Среда обитания как среда памяти: к истории отечественной мемориальной культуры Святославский, Алексей Владимирович

Содержание к диссертации

Введение

Глава I. Теоретические аспекты культуры памяти и коммеморативных практик 33

1. Прошлое как объект культурной памяти 33

2. Культура коммеморации в фокусе отечественных и зарубежных исследований 80

Глава II. История отечественной мемориальной культуры от древности до современности (на материале рукотворной среды обитания) 134

1. Мемориальная культура эпохи Древней Руси и Московского царства 134

2. Мемориальная культура Российской империи 148

3. Мемориальная культура Февральской республики (март-октябрь 1917 г.) 237

4. Мемориальная культура советской эпохи 252

5. Мемориальная культура постсоветской эпохи 348

6. Русский некрополь как явление мемориальной культуры 379

Глава III. Культура памяти в фокусе эмпирических социологических исследований 399

Заключение 446

Литература и источники 479

Список сокращений 505

• Прошлое как объект культурной памяти
• Мемориальная культура эпохи Древней Руси и Московского царства
• Мемориальная культура советской эпохи
• Культура памяти в фокусе эмпирических социологических исследований

Введение к работе

Актуальность исследования. Избранная тема культуры мемориализации (коммеморации, намеренного увековечения) является важным компонентом культуры памяти в целом, целенаправленно изучаемой мировой наукой и обозначаемой англоязычным термином «memory studies», что и значит — изучение памяти, понимаемой не в физиологическом, а в социально-культурном аспекте. «Начиная с конца 1970-х, memory studies заняли столь большое место в исторической науке и смежных с нею областях, что это позволило некоторым ученым предрекать уже скорый конец этого, образно говоря, “мемориального бума”. Мое же мнение таково, что рано хоронить то, что и сегодня по-прежнему владеет умами ученых», — замечает по этому поводу профессор истории Вермонтского университета (г. Бёрлингтон, Вермонт, США) Патрик Хаттон. Действительно проблема т. н. коллективной памяти, как ее называют вслед за одним из «отцов-основателей» данного научного направления, французским социологом I пол. XX в. Морисом Хальбваксом, уже несколько десятилетий волнует европейских и американских ученых и политиков, в частности, в связи с необходимостью выработки политики памяти как инструмента социального управления. «По всем признакам похоже, — считает Ян Ассман, — что вокруг понятия воспоминания складывается новая парадигма наук о культуре, благодаря которой разнообразнейшие феномены и области культуры — искусство и литература, политика и общество, религия и право — предстают в новом контексте».

Культура памяти связана с проблемой культурной идентификации. Исследования и дискуссии в данной области выявили ряд устойчивых проблем внутри «memory studies», от решения которых зависит, в конечном счете, политическая стабильность внутри государства и стабильность межнациональных отношений. Среди них проблема т. н. исторической вины и исторической ответственности наций, проблема адекватного и неадекватного отражения исторических событий в образах современной культуры («исторической правды» и «исторической лжи»), проблема культурной ностальгии и проблема «исторического забвения», носящего, с одной стороны, естественно-органический характер, а с другой, становящегося инструментом политического манипулирования, и др. Принимая во внимание особенности структурирования научной мысли в современной России, можно констатировать, что вся эта проблематика входит в дисциплинарные рамки культурологии, будучи также органично связана с социологией, исторической наукой и социальной психологией. В отличие от историографии, традиционно сосредоточенной, образно говоря, на выяснении того, как на самом деле было, культурология исследует, каким образом в конкретной культурной среде оказывается представлено то, что имело место в истории. Речь идет об анализе механизмов формирования исторических образов и изучении динамики этих образов в культуре.

Внутри области культуры памяти выделяется сфера намеренной коммеморации, представленная как совокупность социокультурных мнемических практик, порождающих коммеморативные знаки. В среде обитания, взятой нами в качестве источника материалов для исследования, выделяются архитектурно-скульптурные мемориальные сооружения, памятные знаки, надписи, памятные престолы, храмы и часовни, памятные наименования тех или иных установлений, включая мемориальную топонимику; некрополи, музеи, мемориальные комплексы и др. Категория памятников, являющих собой знаки намеренного увековечения, позволяет наиболее полно выявить, что именно хотела передать та или иная культура будущему. При составлении таких «писем в будущее» неизбежно происходит отбор наиболее существенных мировоззренческих установок и нравственных ценностей, что и делает мемориальную культуру своего рода концентратом мировоззренческих особенностей той или иной культуры в целом.

Коммеморация понимается нами как сознательный социальный акт передачи нравственно, эстетически, мировоззренчески или технологически значимой информации (или актуализации ее) путем увековечения определенных лиц и событий, то есть введения образов прошлого в пласт современной культуры. Представляется, что область коммеморации в совокупности содержательного (кто, когда, кому и чему с какой целью ставил памятники, давал памятные наименования, вводил памятные даты и т. д.) и формального (какими средствами пользовались при этом) аспектов является одним из наиболее адекватных показателей мировоззренческих особенностей той или иной культуры — как культуры индивида, так и групповой культуры, выделяемой на основе социальных, гендерных, возрастных, этнических, национальных, конфессиональных и др. признаков.

Анализ мемориальной ситуации в России на протяжении веков позволяет выявить как характерные явления того, что называют особенностями национального менталитета, т. е. своего рода «вечных» составляющих национальной культуры, так и явления локальные, явления субкультурного характера и явления временные, преходящие.

Проблема увековечения тех или иных лиц и событий отечественной и мировой истории, проблема выбора средств и художественных трактовок исторических образов видятся в числе наиболее злободневных в общественной и политической жизни современной России. Практически все крупные политические события последних десятилетий оказались детонатором активных споров, дискуссий и конфликтов в связи с необходимостью представления исторических образов в современной культуре. Нередко имеет место радикальная переоценка роли и места в истории тех или иных лиц и событий. Активизации дискуссий по поводу коллективной памяти всякий раз неизбежно способствуют предвыборные кампании. Политические, экономические и социальные кризисы неизбежно пробуждают ностальгические настроения, а также заставляют пристальнее вглядываться в прошлое в поисках причин возникших осложнений. Поиски путей социально-культурной идентичности также ведут в прошлое. Проблемы установки, разрушения, восстановления памятников, выбора тех или иных форм увековечения, проблема художественных достоинств монументов – по-прежнему пребывают в числе наиболее злободневных в среде духовных проявлений общества в нашей стране.

С другой стороны, изучение мемориальной культуры естественным образом связано с практиками сохранения, изучения и использования культурного наследия в целом. Как известно, данная область также оказалась в фокусе внимания исследователей всего мира. Пробелы в освоении культурного наследия и реализации социокультурных функций памяти, призванных помочь в решении этих проблем, не могут быть компенсированы никакими иными социальными механизмами. Разработка мемориальных аспектов культуры предполагает сознательное обращение к прошлому в поисках ответа на актуальные вопросы современности, а, в конечном счете, для снижения уровня конфликтности в межкультурной коммуникации, нравственного совершенствования личности и улучшения межличностных отношений.

Степень научной разработанности проблемы. По данному вопросу могут быть сделаны два общих замечания. Во-первых, очевидно, что проблематика культуры памяти в целом разработана более глубоко, чем раздел этого научного направления, связанный конкретно с коммеморацией (культурой намеренного увековечения). И, во-вторых, основной корпус работ по memory studies приходится на страны Западной Европы и Северной Америки, в России же таких работ несоизмеримо меньше. Это отчасти объясняется молодостью самой отечественной культурологии и невозможностью более-менее объективных исследований еще два десятилетия тому назад — в условиях жесткой монополии государства и однопартийной идеологии на процесс формирования исторических образов и представлений. Тем не менее, в последнее время усилиями ряда отечественных ученых сделано немало в данном направлении. Особо необходимо отметить работающее под руководством д. и. н. проф. Л. П. Репиной Российское общество интеллектуальной истории и его печатный орган журнал «Диалог со временем: Альманах интеллектуальной истории». В 2010 г. Обществом опубликована коллективная монография, посвященная формированию исторических образов и представлений на обширном материале мировой культуры. Ряд фундаментальных работ, связанных с осмыслением отражения прошлого в культуре, опубликован И. М. Савельевой и А. В. Полетаевым.

В аспекте изучения процессов формирования исторических образов в массовом сознании современных россиян необходимо особо отметить труды Аналитического Центра Юрия Левады в лице его ведущих ученых Л. Д. Гудкова и Б. В. Дубина. Наиболее полно результаты социологических исследований культурной памяти последних лет получили отражение в недавно вышедшей монографии Бориса Дубина «Россия нулевых: политическая культура – историческая память – повседневная жизнь (М.: РОССПЭН, 2011). К исследованиям Левада-Центра мы не раз обращаемся в своей работе.

Одной из наиболее острых проблем в изучаемой области стало отражение образов Великой Отечественной войны в российской культурной памяти советского и постсоветского времени. Ей специально были посвящены сборники «60-летие окончания Второй мировой и Великой Отечественной: Победители и побежденные в контексте политики, мифологии и памяти» и «Память о войне 60 лет спустя: Россия, Германия, Европа». Проблема отражения событий Второй мировой войны в коллективной памяти в СССР и России периода 1985–2000 г., а также ряд проблем формирования политики памяти, в том числе в связи с попытками принятия так называемого «мемориального закона» в 2000-х гг. стали предметом монографии Н. Копосова «Память строгого режима».

