Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Место языка фольклора в системе национального языка 13
1.1. Функционально-стилистическое расслоение языка и язык фольклора 13
1.2. Соотношение устно-поэтической речи с диалектом 19
1.2.1. Язык фольклора как функциональный стиль диалекта 20
1.2.2. Язык фольклора - наддиалектное явление 23
1.3. Заговор в системе жанров устного народного творчества 27
1.3.1. Заговор и заклинание (к определению термина) 27
1.3.2. Генетические связи заговора 30
1.3.3. Соотношение языка заговора и языка фольклора 36
Глава 2. Лексические средства репрезентации заговорного текста 38
2.1. Лексика заговора в ее отношении к диалектному и литературному лексикону 3 8
2.2. Клише общефольклорные и специфические: атрибутивные сочетания 65
2.3. Тавтологические повторы в заговоре с точки зрения явления экстен сивной мотивации 99
2.4. Общие выводы 108
Глава 3. Особенности лексики, определяемые акциональной установкой заговора 110
3.1. Функционально-семантическая характеристика лексических единиц, выступающих в параллелистических конструкциях 110
1. Лечебные заговоры 110
2. Любовные заговоры 124
а. присушки 124
б. отсушки 135
3.2. Роль императивных глагольных форм в создании эффекта перфор-мативности 141
3.3. Общие выводы 146
Заключение 148
Список литературы 154
- Функционально-стилистическое расслоение языка и язык фольклора
- Лексика заговора в ее отношении к диалектному и литературному лексикону
- Функционально-семантическая характеристика лексических единиц, выступающих в параллелистических конструкциях
Введение к работе
Смена веков в истории науки обусловлена возникновением новых парадигм научного знания. В лингвистике конца XX века все чаще звучат утверждения о том, что такая парадигма появилась. Наступающий этап в развитии лингвистической науки определяют как антропологический (антропоцентрический, дея-тельностно-коммуникативный). Внимание исследователей оказывается направленным на изучение разных процессов речевой деятельности, в том числе процесса текстообразования. В этой связи представляется важной и показательной попытка изучения с точки зрения деятельностного подхода фольклорного текста, традиционно воспринимаемого в виде суммы «застывших» смыслов.
Соответственно можно говорить об изменениях, которые намечаются в лингвофольклористике - науке, возникшей на стыке собственно лингвистики и фольклористики. Данная наука считает объектом изучения не только слово как факт языковой системы, но и особенности словоупотребления в фольклорном тексте и контексте [Хроленко 1992а, 19-20].
Рассмотрение устно-поэтического слова в таком ракурсе-с точки зрения его функции в тексте, с учетом его синтагматических и парадигматических связей - приводит исследователей к интересным выводам относительно природы этого слова.
Например, Г.И. Мальцев подвергает пересмотру сложившиеся представления об «алогичности», случайности соединения некоторых устойчивых сочетаний, обнаруживаемых в различных жанрах устного народного творчества. Рассматривая loci communi лирической песни, он приходит к выводу, что «элементы фольклорного текста мотивированы на уровне традиции, а не на уровне самого текста» [Мальцев 1989,135]. Раскрывая в дальнейшем это положение, автор отмечает, что приемы синтагматического связывания текстовых компонентов не играют существенной роли, поскольку «свободное соположение компонентов связано ... с их направленностью прежде всего на традицию, а не на соседние участки текста» [Там же, 136-137].
По мнению Г.И. Мальцева, «проблемы, связанные с традиционными формулами, выходят далеко за рамки поэтики фольклорного текста, они тесно свя-
заны с вопросами народной эстетики» [Там же, 25]. Общими признаками фольклорного текста исследователь считает стереотипность, устойчивость и повторяемость - все эти качества определены ритуальным мироощущением, для которого традиционность является мерой и критерием действительности [Там же, 39].
А.Т. Хроленко причину фольклорных алогизмов видит в особенностях семантической структуры лексем, функционирующих в текстах. В представлении этого исследователя, компоненты устно-поэтического слова организованы по принципу антиномий, среди которых - антиномия текстового и коннотативного (затекстового). «За каждым фольклорным словом стоит обязательное коннота-тивное содержание ... народно-поэтическое слово, как айсберг, состоит из видимой (текстовой) и невидимой (затекстовой) частей» [Хроленко 1979, 151]. Под «затекстовой частью» понимается «устойчивая ассоциация с той или иной совокупностью фольклорных образов и ситуаций» [Там же].
