Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Имперская политическая культура и национальное мифотворчество в период Первой мировой войны
1. Русский «паровой каток» в Восточной Пруссии. Горизонт ожиданий, и опыт войны 25
2. Танненберг 1914 - миф о битве или битва за миф. Культурные коды имперского офицерского корпуса 46
3. Конструкции национального мифа и политическая практика в заключительный период Второй империи (1915 - 1918 гг.) 66
Глава II. Национальные мифы в политической культуре Веймарской республики
1. Империя и республика. Поиск континуитета и аспекты культурной легитимации 87
2. Восточно-прусский военный синдром в истории Веймарской республики 108
3. Политическое инсценирование в Веймарской республике. Символьные формы и язык политической культуры. 126
4. Механизмы забывания и вытеснения в мифе. Трагедия генерала Людендорфа 149
5. Миф Танненберга как символ власти в раннем Третьем Рейхе 167
Заключение 181
Библиография 187
- Танненберг 1914 - миф о битве или битва за миф. Культурные коды имперского офицерского корпуса
- Конструкции национального мифа и политическая практика в заключительный период Второй империи (1915 - 1918 гг.)
- Восточно-прусский военный синдром в истории Веймарской республики
- Политическое инсценирование в Веймарской республике. Символьные формы и язык политической культуры.
Танненберг 1914 - миф о битве или битва за миф. Культурные коды имперского офицерского корпуса
Кратковременные оккупации восточных провинций Германии с августа по ноябрь 1914 и с середины ноября того же года по февраль 1915 г. были единственной в течение Первой мировой войны борьбой на германской территории. Однако именно эти события, которые со стратегической точки зрения были менее значительны по сравнению с крупнейшими военными сражениями, отозвались несоизмеримым эхом в кругах германской общественности. Эта реакция отнюдь не ограничивалась временем оккупации и периодом непосредственно после нее, когда многочисленные описания в слове и образах воспевали страдания провинции. Вся история Веймарской республики и раннего Третьего рейха носила на себе отпечаток восточно-прусского военного опыта, который послужил основой для возникновения одного из наиболее значимых германских национальных мифов первой половины XX века.
Без сомнения, население Восточной Пруссии должно было пострадать в результате оккупации, так как прежде всего жертвами военных действий стано вятся гражданские лица и их собственность. Десятилетиями формировавшиеся у местного населения представления о России способствовали возникновению психоза страха, который погнал многие тысячи мирных жителей провинции на запад вплоть до Берлина. Преувеличенно тяжелое положение Восточной Прус сии как «форпоста всего германства на востоке»1 привело к смене военного стратегического курса и отставке верховного главнокомандования. ;
Сходный горизонт ожиданий наложил отпечаток на действия другой стороны. Боязнь партизанской войны вынуждала русские армии сопровождать свое продвижение бессмысленными разрушениями: грабежи и насилие стали относительно частым явлением, в отдельных случаях старики использовались как прикрытие во время боев, значительное число мирных жителей было депортировано в Российскую империю.
Правовые определения о защите гражданского населения на территории Восточной Пруссии были нарушены, но даже официальные военно-исторические представления об оккупации и освобождении провинции приписывали русскому руководству заботу о дисциплине в армии. С точки зрения современных исследователей, русская оккупационная политика не вызвала большие жертвы, чем «дисциплинированный» террор в период пребывания германских армий в Бельгии1.
Для объяснения подобного хода событий и выявления основ национального мифа целесообразным видится исследование прошлого военного опыта и сформировавшегося на его основе горизонта ожиданий двух сторон накануне Первой мировой войны. Исходным тезисом анализа стала гипотеза об особом положении Восточной Пруссии в «ментальных картах» русского и германского народа как «места национальной памяти»2. Именно в связи с этим пространством и на его основе формировались определенные национальные стереотипы и «образы врага»3, определявшие как поведение отдельных людей в условиях военных действий, так и политику государства в целом.