На Западе формирование специального научного направления, изучающего т. н. коллективную память, обычно связывают с трудами последователя Э. Дюркгейма французского социолога Мориса Хальбвакса (Альбвакса). Идеи Хальбвакса получили затем развитие в работах П. Рикёра и Я. Ассмана. Подробный анализ социальной потребности в прошлом дан в монографии британского историка Дэвида Лоуэнталя «Прошлое — чужая страна», увидевшей свет впервые в 1982 г. и вышедшей российским изданием в 2004 г. Лоуэнталь подвергает социокультурную роль прошлого многоаспектному анализу, подробно останавливаясь на проблемах ностальгии и страха перед прошлым, на проблеме восприятия т. н. ближнего и отдаленного прошлого, на выявлении места и роли разного рода исторических источников, исследует динамику культурной памяти — на примере Великобритании и некоторых стран Европы. Анализ разнообразных и подчас противоречивых оценок значения прошлого в настоящем дан в монографии историка Патрика Хаттона, профессора Вермонтского университета (штат Вермонт, США), который подробно останавливается на анализе целого ряда ставших классическими работ в области memory studies. Работы М. Фуко, Дж. Вико, Ф. Арьеса, Ф. Йейтс и др. стали предметом осмысления в фундаментальной монографии Хаттона «История как искусство памяти», опубликованной впервые в 1993 г. и позднее вышедшей в русском переводе. Одной из наиболее известных и вызвавших широкий отклик работ стало трехтомное издание, осуществленное французским историком, членом Французской Академии, председателем ассоциации «За свободу истории» Пьером Нора. Эта работа, получившая название «Места памяти», существует теперь и в сокращенном русском издании, озаглавленном «Франция-память». Оригинальное название более точно отражает идею Нора, который выдвигает свое понимание современной мемориальной культуры как совокупности мест памяти, в которых сконцентрирована коммеморация. История у Нора противопоставлена «живой» памяти и вытесняет память. Память сопротивляется и старается «охранять» прошлое, создавая своего рода крепости, «места памяти» (их нельзя путать с «памятными местами», означающими в отечественной научно-терминологической традиции места утраченных памятников). Не все исследователи согласились с идеей Нора, попытавшегося в духе Хальбвакса жестко развести в стороны письменную историческую науку и проявления коллективной памяти как некоей «живой» повседневности, однако Пьер Нора был и остается видной фигурой в современных memory studies. Анализ работ Нора в сопоставлении с работами других европейских исследователей культуры памяти — Ф. Арьеса, Ф.-А. Йейтс, М. Агульйона, Э. Хобсбаума и др. — затрагивающими вопросы, влияющие на политику коммеморации, дан в уже упомянутой работе Патрика Хаттона. Многоаспектное исследование коллективной памяти было предпринято профессором социологии и коммуникаций Университета имени Вильфрида Лорье в Онтарио (Канада) Ивоной Ирвин-Зарецка. Ее монография «Рамки памяти: Динамика коллективной памяти», написанная в 1990-х гг., недавно вышла вторым изданием. Теоретические рассуждения автора монографии построены на обобщении исторического материала, относящегося к некоторым наиболее травмирующим событиям всемирной истории XX столетия. Привлекается материал, связанный с Холокостом, войной США во Вьетнаме, Первой мировой войной, Второй мировой войной. Рассмотрены вопросы динамики памяти в различных этнокультурных секторах Канады и проблемы формирования исторических образов в послевоенной Польше. В связи с празднованием 500-летия открытия Америки Колумбом поставлена интересная проблема отражения этого события в современной памяти как легитимного или нелигитимного (начало геноцида коренных народов континента) с точки зрения современной западной морали. Среди последних монографических работ, специально посвященных культуре коммеморации, отметим книгу профессора Калифорнийского университета (г. Дэвис) Дэвида Симпсона, американца британского происхождения. Ее название «9/11. Культура коммеморации» — отражает особенности построения этой работы, где отправной точкой для исследования автор берет события 11 сентября 2001 г. (террористические акты, приведшие к разрушению «Башен-Близнецов» в Нью-Йорке), а затем включает их в общий контекст военно-мемориальной культуры США и Великобритании. В монографии содержится критический анализ истории коммеморации в этих странах, начиная с конца XVIII века по настоящее время. В 2009 г. был опубликован сборник работ авторов из Канады, США, Великобритании, Австралии и Израиля «Память о войне и массовая культура: Очерки моделей памяти и коммеморации». В вошедших в него статьях исследуются разнообразные пути отражения военной истории и сохранения памяти о войне, как традиционные (архитектурная среда, книги, экскурсии и путешествия), так и современные: кино- и видеофильмы, интернетсайты, компьютерные игры. Редакторы-составители сборника — профессора университета г. Калгари (Канада) Майкл Керен и Холджер Хервиг. Сборник стал итогом проведенной в 2006 г. в университете г. Калгари круглого стола «Память о войне и массовая культура». Джеем Винтером в книге «Память о войне: Великая война и историческая память в двадцатом столетии» было предпринято исследование военно-мемориальной культуры с точки зрения гипотезы о том, что весь военно-мемориальный «бум» XX века так или иначе произрастает из коммеморации жертв Первой мировой войны. В 1992 г. была опубликована книга профессора факультета археологии Йоркского университета (Великобритания) Кевина Уолша «Репрезентация прошлого. Музеи и наследие в мире пост-модерна». Исследованием современной мемориальной культуры США специально занимается руководитель Отделения американских исследований в Колледже искусств и словесности при Университете Нотр Дам (Индиана, США) Эрика Досс. В ее работах раскрывается специфика того самого мемориального «бума», на который указывал Винтер, применительно к современности. Досс исследует разнообразные мемориальные акции в Западной Европе и США, выражающиеся в широком спектре применяемых средств коммеморации (Национальный мемориал Второй мировой войны в Федеральном округе Колумбия, увековечение событий 11 сентября 2001 г., мемориализация жертв Холокоста и др.). Мемориальная культура повседневности в современных США стала предметом анализа американских историков Роя Розенцвейга и Дэвида Телена «Прошлое в настоящем: Обращение к истории в американской повседневности». Интересующей нас проблематике также посвящен ряд работ профессора Виргинского университета (США) Алона Конфино. Проблема противостояния «народной памяти» и «доминанатной» идеологии рассмотрена как одна из проблем в фундаментальной работе Барбары Мишталь «Теории социальной памяти».

Совсем недавно, в 2011 г. в США под редакцией известного специалиста в этой области проф. Джеффри Олика была выпущена в свет первая в своем роде хрестоматия по проблемам коллективной памяти.

За последние годы было проведено несколько мероприятий, посвященных проблемам memory studies в Западной Европе и США, более подробно они рассмотрены в диссертации. Среди наиболее актуальных тем, разрабатываемых западными коллегами, остаются политика коммеморации и ее отношение к коллективной памяти, проблема намеренного искажения исторических фактов, проблемы мифологизации, проблемы преодоления т. н. «исторической вины» в политике памяти, проблемы освещения побед и поражений в военно-мемориальной культуре, проблема мемориализации «маленького человека» и некоторые другие. Значительное место уже несколько послевоенных десятилетий занимает осмысление т. н. Холокоста — понятия, связываемого на Западе, начиная с 1970-х гг. исключительно с геноцидом евреев в нацистской Германии, и весь комплекс связанных с памятью о Холокосте проблем.

В России проблематика культуры памяти в целом изучена значительно слабее, чем на Западе, однако последние годы показали рост интереса к этой области культурологии. Наряду с отмеченными выше работами Л. П. Репиной, И. М. Савельевой и А. В. Полетаева необходимо упомянуть ряд мероприятий и сборников статей по данной проблематике. В ноябре 2001 г. в Российской академии государственной службы при Президенте РФ социологическим центром РАГС был организован круглый стол по теме «Историческая память: преемственность и трансформации». Петрозаводским госуниверситетом в сентябре 2002 г. проведена научная конференция «Культура исторической памяти». В декабре 2004 г. Российским государственным гуманитарным университетом была проведена научно-практическая конференция «Искусство как сфера культурно-исторической памяти». Европейским университетом в Санкт-Петербурге в мае 2007 г. состоялась международная конференция «Между памятью и амнезией: Следы и образы Гулага». В Москве в октябре 2009 г. Российским институтом культурологии при участии других организаций проведена международная конференция «Россия и Польша: Долг памяти и право забвения», где значительная часть докладов была так или иначе связана с проблемой культурной памяти.

Отдельно следует отметить теоретические исследования феномена культурного наследия, в том числе памятника как единицы наследия, проводившиеся с середины 1980-х гг. в Российском институте культурологии (до 1991 г. НИИ культуры). Их итогом стал выпуск целого ряда сборников.

Мемориальная культура рукотворной среды обитания во всем комплексе формально-содержательных особенностей, от российской древности до современности, пока не стала предметом отдельного исследования, что и вызвало к жизни настоящую работу, однако, начиная со второй половины XIX в. отдельные аспекты мемориальной культуры, отдельные коммеморативные формы, отдельные периоды истории коммеморации в России оказались в фокусе описания и научного осмысления. Среди них различаются работы, помогающие сформировать источниковую базу (справочники, каталоги), и работы аналитического характера, в которых делаются попытки исследования мемориальных аспектов локально и темпорально ограниченного фрагмента отечественной культуры, а также смешанные работы (каталоги с элементами анализа). Нередко как первые, так и вторые связаны с определенным конкретным жанром мемориальной культуры (архитектурно-скульптурные монументы, храмы и часовни, надгробия, музеи, мемориальные комплексы и др.). Каталоги разного рода памятников с более или менее подробным описанием и элементами анализа начали выходить еще в Российской империи.

В советскую эпоху в силу известных причин аналитическая составляющая memory studies по новому и новейшему периоду комплексного развития получить не могла, поскольку считалось, что вектор самой мемориальной культуры задан руководящей партийной идеологией, а коллективная память народа тем самым сведена к мемориальной политике партии и государства. Тем не менее, исследования велись — или «в стол», или на более абстрагированном теоретическом уровне (см. далее параграф о методологических основаниях данного исследования). Естественно, в это время выходили работы справочно-фактографического и описательного характера, а также работы искусствоведческой направленности, в которых мемориальные знаки и сооружения рассматривались и исследовались в аспекте почти исключительно эстетической, а не мемориальной социокультурной функции, что само по себе ценно, но недостаточно. Что касается древнерусской культуры, то здесь, в продолжение начатого еще во времена Российской империи, было сделано немало в области сбора, описания и изучения памятников эпиграфики (надписи на стенах храмов, надгробий, крестов) и отчасти в области мемориального храмоздания. Возрождение направления семиотики культуры, изучающего крест (ставрографии) позволило выйти в свет ряду работ, посвященных памятным крестам как особой форме коммеморации.