П.П. Червинский определяет специфичность фольклорной единицы наличием у последней «традиционного смысла, общего ... не с языком, а с другими проявлениями традиции - обрядовым, мифологическим» [Червинский 1989, 26],
Попытки определить специфику устно-поэтического слова привели ученых к мысли о необходимости создания словаря языка фольклора. Первым шагом в реализации названного проекта должно стать выявление семантики и синтаксических потенций слов определенного жанра, а затем - сведение данных, полученных по различным жанрам, воедино.
При таком подходе предметом исследования является фольклорный текст, понимаемый как совокупность произведений определенного устно-поэтического канона [Никитина 1993, 62; Хроленко 1992в, 154].
СЕ. Никитина излагает принципы возможного построения словаря языка фольклора в виде тезауруса с эксплицитно выраженными семантическими связями его единиц и предлагает образцы отдельных словарных статей. Отмечается, что в практике составления словаря нужно учитывать все традиционные смыслы, выражаемые отдельным словом. СЕ. Никитина полагает, что для обрядового фольклорного текста значимыми являются: 1) уровень символов; 2) уровень се-
миотических оппозиций; 3) уровень правил соотнесения элементов фольклорного текста с другими элементами обряда [Никитина 1993, 64-101].
Работа в данном направлении ведется и группой исследователей во главе с А.Т. Хроленко, который считает, что словарь языка фольклора должен принципиально отличаться от всех существующих словарей особым построением словарной статьи, отражающей структуру и связи народнопоэтического слова. По его мнению, такой словарь будет соединять в себе достоинства толкового, этимологического, синонимического, антонимического, фразеологического и других словарей. Под руководством А.Т. Хроленко на материале «Онежских былин» А.Ф. Гильфердинга составляются пробные статьи, одна из которых, раскрывающая особенности функционирования лексемы желтый в эпическом жанре, представлена в журнале «Живая старина» [Хроленко 1997, 6].
Что касается собственно заговорной традиции, то ее серьезное исследование, как кажется, началось только в последние годы, хотя интерес к заговору как особому типу текста проявился еще в XIX веке, в особенности в работах приверженцев мифологической школы. Последние использовали заговоры как материал для реконструкции мифов. Однако впоследствии, как замечает В.Н. Топоров, приемы реконструкции текстов были основательно забыты и вновь привлекли внимание ученых лишь во второй половине XX века [Топоров 1969, 10].
В конце XIX - начале XX века также поднимался вопрос о взаимодействии заговоров с христианской традицией. Например, В. Мансикка возводил некоторые заговорные мотивы к апокрифическим источникам. Так, связь заговорного святого камня со змеей он объяснял апокрифом об Иорданском камне, в котором, по преданию, лежали спрятанные вплоть до крещения Христа змеиные головы, терзавшие грудь Евы [Мансикка 1909, 20]. Именование змеи Марией в некоторых заговорах В. Мансикка связывал с влиянием общехристианских представлений о том, что Богородица имеет некое отношение к змеям. Эти представления, по мысли автора, в свою очередь, восходят к «ветхозаветному обещанию стереть змею семенем жены» [Там же, 22].
Наибольший резонанс в XIX веке вызывал вопрос о происхождении заговора в аспекте соотношения заговорного слова и действия. По мнению Ф.И. Буслаева, А. Ветухова, А.Н. Афанасьева, а в более позднее время (начало XX века) - А.А. Астаховой, действие вырастает на базе слова, и наоборот, согласно В.Ф.Миллеру, Л.Я.Штернбергу, Е.Н. Елеонской, объемы заговорных текстов увеличиваются по мере затемнения первоначального смысла магического обряда1.
Н.Ф. Познанский полагал, что когда-то исполнитель обряда совершал на деле те действия, которые теперь в заговоре только описываются2. Им привлечен огромный этнографический материал, иллюстрирующий положение о первичности в обряде действия, а не слова [Познанский 1917]. Многие выводы автора, в частности, касающиеся обрядового происхождения формулы «железного тына» и других формул заговорного текста, представляются интересными, но общий подход к заговору кажется недостаточно комплексным. Если представители мифологической школы изучали заговорное слово в отрыве от действия, то Н.Ф. Познанский исследованию вербального текста предпочитает исследование действий - первичных, по его мнению, по отношению к заговорному слову.
