Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Конструирование социального пространства. Становление властного дискурса 20
1.1 Социальное пространство в символике властных отношений 20
1.2 Властный дискурс и символика социального пространства 31
1.3 Власть как способ формирования конструктов социального пространства: общество, как отношение 46
Выводы по главе 1 59
Глава 2. Социальное и физическое пространство: проблема социальной символики 61
2.1 Методологические основания исследования символического пространства 61
2.2 Принципы и условия символизации пространства 94
2.3 Письменная символизация пространства как принцип определения границ 134
Выводы по главе 2 169
Глава 3. Становящееся социальное пространство и процесс его символизации 171
3.1 Формирующаяся система новой социальной реальности в географии удаленного пространства Дальнего Востока 171
3.2 «Проточность» культуры как способ социального закрепления пространства 194
Выводы по главе 3 216
Глава 4. Процессы формирования проточной культуры 218
4. 1 Незаполненные пространства осваиваемого региона. Пространственные лакуны 218
4. 2 Процесс возникновения и развития «проточной культуры» на примере пространственных лакун города Комсомольска-на-Амуре 246
Заключение 282
Библиография
- Властный дискурс и символика социального пространства
- Власть как способ формирования конструктов социального пространства: общество, как отношение
- Принципы и условия символизации пространства
- «Проточность» культуры как способ социального закрепления пространства
Введение к работе
Актуальность исследования. Процесс становления нового российского общества во многом связан со становлением новых типов символических отношений, переосмыслением социального пространства и своего места в нем для миллионов людей, еще недавно именовавшихся советским народом. Символика социального пространства, накладываясь на пространство физическое, совмещаясь с ним, инвизибилизируется, укореняется в природе. Следовательно, она ускользает от взгляда исследователя, становится элементом «природного», а не социального окружения. Только в период социальных сломов, катастрофических переходов общества от одного состояния к другому начинает осознаваться как утраченный символизм, так и его отсутствие в настоящем. В этот момент начинается напряженная работа по воссозданию/ конструированию социального символизма и социального пространства. Такое конструирование, протекающее как объективный социальный процесс, тем не менее, по необходимости должно сопровождаться исследованием механизмов этого конструирования.
В период, когда отсутствие социального символизма и четко осознаваемых параметров социального пространства начинает осознаваться обществом как проблема (в форме «заказа на национальную идею» или в какой-нибудь иной), механизмы конструирования социальной символики, социального воображаемого (общества) и самого социального пространства становятся видимыми и изучаемыми. Этим обстоятельством мы и решили воспользоваться в настоящей работе. Мы взяли на себя задачу проанализировать символическую структуру социального пространства и механизм конструирования этой структуры.
Особенно актуальна эта проблема для осваиваемого региона, т. е. такого, где сам процесс конструирования социального пространства и процесс его символизации не был завершен. К таким регионам и относится Российский Дальний Восток. Систематическое освоение этого региона и, соответственно, включение его в общее символическое пространство России начинается чуть более ста лет назад. За это время социальное пространство было не столько сконструировано, сколько маркировано как существующее. Процесс его конструирования еще только разворачивался в период, когда условия протекания этого процесса и самого осмысления формы вхождения в более крупное социальное пространство оказались радикально изменены. Здесь осмысление условий символизации социального пространства как российского становится уже не теоретической, а острейшей смысложизненной проблемой для всего населения региона, условием его социальной самоидентификации или ее препятствием. Подобная смысложизненная потребность и выступает основанием для исследования процесса конструирования символического пространства региона.
Рассматривая условия и механизмы конструирования социального пространства, его символизации, мы не могли обойти вниманием проблемы кратологических социальных институтов. Именно они выступают инструментами и маркирования, и символизации социального пространства. Взаимодействие этой структуры с иными социальными институтами во многом определяет характеристики социального пространства, особенно на осваиваемой территории, где иные механизмы еще только формируются.
Нарушение процесса социальной идентификации с данной пространственной структурой и населяющим ее сообществом приводит, даже в условиях относительной экономической стабилизации, к массовому оттоку населения, не позволяет сообществу организоваться, выработать устойчивые формы социального взаимодействия. В этих условиях осуществление крупных социальных и экономических проектов наталкивается на неподготовленность населения к социальной мобилизации, поскольку отсутствуют как основания для коммуникации, так и общезначимое понимание «главных задач». Такая ситуация делает исследование принципов и возможности выработки устойчивых характеристик социального пространства важнейшим условием закрепления населения в регионе, условием социально-экономического развития региона.
Степень разработанности проблемы. Анализ символического конструирования социального пространства является предметом исследования ряда социологических и социально-философских дискурсивных направлений. Исследование социального пространства становится предметом рассмотрения многих социологов, которые предпринимают попытки обосновать то, что именно следует считать социальным пространством. Исследования И. Гофмана, Э. Дюркгейма, Г. Зиммеля, Р. Коллинза, Э. Сэйера, Х. Хоффмана, А. Бикбова, С. Гавриленко, С. Дамберга, В. Елизарова, В. Писачкина, Е. Ярской-Смирновой позволяют проследить условия организации социального пространства, а главное – выявить принципы его подвижности, протяженности. Социальное пространство формируется в условиях сигнификации географической (естественной) среды обитания, что, несомненно, настоятельно требует рассмотрения условий символизации пространства.
Процесс символизации пространства протекает в условиях ментальных (коллективно-психологических), территориальных (исторических, географических, отчасти социологических), языковых (лингвистических) и социальных (социологических и социально-философских) плоскостях. Будучи явлением интегративным, этот процесс требует активного использования междисциплинарного инструментария, позволяющего охватить множество граней явления конструирования.
