послание из всей полемической литературы Киевского периода получило наибольшее распространение, будучи включенным в «Киево-Печерский патерик», «Кормчую книгу» и многочисленные сборники. Положения «Слова» основаны на тезисах против латинской веры, заимствованных из греческих источников: «Послания» Михаила Керулария к патриарху Ан-тиохийскому Петру (1054 г.) и анонимного сочинения «О фрязех и прочих латинах» (не ранее 1054 г.). Обнаруживаемое сходство «Слова» с компиляцией н. ХШ века «О винах латинской церкви», восходящей к писанию «О фрязях», может быть объяснено знакомством автора с одной из промежуточных редакций. Кроме того, обвинения, предъявляемые католикам, содержат скрытую цитацию библейских и святоотеческих источников и так называемых «Апостольских правил», обычно не отмечаемую исследователями.
Послание написано от первого лица: «Аз, Федос, худый мних...». В одном из списков первой редакции содержится прямое обращение к адресату: «слово ми есть к тобе, княже боголюбивый» [Еремин 1947, 170]. Дальнейшая ролевая персонификация адресата связана с передачей функций субъекта аргументации. Поскольку призыв избегать латинского учения и обычаев автор мотивирует наставлениями, полученными в детстве от отца и матери, именно «отец» выступает изображенным субъектом дискурса, от лица которого ведется и обличающая, и утверждающая аргументация. Сам преп. Феодосии, таким образом, сохраняя статус внетекстового субъекта аргументации, преобразуется еще и в персонаж адресации, а в изображенном споре с «латиняном» - в полемизирующий персонаж. Взаимодействие субъектов дискурса не носит драматического характера и понадобилось, скорее всего, для обеспечения связи между частями компиляции. Переход к новому тезису сопровождается словами: «мне же рече отец...» или «рече ми отец...». Таким образом, Феодосии подчеркивает, что авторство аргументации ему не принадлежит. Поскольку источники заимствования не раскрываются, высказывание объективируется, изображается как суждение коллективной личности, персонифицированной в анонимном авторитете «отца-христианина». Публичный адресат принадлежит общему с пропонентом культурному полю (внутренняя адресация), но во фрагменте изображенной полемики с «латином» присутствует также внешняя адресация, функции которой будут рассмотрены ниже.
Послание иг. Феодосия представляет собой ряд независимых тезисов, композиционно соединенных как фрагменты прямой речи с указанием субъекта говорения. Аргументация включает: запрет на все способы контакта с «латинами», за исключением помощи нуждающимся; изложение причин запрета как описание недолжного поведе ния «латин»; предупреждение о наличии «злыя тоя веры людей» в православных землях и совет умереть за веру; рассуждение о двоеверии; наставление о милости к иноверцам; изображенное в условной модальности прение с «латиняном», завершающееся противопоставлением «мертвой» латинской веры и «живой» веры православной. Рассмотрим последовательно способы представления субъектности, исходя из аргументации.
В наставлении «вере же латинской не прилучатися, ни обычая их держати, и камькания их бегати, и всякаго учения их не слушати, и всего их обычая и норова гнушатися и блюстися, своих же дочерей не даяти за не, ни поймати у них, не брататися с ними, ни поклонитися, ни целоваги его, ни с ним в одном сосуде ясти, ни пити, ни борошна их примати ... зане же неправо веруют и нечисто живуть...» [Еремин 1947, 170], - накладывается запрет на почти все мыслимые способы человеческого контакта с иноверцами, и тем самым проводится пространственная граница между миром «правой веры» и миром, чьи обычаи и законы воспринимаются как «неправые». Подробное перечисление запрещенных действий служит усилению запрета и в целом вполне отвечает духу «церковно-нравственной казуистики» (В.О. Ключевский), для которой «внешняя подробность ... вопроса, приложение его к тому или другому практическому случаю» обладали большим интересом и, в аспекте аргументации, большей действенностью, чем теоретическое исследование основ проблемы, из которых определялось бы отношение к частным ситуациям [Ключевский 1872, 284].
