Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Генезис провинциального сюжета (вторая половина XVIII – начало XIX века)
1.1. Контекст образования провинциальных сюжетов 18
1.2. Тема провинции в журналистике второй половины XVIII века 24
1.3. Характерология и топика провинциального сюжета в комедии второй половины XVIII века 36
Выводы первой главы .50
Глава 2. Формирование модальности провинциального сюжета в русской литературе конца XVIII – первой половины XIX в. в.
2.1. Авантюрно-плутовской модус .54
2.2. Сентиментальный модус .58
2.3. Романтический модус .66
2.4. Контаминация модусов и оформление модальности в литературе 1830-1840-х годов .72
Выводы второй главы .82
Глава 3. Типы событийности в провинциальном сюжете русской литературы XIX века
3.1. Характеристика событийности провинциального сюжета 89
3.1.1. Событие не-события 97
3.1.2. Событие-происшествие 114
3.1.3. Событие qui pro quo 135
3.1.4. Анекдот в событийности провинциального сюжета .150
3.2. Экзистенциальная и метасюжетная событийность провинциального сюжета .170
3.2.1. Метасюжетная событийность и авторская рефлексия .170
3.2.2. Экзистенциальная событийность .180
Выводы третьей главы .188
Заключение .190
Список использованной литературы 197
- Тема провинции в журналистике второй половины XVIII века
- Характерология и топика провинциального сюжета в комедии второй половины XVIII века
- Сентиментальный модус
- Событие-происшествие
Введение к работе
Диссертационное исследование посвящено изучению провинциального сюжета в русской литературе XIX века. Под термином провинциальный сюжет понимается сюжетно-мотивный комплекс, фабульная организация которого обусловлена топосом провинциального города (город N). Специфика такого сюжетно-мотивного комплекса заключается в том, что большая часть составляющих его фабульных схем входит в общий сюжетный репертуар литературы XIX века, а его дифференциальные свойства чаще всего определяются особым характером модальности и событийности. Изучение модальности и событийности как основных структурно-семантических и нарративных регуляторов провинциального сюжета позволяет проследить за его развитием и выявить типологические свойства в контексте литературного процесса второй половины XVIII – XIX в. в.
Степень разработанности темы исследования. Провинция как реальность и объект изучения рассматривается в историческом, культурологическом, краеведческом, феноменологическом аспектах.
Точкой отсчета в собственно литературоведческом изучении провинции можно назвать характеристику провинциального хронотопа, данную М. М. Бахтиным. Наблюдения ученого, впоследствии развитые и уточненные (Ю. В. Манн, Б. И. Зингерман В. Ш. Кривонос), легли в основу концепции провинциального текста как сверхтекста русской культуры и литературы.
В работах последних десятилетий провинциальный текст представляет «…выделенную для изучения часть культурного пространства, границы которой определяются ее противопоставленностью столичному локусу». Эта концепция, разработанная авторитетными исследованиями (А. Ф. Белоусов, Р. Казари, М. В. Строганов, Л. О. Зайонц, Н. Каухчишвили и др.), позволяет описать основные типологические варианты провинции в историко-культурной и литературной парадигмах. В центре изучения большинства исследований находятся, как правило, наиболее репрезентативные тексты классической русской литературы (А. С. Пушкин, Н. В. Гоголь, И. А. Гончаров, М. Е. Салтыков-Щедрин, Н. С. Лесков, А. П. Чехов).
Активно развивающийся в литературоведении феноменологический аспект позволяет выявить ключевые категории, находящиеся в основании провинции как феномена в русской литературе (Е. А. Разумова, Е. В. Кулешов, Е. А. Сайко, Е. Н. Эртнер). В монографии Е. Н. Эртнер «Феноменология провинции в русской прозе конца XIX – начала XX века» на материале текстов классической русской литературы, беллетристики, а также региональных литератур выявлены обобщенные типы изображения провинции. Обращаясь к русской литературе XIX века, Эртнер подчеркивает: «…образ провинции имеет не творческую, а знаковую природу и функционирует как “указание” на некую условную провинцию, <…> апеллирует уже не к пространственному восприятию, а к литературному».
При разнообразии существующих подходов к изучению провинциального текста можно констатировать, что сюжетология провинциального текста практически не становилась объектом системного изучения, а провинциальный сюжет не рассматривался в качестве самостоятельной единицы. Исключения составляют исследования, в которых провинциальный сюжет изучается в контексте авторского творчества (М. А. Миловзорова, О. Н. Масленникова, Е. А. Балашова, Т. А. Никонова). Некоторые сюжетные ситуации представлены в словаре «Русская провинция», при этом авторы-составители отмечают, что рассматриваемый материал менее поддаётся типологизации, нежели иные репрезентанты провинциального текста.
Обращение к истории вопроса позволяет сделать вывод о том, что современное литературоведение располагает значительными сведениями о структуре и семантике провинциального текста. В то же время можно констатировать отсутствие работ, посвященных системному изучению провинциального сюжета. Историко-литературный анализ этого явления обнаруживает его первичность: провинциальный сюжет, его топика, характерология и семантика оказали существенное влияние на формирование провинциального текста.