Наиболее развернутым теоретическим описанием символизации как таковой становится корпус текстов, рассматривающий языковые коммуникативные формы взаимодействия. Такой корпус текстов сформирован в поле достаточно большой группы социологических и социально-философских направлений, представленных Р. Бартом, П. Бергером, Ж. Бодрийяром, Г-Г. Гадамером, М.В. Ильиным, Г.К. Косиковым, Ж. Лаканом, К. Леви-Стросом, Н. Луманом, Ж.-Ф. Лиотаром, Т. Лукманом, Дж. Мидом, С. Огденом, И. Ричардсом, О. Розенштоком-Хюсси, Э. Сепиром, А. Шюцем, У. Эко, Р. Якобсоном и другими. Разносторонность этих направлений позволяет определить принципы и условия символизации в рамках мифологем, включенных в социальную систему, что рассматривали, например, Р. Барт, К. Леви-Строс, Е.А. Мельникова, и др. Достаточно значимыми при анализе пространства с позиции символики мифа становится ряд работ П. Видаль-Накэ, А.Я. Гуревича, и др.
Важнейшим условием символизации пространства становится особая организация социальных взаимодействий, которая рассматривается в русле символического интеракционизма, заложенного Дж. Мидом и получившего отражение в исследованиях его продолжателей Н. Дензина и Г. Файна. Большое значение в этом смысле имеет работа Н. Дензина «Символические взаимодействия и исследования культур: Политика интерпретации»(«Symbolic Interactions and Cultural Studies: The Politics of Interpretation»), ставшая программным документом по организации принципов «символизации» и коммуникации (более широко – культуры). Эта работа становится основанием для исследования технологий коммуникации.
Анализ символизации пространства напрямую зависит от закономерностей мыслительной деятельности человека, беглое рассмотрение которой в ракурсе построения «индивидуальной» символической реальности позволяет выявить закономерности в характеристиках этнонимов территории. В этой связи символика как условие мыслительной деятельности анализируется в работах З. Фрейда, Ж. Лакана, Дж. Сёрля и др. С точки зрения анализа психологических оснований формирования «индивидуальной» символики чрезвычайно важна одна из первых постмодернистских отечественных работ М. Мамардашвили и А. Пятигорского «Символ и сознание. Метафизические рассуждения о сознании, символике и языке». Принципы создания условий символизации различных областей социальной реальности рассматриваются в работах Ж. Батая, одна из которых «Проклятая часть: Сакральная социология» предлагает рассматривать процесс ритуальных символических практик как результат поглощения излишков производства человеческой деятельности.
Процесс символизации становится важнейшим предметом рассмотрения многих ведущих социологических и философских школ XX столетия от психолингвистики до социологической феноменологии. Мы не стремимся определить крайние точки всего спектра изучения символики этими двумя направления. Мы лишь выявляем максимально различные дискурсивные и парадигмальные поля изучения настоящего предмета. В границах этих парадигмальных различий формируется общее понимание того, что символизация является объективной реальностью любых социальных взаимодействий, более того, наряду с языком она формирует эти социальные взаимодействия на уровне повседневных практик (Р. Барт, М. Фуко, А. Шюц и др.).
Безусловно важной и в теоретическом, и в методологическом плане становится работа М. Мински «Фреймы для представления знания». Лингвистическое исследование М. Мински обосновывает возможность выделения абстрактного образа для представления стереотипного восприятия. Такой абстрактный образ он называет фреймом. Дальнейшее использование фреймов и методика их поиска позволяет интенсифицировать работу с качественными исследованиями. Выделение фрейма, а также проведение фреймового анализа дает социологу возможность сопоставления повторяющихся слов, фраз и выражений и обнаружить смысловую зависимость между найденными повторениями. Содержащиеся в повторах смыслы позволяют очертить символические границы социального пространства, как на уровне повседневной реальности, так и в границах социальных структур и институтов.
Трансформация анализа повседневных практик, выделение символической нагруженности социального пространства обнаруживается путем социологического наблюдения (Л. Бляхер, Ф. Знанецкий, А. Карпов, Э. Панеях, У.И. Томас, А. Чешкова и др.). Наблюдение и оценка в рамках замкнутого пространства отдельно взятого города применяются в работе У. Уорнера «Живые и мертвые». Понимание меняющихся традиций города, а главное – изменение собственной оценки жизненного пространства горожанами происходит, как об этом говорит У. Уорнер, в результате изменения макросоциологических исторических условий. В этом случае «шлейф» символики замкнутого (ограниченного) пространства города, области, региона тянется из недр самой социальной системы.
Отдельные проявления символических взаимодействий, такие как, например, массмедиа у Н. Лумана или сексуальность у Г. Маркузе и Ж. Бодрийяра образуют базис взаимодействий в социальных группах. Настоящие положения позволяют рассматривать символизм как форму онтологической реальности, существующую сегодня вне границ политических и социальных институтов.
При всей разносторонности исследований символизма эти исследования при попытке их объединения представляются эклектичными. На наш взгляд, перевод ряда положений этих разнообразных позиций и теорий на верифицируемую почву географического пространства позволяет примирить некоторые из них.
Важнейшим условием формирования массового символизма выступают институты власти, создающие принципы и условия сигнификации пространства. Понимание того, как это осуществляется, проистекает из анализа самой природы кратоса. Всестороннее рассмотрение власти открывается работами , , , , , , опубликованными в 1950-х – начале 1960-х годов. В двадцатом веке возникает два глубоких потока понимания власти и властных взаимодействий. Один вытекает из теории Гоббса-Вебера и получает продолжение в работах , , С. , , Дж. Харсани и др. Другой восходит к более древнему источнику. Он проистекает из представлений Платона и Аристотеля и обнаруживается в XX веке в творчестве Х. Аренд и Т. Парсонса. Дискурсивным водоразделом обоих потоков становится отношение к проблеме конфликта в системе власти. Строго говоря, обе традиции можно обозначить как вопрос о конфликтной и легитимной природе власти как продукта противодействия людей друг другу и в то же время как организации коллективной жизнедеятельности людей.