На первый взгляд, мы имеем дело с логической дизъюнкцией, с жестким разведением и противопоставлением понятий. Но специфика мышления раннего средневековья требовала, чтобы всякий предмет определялся не только через прот ивопоставление, но и через сопоставление, через общность с другими предметами и явлениями [Успенский - Лотман 1996; Смирнов 1991]. При этом «в результате сопоставлений через разделение складывалась такая ситуация, когда одна конъюнкция строго обособлялась от другой ... . Первоначальная система раннесредневековых запретов предусматривала, следовательно, недопустимость участия субъекта в тех конъюнкциях, в которых места обоих аргументов и предиката уже заполнены. И, наоборот, вступив в ту или иную объединительную связь, субъект тут же утрачивал право быть членом еще одной конъюнкции, контрастной или дополнительной по отношению к первой» [Смирнов 1991, 56].
Понятно, что в рассматриваемом произведении взаимно отождествляются, как «истинная вера», православие и христианство. «Ложное учение» западных христиан, принадлежа негативному семантическому ряду, не может входить в эту конъюнкцию. На это указывает само название поучения: «О вере крестьянской (христианской) и латинской», где противопоставлены не православие и католичество, а христианство (православие) и не-христианство. Итак, с одной стороны, «ложное» учение не может составлять общность с учением «истинным», с другой - сторонники «правой веры» не должны искать союза с представителями «чужой» веры. Будучи исключенным из конъюнкции, где предикат - «истинная (своя) вера», «латинство» объединяется как «чужая вера» с другими «ложными учениями». В исходном тезисе конъюнкция католичества и «лжеучения» представлена имплицитно. Запреты на взаимодействие субъектов, перечисляемые полемистом, содержат неявную аллюзию на «Правила апостолов» и «Правила Вселенских Соборов», ограничивающие общение христиан с еретиками и представителями иного вероисповедания, в особенности
с иудеями16. В последующих рассуждениях Феодосия семантика «ложной веры» эксплицирована посредством описания антиповедения как способа действия «латин» и посредством их упоминания в ряду прочих иноверцев и «еретиков».
Риторика субъектности (полемическое наследие заволжских старцев)
С 60-х гг. XIX в., с появлением рецензий НИ. Костомарова и О. Миллера на диссертацию И. Хрущова об Иосифе Волочком, в исследовательской литературе сложилось представление о прообразующем все последующие внутрикультурные конфликты противоборстве двух основных направлений русской мысли, иосифлянства и нестяжательства. В дальнейшем конкретизирован был и предмет разногласия двух лагерей. «Внимание историков привлекал обычно больше всего спор о монастырских селах, еще прение о казни еретиков. Но это только поверхность, - справедливо отмечает Г. Флоровский, - а подлинная борьба происходила в глубинах. И спор шел о самых началах и пределах христианской жизни и делания. Сталкивались два религиозных замысла, два религиозных идеала. Вопрос о селах был только внешним поводом, разрядившим внутреннее напряжение» [Флоровский 1991, 17]. Г. Флоровский определяет эти «две правды» как правду социального служения и правду умного делания. Через понятие «двух правд» довольно точно обозначается уникальная для русской культуры ситуация равноправного общения состязающихся сторон. Но еще вернее было бы назвать ее двумя сторонами единой церковной правды, двумя путями православия, между которыми не пришлось выбирать в силу признания истинности обоих. Последующая канонизация преп. Нила Сорского (Николай Майков, 1433 - 1508 гг.) и Иосифа Волоцкого -дополнительное тому подтверждение, делающее излишними попытки предпочтения одного из направлений в ущерб другому (например, рассуждения о «фактическом поражении» нестяжателей при их же несомненном нравственном преимуществе).
Характер этого исторического противостояния таков, что, обнаруживая расхождение в вопросах жизненно-практического и нравственно-практического характера, спорящие пребывали, тем не менее, в границах единого догматического пространства, единой культурной традиции, и сознавали это свое единство.