Интерес к заговору, вновь вспыхнувший в середине XX столетия, обусловил новые принципы его изучения, что определяется новыми установками лингвистической науки, стремлением описать «текст, погруженный в жизнь».
Наиболее полным собранием работ, связанных с изучением заговора и появившихся за последнее десятилетие, следует, вероятно, считать «Исследования в области балто-славянской духовной культуры. Заговор» (1993). В серии «Исследования в области балто-славянской духовной культуры» вышли также сборники, посвященные исследованию погребального обряда (1990) и загадке (1994; 1999).
В этих четырех выпусках серии авторский коллектив пытается реализовать программу, сформулированную еще в 1983 году. В предисловии к сборнику
1 Обзор работ упоминаемых исследователей см., например: Дмитриева 1982, 44; Токарев 1990, 429-431.
2 Такого мнения придерживаются и в наше время, ср.: «Некоторые исследователи даже склонны считать,
что закрепка и зачин [в заговоре] являются записью программы соответствующего ритуала» [Чернов
1965, 160].
«Текст: семантика и структура» сообщалось, что в дальнейшем «будет проведено планомерное обследование структуры текстов строительных ритуалов, заговоров, погребального ритуала, загадок (и шире - космологических текстов) ... Каждому из этих видов текстов в их соотнесении с археологическими и этнографическими данными ... будет посвящена особая коллективная монография». Авторы ставили перед собой задачу соединить собственно лингвистическую методику с приемами и выводами смежных дисциплин - было заявлено, что именно комплексный подход в наибольшей степени соответствует современному уровню научного анализа1.
Сборник, посвященный заговору, открывается обширным исследованием В.Н. Топорова «О индоевропейской заговорной традиции (избранные главы)», имеющим особую теоретическую значимость. Глава I, названная автором «О природе заговора и его статусе», вводит в проблему и намечает основные пути исследования заговорного текста. Автор пишет о двуприродности заговора, который «не сливается полностью ни с ритуалом-делом, оперирующим непрерывным, ни с мифом-словом, исходящим из дискретного, но вместе с тем заговор пытается удержать преимущества, которые есть порознь и у ритуала, и у мифа» [Топоров 1993, 6]. По мысли В.Н. Топорова, именно двуприродностью заговора можно объяснить совмещение в едином тексте противоположных явлений. Автор выделяет следующие заговорные «антиномии»: 1) слова и дела; 2) частного и общего; 3) индивидуального и типового; 4) микрокосмического и макрокосми-ческого; 5) субъекта и объекта; 6) текста и метатекста.
В главе III рассматриваются заговорные мотивы, связанные с операциями «расчленения» и «воссоединения» человеческого тела. В частности, в развернутом виде представлен анализ структуры латинского заговора против Плотия-последний уже исследовался автором [см. Топоров 1988]. Это «черный» заговор, призванный отнять здоровье у некоего Плотия; в тексте последовательно перечисляются все части тела, которые будут подвергнуты болезни.
1 См. об этом: Топорков 19966, 98.
Для того чтобы понять природу таких заговоров, автор вводит их в более широкий контекст произведений, работающих с той же «анатомической» номенклатурой. По мнению В.Н. Топорова, на основе таких сопоставлений реконструируется целый класс архаичных текстов, непосредственно связанных с ритуалом жертвоприношения, воспроизводящим восстановление состава мира и человека после его распада, понимаемого как состояние хаоса.
Таким образом, исследователь видит в заговоре отражение древнейших космогонических мифов и, соответственно, выявляет соотнесенность частей человеческого тела с элементами мироздания.
Не менее значимы мысли автора, высказанные в V главе «Имена личные в русских заговорах» и касающиеся действенности заговорного слова: «два класса слов в заговоре выступают как слова по преимуществу: слова-повеления, обозначения операций (обычно в императиве) ... с одной стороны ... и личные имена собственные (с другой стороны)» [Топоров 1993, 86]. По мнению В.Н. Топорова, выделенность имен собственных объясняется тем, что они относятся к высшему уровню заговорной структуры и от помощи «персонажей» этого уровня во многом зависит успех заговора.