В постсоветский период большим вкладом в изучение памятников коммеморативной культуры стала публикация двухтомного издания. Е. И. Кириченко под характерным названием «Запечатленная история России». По определению автора, целью монографического исследования явилось выявление и изучение типов и жанров художественного творчества, выполняющих функцию увековечения и прославления событий и лиц в России. Впервые была так широко и многообразно представлена номенклатура мемориальных объектов, создающихся средствами пространственных искусств. Однако эта работа была ограничена эпохой Российской империи и конкретными формами (архитектурно-скульптурные монументы и мемориальные комплексы). Помимо этого труда, необходимо отметить работы К. Г. Сокола, особенно фундаментальное издание «Монументальные памятники Российской империи: Каталог», В нем были собраны, описаны и представлены в виде кратких иллюстрированных очерков сведения о 915-ти архитектурно-скульптурных монументах мемориального характера, а также в виде отдельной таблицы (тип памятника; источник информации; примечания) — сведения об 680-ти установленных и 212-ти предполагавшихся к установке памятников императору Александру II в 1911–17 гг. Сокол подошел к теме не с искусствоведческих, а с культурологических позиций, включив в каталог, в частности, многочисленные типовые памятники-бюсты, которые никогда бы не стали предметом интереса со стороны искусствоведов и архитекторов, почти монопольно работающих пока в области исследования городских и усадебных монументов. В области изучения усадебной мемориальной культуры, равно как и в теоретическом осмыслении феномена мемориальности немало сделано Е. Н. Чернявской.

С 1990-х гг. началось широкое изучение православной мемориальной культуры России. Мемориальная эпиграфика нашла отражение в работах А. Г. Авдеева, в сводах коммеморативных досок, подготовленных специалистами Москвы и Петербурга (см. параграф «Источниковая база»).

Отдельным направлением является музееведение. Работа в этом направлении велась достаточно интенсивно и в советское время, и продолжается ныне. В 2003 г. вышла коллективная монография «Музейное дело России». С точки зрения истории мемориальной культуры представляют интерес первые шесть глав монографии, подробно, на современном уровне, освещающие всю историю отечественного музейного дела. До этого история музейного дела была предметом семи выпусков «Очерков истории музейного дела в СССР», выходивших в 1950-70-х гг. В 2003 г. Т. Ю. Юреневой была опубликована первая в своем роде отечественная работа, где дано всестороннее осмысление музея в мировой культуре. Заметным вкладом в исследование и популяризацию знаний в области мемориальной культуры стал выход в свет подготовленной в Российском институте культурологии Российской музейной энциклопедии. Целый ряд вопросов, так или иначе касающихся нашей проблематики (городская культура, семиотика культуры, культура повседневности, проблемы наследия и др.), — рассмотрен в коллективной монографии под редакцией проф. И. М. Быховской, ставшей по существу «закладным камнем» в развитии прикладной культурологии.

Еще одной особой отраслью мемориальной культуры является культура некрополя, вырастающая из погребальной культуры в целом. Литература по отечественной некрополистике сама по себе неоднородна, она включает изучение конкретных исторических эпох и периодов, а также различных видов некрополей: городских, сельских, монастырских, погостов при храмах. Одни исследования носят культурно-антропологический характер, будучи сфокусированы на особенностях погребальной культуры в целом как отражении мировоззренческих основ данной культуры, другие представляют собой исследование погребальных памятников и знаков с формально-археологической или искусствоведческой точки зрения. Некрополи Московского Кремля и погребальная культура древней Руси стали предметом многочисленных работ Т. Д. Пановой. Изучению особенностей надгробных памятников древней Руси посвящены работы Л. А. Беляева. Древнерусский некрополь стал предметом работ С. Ю. Шокарева, для которых характерен комплексный культурологический подход к феномену погребальной культуры с высокой степенью аналитичности. Председателю Археографической Комиссии РАН акад. РАО С. О. Шмидту и его ученику С. Ю. Шокареву принадлежит заслуга издания книги исследователя начала XX в. А. Т. Саладина «Очерки истории московских кладбищ», пролежавшей в рукописи более 80 лет, а также ряда других работ. Фундаментальной работой по культурно-антропологическому исследованию погребальной культуры является монография Ю. А. Смирнова.

Объект исследования: коллективная память. Культура памяти, став основой исторической науки, теории культурного наследия и породив целый комплекс социокультурных акций (охрана, реставрация и реконструкция наследия, музейное дело, коммеморативная политика, использование наследия в просветительской, политической, коммерческой и иных целях), вызвала к жизни уже немало исследований, объединяющихся вокруг понятий «социальной памяти», «культурной памяти», «коллективной памяти», «исторической памяти». Эти понятия иногда выступают как полные или неполные синонимы, иногда разграничиваются. Термин «социальная память» часто употребляется применительно к сфере социокультурных практик, охватывающей социальные мнемические процессы — в противоположность физиологическим (физиологическая память). Это комплекс средств и механизмов, обеспечивающих мнемическую деятельность социума, т. е. позволяющих принимать, обрабатывать, хранить социальные смыслы, передаваемые из прошлого в настоящее — в результате актов исторической коммуникации. Мемориальная культура (культура увековечения, коммеморативная культура) отвечает за процесс формирования образов в культуре настоящего для последующей трансляции в будущее. Иногда используется как синоним социальной памяти термин «социокультурная память» или «культурная память», хотя некоторые исследователи с этим не согласны и считают, что социальная память включает в себя как культурные (наработанные человечеством), так и внекультурные (генетически унаследованные) смыслы. Тогда на этом основании ставится водораздел между социальной и культурной памятью. Существование социальной памяти объясняется необходимостью передачи культурного опыта, позволяющего обеспечить нормальное функционирование социума и избежать благодаря этому ряда деструктивных явлений. По А. В. Соколову, социальная память включает в себя социальное бессознательное (этническая психология, архетипы, социальные инстинкты) и культурное наследие, подразделяющееся на неопредмеченную часть (духовное наследие) и опредмеченную часть — материальное наследие, т. е. памятники культуры. Духовная культура, или общественное сознание, включает в себя язык как необходимое средство коммуникации; знания о прошлом, обладающие определенной социальной ценностью; технологические знания и умения, необходимые для материального бытия человечества; систему норм и вытекающих из них моделей поведения, регулирующих межличностные отношения и отношения с окружающей действительностью.

В англоязычной литературе, так же, как и в отечественной, мы встречаем чередование определений «социальный» / «коллективный» в одной и той же смысловой позиции (Ср. названия монографий: «Collective Remembering / Middleton D., Edwards D. (eds.). L.: Sage, 1999» Но: «Misztal, Barbara A. Theories of Social Remembering. Maidenhead, Berkshire, England; Philadelphia, PA: Open University Press, 2003»). Немецкий ученый Ян Ассман употребляет даже непопулярный в англоязычных memory studies термин «культурная память» (Assman, Jan Das kulturelle Gedchtnis. Schrift, Erinnerung und politische Identitt in frhen Hochkulturen. Mnchen: C. H. Beck, 1992). Поскольку в русскоязычной среде пока не наблюдается единства в терминологии, мы в данной работе также отдаем предпочтение термину «коллективная память» как наиболее последовательно употребляемому со времен Э. Дюркгейма и М. Хальбвакса в мировой научной литературе по memory studies. Стоящее за ним понятие традиционно входит в две терминологические оппозиции, будучи противопоставлено, с одной стороны, понятию исторической науки, а с другой, понятию индивидуальной памяти. Историческая наука может быть представлена своего рода методическим инструментом работы с коллективной памятью. Она призвана упорядочить процессы восприятия, отбора, осмысления и использования полученных из прошлого смыслов. Важную роль в формировании коллективной памяти играет т. н. политика памяти (мемориальная политика), проводимая государственной властью или определенными политическими силами.

Предмет исследования: социокультурные механизмы коммеморации — на материалах рукотворной среды обитания. Феномен коммеморации как намеренного увековечения представляется совокупностью социокультурных мнемических практик, порождающих коммеморативные знаки. Среди них выделяются архитектурно-скульптурные мемориальные сооружения, памятные знаки, коммеморативные надписи, памятные престолы, храмы и часовни, памятные наименования тех или иных установлений, включая мемориальную топонимику; некрополи, музеи и мемориальные комплексы. Эта категория памятников (именно памятников в первоначальном смысле слова) позволяет наиболее полно выявить, что именно хотело передать то или иное поколение, социум, личность как носитель определенной культуры – грядущему. При этом происходит «фильтрация» наиболее существенных мировоззренческих установок и нравственных ценностей, что и делает мемориальную культуру своего рода сущностным ядром данного среза культуры.

Изучение феномена культуры увековечения (коммеморации) видится важным в аспекте утверждения самой культурологии как науки, — на фоне непрекращающихся дискуссий о ее предмете и тематических границах. «Предмет культурологического познания, — уточняет А. Я. Флиер, — не “вся культура” — это по силам лишь всей совокупности социальных и гуманитарных наук. Культурология ограничивает свою “познавательную площадку” именно /…/ комплексом ценностно-смысловых, нормативно-регулятивных и знаково-коммуникативных средств и механизмов, обеспечивающих коллективный характер форм жизнедеятельности людей, который можно назвать “культурой в узком смысле”, а в функциональном ракурсе рассматривать как систему социальных норм человеческой жизненной практики. /…/ Есть все основания предполагать, что данная система социальных норм и является квинтэссенцией культуры как таковой, порождаемой в процессе накопления и аккумуляции социального опыта, его селекции и выделения наиболее оправдавших себя образцов осуществления деятельности (в данном случае имеются в виду критерии не утилитарной, а социальной эффективности). Эти образцы закрепляются в памяти и практике людей посредством нормирования и стандартизации как наиболее социально приемлемые, символизируются в наглядных формах, внедряются в актуальную социальную практику и особенно в систему коммуницирования, межпоколенной трансляции, модернизации, изменчивости и т. п. Такого рода нормативно-регулятивные процессы определяют основные формы деятельности и взаимодействия людей практически в любой сфере их социальной активности: от высших проявлений интеллектуального и художественного творчества до криминальной сферы. Собственно это и есть системообразующее ядро всякой конкретно-исторической культуры». Описанный процесс межпоколенной трансляции социальных ценностей может успешно изучаться на материале культуры намеренного увековечения, ибо она представляет собою своего рода концентрат этих ценностей, выделенный из прошлого опыта и предназначенный для передачи будущим поколениям.