В Германии со времен освободительных войн 1813 г. и франко-прусской войны 1871 г. подобных образов существовало несколько. Образ французов в национальном сознании немцев воспринимался как цивилизация декаданса и изнеженности, а также соперничающей с немецкой прямотой «мягкой» интеллигенции. Как народ торгашей англичане ассоциировались с воплощением вампирского капитализма, пауками и скорпионами1. И все же особое место в сознании германской общественности к началу Первой мировой войны занимал образ России. В то время как вторжение с запада было лишь вероятностью, возможной реализацией которой стала бы английская морская блокада, русские армии уже находились в опасной близости от слабо защищенной восточной границы Германии.
Представители консервативной общественности жаловались на неверность русских и обвиняли их в разрыве традиционной дружбы. Широкое распространение получили личные нападки на царя, который представлялся слабым, безвольным и не имеющим влияния на внутриполитические процессы, где все решала «партия войны» под предводительством великого князя Николая Николаевича и офицеров - носителей русского национализма и панславизма . К тому же военные действия против России, как борьбу культуры и варварства, было легче легитимировать в сознании масс, чем войну против западных держав. Эта концепция была тесно связана с традициями времен Vormaerz и революции 1848/49 гг., когда все русское из-за своей связи с деспотией и ее планами покорения Европы получало окраску легкомыслия, стремления к пьянству и жестокости, а все немецкое ассоциировалось с гражданскими правами, правовым и разумным государством, рациональностью и чистотой1.
Среди национальных стереотипов кайзеровской империи облик России получил еще одно особое качество. Сила возможной интеграции германского предвоенного общества при использовании образов французов, поляков, евреев имела ограниченные возможности, тогда как определение деспотической России в качестве врага могло привлечь и оппозиционные правительству партии: левых либералов и социал-демократов. Однако в отличие от остальной общественности последние при формировании образа России придерживались разделения на деспотический режим и подавляемые народные массы, в то время как в Германии в целом распространялось чувство ненависти ко всем русским.
Накануне войны возник целый поток литературы самых различных жанров по данной теме: богато иллюстрированные воспоминания, политические брошюры, которые пытались влиять на формирование политики по отношению к восточному соседу. Представления о русских, господствовавшие в то время в германском сознании, ни в коем случае не ограничивались областью эпических и лирических фантазий. Противопоставление «русского» и «германского» кажется большим, чем обыкновенная борьба за выживание. Это противостояние между культурой и варварством, между «Европой» как образцом исторического развития человечества и «Азией» как местом исторической стагнации. Ясно прослеживаются характеристики всех русских как «казаков», «татар», «скифов», «монголов», в описании их происхождения обычно упоминалась Сибирь или дикие степи, было особо распространено метафоричное сравнение с кры-сами и вшами, которые должны быть уничтожены . Хотя в этих картинах не было осознанного противопоставления аграрного и индустриального обществ, но собственно германское общество, которому угрожают всеразрушающие номады, описывалось как идеальное.
Особое место в механизмах формирования образа России как врага было отведено Восточной Пруссии - этой «солдатской земле» , которая вызывала в культурной памяти каждого немца не только предания о тевтонах и кольце Ни-белунгов, но и о вековых страданиях провинции. Ей была отведена судьба стать границей между славянским и германским миром.
В канун Первой мировой войны немецкие публицисты и общественные деятели формировали определенный горизонт ожиданий и постулировали правовую принадлежность восточных провинций к империи путем многочисленных экскурсов в историю и мифологизации предыдущего военного опыта, где Восточная Пруссия выступала в образе священной германской земли4.
Конструкции национального мифа и политическая практика в заключительный период Второй империи (1915 - 1918 гг.)
Позже генерал Франсуа обвинил Притвица не только в проигрыше первых пограничных битв, но и в поражении германской армии в целом: «В битве 20 августа успех был более чем вероятен, так как тяжелое положение сложилось только у генерала Макензена в центре. Однако Притвиц получил сообщение, что Наревская армия вторглась в пределы провинции. Если бы не он, мы бы уничтожили 20 августа Ренненкамфа, 31 августа - Самсонова. Не было бы поражения под Лембергом и переброски частей с Запада на Восток. В конечном итоге мы одержали бы победу» .