В работе Л.Н. Виноградовой «Заговорные формулы против детской бессонницы как тексты коммуникативного типа», представленной в сборнике, проявляется современная тенденция сближения теории текста и прагматики. В этой статье автор отмечает, что короткие приговорные тексты против бессонницы имеют четкую коммуникативную маркированность, соответственно, к ним можно применить типологию форм речевого общения, разработанную в теории речевых актов (вокативы, призывы, вопросы, просьбы, угрозы и т. д.). По мнению Л.Н. Виноградовой, подобный анализ свойств заговорных формул позволяет, во-первых, установить тип адресатов этих текстов; во-вторых, определить основные модели взаимоотношений человека с ними.
Помимо собственно теоретических работ, в сборнике представлена подготовленная А.А. Зализняком публикация двух заговоров, обнаруженных во время раскопок в Новгороде в 1990-1991 годах. Эти тексты относят к XII—XIII векам:
их формально-словесная организация свидетельствует о явном преобладании христианского элемента над языческим.
Заговорный текст представляет широкое поле деятельности для исследователей.
Заговорная ономастика изучается О.А. Черепановой и А.В. Юдиным. Так, О.А. Черепанова приводит полный список названий лихорадок-трясавиц в русских народных заговорах и заклинаниях, многие из которых являются переводом греческих имен [Черепанова 1977, 44-57] .
Собственным именам посвящены также статья А.В. Юдина «Об именах звезд-«помощниц» в русских заговорах» [Юдин 1992, 66-71] и его недавно вышедшая монография «Ономастикой русских заговоров» [Юдин 1997].
Т.С. Юмановой на материале русских народных заговоров устанавливается зависимость процесса именования лица от функциональной направленности текста. Среди заговорных объектов номинации автор, в частности, выделяет лицо, возникающее в результате олицетворения. В последнем случае в качестве наименований могут выступать не только слова и словосочетания, но и предложение, и, шире, текст [Юманова 1988].
В.А. Москвина пытается решить проблему символической интерпретации заговорных персонажей, в число которых, по-видимому, включает и фигуру знахаря [Москвина 1997]. Образ Богородицы исследуется в работах Л.В. Фадеевой [Фадеева 1996 аб, 1997].
Наконец, В.Л. Кляусу принадлежит создание «Указателя сюжетов и сюжетных ситуаций заговорных текстов восточных и южных славян» [Кляус 1997], в котором обобщается и систематизируется богатый материал славянской заговорной традиции. Автор «Указателя...» использует источники, уже ставшие классическими, а также те издания, что появились в последние годы и ввели в научный оборот новый достоверный материал.
В.Л. Кляус считает возможным описание любого заговорного сюжета через цепочку П-Д-М-О, где П - персонаж, Д - его действие, М - место действия, О -объект действия [Кляус 1997, 7]. Систематизация заговорных сюжетов осуществляется на основе действий персонажей, которые объединяются автором в две
большие группы-А и В. Критерием выделения этих групп становится глагольная семантика: для группы А характерно направление действия, которое в самом общем виде можно обозначить как «уничтожение», для группы В - «созидание» [Кляус 1997, 10].
Структура заговора исследуется также на материале удмуртского языка [Владыкина 1994], марийского [Глухова 1997], чешского [Вельмезова 1999], литовского и белорусского [Завьялова 1999].
Однако несмотря на ряд появившихся за последнее время публикаций, посвященных этому жанру, заговор и по сей день остается недостаточно изученным, что и определяет актуальность настоящей работы, также обращенной к заговорному тексту. Сложная природа заговорного текста, его специфичность в передаче «типового» содержания в «индивидуализированном» виде, яркая прагматическая ориентация нуждаются в дальнейшем исследовании.
Современные подходы в изучении фольклорного текста выдвинули ряд проблем, касающихся определения места языка фольклора в ряду других форм духовной культуры, а также в структуре национального языка. В связи с этим особое значение приобретает выявление семантики заговорных единиц и соотнесение последних с «традиционными смыслами» языка фольклора, выступающего как родовое понятие по отношению к языку определенного жанра.
В качестве объекта изучения была избрана русская заговорная традиция, предметом изучения стала лексика заговора с точки зрения его словарного состава и употребления.
Материалом исследования послужили заговоры, извлеченные из архива кафедры фольклора и древней литературы Уральского университета, которые были собраны на территории Среднего Урала, а также тексты, опубликованные в следующих сборниках: Л.Н Майков- «Великорусские заклинания» и «Русские заговоры и заклинания» - собрание заговоров, записанных на Русском Севере в последние десятилетия. Привлекались также тексты, представленные в сборниках: «Календарно-обрядовый фольклор Сибири и Дальнего Востока: Песни. Заговоры» и «777 заговоров и заклинаний русского народа», книге
Н.И. Степановой «Заговоры сибирской целительницы» и собрании М. Забылина «Таинственные гадания и заговоры».