Гипотеза исследования:

Изучение коллективной памяти и феномена намеренной коммеморации есть инструмент постижения аксиологических основ конкретной культуры. Анализ исторических предпочтений и путей формирования исторических образов в массовой и групповой памяти, в мемориальной политике обладает несомненным прогностическим потенциалом, позволяющим определять, куда направлен вектор симпатий и антипатий носителей коллективной памяти. Социально-конструктивная коммеморация является средством нейтрализации заложенных в самом процессе формирования исторических образов противоречий, что, в конечном счете, позволяет снижать степень социальной конфликтности. Социально-деструктивная коммеморация, напротив, повышает вероятность конфликтности в межкультурной коммуникации различных форм и уровней.

Цель исследования: Раскрытие конструктивного и деструктивного потенциала практики коммеморации в общекультурном дискурсе и выявление основных тенденций, действовавших в отечественной мемориальной культуре с древности до новейшего времени для углубления научного знания в области национального менталитета, выявления и прогнозирования ряда социокультурных процессов через определение специфики функционирования памятника в культуре (на материале рукотворной среды обитания).

Задачи исследования:

- Выявление функционально-типологических особенностей памятника как явления культуры;

- Определение места и роли феномена коммеморации в общем социокультурном процессе;

- Анализ семиотических особенностей памятника как знака и коммеморации как социального коммуникативного процесса;

- Анализ специфики различных форм коммеморации в рукотворной среде обитания;

- Выявление общих и локальных особенностей связанных с коммеморацией в среде обитания социокультурных практик;

- Формирование цельной картины истории мемориальной культуры России на материалах рукотворной среды обитания;

- Исследование процессов интерпретации мемориального содержания памятника при вхождении его в иную систему культурных кодов (смена эпох, включение в иную культурную среду);

- Исследование формально-содержательных особенностей коммеморативных акций в рамках различных культурных парадигм, выявляемых внутри общего культурного процесса в России с древности до современности;

- Выявление и анализ сквозных и локально-темпоральных процессов и тенденций в области коммеморации на материале истории отечественной культуры с древности до современности;

- Анализ роли исторической коммуникации в формировании сакральной среды;

- Выявление специфических особенностей культуры коммеморации как наиболее характерных показателей ценностно-мировозренческих особенностей той или иной эпохи и конкретной культурной среды;

- Исследование специфических процессов и явлений в культуре памяти на материале конкретных периодов истории России (Древняя Русь, Московское царство, Российская империя, советская Россия, современная Россия) и в рамках ряда культурных парадигм и бинарных оппозиций (сакральное / профанное; языческое / православное; церковное / светское; официальное / народное; консервативное / либеральное и др.);

- Исследование механизмов формирования исторических образов в отечественной коллективной памяти в различные исторические эпохи, периоды в рамках различных культурных парадигм;

- Исследование мемориальной политики государства в различные исторические эпохи и периоды;

- Исследование мировоззренческих особенностей отдельных сегментов городской социальной среды (в том числе полевые исследования на материале собственных опросов и интервью соискателя) — на основе выявления и анализа аксиологических аспектов формирования исторических представлений, включая выявление устойчивых положительно и отрицательно маркируемых образов (лиц, событий) с соответствующей мотивацией — в групповом сознании современников;

- Сравнительный анализ коммеморативно-коммуникативной культуры разных эпох отечественной истории и выявление наиболее устойчивых тенденций;

- Выявление национальной специфики мемориальной культуры России.

Хронологические рамки исследования: Как следует из названия работы, историческая часть исследования охватывает отрезок истории русской культуры от эпохи Киевской Руси до настоящего времени. Нижняя временная граница может определяться ранними настенными граффити, датируемыми XI-XII вв. Верхняя граница приходится на 2011 год.

Территориальные границы исследования определяются ареалом распространения русской материальной и духовной культуры и выражены неравномерно применительно к различным эпохам и разным видам коммеморативных знаков. В основном эти границы определяются границами соответственно древнерусского государства (Киевская, Новгородская, Владимиро-Суздальская Русь), Московского царства, Российской империи, СССР и Российской Федерации. Начиная с эпохи империи, в значительной мере были использованы материалы Петербурга и Москвы.

Методологической основой исследования являются принципы историзма, системности, объективации. Наиболее последовательно для анализа историко-культурных процессов автором применяется семиотический подход, восходящий к работам К. Леви-Стросса, Р. Барта, Ч. Пирса, Ч. У. Морриса, У. Эко. В работе широко использованы научные выводы представителей московско-тартусской семиотической школы (Ю. М. Лотман, Б. А. Успенский, Вяч. Вс. Иванов). Исследование механизмов культурной памяти и феномена памятника представлено в работе в аспекте социальной коммуникации, что сделало необходимым использование методологических наработок Г. Лассуэлла, А. В. Соколова, Л. Д. Гудкова. При анализе проблем культуры памяти, автор опирался на традиции Школы «Анналов» (М. Блок, Л. Февр) в части выявления мотивационных, мировоззренческих аспектов тех или иных проявлений социокультурного процесса, изучения человека как носителя и творца культуры в единстве экономических, политических и духовных факторов. При этом широко применялся сравнительно-исторический метод исследований. Формирование среды памяти может быть рассмотрено и в терминах виртуальных структур гиперрреальности, что заставило нас обратиться к идеям Ж. Бодрийара. Поскольку спецификой данного исследования является культурологический подход к анализу исторического процесса в России, мы воспользовались методологическими принципами анализа культуры, понимаемой в аспекте экстраутилитарных регулятивных начал человеческой жизнедеятельности, сформулированными в работах А. Я. Флиера. Весьма продуктивными в методологическом отношении стали положения, сформулированные в работах А. С. Ахиезера и И. В. Кондакова в 1990-х гг. применительно к изучению истории и теории отечественной культуры, которая в таком случае представлена в виде ряда социокультурных парадигм, выстраиваемых на основе определенных культурных фреймов и бинарных оппозиций. В основу композиции первой и третьей глав диссертации был положен проблемный метод структурирования материала, в основу второй главы — историко-хронологический и тематический.

Для повышения научной обоснованности результатов исследования широко применялся статистический метод в рамках специально проведенных автором диссертационной работы полевых социологических исследований путем анкетных опросов и интервью. Кроме того, для конкретных проблемных задач постоянно привлекались данные исследований, проведенных некоторыми социологическими службами (Левада-Центр и др.). Методика авторских полевых исследований в области формирования исторических представлений и культуры коммеморации также включала в себя метод интервью, что призвано обогатить возможности для выведения различного рода закономерностей в данной области.

В последние годы в России вышел ряд монографий и учебных пособий культурологического характера, которые оказали помощь в общеметодологическом аспекте для исследования мемориальной культуры России в контексте общенационального и мирового историко-культурного процесса.

Источниковая база исследования достаточно обширна и призвана максимально охватить различные формы коммеморативной культуры разных эпох в рукотворной среде обитания (городской, сельской, усадебной, монастырской среде, некрополях). Нами были использованы как опубликованные, так и неопубликованные виды источников, а также результаты натурных полевых исследований. Культура увековечения древнерусской эпохи и Московского Царства изучалась на материалах эпиграфических сводов, опубликованных в трудах как исследователей старой русской археологической школы, так советского и постсоветского времени. Для анализа православной традиции увековечения привлекались своды, указатели, каталоги по храмам и монастырям, выходившие в Российской империи, а также возобновленные изданием в постсоветской России. Для изучения традиции архитектурно-скульптурных монументов, коммеморативных знаков, мемориальных досок, устанавливаемых с петровской эпохи до современности, привлекались каталоги, опубликованные в период до 1917 года (см. указанные выше работы Долгова, Тарапыгина, Рудакова, Ровкина), каталоги, своды советской эпохи и источники, опубликованные в постсоветское время. Огромную помощь в исследовании монументов Российской империи оказали каталоги К. Г. Сокола (см. выше). Использовались материалы региональных выпусков единого Свода памятников истории и культуры России, составление которого было начато в СССР и продолжено в 1990-х гг.

Широко использовались неопубликованные источники, документы Российского государственного архива древних актов (Синодальный и др. фонды), Центрального исторического архива г. Москвы (фонды Московского Городского общественного управления, Губернского правления и др.), Российского государственного исторического архива в Санкт-Петербурге, а также документы фондов Государственного Исторического Музея (ОПИ ГИМ), Государственного научно-исследовательского музея архитектуры им. А. В. Щусева, Историко-архитектурного и художественного музея «Новый Иерусалим», Верейского историко-краеведческого музея и др. Автор пользовался также материалами собственных натурных обследований памятников, некрополей, мемориальных комплексов, а также материалами, любезно предоставленными Г. М. Зеленской, В. И. Беликовым, А. И. Гамаюновым, Ю. В. Комаровским, А. Г. Авдеевым, А. В. Окороковым, С. Ю. Шокаревым.

Научная новизна диссертационного исследования заключается в следующем:

1. Диссертация представляет собою теоретическое исследование феномена коммеморации в рукотворной среде обитания с позиций культурологии.

2. В работе впервые представлена история отечественной культуры коммеморации от древности до современности на материалах среды обитания.

3. В диссертационной работе содержится многоаспектный аналитический обзор отечественных и зарубежных работ по культуре памяти (т. н. memory studies) за последнее столетие с выявлением основных тенденций и проблематики современных исследований, что представляет интерес для целого ряда направлений отечественной культурологии, социологии, исторической науки.

4. В работе отражены результаты авторских полевых социологических исследований, позволившие в сопоставлении с данными авторитетных социологических служб сделать определенные выводы и умозаключения по выявлению ряда тенденций в формировании исторических образов и предпочтений в групповом и массовом сознании современных жителей России.