Анализ процессов формирования кратоса осуществляется в работах А.И. Кравченко, И.И. Кравченко, В.Г. Ледяева, В.А. Подороги, В.Н. Поруса, Дж. Ритцера, В.Ф. Халипова, и др. Природа власти, а как следствие, и условие ее существования, согласно позиции данных исследователей, сводится к историческим условиям развития самого общества. Общество диктует формы власти, определяет ее природу. При этом объективные условия существования власти вневременны и внепространственны. Идеи, которых придерживались представители постструктурализма и постмодернизма М. Фуко, Ж. Бодрийяр, Ж. Деррида и др., сводимы к общему пониманию тотальности власти. Власть абсолютна. Она деспотично вторгается в жизнь каждого члена общества в тот момент, когда этот человек оказывается в поле зрения общества, т. е. с момента его рождения.
Оценка процессов формирования кратоса становится значимым фактором в анализе способов организации символики пространства. Именно специфическая природа власти, в том виде как она представляется исследователям, влияет на способы распространения властных взаимодействий в географическом пространстве. Одним из условий такого распространения и становится инструмент под названием символизация. Символизация выступает неким туманом, под прикрытием которого власть отвоевывает для себя территории (В.В. Алексеев, Л.А. Андреева, Д.Н. Замятин, С.К. Цатурова и др.).
Безусловно, ценными при анализе процесса конструирования символического пространства осваиваемого региона становятся исследования, нацеленные на изучение собственно географического пространства, в том числе пространства Дальнего Востока. Общий список работ, необходимых для данного анализа, можно условно разделить на две группы. Первая группа – это собственно исторические тексты. На базе таких текстов нами осуществлен историко-сравнительный анализ, позволивший обнаружить закономерности как в освоении пространств, так и в принципах их (пространств) символизации. К таким текстам относятся работы В.В. Алексеева, А.Р. Артемьева, С.Н. Баландина, С.Ю. Барсукова, Е.Л. Беспрозванных, Г.А. Богданова, П. Бурдье, Н.В. Буссе, Ф.Ф. Буссе, Ф. Броделя, А.-Дж. Грэхема, И.В. Зубкова, В.И. Ильина, В. Каганского, А.А. Кауфмана, Р. Клари, П. Кропоткина, Е.В. Крючкова, Ф.А. Кудрявцева, Г.И. Невельского, П.Ф. Унтербергера, и др. Вторая группа текстов представляет собой социологический анализ освоения и символизации пространства. К этой группе относятся работы: Л.Е. Бляхера, М. Вебера, Ю.С. Пивоварова, Д. Резуна, Б. Родомана, В.М. Сергеева, В.А. Сулимова, А.Ф. Филиппова и др.
Заселение пространства осуществляется через трансформацию понимания его функциональной ценности для человека. В этой связи символизация пространства представляет собой ничто иное, как способ функционализации территории заселения. Территория в условиях ее функциональной полезности становится заметной и воспринимаемой как политическими институтами, так и обществом. После определения степени этой полезности территория начинает сигнифицироваться, «осмысливаться» в рамках привычных символов, к которым относятся географические карты, кадастровые реестры и пр.
Цель работы – выявить особенности символического конструирования социального пространства осваиваемого региона, его влияние на специфику социальной идентификации в рамках данного территориального сообщества и формирования устойчивой системы коммуникации населения региона.
Объект исследования – социальное пространство Дальнего Востока как осваиваемого региона.
Предмет исследования – символическое конструирование социального пространства Дальнего Востока.
Целью работы, а также особенностями предмета и объекта исследования, определяется круг задач:
Определить понятие «социальное пространство» как реализацию социального воображаемого в данном обществе, выявить его символическую природу.
Определить роль кратологического дискурса в выработке параметров социального воображаемого и механизмов символизации социального пространства.
Описать процесс формирования принципов символизации социального пространства в рамках европейского социума и традиции социологического исследования этого процесса.
Обосновать понимание символизации как процесса превращения географического пространства в социальное.
Выявить специфику социального пространства осваиваемого региона и особенности его конструирования.
Продемонстрировать систему исторических детерминант, определяющих процесс конструирования социального пространства на Дальнем Востоке России, принципы и условия формирования локального сообщества.
Проанализировать детерминанты символического конструирования социального пространства и формирования локального сообщества на примере города Комсомольск-на-Амуре.
Методология диссертационного исследования. В качестве методологической основы диссертационного исследования выступает концепция Э. Шилза, посвященная «социальному воображаемому». Под «социальным воображаемым» понимаются социальные структуры, более абстрактные, чем повседневное социальное взаимодействие социальных агентов, но детерминирующие протекание этого взаимодействия. Другим основанием нашего исследования является понимание условий символизации географического пространства и превращения его в социальное, рассматривавшееся в работах Г. Зиммеля и интерпретируемое А.Ф. Филипповым.
Эмпирическая база исследования. Эмпирическую базу исследования составили:
результаты формализованных опросов социального самочувствия населения Хабаровского края, проводимые ДВИСПИ в 2002 – 2008 гг. под руководством И.Ф. Ярулина при участии автора. Объем выборки составляет 2000 анкет при генеральной совокупности от 1600 тыс. до 1450 тыс. жителей, проживающих в Хабаровском крае за период с 2002 по 2008 годы. Выборка репрезентативна по территориальному и возрастному признаку (n = 1000);
результаты формализованного опроса в г. Комсомольск-на-Амуре, проведенного автором в 2007 – 2008 гг. Генеральная совокупность – население города Комсомольска-на-Амуре старше 18 лет. Выборка составляет 500 анкет при генеральной совокупности общего числа жителей города в 287 тыс. Выборка репрезентативна по территориальному, профессиональному и возрастному признаку (n = 220);
неформализованное интервьюирование жителей города Комсомольск-на-Амуре. Выборка репрезентативна по территориальному и возрастному признаку (n = 140);
5 фокус-групп с жителями города Комсомольск-на-Амуре по теме: «Символизация социального пространства «новых» городов Дальнего Востока: Комсомольск-на-Амуре»;
результаты вторичного анализа материалов официальной статистики и исторических документов.