Цель исследования - определить специфику лексических языковых средств, используемых в процессе создания и функционирования заговорного текста.
Данная цель предполагает решение следующих задач:
рассмотреть лексические образования, традиционно относимые к явлениям устно-поэтической речи, с точки зрения представленности в заговоре как жанре с четкими прагматическими установками;
определить степень специфичности лексических единиц, обусловленной канонами жанра.
Главными методами, используемыми в работе, являются метод научного описания, основанный на контекстном и функциональном анализе элементов заговорного текста, а также сопоставительный метод, предполагающий выявление специфики заговора в ряду других фольклорных жанров.
Научная новизна исследования заключается в том, что впервые предлагается описание структуры заговорного текста в рамках лингвофольклористиче-ского подхода: исследуются заговорные формулы, их место среди общефольклорных клише и роль в заговоре как особом типе текста, рассматривается лексический состав заговора с точки зрения его акциональной направленности.
Теоретическая значимость исследования. Анализ сочетаемости лексических единиц заговора позволяет получить данные, которые могут быть учтены исследователями при решении вопроса о внутридиалектном или наддиалектном характере языка фольклора и о степени своеобразия последнего по сравнению с общенародным языком. Выявление средств, направленных на усиление акцио-нальности заговора, дает возможность сопоставить его с другими формами ритуального поведения. Исследование местной разновидности заговорной традиции уточняет и корректирует представления о неизменности заговора как типа текста и дает новые сведения об устойчивости и вариативности фольклорного текста.
Практическая ценность работы определяется возможностью разрешения некоторых вопросов фольклорной лексикографии и применения полученных
данных при создании словаря языка русского фольклора. Результаты работы могут быть использованы в спецкурсах, посвященных исследованию структуры устно-поэтических текстов.
Структура работы обусловлена заявленными задачами исследования. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения и списка литературы.
В первой главе «Место языка фольклора в системе национального языка», которая носит теоретический характер, совокупность языковых единиц, выступающих в произведениях устного народного творчества, рассматривается с точки зрения их наддиалектного/внутридиалектного характера, выявляются связи заговора с другими жанрами фольклора, а также ставится вопрос о специализации заговорных языковых единиц, обусловленной магической функцией жанра и соотнесенностью вербального плана с предметным и акциональным.
Во второй главе «Лексические средства репрезентации заговорного текста» заговорная лексика исследуется в двух аспектах: во-первых, заговорные лексические единицы сопоставляются с литературным и диалектным лексиконом; во-вторых, определяется специфика заговорных сочетаний в сравнении с традиционными фактами языка фольклора (рассматриваются заговорные клише и тавтологические повторы).
В третьей главе «Особенности лексики, определяемые акциональной установкой заговора» представлен анализ языковых единиц в связи с направленностью заговора на изменение существующего «положения вещей». «Ядерными» единицами при реализации воздействия являются глаголы - им и уделяется основное внимание при рассмотрении фрагментов, построенных по принципу параллелизма, и нарративных заговорных текстов.
/
Функционально-стилистическое расслоение языка и язык фольклора
Первые примеры обращения к языку фольклора (далее - ЯФ) можно обнаружить еще в середине XVIII века. Вплоть до 70-х-80-х годов XIX века отношение к устно-поэтическому языку оставалось неизменным: последний привлекался как иллюстративный материал к тем или иным грамматическим явлениям, служил важной опорой для диахронического языкознания. Глубокая архаика языковых фактов, обнаруженных в фольклорных произведениях, не подвергалась сомнению. Недостатком исследований того времени считают «теоретический изъян»: ученые «принимали неверный тезис о неизменности устно-поэтического языка» [Тарланов 1977, 4].
В 70-е-80-е годы XIX века происходит смена акцента в лингвистическом изучении фольклора и на первый план выдвигается проблема специфики изобразительно-выразительных средств устно-поэтической речи, остающаяся актуальной и по сей день.