Его мнение разделял морально разбитый Хоффман: «Вчера был тяжелейший день в моей военной жизни - отступление. Мощные силы маршировали с юга, грозя отрезать нас от Вислы. Несмотря на удачное начало битвы, мы вынуждены были отступить, хотя I корпус захватил 1000 пленных, оружие и отбросил врага. Я почти убежден, если бы мы довели битву до конца, мы бы уничтожили целую армию»1.
Стало очевидно, что русские армии Ренненкампфа и Самсонова стремились к объединению сил западнее Мазурских озер. Германское командование осознавало: если противник воспользуется этой возможностью, то он будет настолько силен, что 8-ая германская армия может не устоять. Немцы должны были любыми силами помешать объединению. Но это было легче сказать, чем сделать: теоретически Наревская армия Самсонова могла не атаковать, а обойти германские войска.
Возможная потеря Восточной Пруссии имела, прежде всего, идеологические последствия. Отдать провинцию без борьбы - преступление, кроме того, за рекой не существовало укрепленной оборонительной линии, позволяющей сдерживать врага. Русские с западной стороны Вислы - означало русские под Берлином, а это уже было бы катастрофой. Следуя укоренившимся в германской армии традициям, верховный главнокомандующий Мольтке безоговорочно отправил Притвица в отставку. А так как командующий армии и шеф штаба - одно и тоже, командование Восточного фронта было заменено полностью.
Из Кобленца, где находилась ставка верховного главнокомандования немцев, ушла спешная телеграмма. «Дорогой Людендорф, Вы стоите перед новой тяжелой задачей, возможно еще более тяжелой, чем взятие Лютича, покрывшее Вас неувядающей славой. Я не знаю другого человека, к которому я бы испытывал такое безусловное доверие, как к Вам. Возможно, Вы еще спасете положение на востоке. Вы должны принести эту жертву Отечеству. Кайзер также взирает на Вас с доверием. Конечно, Вы не можете нести ответственность за то, что случилось, но, возможно, с Вашей энергией Вы сумеете предотвратить худшее. Итак, следуйте новому почетному призыву.
Генералу Эриху фон Людендорфу в то время было 50 лет, он был деятельным и тщеславным человеком, уверенным, что может немало совершить для себя и дела. Еще кадетом он обещал отцу принести честь семейному имени. Однако, по установленным меркам германского Генерального штаба, даже осуществив молниеносное взятие одной из основных бельгийских крепостей, Людендорф был непростительно молод, чтобы стать командующим армией и тем более фронтом. На место Притвица был назначен всеми забытый и почти неизвестный новому поколению офицерской элиты пенсионный генерал Пауль фон Бенкендорф фон Гинденбург.
Военная карьера Гинденбурга была в свое время очень удачной. Выходец из прусского дворянства, он впитал в себя военный этос и традиции прусского офицерского корпуса. Происхождение определило для него военную карьеру: он участвовал в объединительных войнах и уже в 1866 г. был представлен к высшему прусскому ордену Pour-le-Merite . После участия во франко-прусской
После объявления войны в августе 1914 г. 67-летний Гинденбург моментально подал прошение о возвращении на действительную военную службу: «Мне стыдно идти по улицам, когда другие солдаты на фронте» . Однако блестящее начало военной кампании на западе не предполагало призвания в строй ушедших на пенсию генералов. Только в момент мощнейшего кризиса на Восточном фронте Гинденбург получил назначение командующим и, несмотря на тяжесть предстоящей задачи, ответил строго в традициях лаконичности прусской армии: «Готов!»