Актуальность работы обусловлена интересом современной гуманитарной науки (филологии и культурологии) к провинциальному тексту как сверхтексту, одним из малоизученных компонентов которого является провинциальный сюжет. В литературоведении рассмотрена «магистральная линия» провинциального текста, связанная с литературной классикой; привлечение беллетристики и массовой литературы может расширить базу исследования, скорректировать и уточнить полученные ранее результаты.
Учитывая структурно-семантическую и нарративную специфику провинциального сюжета, актуальным также представляется развитие существующих и разработка новых сюжетологических подходов к его типологическому описанию.
Научная новизна заключается в том, что впервые:
а) рассмотрен провинциальный сюжет как сюжетно-мотивный комплекс;
б) исследован генезис провинциального сюжета;
в) осуществлено системное изучение провинциального сюжета (вторая половина XVIII – конец XIX века);
г) изучено формирование модальности и модусов провинциального сюжета;
д) определена специфика событийности провинциального сюжета;
е) актуализированы и введены в научный оборот малоизвестные тексты беллетристики и массовой литературы XIX века.
Объект исследования: провинциальный сюжет русской литературы XIX века.
Предмет исследования: сюжетно-мотивный комплекс, модальность, событийность, семантика и структура провинциального сюжета в русской литературе XIX века.
Материал: произведения русской классики, беллетристики и массовой литературы (рассказы, повести, романы, комедии, драмы), публицистические тексты (очерки, фельетоны, статьи) второй половины XVIII – XIX в. в. (180 текстов).
Цель работы: исследование формирования и развития провинциального сюжета в русской литературе XIX века, выявление его типологических, структурных и нарративных свойств.
Задачи работы:
-
сформировать базу исследования на основе художественных и публицистических текстов провинциальной тематики;
-
выявить генезис (вторая половина XVIII в.) и этапы формирования (XIX в.) провинциального сюжета в русской литературе и журналистике;
-
проанализировать модальность провинциального сюжета и образующих ее модусов: авантюрно-плутовского, сентиментально-идиллического, романтического и пр.;
-
определить и соотнести уровни событийности (фабульный, сюжетный, метасюжетный) провинциального сюжета;
-
изучить событийность провинциального сюжета в контексте соотношения и взаимодействия классики, беллетристики и массовой литературы.
Методология и методы исследования. Работа базируется на сравнительно-историческом и структурно-типологическом методах, основана на классических (А. Н. Веселовский, Б. В. Томашевский, Ю. Н. Тынянов, М. М. Бахтин, Ю. М. Лотман, В. Н. Топоров) и современных работах по исторической и теоретической поэтике, в которых затрагиваются проблемы изучения типологии сюжета и провинциального текста (Н. Д. Тамарченко, В. М. Маркович, Ю. В. Манн, Н. Е. Меднис, В. Ш. Кривонос, Р. Казари, Н. Каухчишвили, Т. И. Печерская, Е. К. Никанорова, В. В. Абашев, Е. Н. Эртнер, М. В. Строганов, Е. Г. Милюгина, A. Lounsbery и др.). Основные категории сюжета изучаются в контексте современных сюжетологических и нарратологических исследований (В. Шмид, В. И. Тюпа, И. В. Силантьев).
Положения, выносимые на защиту:
1. Провинциальный сюжет русской литературы XIX века формируется в результате продолжительной эволюции (вторая половина XVIII – первая треть XIX в. в.). За время развития сюжет проходит этапы становления, обусловленные сменой больших литературных стилей (сентиментализм, романтизм, реализм). Окончательное оформление провинциального сюжета как сюжетно-мотивного комплекса является одним из главных факторов формирования провинциального сверхтекста русской литературы.
2. Большинство фабульных схем, составляющих структуру провинциального сюжета, входит в общий сюжетный репертуар литературы XIX века. Специфика провинциального сюжета определяется топосом, модальным планом и событийностью.
3. Модальность провинциального сюжета складывается в конце XVIII – начале XIX века и всецело определяется развитием и утверждением модусов художественности: сатирического, авантюрно-плутовского, сентиментально-идиллического, романтического и иронического. В зависимости от модальности компоненты провинциального сюжета как обретают, так и утрачивают событийную значимость.
4. Событийность провинциального сюжета обусловлена модальностью. Событие в провинциальном сюжете чаще всего является квазисобытием, представляющим собой «проявление» или «нарушение» повседневности. Внешняя фабульная пустотность компенсируется сюжетным и метасюжетным уровнями событийности.
5. Функционирование провинциального сюжета в русской литературе XIX века обусловлено общими тенденциями развития литературного процесса, взаимодействием классики, беллетристики и массовой литературы. Тексты классической русской литературы представляют «осевое» значение провинциального сюжета; беллетристические произведения, способствуя «продвижению», а также отбору и накоплению сюжетной семантики, сохраняют и воспроизводят сюжет, сформированный «эталонными» произведениями; массовая литература тиражирует фабулы провинциальных сюжетов, актуализирует их социальное значение и редуцирует «осевые» экзистенциальные смыслы.