Так, во введении к первому изданию «Онежских былин» А.Ф. Гильфердинг замечает, что в каждой былине есть две составные части: «места типические» и «места переходные», первые сказитель знает наизусть, вторые - только в общих чертах; указанное обстоятельство позволяет сказителю импровизировать, менять порядок стихов и сами выражения [см. Тарланов 1977, 4].
Исследует сущность эпических формул и В.М. Жирмунский, по мнению которого формульность фольклора обусловлена традиционностью патриархального быта и особым характером мышления народа [см. Десницкая 1970, 29].
Выразительные средства «языка поэзии» в сопоставлении с «языком прозы» описывает А.Н. Веселовский в своем знаменитом труде - «Историческая поэтика». По мысли автора названной работы, «поэзия родилась и долгое время существовала совместно с пением» [Веселовский 1989, 277], следовательно, истоки поэзии нужно искать в народной песне. Сопоставляя данные отечественных и зарубежных исследователей, касающиеся песенного стиля, А.Н. Веселовский выдвигает предположение об образовании в древности народнопоэтического койне: в «условиях соседства и взаимных влияний» диалектов «получалось нечто среднее, действительно шедшее навстречу литературному языку, когда он сложился в том или другом центре и стал районировать» [Там же, 280]. Автор «Исторической поэтики» обращает внимание на различное отношение фольклорных жанров к «поэтическому языку». В частности, ученый приводит в работе следующие наблюдения: «Тогда как французские сказки сказываются на диалектах и лишь в редких случаях употребляется литературный язык, в песнях наблюдается обратное явление, и не только во Франции, но и в Норвегии, и в Литве» [Там же].
Таким образом, исследователи XIX века намечают основной круг вопросов, не теряющих свою актуальность при изучении ЯФ и в настоящее время. В современной научной литературе проблема устно-поэтического языка рассматривается, в основном, в двух аспектах. Во-первых, изучаются те или иные языковые явления, представленные в произведениях различных жанров народного творчества, и выявляется их специфика; во-вторых, ставится вопрос о месте ЯФ в системе национального языка и о соотношении первого с диалектом.
При сопоставлении ЯФ и диалекта нередко дается определение ЯФ как функционально-стилевой разновидности диалектной речи. Попытаемся определить, как соотносятся понятия «ЯФ» и «функциональный стиль».
Авторами «Лингвистического энциклопедического словаря» функциональный стиль понимается как «разновидность литературного языка, в которой язык выступает в той или иной социально значимой сфере общественно-речевой практики людей и особенности которой обусловлены особенностями общения в данной сфере»[1990, 567]. В соответствующей словарной статье безусловно выделяется 5 функциональных стилей: обиходно-литературный, газет-но-политический, производственно-технический, официально-деловой и технический. Статус языка художественной литературы остается неопределенным: некоторые ученые считают его функциональным стилем, другие видят в нем особое явление, отмечая, что он соотносится со всем национальным языком, включая территориальные и социальные диалекты.
Для функционального стиля характерен, по мнению М.Н, Кожиной, следующий набор признаков: 1) функционирование в той или иной общественной сфере человеческой деятельности; 2) наличие своих принципов отбора и сочетания языковых средств; 3) отбор и сочетание языковых средств имеет характер осознанной нормы [Кожина 1962, 15-16].
Т.В. Матвеева уточняет, что внутренняя целостность того или иного стиля «складывается не только на основе отбора и сочетаемости языковых единиц разных уровней, но и за счет собственно текстовых признаков», к которым относятся тематическая целостность, локальность, темпоральность, оценочность, тональность, логическое развертывание, композиция [Матвеева 1990, 3].
Как кажется, такой выдвигаемый исследователями признак стиля, как наличие осознанной нормы при отборе языковых средств, можно считать основополагающим в разграничении стиля и формы существования языка: территориальные, профессиональные и социальные диалекты как формы языка обусловлены дифференциацией языкового коллектива, тогда как стили определены наличием различных ситуаций речевого общения. Поэтому каждый носитель языка в принципе владеет несколькими (или всеми) стилями данного языка и сознательно с легкостью переключается с одного стиля на другой, что было бы затруднено в случае использования формы языка: находясь как бы «внутри» подъязыка человек не может свободно переключиться на другую форму (наиболее прозрачный пример - территориальный диалект, наименее - профессиональный, так как он, главным образом, определяется сферой общения).