Прелюдия битвы при Танненберге - воплощение классического образца действий германского Генерального штаба, к традиционному учению которого относилось мнение, что даже неправильное действие лучше, чем бездейственное ожидание. Ведь еще Наполеон учил, что можно терять все, кроме времени, так как подобную потерю невозможно восполнить . Людендорф прямо из штабквартиры кайзера в Кобленце поспешно издавал приказы, многие из которых впоследствии критиковались как ошибочные. Кроме того, указания направлялись прямо в корпуса и крепости в обход штаба 8-ой армии. Возможно, это было необходимостью, но, с точки зрения немецкого военного этоса, действия Людендорфа были истолкованы позже как проявление плохого стиля.
После прибытия нового командования на Восточный фронт предположения о действиях противника были подтверждены неожиданным образом: у павшего русского офицера нашли план операции, согласно которому Неман-ская армия Ренненкампфа должна была атаковать и удерживать все силы противника, противостоящие ей, двигаясь в направлении Ангераппа. Самсонов же должен был совершить обходной маневр с юга в тыл германским войскам1. Это был разумный план, основанный на предположении, что немцы сконцентрируют основные силы против армии Ренненкампфа. Русские выиграли два пограничных сражения, обрели самоуверенность и приблизились тем самым к своему поражению. 24 августа, через день после вступления нового командования в долж ность, началась переброска всех германских сил против Наревской армии Сам сонова. План будущей битвы, одобренный Людендорфом и Гинденбургом, имел множество тактических изъянов. Помимо спешного стягивания частей на место предполагаемой битвы, которое грозило сорвать план единовременных атак по всем направлениям, в ходе всего сражения как дамоклов меч нависала угроза атаки со стороны Ренненкампфа. Но, поставив своей целью уничтожение армии Самсонова, командование 8-ой германской армии не видело другого пу ти, как развернуть 1-ый резервный и 17-ый армейский корпуса в южном на правлении - только 1-ая кавалерийская дивизия и гарнизон Кенигсберга оста вались прикрывать тыл битвы против Ренненкампфа .
Гинденбург и Людендорф не собирались разыгрывать гибель Нибелун-гов, признававших только победу или поражение. В случае неудачи оставшиеся силы должны были использовать укрепленную линию Гауденц - Дойч - Эйлау - Элбинг, на строительство которой планировалось использование гражданских лиц и гарнизона Кенигсберга .
Восточно-прусский военный синдром в истории Веймарской республики
Однако германская военная элита опасалась воздействия революционной политической культуры на устоявшиеся ценности «общества подданных», кроме того, среди представителей властных структур господствовало убеждение, что «Троцкий специально затягивает переговоры в надежде на революцию в странах Европы»2. В армии не только был распространен приказ о «необходи-мости пресекать все попытки братания солдат и русских военнопленных» , более того, Германия была готова ввести 10-ый А.К. для наведения порядка внутри России.
Чтобы ускорить закрытие Восточного фронта и отправку частей на Западный, Людендорф дал разрешение на заключение перемирия между отдельными дивизиями и издал приказ о прекращении огня в случае, если противник находится в окопах и не открывает стрельбу4. Верховное командование прояснило следующие линии пропаганды в восточном вопросе: «немецкие армии не вмешиваются во внутренние дела России. Германия предложила мир еще в декабре 1916 г., хотя не нуждалась в нём, а просто высказывала мирные намерения. Однако царское правительство его отвергло, нынешнее же народное правительство, у которого нет оснований следовать захватнической политике, считает мир необходимым, чтобы защитить выигранную свободу. Военное положение Германии более чем устойчивое. Не мы начали войну! Чем раньше она окончится, тем быстрее русские крестьяне вернутся домой» .
Активные попытки вмешательства военного командования в сферу политических решений вызвали первоначальное сопротивление устоявшихся структур системы. М. Хоффман отмечал: «Между Людендорфом - Гинденбургом и руководством империи в лице канцлера и министерства иностранных дел большие расхождения. Но пока из-за начала подводной войны не может быть и речи о том, чтобы отправить канцлера в отставку» .