Ряд исследований были проведены при финансовой поддержке Фонда Форда грант № 1045-0845-1 в 2006 году по теме: «Символизация социального пространства «новых» городов Дальнего Востока: Комсомольск-на-Амуре» и Российского гуманитарного научного фонда грант № 07-01-88180 г/Т в 2007 году по теме «История освоения Российского Приамурья и современное социально-экономическое состояние стран АТР».
Научная новизна исследования:
Впервые в специальной литературе выявлены признаки символического конструирования социального пространства на Дальнем Востоке России в процессе становления. Анализ такого конструирования, выявление символических признаков закрепления территории за населением позволяет произвести экстраполяцию настоящих процессов организации социального пространства, как на прошлое, так и на будущее человечества. Выявленные признаки символизации конструирования социального пространства позволяют обозначить закономерности развития социальных структур на отдаленных территориях и выявить условия символической «приживаемости» больших групп людей в осваиваемом пространстве.
Определены условия сохранения и поддержания «проточного» пространства, его влияние на специфику социальной структуры осваиваемого региона. Так, одним из условий формирования социального пространства Дальнего Востока становится «проточность», формирующаяся в условиях челночной миграции населения. Челночная миграция и связанное с ней вахтовое производство становится объектом рассмотрения различных научных направлений, в том числе экономики, истории, философии. Полученные в ходе исследований данные позволяют рассматривать такое явление как «челночность» в виде спорадических экономических взаимодействий, временных социальных поселений и пр. Мы со своей стороны предлагаем рассматривать пространство Дальнего Востока как «проточное» пространство. Несмотря на высокую мобильность населения, в таком пространстве формируются признаки самодостаточности. «Проточное» пространство наделено особыми символическими условиями, сохраняющими это пространство.
В научный оборот введено и обосновано понятие «лакунарного пространства». Процесс освоения территории не становится тотальным, охватывающим всю географию осваиваемого региона. В процессе освоения сохраняются участки пространства, обозначающие символически значимое, но социально невидимое пространственное образование, которое не задействовано в хозяйственной деятельности человека. «Лакунарные пространства», являясь естественной средой обитания человека и находясь в границах уже фактически освоенной территории, выступают источником опасности для организации социального пространства. Лакунарное пространство имеет тенденции к расширению и включению в себя территорий некогда хозяйственно освоенных.
Выявлены особенности протекания процесса редукции, «сокращения» социального пространства и формы его социального осмысления. В ходе изменения символической, идеологической программы, отдаленные территории начинают сокращаться. В условиях «проточного пространства» это происходит естественным образом путем привычного оттока населения и сокращения его притока на осваиваемую территорию. Такого рода процессы неизбежно приводят к изменению осмысленности территории и формированию новой сигнификативной реальности социального пространства.
Положения, выносимые на защиту:
Важнейшим условием осуществления социального взаимодействия выступает социальное пространство, в котором данное взаимодействие осуществляется. Сами же эти характеристики связаны с символическим осмыслением пространства, наделением его системой социальных смыслов. Вне этого осмысления пространство оказывается «невидимым», а взаимодействие оказывается невозможным.
Сам процесс символизации пространства не протекает «естественно», в ходе социального взаимодействия, но предшествует ему, составляет его условия. Ключевым элементом, детерминирующим осуществление символизации пространства, выступает властный дискурс.
Символизация выступает здесь инструментом превращения географического пространства в социальное. Участки пространства, не подвергшегося символическому освоению, оказываются «социальными лакунами», а их население – «социальными невидимками».
В условиях осваиваемого региона символизация не предшествует социальному действию, не выступает как условие его осуществления, а совпадает с ним по времени. Сам акт символизации пространства выступает значимым социальным действием, фиксируемым и социально, и документально. Этот процесс особенно ярко проявляется на Дальнем Востоке России, относительно недавно включенном в единое макросоциальное пространство страны.
Символическое включение Дальнего Востока в состав России осуществлялось на основе властного маркирования границ пространства и определения жесткой системы регулятивов, которые создавались и внедрялись в ином социальном пространстве. Не имея возможности сформировать целостный социально-смысловой облик региона, власть символически осваивает лишь отдельные территориальные фрагменты. Неосвоенные участки, лежащие внутри символических границ, превращаются в социальные лакуны.
В ситуации слома принципов символизации, произошедшего в связи с распадом Советского Союза, социальные лакуны начинают разрастаться, что ведет к нарушению структуры взаимодействия в локальном сообществе и механизмов социальной коммуникации. Разрастание социальных лакун приводит к деградации социального пространства, его сокращению.
Сокращение социального пространства делает его гораздо более гомогенным, целостным. Это создает условие для нового символического осмысления образовавшейся целостности. Последнее и выступает условием последующего будущего расширения.
Проявления процесса деградации символического пространства советского Дальнего Востока на уровне повседневного социального взаимодействия обнаруживаются на примере города Комсомольск-на-Амуре. Одновременно в границах того же городского пространства обнаруживаются условия для появления новых символических моделей социального пространства региона.
Теоретическая значимость исследования связана с расширением наших представлений о формах организации социального пространства, механизмах осмысления географического пространства в качестве «родного», социального и связи абстрактных социальных категорий с повседневной социальной практикой. Не менее значимым является конкретизация представлений об особенностях осваиваемого социального пространства и формах его символизации. Последнее позволяет расширить наши знания о способах символизации пространства, протекающих параллельно с актуальной социальной деятельностью.