Лексика заговора в ее отношении к диалектному и литературному лексикону
Новые данные относительно места языка фольклора в структуре общенародного языка позволяет получить рассмотрение заговорной лексики с точки зрения отнесенности ее единиц к диалекту или литературному языку
Целью данного раздела является рассмотрение вопроса о диалектной и собственно заговорной лексике на примере двухсот заговорных текстов, записанных на территории Среднего Урала.
Выбранные из текстов внелитературные лексемы рассматриваются в аспекте их представленности/непредставленности в диалектных словарях, особо отмечаются лексические единицы, маркированные как диалектные на территории бытования заговоров; попутно исследуются факторы, способствующие появлению того или иного заговорного новообразования.
Корпус заговорных лексем, не отмеченных в словарях русского литературного языка в качестве литературных или просторечных единиц, представлен ниже в виде тематической классификации. Порядок подачи материала следующий: приводится слово и примеры, иллюстрирующие его употребление в заговоре; даются сведения о фиксациях данной лексемы (или лексем того же словообразовательного гнезда) в диалектных словарях; указывается количество фиксаций лексемы в заговорных текстах. Под количеством фиксаций той или иной лексемы подразумевается количество заговорных текстов, в которых используется данная единица - независимо от числа словоупотреблений в конкретном тексте.
I. Обозначение действий субъекта заговора.
ЗАГОВАРИВАТЬСЯ: «.. .раб Божий заговаривался от небес до земли»; 1 ф.
ЗАКЕРИТЬ: «... замком закерю»; 1 ф.
ПОКОНАТЪСЯ: «... я покучаюсь, поконаюсь, покорюсь тебе...»; ср. «конаться- обращаться с просьбой, упрашивать, умолять, клянчить, кланяться» [СРНГ 14, 244]; 1 ф.
ПОКУЧАТЬСЯ: контекст см. выше; ср. «покупаться (сов.) -то же, что и покучиться - попросить, поклянчить, поплакаться» [СРНГ 29, 27]; «помучиться - 1. попросить; 2. пожаловаться» [СРГСУ 4, 78]; 1 ф.
СГОВАРИВАТЬ: «к солнцу пойду, к ветру пойду - сговаривать раба Божьего (имя) от черного, черемного, от девки-простоволоски, от бабы-самокрутки»; ср. «сговорить - произнести, выразить словами; выговорить» [СГСРПО, 563]; 1 ф.
Комментарии. Каждое из представленных слов отмечено только в одном тексте. Из пяти приведенных лексем три - заговориватъся, закеритъ и сговаривать - отсутствуют в диалектных словарях, на территории Урала зафиксировано только покучиться.
Диалектные покопаюсь, покупаюсь выступают в паре, имеют сходное грамматическое оформление и используются в качестве слов, предваряющих обращение к могущественному посреднику. Лексема закеритъ появляется в тексте, имеющем множество «темных» мест; возможно, она является искажением какого-либо диалектного или литературного слова. Появление специфических заговорных лексем заговориться и сговаривать отражает представление о действенности, «материальности» магического слова: в контексте «раб Божий заговаривался от небес до земли» заговаривался выступает в значении «ограждал себя», а «сговаривать ... от черного, черемного...» означает «избавлять от болезни, «сглаза» при помощи слов.
II. Обозначение свойств самих заговорных слов.
ЛЕПКИЙ (ЛЕПЧЕ, ЛЕПЧЕЕ, ЛИПЧАЕ): «будьте вы, мои слова, крепки и лепки, крепче камня, лепче булата», «.. .лепчее булата», «.. .крепче камня-уклада, липчае листу»; ср. «лепкий- 1. мягкий, изменчивый, неустойчивый; 2. прилипчивый, заразный; 3. аккуратный, осмотрительный; крепкий. Скуй нам свадебку крепкую, лепкую» [СРНГ 16, 365]; 28 ф.
Комментарии. Лексема лепкий выступает в заговорах в краткой форме, множественном числе - лепки либо в форме сравнительной степени - лепче, лепчее, липчае. Встречается во многих текстах: 28 из 200.
Функционально-семантическая характеристика лексических единиц, выступающих в параллелистических конструкциях
Структура заговорного текста нередко соотносится с принципом имитатив-ной магии: заговорный текст предполагает описание двух ситуаций, причем, вторая в каком-то аспекте дублирует первую. Определим специфику лексем, объединенных смысловой рифмой1 и организующих заговорные параллелисти-ческие конструкции.