Следует заметить, что при этом личности преп. игумена Волоколамского и преп. Нила Сорского находятся в неравновесном отношении с позиции фактического участия в споре иосифлян и нестяжателей. Преп. Иосиф - первый из иосифлян, создатель традиции, носящей его имя, страстный полемист, обличитель «еретиков» и борец за неприкосновенность церковных земель. Преп. Нил лично не принимал участия в полемической деятельности, а в немногочисленных сочинениях не выражал своего отношения к церковному имуществу и к раскаявшимся еретикам. В своей традиции он скорее знаковая фигура, символ нестяжательства50.
Так что правомерно говорить о развертывании конфликта между иосифлянами и заволжцами применительно к началу XVI века, к моменту появления оригинальных полемических произведений нестяжательского направления. Почти все они атрибутируются иноку Вассиа-ну (Василий Иванович Патрикеев, ум. в 30-х гг. XVI в.).
Не все произведения, приписываемые «иноку-князю» Вассиа-ну51, обладают стилистическим и идеологическим единством. Поэтому, на наш взгляд, их атрибуция на основании косвенных признаков одному из немногих известных современности нестяжательских деятелей, должна быть признана условной.
Прежде всего, выпадает из общего ряда «Собрание некоего старца...» (ок. 1503 - 1509 г.; переработка ок. 1517 г.). «Собрание» не является произведением полемическим, собственно полемической может быть названа лишь вторая часть трактата, где автор непосредственно отвечает на положения Соборного доклада 1503 г., а первая и третья части представляют собой поучения, в которых описываются соответственно, идеал иноческой жизни и последствия отступления от этого идеала (по мнению НА. Казаковой, «обличение» неправедной жизни монахов) [Казакова 1960, 194; 195 - 196]. Поскольку текст «Собрания», претерпев значительные изменения, был включен в «Кормчую» (1517 г.), составленную Вассианом Патрикеевым, ему приписывается и авторство первой, оригинальной редакции.
Расхождения в текстах редакций объясняются обычно стилистической разностью жанров и, соответственно, разностью задач, стоящих перед автором: первая редакция, представляющая собой поучение, отчасти сохраняет жанровую природу послания с его личной адресацией, элементами устной речи, отсутствием точных ссылок при пространном цитировании. При переработке исключены были прямые обращения к инокам (кроме риторических неопределенно личных: «аще ли кто возглаголет...» и «вопросит же кто.,.», сохраняющих диалоговую композицию), произведено насыщение текста ссылками на Писание, «Правила» Соборов, святоотеческую литературу и жития, прямое и косвенное цитирование почти повсеместно заменено так называемыми глухими ссылками, с подробным указанием на соответствующие книги, зачала и псалмы, без сопровождающего цитирования. Кроме того, преобразование произведения учительного в произведение канонического права (справочного, «энциклопедического» характера) неизбежно привело к утрате или значительному ослаблению индивидуального стиля и затруднило атрибуцию текста.
Таким образом, только текст первой редакции «Собрания», сохранивший оригинальную авторскую манеру, может быть корректно сопоставлен с другими произведениями инока Вассиана. И сопоставление это дает ряд расхождений, которые, на наш взгляд, не могут быть объяснены наличием случайных факторов.
Предметом полемики (но не наставления в целом) в «Собрании» является вопрос о монастырском землевладении, рассматриваемый в контексте рассуждения об идеале иноческой жизни как таковой и отступлениях от идеала.