Практическая значимость состоит в возможности выработки системы мероприятий на основе материалов диссертации, способных существенно ускорить процесс формирования стабильного населения региона, сокращения миграционной готовности населения. Результаты диссертации вошли в структуру курсов «Социология» и «Социальная философия», а также «История Дальнего Востока России», прочитанных автором в КнАГТУ и АмГПГУ в 2005 – 2008 гг.
Апробация. Основные результаты работы нашли отражение в 31 научных публикациях, в том числе 3-х монографиях и 8 статьях, опубликованных в журналах, рекомендованных ВАК РФ. Результаты диссертации были представлены и обсуждены на 3 Международных конференциях (Омск, 1995; Комсомольск-на-Амуре; 2007, Стерлитамак, 2007), на 5 Всероссийских конференциях (Хабаровск, 1996; Ростов-на-Дону, 1999; Томск, 2005 и 2006; Москва; 2007), а также на конференциях регионального и межрегионального уровня. Доклад, сделанный на основе диссертации, был заслушан и обсужден на ИПК при МПГУ в 2007 году. Диссертация была обсуждена и рекомендована к защите на кафедре истории и юриспруденции АмГПГУ.
Структура работы определяется поставленной целью, задачами и логикой подачи материала. Диссертация состоит из введения, четырех глав (10 параграфов), заключения, библиографии и приложений, содержащих описание эмпирических исследований автора.
Властный дискурс и символика социального пространства
Одной из важнейших задач социологии как науки об обществе выступает анализ теоретических конструктов, которые регулируют ежедневные социальные действия миллионов людей. Совершая социальные взаимодействия, человек с большей или меньшей регулярностью соотносит их с такими понятиями, как «общество», «народ», «страна», «власть» и т. д. Даже совершая некий набор рутинных действий, социальный агент соотносит их неким идеал-проектом, целевым итоговым состоянием общества. Все эти социальные конструкты имеют парадоксальное бытование. С одной стороны, они в кратчайшие сроки укореняются в природе, в реальности. Они начинают восприниматься как действительно существующие. И в самом деле становятся реальностью в том плане, что они регулируют действия огромных коллективов людей. С другой стороны, мы не можем указать на объект, который был бы «обществом», «народом» и т. д. Такие конструкты Э. Шилз обозначил понятием «социальное воображаемое». Один из важнейших элементов такого социального воображаемого — социальное пространство - и является главным объектом нашего анализа.
Социальное пространство - сложное понятие. Одним из первых даже не определений, а смысловых концептовхоциального пространства становится его употребление Г. Спенсером в значении фона; на1 котором-располагаются социальные единицы. «Общество есть некоторая сущность, - пишет Г. Спенсер, — ибо хотя оно и образовано из разъединенных единиц, однако на известную конкретность агрегата этих единиц указывает общая неизменность их группировки в занимаемой ими площади» (Спенсер, 1997: 287). Такое понимание социального пространства дает возможность избыточно расширить его смысловые границы. «Занимаемая площадь», о которой говорит Г. Спенсер, может рассматриваться как условие цементирования социальных агентов, стабилизирующее их отношения. Такое прочтение явления социального пространства делает его понятие междисциплинарно нечетким. Смысл понятия дрейфует от определения «среда-мир» до концепта «поле-география» (Осьмук, 2004). Вместе с тем, неизменным в этом дрейфе, как замечает Л. Осьмук, становится употребление социального пространства в значении «взаимосвязи между различными элементами (субъектами и артефактами), расположенными в определенном порядке, связи, сложившиеся на определенной территории» (Осьмук, 2004: 15). Смысловая подвижность понятия социального пространства позволяет вычленять его дискретные структуры, которые П. Бурдье называет полями (Bourdieu, 1991; Бурдье, 1993), Э. Гидденс - структурациями (Giddens, 1984; 1987), М. Кастелльс - материальным составляющим общества (Castells, 1983: 311).
Безусловным основанием социального пространства становится его физичность, частью которого выступает протяженность социальных объектов, способы движения социальных объектов и их взаимодействие друг с другом. В таком случае структуры и элементы социального пространства, к каковым относятся поля, структурации и т. д., являются объективным условием социальных отношений, формирующим опривыченные действия субъектов. В этом случае можно говорить о власти, экономики, символическом капитале (Каспе, 2008), проявляющих себя в условиях взаимодействия социальных агентов.
Термин «социальное пространство» употребляется в работах Ф. Броделя, И. Гофмана, Э. Дюркгейма, Г. Зиммеля, Р. Коллинза, А. Лефевра, Ф. Лехнера, Е. Мельниковой, Э. Сэйера, X. Хоффмана, А. Бикбова, С. Гавриленко, С. Дамберга, В. Елизарова, В. Писачкина, А. Филиппова, Е. Ярской-Смирновой и др. (Осьмук, 2004). Применение понятия социальное пространство в столь широком научном диапазоне (перечисленные авторы принадлежат различным научным направлениям) свидетельствует о расширении исследовательских интересов социальных взаимодействий в целом, фоном которых (взаимодействий) становится именно социальное пространство. Строго говоря, расширяется сам фон социальных взаимодействий, разрастается пространство социальных агломераций, которые способствуют усилению интереса исследователей к социальным нормам и принципам коммуникации. Отсюда потребность в изучении социального пространства как в теле макро/ микросоциологических исследований, так в теориях среднего уровня. В том и в другом случаях социальное пространство выступает объектом исследования, в описании общеполитических и исторических социальных явлений (Валлерстайн, 2001, Бродель, 2007, Филиппов, 1992, Филиппов, 1995 и др.), а также центром рассмотрения в описании повседневных практик человека (Ле Гофф, 2007,Чешкова, 2000; Gregory, 1978; Haegerstrand, 1975 и др.).