5. В диссертационном исследовании раскрыты механизмы использования феномена коммеморации и формирования исторических образов как инструмента в социальном управлении, пропаганде, государственной и групповой политике памяти, показаны пути использования конструктивного потенциала коммеморации для снижения неизбежно возникающих в процессе формирования исторических образов предпосылок социальной напряженности и конфликтности.

Основные положения, выносимые на защиту:

1. Культура коммеморации требует комплексного исследования, которое во многом оставаясь междисциплинарным, в наиболее цельном виде может быть представлено как особое направление в культурологии, охватывающее проблематику культуры памяти, культурного наследия, социальной коммуникации.

2. Анализ мемориального объекта как явления культуры не может быть ограничен его эстетической функцией, как это нередко происходит; памятник должен быть исследован в аспекте типологически детерминантной коммеморативной функции.

3. Продуктивным является анализ мемориальной культуры с позиций семиотики и коммуникативистики, когда памятник рассматривается как знак, включенный в процесс социальной коммуникации, представленной в виде семиозиса — в традиции западной и московско-тартусской семиотических школ.

4. Культура памяти в целом, и культура коммеморации в рукотворной среде обитания, в частности, являются выражением основополагающих аксиологических основ конкретной культуры, таким образом, изучение явлений коммеморации делает существенный вклад в постижение ее мировоззренческих оснований.

5. Конструктивная коммеморация является средством снятия внутренних противоречий, неизбежно возникающих в процессе формирования исторических образов, что делает ее инструментом снижения социальных напряжений и конфликтности, деструктивная коммеморация нацелена на усиление социальной напряженности.

6. Исследование культуры памяти подтверждает необходимость рассмотрения культурного пласта каждой эпохи отечественной истории как сложного явления, включающего в себя переплетение различных культурных парадигм, порой представляющихся взаимоисключающими по своим ценностным установкам, но, тем не менее, сосуществующими и взаимодействующими в рамках целого, именуемого культурой данной эпохи.

7. История мемориальной культуры представляет собою плоскость, на которую спроецированы многие важные явления общекультурной национальной и всеобщей истории, так, что углубленное изучение ее позволяет составить довольно точную картину истории государственной политики, военной истории, истории искусства, истории повседневности, истории нравов и др.

Теоретическая и практическая значимость диссертационного исследования

В диссертации представлена история отечественной мемориальной культуры на материале среды обитания от эпохи зарождения русской государственности до современности, с выявлением основных тенденций, сквозных и локальных явлений — в связи с общекультурным процессом, государственной, политической, военной историей России. В работе дан многоаспектный анализ феномена памятника как явления культуры. Полученные результаты архивных, кабинетных и полевых исследований (в том числе экспериментальных социологических исследований) — в области формирования исторических предпочтений — позволяют сделать ряд важных выводов о социальных, политических, эстетических взглядах и пристрастиях современных россиян. Изучение современного состояния и тенденций формирования исторических образов и представлений в современной массовой и групповой памяти — в сопоставлении с аналогичными процессами в прошлом — позволяет с определенной долей осторожности делать прогностические выводы, характеризующие состояние духовных, политических, экономических предпочтений населения в целом и тех или иных социальных сегментов в ближайшем будущем. Описание механизмов коммеморации как инструмента политики памяти имеет практическое значение для социального управления, в частности для таких областей, как образование, СМИ, общественные и политические акции.

Апробация результатов исследования

Результаты работы, проведенной в рамках подготовки диссертационного исследования, нашли отражение в многочисленных докладах и сообщениях на научных симпозиумах и конференциях. По тематике диссертационного исследования автором лично и в соавторстве опубликовано 50 научных и учебно-методических работ, в том числе, монографии «Традиция памяти в православии» (М., 2004); «Крест в русской культуре. Очерк русской монументальной ставрографии» (в соавт. с А. А. Трошиным, М., 2005); «Некрополь Нового Иерусалима. Историко-семиотическое исследование» (в соавт. с Г.М. Зеленской. М., 2006); «На память городу и миру. Памятники Москвы в старинной открытке (в соавт. с А. Н. Лариной. М., 2010); «Культурология: Фундаментальные основания прикладных исследований» (в соавт. с Аванесовой Г. А., Авериной М. В., И. М. Быховской и др. М., 2010). Полученные результаты и выводы помогли автору в подготовке ряда учебников, учебных программ, методических рекомендаций по истории культуры, теории культурного наследия и методики его освоения, предназначенных для средней и высшей школы. В частности, были подготовлены, опубликованы и использованы в учебном процессе Московского педагогического государственного университета учебно-методические комплексы по культурологии, социологии межкультурной коммуникации, теории культурного наследия, культурному туризму. Построенные с использованием материалов диссертационной работы методические разработки по освоению культурного наследия применялись в учебном процессе Московского института открытого образования для системы повышении квалификации педагогических кадров, в НОУ «Центр подготовки туристических кадров» (г. Москва) при подготовке специалистов туристической отрасли.

Структура работы

Работа состоит из введения, трех глав, заключения, библиографического списка (включает 438 наименований) и списка сокращений.

Прошлое как объект культурной памяти

В связи с поставленной проблемой необходимо обратиться к осмыслению собственно места памяти в культуре, иначе говоря, к социокультурным аспектам памяти. Очевидна относительность времени и пространства, отсюда можно сделать вывод о том, что представление о прошлом (образы прошлого) приобретает определенный практический смысл лишь постольку, поскольку может помочь обустроить настоящее и будущее. «Прошлое познается в настоящем, из настоящего, через настоящее. Оно самолично присутствует в настоящем, однако не во всецелости своей, а, подобно вспоминаемому, убледнённо. Прошлое — действительность, вспоминаемая настоящим», — писал Лев Карсавин [Карсавин, 2007. С. 423].

«Значимость событий определяется их проекцией на будущее, то есть их восприятием в перспективе ожидаемого (моделируемого) будущего» [Успенский, 2002. С. 27]. Время — своего рода условность, но человек призван жить в ощущении движения времени. А значит, возникает вопрос: зачем конкретно необходимо обращение к образам прошлого и осмысление хода истории? Как уже отмечалось, принято различать историографию как науку (historia rerum gestarum) и коллективную память, которая иногда отождествляется с понятиями социальной, культурной и исторической памяти и начало научного осмысления которой возводят обычно к работам Мориса Хальбвакса 1920-х гг. [Halbwachs, 1925; 1992].

Сам Хальбвакс предпочитал ассоциировать понятие истории собственно с научным описанием истории и призывал не смешивать ее с коллективной групповой памятью. «Коллективная память, — писал Хальбвакс, — отличается от истории по меньшей мере в двух отношениях. Это непрерывный ход мыслей, и в его непрерывности нет ничего искусственного, поскольку из прошлого такая память сохраняет только то, что еще живет или способно жить в сознании той группы, которая ее поддерживает. Она, по определению, не выходит за пределы этой группы. Когда некий период перестает интересовать последующий период, то мы имеем дело не с одной группой, забывающей часть своего прошлого, а на самом деле с двумя группами, сменяющими друг друга. История разделяет череду веков на периоды, как сюжет трагедии распределяется по нескольким актам /.../ История, помещая себя вне групп и над ними, не колеблясь, вводит в поток фактов простые деления, место которых зафиксировано раз и навсегда. Делая это, она следует не только дидактической потребности в схематизации. Похоже, что она рассматривает каждый период как целое, во многом независимое от предыдущей и последующей эпох, потому что он выполняет некую задачу — добрую, злую или безразличную» [Халъбвакс,2005.С43].

Второе из упомянутых различий сводится у Хальбвакса к тому, что историческая память едина, а коллективных много (как много может быть социальных групп). Хальбвакс вообще считал выражение «историческая память» неудачным, вводящим в заблуждение. Тем не менее, это понятие прописалось, в том числе и в русскоязычной научной среде. В общих чертах, по Хальбваксу, история как наука выдвигает в качестве главного методического критерия объективность, а групповая память — социальные ценности (и связанные с ними потребности) конкретной группы здесь и сейчас. И это положение остается неоспоримым.

По-видимому, именно к трудам этого французского ученого и восходит традиция выделения оппозиции «научная история / коллективная память», которая теперь стала предметом пристального внимания в memory studies— исследованиях коллективной памяти. Причем, сегодня количество этих исследований, связанных с ними публикаций и научных мероприятий нарастает валообразно и свидетельствует об активизации интересов гуманитарного сообщества к проблемам, связанным с отражением прошлого. «Начиная с конца 1970-х, memory studies заняли столь большое место в исторической науке и смежных с нею областях, что это позволило некоторым ученым предрекать уже скорый конец этого, образно говоря, "мемориального бума". Мое же мнение таково, что рано хоронить то, что и сегодня по-прежнему владеет умами ученых», — замечает историк Патрик Хаттон по этому поводу [Hutton, 2008. Р. 584].

Особенно активно ведется работа в Западной Европе и в Северной Америке. В октябре-ноябре 2003 г. Институтом Франции и франкоговорящих культур при Университете Флориды (США) была проведена международная конференция «Культурная память во Франции: центры и периферия». В преамбуле к изданию материалов конференции отмечалось, что «роль памяти в конструировании коллективной идентичности оказалась в последние годы в фокусе все возрастающего научного интереса. Многие ученые-культурологи англо- германо- и франкоговорящего мира прилагают все больше сил к изучению диалога между прошлым и настоящим, который обнаруживает себя в целом ряде социокультурных практик... Как и почему прежде разобщенные фрагменты коллективной памяти сливаются в некую цельную концепцию прошлого в тот или иной момент? До какой степени они будут приспособлены или ассимилированы доминантной коллективной памятью? Каким образом некоторые прежде пребывающие под спудом представления о прошлом активно проявляют себя разрушая доминирующие концепции исторических событий? Все эти вопросы были поставлены на конференции» [URL: http://www.fsu.edu/ icffs/mem_gen_info.html. Online: 03.2010].