Первая (в порядке следования в тексте) ситуация может быть названа моделируемой, вторая - желаемой (в моделируемой описывается какой-либо субъект, в желаемой действия или свойства данного субъекта определенным образом соотнесены с целевой установкой заговора).
Желаемая ситуация имеет своим «денотатом» реальный фрагмент действительности, целевая установка детерминирована действительным положением вещей, которое мыслится как требующее изменения. Как правило, связывают эти две ситуации глаголы - тождественные, сходные по значению или контекстно изофункциональные.
Рассмотрим свойства глагольной лексики на примере лечебных заговоров, а также любовных присушек и отсушек.
1. Лечебные заговоры
В данных текстах свойства используемой глагольной лексики определены представлением о способе избавления от заболевания. Болезнь в заговорных текстах часто опредмечивается или даже олицетворяется, поэтому избавление от нее ассоциируется с изгнанием из различных частей человеческого тела. Идея «уничтожения болезни» может быть конкретизирована через выявление соответствующего мотива. Таким образом, мотив определяется не столько узуальным значением лексем, «скрепляющих» «симметричные» заговорные ситуации, сколько «специализацией» и актуализацией этого значения в свете заговорной прагматической установки.
В основе текстов (М, № 95, 231, 239) лежит представление о некоем субъекте действия, объединяющем 2 ситуации. В формальном плане при описании второй ситуации позиция первого актанта может быть заполнена или не заполнена, в последнем случае соответствующая глагольная форма может содержать имплицированное указание на S действия.
Как правило, в моделируемой ситуации реализуются типичные значения глагольных лексем, соотносимые с семантикой существительных, выступающих в роли S a действия. Ср. огонь - жечь, палить; река — обмывать. В подобных случаях основную нагрузку в «скреплении» текста несет наименование мифологического персонажа -огонь, вода/река, а глагол в динамическом аспекте характеризует его «постоянный признак». Заговор отбирает тот динамический признак, который может соотноситься с его прагматической установкой-уничтожить нежелательный объект. Дальнейшая конкретизация глагольного значения осуществляется под влиянием ситуации желаемой и представлений о способах возможного уничтожения объекта. В частности, в (М, №231, 239) реализуется мотив «изгнания/уничтожения объекта с поверхности».
В (М, № 95, 231), в УЗ в первой части эксплицируется только идея очищения объекта посредством воды («река Ока ... обмывает круты берега...»). Приставка об- относит глагол к группе глаголов со следующим значением: «действие, названное мотивирующим глаголом, направлено вокруг чего-нибудь, на все стороны чего-нибудь» [РГ-80 1, 363]. S действия - река предполагает воздействие на поверхность О а.
Если в первой ситуации прямой объект только очищается, то во втором случае он уничтожается - в тексте появляется S - носитель признака, с которого нужно что-либо «снять». Семантика повторяющегося глагола «поддерживается» и конкретизируется с помощью контекстного синонима: обмывать - обивать. Ср.: «так бы обивала и обмывала с раба Божьего (имя) остуды и призорушки».
В (М, 239) глагол палить конкретизируется во второй части посредством присоединения приставки с- и, соответственно, получает значение «удалить с чего-нибудь посредством действия, названного мотивирующим глаголом» [РГ-80 1, 371], то есть приобретает сему «удаление с поверхности». Глагол спалить в отличие от мотивирующего, сильно управляет родительным падежом с предлогом с: «... спали с раба Божьего всяки скорби и болезни».
В тексте (М, № 211) описывается щука как мифологический персонаж, который хватает, пожирает морскую пену. В заговоре указывается не только объект действия (что), но и направленность движения (откуда), что эксплицировано соответствующей предложной формой - с моря - в других заговорах характеристика действия с точки зрения его направленности дается только во второй части. Желаемая ситуация представляет действие безличным - так бы хватало, пожирало, однако это может быть следствием искажения текста в процессе функционирования или, что более вероятно, следствием неточной записи. В.Л. Кляус также рассматривает щуку как субъекта, действующего в обеих ситуациях и относит данный текст к сюжету «рыба поедает болезни» [Кляус, 96]. Следует отметить устойчивость в русских заговорах представления о щуке, поедающей болезни, среди которых называются грыжа, сглаз, «родимец» [Кляус, 96-98].
Похожие диссертации на Язык русского заговора: лексика