В последнем случае социальное пространство из уровня глобальных макросоциологических процессов, имеющих отношение к мощным подвижным структурам политических и социальных институтов, трансформируется в индивидуальные явления частной жизни. В такой частной жизни становятся необходимыми анализ и оценка физического и социального- места человека. В условиях индивидуального развития человека происходит размывание социального и физического пространства, на что обращает внимание Я.Л. Морено. «В1 определенной точке развития структура взаимоотношений начинает все больше отличаться от физической структуры группы, и с этого момента начинает также отличаться социальное пространство ...от физического пространства» (Морено, 2001: 68). В рамках социологического исследования становится принципиально необходимым выявление возможных шкал индикации, направленных на вычленение социального пространства от физического. Особенно насущной такая операция выявления становится в условиях анализа повседневной реальности. Социологическая наука начинает разрабатывать методологические основания такого выявления и выделяет следующие индикации: жизненный цикл, интенсивность взаимодействия, символизация, регуляторы социального пространства.
Власть как способ формирования конструктов социального пространства: общество, как отношение
Особенно активно процесс составления карт начинает осуществляться после заключения Е.В. Путятиным Тяньцзинского договора, по которому (статья 9) признавалась необходимость проведения исследования неопределенных частей границы между Китаем и Россией. Во многом это касалось неразграниченных территорий Уссурийского края (Беспрозванных, 1986). С этой целью в Уссурийский край в июне 1858 г. отправляется топографическая экспедиция1 М.И. Венюкова. Эта. экспедиция составляет карту территории до верховья реки Уссури и части морского побережья. В январе 1859 г. с той же целью направлена экспедиция топографов во главе с К.Ф. Будогосским (Будагоский, как пишет Ф. Буссе) и параллельно должна была быть направлена экспедиция китайской стороной. Правда, деятельность китайской стороны была чисто номинальной, декларативной, она не приняла активного участия в освоении территории из-за собственных внешних государственных проблем. Вопрос разграничения территории края, как и сам вопрос составления карт, был интересен прежде всего России, поскольку в эти годы встает проблема создания политического пространства Дальнего Востока и формирования коммуникационной (в том числе, дорожной) сети между Дальним Востоком и Сибирью.
Первые попытки серьезного дорожного строительства, которое связало бы Дальний Восток с Сибирью, появляются в 1850 г. с освоением устья реки Амур и походами Муравьева вниз по реке. С этого момента становятся понятными неудобства лимана для входа в р. Амур, в связи с чем появляется потребность в использовании залива Де-Кастри в Татарском проливе и (необходимость - Г. Г.) соединения его с Софийском-на-Амуре колесной дорогой- с тем, чтобы впоследствии обратить ее в железную» (Буссе, 1895: 461).
В 1857 г. Романов проводит исследование местности и выполняет проект дороги, хотя из-за нехватки средств дорога так и не появилась. Тем не менее, исследование местности, прежде всего в районе предполагаемого транспортного пути, было осуществлено. В том же 1857 г. появляется проект Дуля, который был задуман с целью возведения конно-железной дороги от Нижнего Новгорода через Казань и Пермь до одного из сибирских портов Тихого океана. Этот проект оказался малопрактичным, и потому к его реализации даже не приступили. Однако1 и в этом случае даже теоретическая идея является свидетельством символического закрепления в. сознании людей Дальнего Востока за Российским государством. Только 21 февраля-1891 г. вопрос о сооружении «великого сибирского железнодорожного пути был разрешен...» (Буссе, 1895: 461). С этого момента появилась реальная возможность приступить к «сооружению непосредственным распоряжением казны железной дороги от станции Миасс, строящейся златоустовско-миасской линии от Челябинска, и к производству изысканий от Челябинска до Томска или иного пункта средне-сибирского участка» (Буссе, 1895:461-462).
Объективно, понимание того, что Дальний Восток принадлежит России, приходит именно в это время и именно тогда, когда теоретические замыслы относительно строительства железной дороги получают реальную финансовую поддержку. К 1891 г. окончательно становится понятной и хозяйственная привлекательность Дальневосточного края, о чем свидетельствует Высочайший рескрипт от. 17 марта 1891 г. Александра III на имя цесаревича Николая: «Повелев ныне приступить к постройке сплошной через всю Сибирь железной дороги, имеющей соединить, обильные дарами природы (курсив наш Г. Г.) Сибирские области с сетью внутренних рельсовых сообщений... Вместе с тем возлагаю на Вас (Николая Александровича - Г. Г.) совершение во Владивостоке закладки разрешенного к сооружению на счет казны и непосредственным распоряжением правительства, Уссурийского участка Великого Сибирского рельсового пути»1. Данный пассаж демонстрирует хозяйственную заинтересованность правительства и лично императора в регионе. Медленное, но верное развитие событий приводит к тому, что 12 мая 1891 г. во Владивостоке закладывается камень будущей железной дороги. Далее в течение двух лет осуществляются «усиленные изыскания с запада и с востока» и устанавливается четкий порядок строительства дороги.
Эти изыскания свидетельствуют о продолжении, хозяйственного освоения как Дальнего Востока, так и Сибири; а также о формировании того, что мы называем символикой пространства (подробнее - далее).
Сам порядок строительства дороги показателен в определении пунктиров хозяйственного маршрута намеченного правительством. Западносибирский участок в 1328 верст от Челябинска до р. Обь, среднесибирский участок в 1752 версты от Оби до г. Иркутска, окончание участка Владивосток — Графская и постройка участка на отрезке между уральско-горнозаводской и сибирской железными дорогами - это все предполагалось построить в первую очередь. Во второй очереди стояло возведение участков от Графской до Хабаровска в 347 верст и от станции Мысовскои - персональный пункт от Байкала до Сретенска в 1009 версты. И, наконец, к третьей очереди относилась так называемая Кругобайкальская линия в 292 версты и от Стретенска до Хабаровска — почти 2000 верст.