Характерная особенность «Собрания», подчеркиваемая и в названии, - отсутствие выделенного изображения субъекта высказывания как аргументатора. Пропонент представляет в своих убеждениях некое анонимное «иночество», без дальнейшей детализации, и объективирует свои убеждения посредством евангельского и святоотеческого авторитета. Он не противопоставляет себя адресату, более того, отождествляет себя и с ним, и со своим оппонентом в принадлежности иноческой общности (ситуация внутренней адресации и внутренней полемики). Впервые обратившись непосредственно к «братии» в третьей, «обличительной» части послания, автор не создает дистанцию между собой и адресатом, не делит «братию» на достойных и недостойных, не противопоставляет «их», противников, злодеяния «нашему» благочестию. Отождествление себя с адресатом настолько полно, что рассуждение ведется только с использованием формы множественного числа первого лица. Соборная личность как бы принимает на себя вину за грехи своих собратьев. «Разсудим себе, братие, чем хужши есмы мирских - мир не мерзит нам, и еже убо что у мирских видим дивно, то всею силою подвизаемся, дабы и у нас тако же было, а не помним яко того есмы всего отверглися в постриганий своем и всего мира, и яже в мире. Аще ли се лжа, да испытаем себе, не имеем ли сел, якоже и мирстии человецы, ни словут ли нивы и езера, и пажити, и скоты, и домы твердо ограждени чернестии, не имеем ли
храмин светлых и ковчег со имением твердо храними? Не украшаем ли ся ризами и величаемся, не обеда ли и праздшщы у мирских нами полни бывают, не мы ли мирских богатынь у себе на обеде посажда-ем, большее хотяще дерзновение к домам их имети? ... Но чем лут-чи есмы мирских? Воистинну ничем же. Не хвалу ли любим, а укоризны не терпим, не светлою ли ризою красуемся - раздраныя же и шве-ныя ни в келий нашей видеть не хощем, не принесшаго ли приемлем с любовию паче тща пришедшаго. Почто двери келей своих твердыми замки утверждаем - яве яко ради имения в ней лежащего» [225 - 226].
Недискурсивная эстетизация субъектности полемиста (протопоп аввакум)
Протопоп Аввакум (1620/21 - 1682) - самый яркий из духовных лидеров старообрядчества, принявший мученическую смерть за веру, талантливый проповедник, автор огромного числа полемических, толковательных и поучительных сочинений, посланий и челобитных, а также знаменитого «Жития протопопа Аввакума», вошедшего в сокровищницу не только русской, но и мировой литературы. Именно в его произведениях претензии блюстителей «древнего благочестия» обнаруживают свой непустой характер, несводимый, вопреки распространенному представлению, к обрядовым нареканиям и к критике лексико-грамматической правки богослужебных книг.
В.В. Розанов так характеризует «психологию русского раскола»: «раскол старообрядчества обнимает собой людей, не имеющих никакого сомнения в истинности всей полноты христианства и всего преданного церковью; для них бессмертие души, бытие Божие - не "отвлеченные вопросы", как для множества из вас: для них это вечные решения, в трепете выслушанные, с трепетом принятые. Можно сказать, раскольники - это последние верующие на земле, это - самые непоколебимые, самые полные из верующих. Для них вопрос может быть о том только, писать ли имя Христа "Исус" или "Иисус", ходить ли около престола вправо или влево, слагая крест - знаменовать ли Троицу или две ипостаси в Спасителе. ... Им говорят: "Это - все равно". Но чтобы показать, что "это не все равно" ... в архангельских сугробах они уходят в лес, в болото и горят в срубах с верою: "небо и земля прейдут, но слово Его не прейдет"» [Розанов Ї 1990, 48 -49].
Г. Флоровский говорит о трагическом характере противостояния в расколе, о «погребальной грусти», присущей «новому душевному типу», русскому староверу [Флоровский 1991, 67]. «Темой раскола» (в этом понятии объединены предмет полемики и ее пафос), по его мнению, является не обряд, а Апокалипсис. Раскольничье обрядоверие обретает особый смысл в лишенном благодати мире, находящемся на краю гибели [Там же, 69 - 70].
В обоих высказываниях замечательных русских мыслителей протест старообрядцев рассматривается за пределами «церковной казуистики», оценивается как нечто большее, чем упрямство или невежество. Но в изложении Розанова связь между глубиной, интенсивностью религиозного переживания и способами ее выражения в языке, жесте, обряде неочевидна, а у Флоровского - утрачена. Очевидно, что доверие знаку и символическому действию первично в логике староверов, а не возникает вследствие экзистенциального противостояния реформаторскому абсурду.