Во Франции толчком к научной дискуссии среди историков по этой проблеме стала публикация труда Пьера Нора «Места памяти». Франция оказалась в авангарде начавшейся в 1980-х полосы изучения коллективной памяти на Западе. Тогда приближалось двухсотлетие Великой Французской революции, которая прежде была своего рода мерилом перспектив французской политики. Теперь ситуация менялась. «Франция в тот момент переживала кризис идентичности современного национализма наиболее остро, застигнутая между голлистскими мечтаниями о национальном величии и неопределенностью политических установок в свете начавшейся переоценки места Франции в формирующейся Европейской конфедерации. На этом фоне подтвердилась мысль Франка Фуре о том, что подготовка к празднованию юбилея Великой революции станет ареной борьбы в сфере политики памяти. Историография 1980-х, таким образом, не стала еще одним большим вкладом в исследование Великой революции, но оставила яркий след благодаря грандиозному проекту Пьера Нора "Рамки памяти", выявившего множество мнемонических практик, многие из которых к тому времени были почти забыты. Примечательно, что в этом многотомном труде той самой революции досталось совсем немного места» [Hutton, 2008. Р. 585].

Начало «мемориального бума» в Германии связано с так называемым «Спором немецких историков» 1980-х (Historikerstreit). «Началом знаменитого Спора можно считать 6 июня 1986 года, — пишет в специальной статье М. Печерский — когда нарыв, зревший все эти годы, прорвался статьей известного историка Эрнста Нольте "Неуходящее прошлое" в газете Frankfurter Allgemeine Zeitung. Почему, спрашивал Нольте, нацистское прошлое не уходит? Мы уже давно спокойно рассуждаем о наполеоновской эпохе, правлении императора Августа, эти времена потеряли власть над умами и сданы на попечение историкам. А удельный вес национал-социалистского прошлого в современности, напротив, непрерывно увеличивается. Почему? У нынешней Германии нет ничего общего с гитлеровской: ее внешняя политика опирается на пацифизм и права человека, ее государственная система основывается на принципах всеобщего благополучия {social welfare), никто не призывает к пушкам вместо масла, школьники не скандируют цитаты из древних саг о готовности отдать жизнь в бою. Отчего же немцы продолжают вглядываться в зеркало Третьего Рейха, выискивая, не сохранились ли, не появились ли черты семейного сходства?» [Печерский, 2000. С. 36]. Нольте отмечал, что ничего нового, кроме газовых камер, в методике массового уничтожения гитлеровцы не придумали. Прецедентов массовых репрессий в истории было достаточно, поэтому, считал он, уже пора избавить немцев от коллективной вины и сделать это должна новая коллективная память. Против Нольте и, условно говоря, лагеря консерваторов в данном споре выступил Юрген Хабермас, представитель лагеря «прогрессистов», утверждавший, что масштабы Холокоста были столь чудовищны, что еще рано сдавать в архив эту проблему [см.: Ktihnl, 1987; Knowlton andCates, 1993].

В 2006 г. Университетом города Калгари (Канада) был организован круглый стол «Память о войне и массовая культура». Проведено четыре конференции по проблемам коллективной памяти Междисциплинарной группой по изучению памяти Новой Школы социальных исследований в Нью-Йорке, США (The New School for Social Research, NSSR). Последняя, четвертая, конференция, состоялась в Нью-Йорке 24-26 марта 2011 г. В материалах конференций последовательно отмечалось, что к настоящему времени было проведено немало исследований памяти, путей ее функционирования, обращения и привлечения в социокультурных акциях. Эти исследования выявили продуктивные возможности коллективной памяти как социального инструмента культурного обмена, оздоровления отношений, улучшения взаимопонимания, образования и воспитания. Коллективная память позволяет извлекать уроки из прошлого и строить лучшее будущее. Именно на этих положительных аспектах коллективной памяти в основном сосредоточивают свое внимание ученые. Однако память имеет и негативную сторону. Задача данной конференции мыслилась организаторами как коллективное исследование проблем, вытекающих из тесного переплетения конструктивного и деструктивного использования памяти в социальной практике.

Мемориальная культура эпохи Древней Руси и Московского царства

Мемориальность, стремление к увековечению явлений действительности — неотъемлемая черта древнерусской культуры. Можно в общих чертах выделить три плана исследования мемориальной культуры древней Руси: мемориальный аспект сакральных языческих ритуалов и представлений, мемориальный аспект христианской культуры и бытовая мемориальная культура. Типология специальных мемориальных знаков древности (т. е. знаков с выраженным мемориальным содержанием) включает в себя граффити, мемориальные элементы погребальной культуры, камни-памятники (можно выделить даже специальный раздел мемориальной петрографии), монументальные кресты, престолы и часовни.

Само понятие граффити относят традиционно к настенным и наскальным надписям, поэтому надписи на камне представляют собою особую разновидность мемориальной эпиграфики, от которых и происходит достаточно богатая сфера мемориальных надписей нового и новейшего времени. Практически все крупные отечественные ученые-археологи, палеографы внесли свой вклад в собирание и изучение настенных надписей, являющих собою пограничное явление, включившее в себя элементы языческого и христианского мировоззрения, профанные и сакральные элементы, и ставшее важнейшим источником изучения культуры повседневности. Благодаря трудам И. А. Шляпкина, А. А. Спицына, Б. А. Рыбакова, С. А. Высоцкого, В. Г. Гиршберга, А. С. Орлова, А. А. Медынцевой, Т. В. Рождественской, А. Г. Авдеева и др. мы располагаем сегодня значительным (исчисляемым тысячами единиц) сводом надписей древнего Киева, Чернигова, Новгорода, Владимиро-Суздальской земли . По определению Б. А. Рыбакова, «русская средневековая эпиграфика - раздел исторической науки, занимающийся формой и содержанием надписей, сделанных не на основном письменном материале (пергамен, воск, береста, бумага), а на различных предметах или случайных, не предназначенных для этого поверхностях» [Рыбаков, 1963. С. 35].

Такие известные памятники древнерусской культуры раннего периода, как Рогволодов камень, Тмутараканский камень, возможно, один из Бежецких камней, и некоторые другие выступают как объекты мемориализации. Так, Рогволодов камень представляет молитвенный текст («Господи помози рабу своему Василію въ крещении, именемъ Рохволду сыну Борисов»), но при этом формуляр надписи включает подробную датировку, что делает его памятником намеренной мемориализации [Кёппен, 1855]: Ёъ. л Ьто 6679 (1171) м йсяцл л\ля в 7 день успє Тмутараканский камень [Медынцева, 1979; Прозрителев, 1911; Спицын, 1915], вообще являет чистый образец намеренной мемориализации: («В лето 1068 Глеб князь мерил море по льду от Тмутаракани до Корчева 14000 саженей»). Зафиксировано событие, участник и дата для потомков.

Древнерусская надпись-граффити, наряду с молитвенным, охранительным, информационным аспектами, происходит из потребности выразить себя, заявить о себе миру (этим она отличается от берестяных грамот-писем, где в роли адресата мыслится индивид, но не групповая культура и не культура потомков) и бросить вызов физической смерти. Не случайно часто в качестве материала выбирается самый долговечный — камень (правда, резали и по дереву). Все это превратило граффити в своего рода «вечную», нестареющую форму мемориальной культуры, дожившую до наших дней и даже подчас выходящую за рамки быта и повседневности, когда она становится отражением эпохальных исторических событий и историческим источником (скажем, надписи на поверженном Рейхстаге в мае 1945 г.). Но в целом граффити во все времена составляют основу бытовой, неофициальной мемориальной культуры (с расширением к нашему времени ее «наскально-настенной» сферы за счет заборов, гаражей, парковых скамеек, остановок транспорта и проч.). Принадлежность надписей неофициальной культуре и даже культуре своего рода древнерусского «андеграунда» подтверждается фактом запрета, наложенного церковным уставом кн. Владимира Святославича на такое писание, производимое на стенах храмов. Запрета, который, конечно же, нарушался повсеместно.

Т. В. Рождественская, отмечая некоторую условность деления, дает следующую классификацию надписей по их мотивации и назначению [Рождественская, 1994. С. 13—14] (приводим дословно с авторскими примерами):

-Надписи-молитвы с формулой «господи, помози»: г(и) помози рАку свокму Григорк (ц. Спаса на Нередице, XIII в.).

Как видим, едва ли не половина категорий содержит в себе прямую коммеморативную установку (поминальные, автографы, событийно-летописные, бытовые). В случае бытовых возникает вопрос, почему надписи столь частного характера оказались доверены не бересте, адресованной конкретному адресату, а вечному материалу камню, будучи ориентированы на массовое внимание к себе. Ответ один — сам факт обращения к такого рода коммуникации есть попытка вывести содержание письма во всеобщее, «вечное» культурное пространство.

Культура мемориальных надписей проникла позднее в официальную церковно-государственную сферу в виде закладных, строительных и собственно коммеморативных (посвященных событиям истории) досок и камней, также отметив собою самые разные формы мемориальных знаков (надгробия, кресты, архитектурно-скульптурные монументы). Впрочем, обряд закладки камня в основание храма и поставление водружальных (подпрестольных) крестов возводится в церковной культуре к ветхозаветным реалиям. Имеются и уникальные по своему объему надписи, вроде «каменного монастырского летописца» Ново-Иерусалимского монастыря (104 строки), составленного архимандритом Никанором в кон. XVII в. и подробно исследованного лишь в наше время Г. М. Зеленской и А. Г. Авдеевым [Зеленская, 2002. С. 97-108; Авдеев, 2003].

Отдельную область мемориальной культуры составили эпитафии, с одной стороны связанные с погребальной культурой, с другой — с традицией коммеморативных граффити (кстати, в пещерных монастырях такого рода надписи обычно и наносились на стены возле места погребения). Среди всех форм культуры намеренного увековечения памятная надпись является важнейшим компонентом, поскольку содержит в наиболее эксплицированном виде сущность акта коммеморации и часто бывает важным, или единственным, средством атрибуции памятника как объекта с изначальной установкой на увековечение. Сама по себе погребальная культура является одной из важнейших составляющих мемориальной культуры, тем более что именно в ней наиболее полно отражаются мировоззренческие особенности конкретной социально-культурной среды.