В 1891-92 гг. приступили к строительству крайних участков дороги, а в 1893 г. были начаты, работы на среднесибирском участке от р. Обь до-Красноярска. Всю работу предполагалось закончить к 1904 г. (Буссе, 1895). Такое строительство демонстрирует скорее не освоение территории, а лишь возведение межевых столбов, свидетельствующих о том, что территорию застолбили, отметили. В реальности из всей огромной территории, по которой проходила железная дорога, был окультурен именно тот ее участок, который имел непосредственное отношение к строительству (об этом подробнее ниже). В этой связи осмысление и символизация территории осуществлялась именно вдоль магистрального пути железной дороги.
Принципы и условия символизации пространства
Такая символика пространства формально экстраполируема на пространство Гомера, Вергилия и др. Она позволяет создать идеологический каркас героической летописи первопроходцев-переселенцев, и тем самым предложить романтический образ этого переселенца. Такой образ был создан в годы строительства Комсомольска-на-Амуре, БАМа, Днепрогэса и т. д. и представлял собой эпическую сагу о том, как люди героически преодолевают трудности, связанные с силами природы. Как правило, современная сага представляет собой биографический нарратив очевидца каких-нибудь событий1. Это своеобразная PR-акцияі места; которая, либо демонстрирует «победу человеческого духа» над силами природы, либо является ретроспекцией героических событий, ставших причиной появления нового «современного» культурного пространства (Уорнер, 2000). Эпос имеет в современных условиях чисто практическое значение - привлечение на осваиваемые территории волонтеров и оптимизацию деятельности населения уже прибывшего. В результате символика нового пространства приобретает вид героической символики.
Уже сам факт поиска предполагает символическое ограничение того пространства, которое необходимо в своих поисках оставить без внимания. Это пространство не укладывается в систему властного императива, представляющего собой канал прагматической объективности. В результате именно здесь оказался тот город, который необходимо освоить, поэтому действующий герой неизбежно ищет то, что, мы уже знаем, должно быть именно в этом месте. Это остроумная задумка социальной реальности, позволяет определить смысловой ход (в терминологии Ж. Лакана) дискурса поиска пространства. Формальное условие освоения пространства дискурсивно, именно в этой связи акцент освоения делается на поколения, которые будут пользоваться плодами освоения территории.
Дискурс, о котором идет речь, - это дискурс пространства тех, кто создает, формирует, строит, и других, которые это объективно принимают как очевидно существующее, такое, какое оно есть. Совершенно ясно, что объективной реальностью здесь выступает целый, комплекс мер, предпринятых для исторической легитимности пространства. Достаточно интересно выглядит тот факт, что на момент освоения8 территории символическое поле этой территории только формируется, а понимание освоенности этого пространства осуществляется в тот момент, когда традиции его нахождения вполне легитимны. Таким образом, процесс поиска места — это условие формирования прогностической- схемы социальных отношений данного географического пространства, зафиксированного в формирующихся- традициях территории. В этом случае вполне естественно, что определенное место является- условием допустимых" границ- властных отношений. Властные структуры оказываются дееспособны именно, в том территориальном пространстве,. которое этими структурами выявлено и обозначено. Таким образом, определяя границы своего воздействия, власть (как объект изучения кратологии) выявляет все остальные пространства, на которых она не действует.
Освоение пространства, как мы об этом говорили выше, осуществляется в процессе «застолбления» территории, например, строительства города или вообще любого другого населенного пункта. Для населения, которое живет в этом городе, вполне очевидна значимость строительства города, так же, как и очевидна важность того, что именно в этом месте благополучно разрешился поиск необходимого для поселения пространства. Этот поиск не только целесообразен (поскольку город уже стоит), но и позитивен (ведь людям нравится в нем жить). Создание позитивного смыслового ряда целесообразности строительства в этой героической стадии уже предопределено. Это можно разъяснить так: поселение, которое было заложено, но в котором впоследствии не живут, или которое не имеет в истории страны важного значения, исчезает из исторической памяти. Остаются только значимые, по крайней мере, для местных жителей, поселения. В "этом случае, если не брать в расчет современные способы трансляции и сохранения информации; то всякое осваиваемое пространство (как пространство, сохраненное в истории) результативно. Результативен, таким образом, либо совет, поданный Богом - оракулом, либо действия, предпринятые властью.
Однако мы не случайно упомянули о способах трансляции и способах сохранения информации, благодаря которым отрицательные результаты освоения пространства также становятся известными. Но это происходит только в том случае, если институты, призванные сохранять легитимность демиургов, дают сбой, и идеологическая система перестает дозировать информацию для населения. В то время, когда система-начинает включаться, восстанавливаться, информация о «брошенных» поселениях вновь получает позитивный, оттенок. И возникают объяснения типа: «город опустел по причине вражеского нашествия (он задержал врага, т.е. выполнил свою цель), выработки ресурсов (потерял свою ценность, после того как принес пользу) и пр.».
Вторым шагом по освоению пространства выступает его заселение, т. е. собственно строительство поселения. Второй шаг приводит к реализации «проекта» окультуривания пространства. Теперь пространство не только осмысливается, что делается с целью поиска «мест оседлости», но и формируется, создается. Именно с этого момента строительства поселения создается новая символика социальных взаимодействий пространства, которая прописывается в тех методологических подходах, которые мы определили в предыдущем параграфе. Таким образом, именно на данной стадии это пространство становится прозрачным именно для социальных дисциплин, в том числе социологии.
Символика строительства города, возведение населенного пункта — это система формирования властной риторики территории. Кратологическое оформление пространства проявляется, в закладке площади постройки будущих зданий, проведении борозды, под строительство крепостной стены, строительстве частокола %или оборонительного вала. Все это отражается в топонимике социализируемой территории- и- получает отражение в официальных сводках. Это достаточно важный момент адаптации населения к территории. Например, в официальных сводках перестает упоминаться болото, лес, поляна и прочее,- но фигурирует то, что было возведено на их месте - завод, театр или что-нибудь-вроде этого. Объективно теперь пространство, в котором, живет человек - это не естественный, природный ландшафт, а те социальные и промышленные объекты, которые артикулируют место его жизни.