На состоявшемся совещании правительства и верховного командования М.Хоффман и кайзер выступили против увеличения численности польского населения Германии, то есть против включения российской территории Польши в состав Германской империи. Людендорфу и Гинденбургу, возрастающее влияние которых было основано на структурах национального мифа, было трудно представить, каким образом можно отказаться от с трудом завоеванных территориальных приращений в пользу политической конъюнктуры. Командующие заявили, что не просто не признают принципа политического самоопределения народов, но и что планирование границ по линии Немана невозможно прежде всего из стратегических соображений, равно как уступка Вильны и идея австрийской Польши.
При этом Людендорф выразил свое мнение в довольно резкой форме, позже к его заявлению присоединился и Гинденбург. «Его Величество в ответ устроил неприятную сцену, в заключение которой он заявил, что еще раз готов выслушать иное мнение командования». Однако генералы настойчиво высказались за быстрое заключение договора в Бресте, который решил бы проблемы защиты восточных владений Пруссии благодаря отделению окраинных государств от России и передачи их Тройственному союзу2.
М. Хоффман вспоминал позже: «Мне было ясно, что Людендорф зол на меня за мою позицию по польскому вопросу и не простит мне противодействия. Уже на следующий день я получил известия из Берлина, что Гинденбург и Людендорф поставили вопрос о составе кабинета. Они оба угрожали отставкой и требовали моего отзыва. У меня нет возможности даже появиться на западе. Великие люди часто страдают от ревности» .
Оба руководителя Восточного фронта чувствовали себя обманутыми гражданским канцлером и не собирались оставаться заложниками его политики на востоке, поэтому предприняли редкостный для прусской политической культуры шаг: они попытались давить на своего монарха. На меморандум канцлера, который был яркой попыткой подмять под себя военное командование, генералы ответили не ему, а самому императору. Послание было выдержано в редком для германской военной традиции тоне: «Ваше Величество возложило на нас право и долг следить за тем, чтобы результаты мира соответствовали подлинным свершениям и жертвам немецкого народа и армии... Предлагаемые нами условия должны послужить достижению военно-политических целей. Я прошу Ваше Величество окончательно решить, позволено ли моему мнению и мнению генерала Людендорфа иметь вес в ситуации государственной необходимости» .
Между строк этого обращения можно прочесть, что верховное командование пойдет на великую битву только при наличии уверенности, что мир будет заключен на их вкус. Это означало фактическую угрозу невыполнения задуманной операции. В этом случае кайзер оставил право решения за собой, хотя оба генерала остались на своих постах: «Я ожидаю, что Вы и генерал Люден-дорф сможете не переносить Ваши сомнения на задачи собственно ведения войны»3. В ответ Гинденбург и Людендорф поставили ультиматум об отставке Бетман-Гольвега .
Кайзеру, несомненно, было тяжело идти на уступки, так как он нервничал из-за растущей популярности Гинденбурга и Людендорфа. Однако противостоять народным любимцам у него не было мужества, ведь верховное командование опиралось теперь на свой успех, безоглядную радость населения и партийные машины национально настроенных партий. Примечательно, что рейхстаг, несмотря на сопротивление кайзера, поддержал идею командования об отставке канцлера Бетман-Гольвега. Сам же Вильгельм с этого момента превратился по сути дела в «теневого императора» .
27 января 1918 г. праздновался очередной день рождения Вильгельма И. Правительство стремилось использовать праздничную традицию, чтобы сыграть на национальных настроениях и пустить пыль в глаза Антанте. Однако праздновавшийся с большой помпезностью в мирное время, а особенно в канун войны день рождения императора на сей раз не вызвал воодушевленного отклика масс. Причиной неудачи этой затеи была не только всеобщая стачка, проходившая в это время в Берлине, но главным образом закат культа кайзера. Он потерял свою первоначальную интегративную сущность, отступив на задний план перед образом победителей при Танненберге.
В сложившейся ситуации современники заговорили о незавуалированном военном перевороте, а Гинденбург получил наименование «эрзацкайзер». Один из высших чиновников имперской канцелярии писал в то время: «Все теперь зависит от хода военных действий. Если они окажутся успешными, то народ радостно пойдет под иго военной диктатуры. Если нет, то возникнет ситуация тяжелого морального кризиса, которую не сможет мирно урегулировать ни один из нынешних правителей»1.