Чтобы уяснить взаимосвязь между внешними (обрядовыми и формально-административными) вопросами раскола и его сотериоло-гией, необходимо реконструировать альтернативные культурные модели инициаторов церковной реформы и ее противников. В том случае, если бы культурное противостояние носило семантический характер, мы имели бы дело с симметричными моделями, построенными на противоположных интерпретациях изоморфных элементов (культура и антикультура). Но В.В. Розанов тонко замечает, что стороны раскола различаются в «методах умствования», т.е. в том, что в настоящем исследовании обозначается как тип дискурса. «Церковь ищет правил спасения, раскол ищет типа спасения. Первая анализирует; она размышляет, учит; она выводит, умозаключает; она говорит: вот это спасает, вот чем оправдались пред Богом св. Сергий, св. Алексей, Петр, Иона, остальное в их деятельности несущественно и к спасению не имеет отношения. Она, таким образом, отделяет частное, личное, отбрасывает подробности, к своему времени относившиеся, и оставляет в составе своего учения и своих требований от христианина одно об щее; как средства спасения она предлагает посты, молитвы, канонически правильные книги, и притом лучшей редакции, критически проверенные. Раскол, этот "грубый" раскол, который нередко нам представляется последней степенью "невежества", действует по закону художественного суждения: к чудному, святому акту спасения, к этому акту, в котором мы так мало понимаем, которое (так!) устраивает Бог, -а уж несомненно акт этот был дан святым, об этом свидетельствуют их мощи, и чудеса, и видения, - как подойти с умственным анализом? Как его расчленить и сказать: вот это было существенно, необходимо для спасения, а то, другое - побочно и достойно забвения?» [Розанов I 1990, 51]. Наблюдения философа дают важные для нашего рассуждения следствия: во-первых, вопросы, поставленные расколом, должны рассматриваться как вопросы онтологического порядка, поскольку такими они были в восприятии по меньшей мере одной из сторон; во-вторых, расхождения в дискурсах сторон связаны не с означающим и не с семантическим полем, а с отношением между означающим («единым азом») и означаемым (спасение души); в-третьих, представителями раскола был образован особый тип дискурса, несимметричный по отношению к дискурсу официальной церкви (личностно ориентированный, художественный, экзистенциальный).
Итак, характер разногласия в расколе по-разному оценивался самими участниками конфликта, в зависимости от их отношения к сущности знака. СИ. Матхаузерова говорит о субстанциальной и рационалистической моделях текста (типах дискурса), создаваемых, соответственно, культурной оппозицией и официальной культурой, Р. Лахманн - о неконвенциональном и условном способах понимания знака в разных культурных моделях [Матхаузерова 1979; Лахманн 2001]82. Субстанциальное (неконвенциональное) восприятие знака предполагает фактическое «отождествление слова и обозначаемой субстанции» (С. Матхаузерова), означающего и означаемого. Конвенциональная модель не признает отношение между ними существенным, в ее пределах оказывается возможной знаковая унификация, замена одного выражения другим, выработка метатекстов и текстов самоописания: правил, инструкций, руководств, грамматических (в широком смысле) и риторических корпусов.
В самовосприятии старообрядчества знаковый субстанциализм и связанное с ним тяготение к целостному восприятию человеческого поведения и культуры в сотериологической перспективе противопоставлены знаковому и нравственному индифферентизму официальных реформаторов как признаку ложного дискурса. Со своей стороны, новая культура воспринимает сопротивление представителей старой веры как действие, лишенное смысла, неконструктивное, неструктури-руемое и, следовательно, недискурсивное в ее собственном типе дис-курса. Староверами новая культура воспринимается как антикультура (в пределе - антихристианство, «антихристово царство»), а в семантической системе нового дискурса поборники старины расцениваются как представители не-культуры («невежды», «безумцы»)83 [см. Лах-манн2001,26-27].