Поскольку, несмотря на языческие элементы, древнерусская культура в основном развивалась в русле православия, то естественным образом можно говорить о формировании на Руси собственной православной мемориальной традиции, вобравшей в себя ряд элементов более раннего происхождения, как доморощенных, так и пришедших из античной языческой, иудейской ветхозаветной и христианской византийской среды. Мы посвятили формированию православной традиции увековечения на Руси специальную работу [Святославский, 2004], а здесь отметим наиболее важные содержательно-формальные особенности христианской культуры памяти. Социальная память для христианства одно из ключевых явлений. «Память в древне-церковном литургическом понимании есть обращенность Бога к творению. Отсюда литургические поминовения: не мы вспоминаем таких-то, а просим Бога не оставить памятью...», — сказал в одной из проповедей московский священник Владимир Лапшин.

По большому счету, в основе христианской мемориальной культуры лежит то, что отмечает весь литургический строй, все церковное искусство, весь уклад жизни верующего, а именно, трансцедентальность этой культуры, в смысле ее свойства быть обращенной к потустороннему миру, который и мыслится реальностью, открывающейся человеку лишь постольку-поскольку. Смысл обращения к прошлому видится в исправлении своей жизни, формировании идеалов, которые были явлены Творцом в прошлом (Моисеев закон, Христовы заповеди Евангелия), молитвенного общения с усопшими: они молятся «там» о живых, а живые о них здесь, — но в основе всей этой молитвенной практике — память об ушедших. Средневековые богословы раскрывали смысл общения со священным текстом и религиозным искусством как постижение все более глубоких пластов содержания — от буквального через символическое и моральное к анагонии (восхождению). «На первом уровне происходит знакомство с сюжетом. На втором — происходит раскрытие смысла образа, символа, знака (здесь важно как изображено — цвет, свет, жест, пространство, время, детали и проч.). На третьем уровне — обнаруживается связь изображения с предстоящим (уровень обратной связи). Четвертый уровень — анагония (греч. "возведение", "восхождение"), уровень чистого созерцания, переход от видимого к невидимому, к непосредственному общению с Первообразом (на этой ступени открывается глубинный смысл — во имя чего существует икона)» [Иулиания, 1998. С. 37]. При этом иллюстративный пласт, например, сюжет иконы, и есть напоминание о событиях (возможно уже ранее известных из иных источников), которые при дальнейшем общении с иконой как окном в потусторонний мир, должны стать предметом осмысления и руководства. Иначе говоря, воспоминание о человеке ли, событиях ли священной и церковной истории (да и профанной истории тоже) важно не само по себе, но как повод для определенной духовной работы индивида. Это вполне относится к контакту с любым мемориальным знаком, обращающимся в православной культурной среде. Здесь уместно вспомнить, что богослужебный строй христианской церкви начинался «на гробах» мучеников.

Мемориальная культура советской эпохи

Не побоимся сказать, что по прошествии двух десятилетий с момента краха советского строя, он стабильно остается критической точкой на шкале формировании образов прошлого российской истории. Возвращаясь к устойчивым парадигмам в системе политических убеждений современных россиян, вновь отметим наличие у многих характерного радикализма, состоящего в однозначном принятии или непринятии той или иной эпохи с ее соответствующей социо-экономической ситуацией и политической системой по принципу: однозначно хорошая или однозначно плохая. Удивительно, но такой радикализм имеет место даже среди профессиональных историков, которые, подобно участникам известного телешоу «К барьеру», скрещивают шпаги в СМИ. Не так давно московский и петербургский ученые-историки на одном из телеканалов спорили буквально о том, стал ли советский строй спасением для подвергшейся полной деструкции к 1917 году российской цивилизации или, наоборот, катастрофой, обрушившейся на процветающую страну. О культурной памяти масс и говорить не приходится — мало кто из непрофессионалов пытается оценить советскую эпоху в истории России, воспользовавшись широкой палитрой красок. По мере нарастания социальной и экономической напряженности в современной России (неконтролируемый рост цен, углубление разрыва между уровнем жизни богатых и бедного большинства, рост преступности и недоверия к правоохранительным и контрольным органам и т. д.), советский период становится все более привлекательным даже для тех, кто в свое время приветствовал последствия событий августа 1991-го. Об этом пойдет речь в следующем параграфе.

Таким образом, сегодня исследователь стоит перед необходимостью изучения образов политики памяти и коллективной памяти советской истории, выступающей и в качестве субъекта, и в качестве объекта этой памяти. Но при этом выясняется, что однозначное отношение к советской эпохе невозможно еще и в силу ее внутренней динамики, что очень хорошо видно на примере даже официальной политики памяти, не говоря уже о массовой коллективной памяти. Политика памяти в СССР со времен историка М. Н. Покровского, а затем «Краткого курса истории ВКП(б)» сильно изменилась к периоду руководства страной М. С. Горбачева. Показательно, что сам период горбачевской перестройки и гласности явил уникальный для России пример социал-демократической «золотой середины» в политическом устройстве, но эта середина не устроила радикалов ни правого, ни левого толка, ни народ, который на протяжении всей российской истории не раз демонстрировал склонность к крайностям — от анархии до «томления» по кнуту.

Несмотря на единство экономической системы (отсутствие рынка) и политических основ государственности, былые рассуждения советских идеологов о монолитности и единстве советской системы идеологии и преемственности политической линии партии с 1917 по 1991 гг. выглядят сегодня как argumentum ad ignorantiam. Кроме того, на чем уже настаивают некоторые исследователи [см.: напр., Пархоменко, 2010], вопреки бытовому узусу, в отечественной культурологической терминологии необходимо различать понятия «советской культуры» и «культуры советского периода», что не одно и то же. Это особенно ясно демонстрирует исследование культуры памяти, где, как отмечалось выше, коллективная (в т. ч. групповая) память находится в неоднозначных отношениях с официальной политикой памяти, вытекающей из задаваемой свыше госидеологии. И в целом культура памяти представляет благодатную почву для выявления внутренней социокультурной динамики в границах советского отрезка истории России.

Один из дискуссионных вопросов по-прежнему состоит в оценке самого факта возникновения феномена большевизма и создаваемой им новой культуры на российской почве. В этом вопросе и отечественная историческая социология, и тем более, историческая публицистика демонстрируют широкий спектр мнений. С одной стороны, продолжает существовать точка зрения на победу большевизма в России как на реализацию идей марксизма, идей социализма вообще — что и было принято еще недавно в СССР — как проявление объективной закономерности развития человечества. С другой стороны, за последние 20 лет (и ранее кое-где в Русском Зарубежье) сделано немало попыток изобразить социалистическую революцию в России как в некотором роде роковую случайность (происки немцев, которые не в силах победно завершить войну, встали на путь финансирования русской революции, а затем подлила масла в огонь и Антанта во главе с Англией, вечно ненавидевшей Россию, и т. д.).

И тот, и другой образ мышления отличает некоторая поверхностность суждений (враги у России есть всегда, но далеко не всегда случаются революции и перемены политического строя!). Куда интереснее и плодотворнее, на наш взгляд, осмыслить феномен русской революции в связи со спецификой национального характера и национальной культуры. А также выявить органические, причинно-следственные связи между тем, что происходило до 1917-го года, и тем, что произошло в этом самом году и после. Русские философы первой четверти XX века, современники тех событий, попытались осмыслить русскую революцию с христианской точки зрения, а также с точки зрения закономерностей русской национальной истории. Иногда революция воспринималась как наказание, попущение свыше за «грехи» России , которые предстоит искупить периодом страданий и их осознания. В этом виделся положительный смысл революции. Так, С. А. Аскольдов в 1918 г. в работе «Религиозный смысл русской революции» писал, что «величайшее религиозное значение получает русская революция в тех бедствиях и ужасах, которые она с собою несет. Одних они приводят к религии после многих лет отпадения, других укрепляют в религии, научают религиозному подвигу» [Аскольдов, 1992. С. 65]. «Русская революция антинациональна по своему характеру, — высказывался по данной проблеме и Н. А. Бердяев, — она превратила Россию в бездыханный труп. Но и в этом антинациональном ее характере, — продолжал он, — отразились национальные особенности русского народа и стиль нашей несчастливой и губительной революции — русский стиль. Наши старые национальные болезни и грехи привели к революции и определили ее характер» [Бердяев, 1992, С. 67]. В известной работе «Истоки и смысл русского коммунизма», вышедшей впервые в 1937 г. в английском издании, Бердяев соответствующе истолковывает даже характер «германского шпиона» Ленина. «В характере Ленина, — утверждает он,— были специфически русские черты, и не специально интеллигенции, а русского народа: простота, цельность, грубоватость, нелюбовь к прикрасам и к риторике, практичность мысли, склонность к нигилистическому цинизму на моральной основе» [Бердяев, 1990. С. 94]. Даже активное участие евреев в русской революции Бердяев объясняет, исходя из сходства русского и еврейского «мессианизма».

Максим Горький пошел еще дальше и увидел в образе Ленина черты типичного русского барина, с характерным высокомерием по отношению к собственному народу. В ноябре 1917 г. (естественно, еще до примирения с Ильичем, состоявшимся после покушения на Ленина 30 августа 1918 г.), Горький писал в «Новой жизни» буквально следующее: «Сам Ленин, конечно, человек исключительной силы; двадцать пять лет он стоял в первых рядах борцов за торжество социализма, он является одною из наиболее крупных и ярких фигур международной социал-демократии; человек талантливый, он обладает всеми свойствами "вождя", а также и необходимым для этой роли отсутствием морали и чисто барским, безжалостным отношением к жизни народных масс. Ленин "вождь" и — русский барин, не чуждый некоторых душевных свойств этого ушедшего в небытие сословия, а потому он считает себя вправе проделать с русским народом жестокий опыт, заранее обреченный на неудачу» [Горький, 1990. С. 151].