Гинденбург по-прежнему оставался фигурой, с которой были связаны надежды на победу. Так, в сообщениях прессы он служил символом не просто военной стойкости Германии, но образцом современного полководца вообще: «Союзники нуждаются в Гинденбурге. Антанта потерпела поражение в Италии, так как у них нет нашего Гинденбурга. Они не могут найти главнокомандующего для всех войск, распыление приказов - вот причина их неудач. В своих статьях они вопрошают: неужели нет ни одного французского генерала, кото-рый укрепил бы весь западный фронт и победил Гинденбурга...»
Политическое инсценирование в Веймарской республике. Символьные формы и язык политической культуры.
В период Восточно-прусской кампании Хоффман писал своей жене: «Работать с Людендорфом - просто здорово. Для подобной колоссальной работы нужный человек невероятной величины. Я горд, что мы едины во мнении по поводу нового плана операции и мои идеи пользуются его вниманием»3. Долгое время сторонники Людендорфа также цитировали мнение, высказанное Хофф-маном, что во время интенсивной работы по планированию победоносных сражений на Восточном фронте Гинденбург проводил свое время на охоте или во сне. Действительно, сохранившиеся записи свидетельствуют об отсутствии у Хоффмана в период военной кампании 1915 г. пиетета по отношению к фельдмаршалу: «Самое худшее, что Гинденбург абсолютно не понимает, почему мы не побеждаем для него, как в Восточной Пруссии. С этим величайшим полководцем всех времен мне пришлось быть вчера очень грубым»4. Однако в тот же период он отмечает острую нервозность Людендорфа, а позже и его неспособность к политической деятельности.
Личная неприязнь между Людендорфом и Франсуа повлияла на то, как последний оценил битву в целом и роль в ней шефа Штаба: «Людендорф потерял необходимое для командующего спокойствие дважды: во время атаки при Усдау и при возникновении угрозы со стороны Ренненкампфа. Неверным тактическим шагом Людендорфа был приказ о преследовании русских через Ней-денбург. Это был участок в 10 км севернее действительного положения противника по гористой и лесной местности. Я продвинулся южнее и захватил 60 тысяч пленных и 231 орудие. До сих пор Людендорф представляет меня непокорным генералом. Гинденбург не видел в моем поведении непослушания, так как он понимал, что я мог лучше, чем командование оценить реальную обстановку»1.
Более всего установкам старого символьно-смыслового мира имперской армии соответствовал образ Гинденбурга, с его консервативным мировоззрением, верностью императору и способностью скрыть свои личные интересы перед необходимостью сохранения старых идеалов. Фельдмаршал не вступал открыто в яростные прения об истинном победителе Танненберга, предпочитая традиционную скромность и лаконичность: «Воздадим хвалу Господу, который в дальнейшем будет с нами»2.
Победа Гинденбурга на президентских выборах 1925 г. и проводимая им в дальнейшем политика поддержки рейхсвера окончательно решила для представителей офицерского корпуса столь долго дискутируемый вопрос. «Гинден-бург первый перенял полную ответственность. Он есть и остается в истории человеком, который один имеет право называться победителем битвы при Тан-ненберге. Ни в коем случае это не Людендорф. Единственный победитель в битве при Танненберге - Гинденбург» ,- писал генерал фон Франсуа.
В 1926 г. в своей книге «Танненберг, как это действительно было» генерал Хоффман вынужден был окончательно пожертвовать своими личными амбициями в пользу общего благополучия офицерского корпуса: «Победа в целом удалась в результате полного бездействия Ренненкампфа. Решение и план битвы были созданы под руководством генерала Притвица, их логическое и непосредственное проведение в жизнь, которое привело к победному исходу битвы, последовало благодаря приказу и ответственности Гинденбурга»1.