«Проточность» культуры как способ социального закрепления пространства
Процесс создания или налаживания форм интерактивного (межличностного) взаимодействия - это процесс специфический для выбора не просто клише управления, но и определения условий исторического развития региона. В этом случае показательна теория, предлагаемая Д.И. Замятиным, выводившего типы- специфического развития регионов России на основе исторически сложившихся штампов управления. На основании этой спецификации, как полагает Д.И. Замятин, на всем пространстве России можно выявить несколько типов (штампов) государственного управления: Московское государство во второй половине XVI - первой половине XVII в., Сибирь в XW-XVin вв., Дальний Восток во второй половине XIX - начале XX вв. «В качестве дополнительных «страхующих» объектов исследования можно также рассмотреть Северный Кавказ во второй половине XVIII - первой половине XIX вв., Среднюю Азию во второй половине ХГХ — начале XX вв...» (Замятин, 2004: 239). Отработанные формы- общегосударственной политики в- этих зонах «натыкаются» на специфические условия ландшафта и в целом-физические, географические условияшространства, или уже существующие этнокультурные и цивилизационные установки. На основании предлагаемых типов формируются паттерны (определенные обобщенные последовательности действий и решений в какой-либо ситуации или предметной области) управления территориями. Эти паттерны становятся формальным основанием для ведения традиционной управленческой политики в регионе. Причем, заметим, такая политика стереотипна и существует по привычке, которая вырабатывалась властной системой для конкретного региона десятилетиями и веками (в зависимости от времени освоения).
Предложенная теория разграничения регионального управления по типам (штампам, клише) позволяет оценить политический дискурс государственного управления в исторической динамике развития территорий. Внедрение системы управления согласно данной теории, как кажется, становится результатом выбора между имеющимися паттернами управления и определением наиболее подходящего из них, который и принимается в данном конкретном пространстве государства. Такая модель- позволяет обозначить эффективные способы-административно-хозяйственной деятельности человека в контексте макросоциологической теории. Однако при этом она не позволяет учесть, выражаясь языком П. Бурдье, хабитуарный опыт самих переселенцев и той власти, которая пытается укрепиться на осваиваемой территории.
Деятельность переселенцев на местах становится возможной в результате тех мер, которые применяет государственная или центральная власть. Именно эта власть формирует правила переселения (например, обозначает квоты (число) переселенцев или определяет их социальный, состав). Однако население, приехавшее из различных регионов России, переносит на осваиваемое пространство свой (опривыченный)- опыт властных отношений. На территории Дальнего Востока создается «эклектичное» социальное пространство. Вот как о такой «эклектичности» в 1910 г. пишет П. Краснов в очерках «По Азии»:
«Пока в Хабаровске местных жителей нет. Вместо хабаровцев вы видите петербуржцев, москвичей, орловцев, севастопольцев, одесситов и т. д., все интересы которых сосредоточены там, у себя, в России...»1. Применительно к Дальнему Востоку этот опыт постоянно меняется в результате особой специфики заселения пространства.
Для сравнения можно привести пример другого типа освоения территории, который проходил значительно раньше и в других географических широтах. «Мы, приехавшие с Запада, вот мы превратились в жителей Востока! Вчерашний итальянец или француз стал галилеянином или палестинцем. Тот, кто пришел из Реймса или Шартра, стал жителем Тира или Антиохии. Мы забыли места, откуда мы родом...» (Виймар, 2008: 206). Это описание относится к периоду начала XII века, и восходит к процессам западной колонизации мусульманского Востока сразу после первого крестового похода. Провести строгую корреляцию между этими- двумя процессами невозможно, да и нет надобности. Очевидно, что разница в культурных и исторических условиях обоих событий не позволяет соотносить их между, собой в полной мере, однако последний пример демонстрирует другую возможность и другой сценарий освоения территорий.
Контроль над группой переселенцев осуществляется уже местной властью, обеспечивающей порядок соблюдения выбранных правил переселения. Освоение собственно пространства производится населением, которое на новой территории образует социальные коммьюнити, функционирующие по правилам, существующим,в данном регионе: Это, возможно; уже те правила; которые выбираются из имеющихся клише;, социальной организации пространства:. Здесь понятно; что люфт применения этих правил может варьироваться в. зависимости, от степени контроля властью населения. Однако существенно то, что контроль над пространством региона производится не властью в лице ее структур и местных органов управления, а самим населением. Впрочем, и освоение территории становится результатом усилий именно переселенцев. В этом случае модель управления на конкретной территории варьируется в зависимости от исторической ситуации. Именно здесь кроется секрет дифференциации модели управления на Дальнем Востоке после 1991 г. Эта дифференциация просматривается в «отличии власти» в Хабаровском крае, Приморье, Амурской области и др. регионах (Саначев, 2000: 162). Методы администрирования и управления территорией в каждом из этих административных субъектов была изначально индивидуальной. В этой связи кризис в стране после 1991 г. каждый из этих регионов переживал индивидуально.
Несмотря на свою излишнюю макроисторичность, замятинская модель «управленческих штампов» может рассматриваться как отправной-фактор для организации властного взаимодействия региона. Сложившийся штамп-определяет начальные условия игры региональных субъектов власти и формы стратегического взаимодействия с ними центральных субъектов власти. Согласно этим условиям, сохраняются неизменными и клише оценки значимости региона как необходимого для России ресурсного (и в политическом, и в экономическом смысле) поля. Иными словами, что бы ни происходило с регионом, какими бы ни были-проблемы, например, связанные с демографической ситуацией региона, и как следствие - политической и экономической его целесообразностью со стороны центральной- власти, к нему по-прежнему будет применено привычное клише.