Пархоменко обращает внимание на роднящее большевизм с православием «постоянное стремление к некоему категорическому абсолюту и презрение к земным нуждам человека», а с другой стороны, на «нетерпение масс», стремящихся одним махом решить все застарелые наболевшие проблемы [Пархоменко, 2010. С. 463]. В ряду характерных «патриархальных» черт массового сознания и жизненного уклада можно также назвать общинность, коллективизм русского народа, позволившие большевикам в 1920-е годы успешно взять курс на обобществление всего и вся, на пропаганду коммунального быта. Можно назвать и готовность к личной жертвенности во имя общего дела и другие черты. Все это заставляет искать определенную преемственность советской культуры от досоветской, в том числе и в области коммеморации, отношения к прошлому, а также искать объяснения многих явлений культуры памяти имманентными особенностями русского характера, при всей установке большевизма на инновационность и вненациональную универсальность его идеологии. Как нам кажется, при исследовании советской культуры, в том числе мемориальной, важно постараться понять не столько смысл насаждаемых властью идей (они очевидны), сколько готовность народа их воспринять в свете собственных потребностей индивида и массы. Другое дело, что готовность значительной части народа и интеллигенции поддержать большевиков может быть истолкована и как объективное принесение в жертву своей свободы ради построения новой, могучей державы, и как политическая незрелость, несознательность, подставившая Россию под социальные эксперименты политических манипуляторов и, в конечном счете, ее врагов.

Культура памяти в фокусе эмпирических социологических исследований

Данная глава посвящена ряду проведенных автором диссертационной работы эмпирических полевых социологических исследований в области культуры памяти, а также сопоставительному анализу полученных результатов с результатами более масштабных исследований других социологических служб. Все это видится крайне необходимым, поскольку очень непросто делать какие-либо выводы об исторических взглядах и предпочтениях современных россиян, об их отношении к официальной политике памяти разных эпох без привлечения статистических данных. Последние призваны внести определенную строгость в методический инструментарий исследования и повысить валидность результатов.

В 2009-10 гг. мы провели эмпирические социологические исследования по проблематике коллективной памяти и мемориальной культуры среди респондентов, представляющих категорию туристов и экскурсантов. Это москвичи и жители Подмосковья, совершающие туристические и экскурсионные поездки по Москве, Подмосковью и «Золотому кольцу». Возрастные границы опрошенных лежат примерно в диапазоне от 20 до 70 лет. Основное ядро путешествующих составляли представители поколения сорока-пятидесятилетних. Нами был проведен анкетный опрос и интервьюривание в полевых условиях. Первая часть исследования была связана с выявлением отношения к существующим городским архитектурно-скульптурным монументам Москвы. Было проанализировано 500 заполненных анкет и проведено не менее 100 кратких интервью.

Формуляр предложенной анкеты, естественно, небезупречен, но он был выработан опытным путем, в расчете на то, чтобы обеспечить достаточный процент возвращенных анкет, не отпугивать респондентов и избежать трудностей при заполнении, — тем более в полевых условиях. В предложенном списке из 28-ми монументов предлагалось отметить наиболее любимые памятники. Задание формулировалось следующим образом: «Отметьте галочкой Ваши любимые памятники в Москве». Кроме того, в конце списка памятников давалась позиция: «Самый нелепый памятник в Москве» (ее заполнили 178 респондентов). В общем списке респонденту предлагалось отметить один, несколько или все позиции (последнее встречалось 2 раза и вызывало сомнение в серьезности подхода, но, тем не менее, было учтено нами). Названия монументов иногда дополнялись уточнениями бытового характера. Необходимость этого очевидна для анкетных исследований, не дающих возможности долго и подробно разъяснять, какой из двух московских памятников Гоголю или из трех памятников Л. Н. Толстому, или из многочисленных памятников А. С. Пушкину имеется в виду в данном случае.

Путем предварительного пробного исследования удалось выявить наиболее известные памятники. (Так, например, нам хотелось включить великолепный, на наш взгляд, памятник Н. И. Пирогову на улице его имени, но из предварительного пробного этапа исследования выяснилось, что он малоизвестен даже в такой в целом грамотной аудитории.) С другой стороны, если был намеренно или случайно забыт составителем анкеты какой-либо из любимых респондентом памятников, то предлагалось внести его в графу «Вписать недостающее». Это компенсировало неполноту формуляра анкеты, построенного по закрытому типу. В список вошли (см. таблицу 10) памятники государям и общественным деятелям, политическим лидерам, военным, литераторам, ученым. Естественно, нам хотелось увеличить его, но продуктивность работы с анкетой в условиях ограниченного времени общения с потенциальными респондентами не позволяла сделать этого.

Главный недостаток выбранного формата анкеты заключался в том, что в нем не удалось жестко разграничить собственно мемориальную и эстетическую составляющие. Нельзя не отметить попутно, что данная проблема в целом является одной из наиболее острых в дискуссиях по мемориальной культуре. Отношение к памятнику призвано выявить отношение респондента к мемориализуемому образу как таковому (в простейшем случае это выглядит как оценка «положительный» / «отрицательный герой»; нравится / не нравится; полезен / вреден — с позиций интересов своей личности и своей культуры в целом). С другой стороны, даже если личность или событие видятся заслуживающими увековечения, возникает вопрос: удачно ли создан авторами памятника художественный образ (плюс эстетическая составляющая памятника) — насколько он соответствует представлению респондента об увековеченной личности или событии, а также эстетическим вкусам носителя данной культуры. Во время предварительного обследования мы попробовали развести эти проблемы художественной формы и мемориального содержания, но поняли, что в данном проекте целесообразнее от этого отказаться, во избежание путаницы. Отчасти компенсацией данного недостатка формуляра стали интервью. К тому же мы исходили из того, что по-настоящему «любимый» памятник пробуждает у зрителя положительные чувства в единстве формы и содержания. И результаты интервью подтвердили это.

Болезненным остается также вопрос о возможности мемориализации отрицательных примеров с точки зрения общепринятой в данной культуре системы ценностей. В Москве он вновь возник в связи с установкой в 2000 г. известного памятника «Дети — жертвы пороков взрослых» Михаила Шемякина. Шемякину пришлось отстаивать право мемориальной культуры на создание памятников отрицательным, с точки зрения господствующей морали, примерам из истории культуры. Та же проблема встала в связи с отменой идеологического регулирования мемориальной культуры в рамках советской идеологии после 1991 г.

В список памятников вошли персональные и событийные монументы, по жанру — архитектурно-скульптурные сооружения мемориального характера — так они именуются в классификациях мемориальных объектов.

Респонденты данной категории охотно включились в опрос, процент заполненных анкет от числа розданных колебался в разных группах от 75 % до 100 %. Этот факт, а также личные беседы подтверждают высокую актуальность проблематики, связанной: а) с обликом городской среды; б) с мемориальной культурой и с коллективной памятью — среди наиболее мотивированной и культурной части населения. В таблице 10 мы приводим результаты анкетирования по основной части формуляра, построенной по закрытому типу.

Учитывая тот факт, что данные показали высокую стабильность при промежуточных подсчетах, мы можем попытаться положить их в основу некоторых умозаключений.

Главное, что бросается глаза — это стабильно высокий рейтинг монументов эпохи Российской Империи. Это памятники Пушкину (опекушинский — 74 %), Кузьме Минину и кн. Дмитрию Пожарскому (59,8 %), Триумфальная арка (48,6 %) и Плевенская часовня (36,8 %). Кстати, именно они дали высокие показатели уже при опросе первой же группы из 30 человек. И в дальнейшем по группам респондентов менялись только цифры, относительный рейтинг этих памятников оставался по-прежнему высоким. К вышеназванным приблизился андреевский памятник Гоголю (38,2 %), но здесь надо иметь в виду особый интерес к нему в год 200-летнего гоголевского юбилея (2009 г.). С другой стороны, на фоне этого же интереса к личности писателя, памятник Гоголю работы Н. В. Томского, вопреки усилиям властей, выставившей его в советское время на столь видное место вместо старого, собрал значительно меньше голосов (19%).

Как и следовало ожидать, заметное место среди пристрастий москвичей и жителей Подмосковья занимают литераторы «золотого» и «серебряного» века. Абсолютно непревзойденным остается памятник Пушкину в исполнении A. M. Опекушина. Стабильно высоким с самого начала оказался памятник М. Ю. Лермонтову работы скульптора И. Д. Бродского (автора многих памятников в разных городах, включая памятник Лермонтову в Тамани). В интервью отмечались его исключительно высокие художественные достоинства, а также любовь москвичей к поэту, который так мало пожил и так трагически погиб вслед за Пушкиным. Памятник Лермонтову был установлен неподалеку от места рождения поэта у Красных ворот в 1965 г.

Из монументов советской эпохи, наряду с лермонтовским, довольно высокий рейтинг демонстрирует памятник основателю Москвы кн. Юрию Долгорукому, задуманный к созданию еще в 1947 г., а установленный в 1954 г. (скульпторы С. М. Орлов, А. П. Антропов, Н. Л. Штамм) — напротив тогдашнего Моссовета на месте сломанного в 1918 г. памятника генералу М. Д. Скобелеву. Успех совершенно казенного и малохудожественного, на наш взгляд, памятника князю, чья роль как основателя города также вызывает сомнение у некоторых историков , не совсем понятен нам, если не судить в категориях масскульта.

Похожие диссертации на Среда обитания как среда памяти: к истории отечественной мемориальной культуры

Память, культура, история: к проблеме исторического времениПушкарёва Татьяна Витальевна

Проблема преображения жизни в истории культуры России XVIII векаРябов Антон Александрович

Православная проповедь как феномен русской культуры: история и современностьАйснер, Лариса Юрьевна

Концептуализация феномена страдания в истории культурыБардыкова Ирина Викторовна

Идеал образованного человека в истории культурыГудкова Надежда Николаевна

Культурно-коммуникативный механизм и формы осуществления перформативности в истории культурыКарабыков Антон Владимирович

Социальная мобильность в переходные периоды истории культурыКураев, Игорь Юрьевич

Метаморфозы пластического фольклора в истории культуры Якутии XX векаПокатилова Ия Володаровна

Общение в истории культуры : Методологический и типологический аспектыДокучаев Илья Игоревич (1971-)

Русская православная церковь в конфессиональных процессах в истории культуры Сибири (XVII - начало XX вв.) Маняхина Марина Ревовна