Все полководцы битвы, кроме мятежного Людендорфа, превратились таким образом в гармоничные структуры мифа, оттеняющие фигуру старого фельдмаршала. Личные достоинства и заслуги Макензена, фон Белова, фон Франсуа и первоначально признанного автора идеи битвы Хоффмана были принесены в жертву интересам национальной интеграции: «Известно об успокоительном влиянии, которое Гинденбург оказывал на темпераментную фигуру Хоффмана. Генерал-фельдмаршал никогда не терял присутствия духа и при неожиданных известиях всегда говорил: "Ну, так должно быть" или "Ну, тогда мы поступим по-другому". В своем дневнике Хоффман очень часто повторяет эту фразу» .
Сам же Гинденбург до конца дней нес тяжелое бремя славы победителя битвы во имя прежних идеалов. Характерно его высказывание, зафиксированное фон Франсуа: «Я разговаривал в 1932 г. по этому поводу с президентом. Он с улыбкой мне ответил: "Неужели мы должны вчетвером бороться за эту пальму? Не лучше ли вместе порадоваться, что германская армия подарила нашему Отечеству эту замечательную победу?"»3
Не только полемика в прессе, но и вся риторика поздней республики была наполнена образцами толкования, национальными паролями, опиравшимися на военный опыт. Личные переживания ужасов тотальной войны и коммуникативная память отдельных социальных групп были подвергнуты тщательной переработке и принесены на алтарь национальной идеи. Неудивительно, что литература, прославлявшая войну, солдат и идею «фронтового товарищества» по тиражам во много раз превосходила издание книг Э.М.Ремарка и С.Цвейга4.
Накануне второго тура президентских выборов "Deutsche allgemeine Zeiung" опубликовала воззвание фельдмаршала «К немецкому народу!»5, свидетельствующее о том, что неординарная личность уже не принадлежит себе, а становится заложником конструкций национального мифа. «Патриотично мыслящие немцы всех местностей Германии призвали меня на высший пост в империи. Я следую этому призыву с серьезным убеждением в верности отечеству. Моя жизнь открыта перед всем миром, и я верю, что в тяжелые времена я должен выполнять свой долг... Как солдат я всегда видел перед глазами нацию, а не партии...Я никогда не терял веру в немецкий народ и в содействие Бога. К тому же я уже не молод, чтобы думать исключительно о стремительном взлете по службе...Мы не можем себе позволить войны и внутренние восстания, мы должны освободить расколотую нацию...Я протягиваю руку тем немцам, которые мыслят национально, сохраняя честь немецкого имении внутри и вовне... и я прошу их: "Помогите укреплению нашего Отечества!"»
Традиционная для того времени форма обращения наполнена образами, характерными исключительно для человека, актуализирующего военный опыт и оперирующего, прежде всего, национальными паролями.
Одним из ярчайших проявлений попыток консолидации республики на основе национального мифа стала знаменитая Танненбергская речь Гинденбур-га, произнесенная им на юбилее. Данное воззвание было опубликовано не только во всех газетах Европы, но и увековечено на одной из плит при входе на территорию памятника (См. Приложение 2). «Национальный мемориал Таннен-берга - это, в первую очередь, поминовение тем, кто пал за освобождение Родины. Мысли о них, но также и честь моих еще живущих товарищей принуждает меня к тому, чтобы в этом месте и в этот час торжественно объявить: обвинения мировых держав в том, что Германия виновата в величайшей из войн, мы возвращаем обратно.
Не ненависть и не желание поработить стали нашим оружием. Напротив, война для нас была больше внешним принуждением, тяжелейшей жертвой целого народа, средством защиты от целого мира врагов. Германия готова доказать это в любой момент перед независимым судом. В бесчисленных могилах, которые являются свидетельствами германского героизма, покоятся без различия люди всех партийных окрасок. Они были едины в любви и верности отечеству. Поэтому этот мемориал - знак памяти, который воодушевляет любовь к родине и возвышает германскую честь превыше всего»1.
Похожие диссертации на Национальный миф Танненберга и политическая культура Германии (1914-1934)