Теоретическая значимость работы заключается в том, что:
а) изучены структурно-семантические свойства провинциального сюжета;
б) выявлены дифференциальные признаки провинциального сюжета как сюжетно-мотивного комплекса;
в) разработаны подходы к изучению событийности и модальности провинциального сюжета.
Практическая значимость работы. Результаты исследования могут быть использованы при разработке дисциплин по истории и теории литературы; методология исследования может быть взята за основу в исследовательских работах студентов, магистрантов и аспирантов направления «Филология». Источниковедческая база исследования может быть привлечена при составлении словарей-указателей сюжетов и мотивов русской литературы.
Апробация работы. Результаты работы обсуждались на аспирантских семинарах кафедры русской литературы и теории литературы. Материалы исследования представлены на 12 конференциях: Всероссийская конференция молодых ученых «Актуальные проблемы лингвистики и литературоведения» (ТГУ: 2009, 2011, 2012), Всероссийская (с международным участием) конференция «Теоретические и прикладные аспекты истории культуры» (НГПУ, 2011), Всероссийская научная конференция аспирантов и молодых ученых «Символы и мифы в литературе и фольклоре» (ИМЛИ РАН, 2012), Региональная конференция молодых ученых «Филологические чтения» (НГПУ, 2012, 2013), Всероссийская научная конференция «Филологические аспекты книгоиздательства» (НГПУ, 2012), Всероссийская молодежная конференция «Традиции и инновации в филологии XXI века: взгляд молодых ученых» (ТГУ, 2012), Международная научная конференция «Россия-Италия-Германия: литература путешествий» (НГПУ, 2012), Всероссийская научная конференция с международным участием «Жизнь провинции» (ННГУ, 2012), Всероссийская научная конференция с международным участием «Сюжетно-мотивная динамика художественного текста» (ИФЛ СО РАН, 2013), Всероссийская научная конференция «Повседневность российской провинции XIX – XX в. в.» (ПГГПУ, 2013), Международная научная конференция «XVIII век: топосы и пейзажи» (МГУ, 2014).
Основные положения работы изложены в 16 статьях, 3 из которых – в изданиях, рекомендованных ВАК (общий объем – 7,8 п. л.).
Структура исследования. Диссертация объемом 233 страницы состоит из введения, трёх глав, заключения, списка литературы, включающего 126 наименований художественной и 126 – научной литературы, и приложений.
Тема провинции в журналистике второй половины XVIII века
Журналистика изучаемого времени является важной средой для формирования и утверждения провинциальных сюжетов, поскольку публицистика и новостные обзоры представляли актуальный материал для художественных обобщений. Подобно драматургии с ее четким разделением реплик и персонажных функций45, публицистика транслировала многие образы, закрепляя за ними устойчивые характеристики. Указывая на эту взаимосвязь, В. Федоров пишет: «…образы схематичны, герой является носителем какой-нибудь черты, широко используются значащие имена»46. Данная особенность обусловила популярность жанра письма, адресантом которого нередко выступает провинциал или житель отдаленной деревни. Оформление профессиональной журналистики происходит в конце 1760-х годов и связано с изданием сатирических журналов: «Всякой всячины» Г. В. Козицкого, разнообразной периодики Н. И. Новикова («Трутень», «Пустомеля», «Живописец», «Кошелек»), сатирических изданий Ф. Эмина. Отмечая миромоделирующий потенциал сатирических изданий второй половины XVIII века, А. С. Янушкевич указывает: «Журналы одного автора (Екатерины II, Новикова, Крылова) выявили новое качество объединения текстов – авторскую рефлексию. Каждый номер “Всякой всячины”, “Трутня” или “Живописца”, “Почты духов” были уже не просто текстовым единством, но и выражением авторского мирообраза»47. По мысли ученого, заложенные в журналах нарративные традиции обусловили структуру многих прозаических жанров, в ряду которых особое место занимает прозаический цикл. Кроме того, можно утверждать, что благодаря журналистике второй половины XVIII века начал оформляться сатирический модус провинциального сюжета.
Необходимо учитывать, что сюжеты, актуализируемые в сатирических журналах, были не собственно русскими и, как правило, заимствовались из западноевропейской публицистики48. Следствием такого заимствования было описание повседневности Российской империи через воспроизведение существующих журнальных образцов и переводом, переложением статей из французских и английских изданий. При этом собственно художественная точка зрения оказывалась первичной; сатира преимущественно была направлена не на обличение действительных пороков, а воспроизведение существующей традиции. В. Солнцев в монографии «Всякая всячина и Спектатор», обращаясь к примерам и сравнительным рядам, показывает, что большинство материалов этого журнала представляют собой не оригинальные произведения, а переводы. При этом, несмотря на попытки адаптации не собственно русских сюжетов, фабула и событийная канва оставались неизменными, а изменялись только некоторые детали, связанные с русским бытом, т. н. исправления на «свой салтык»49. Анализируя содержание одного из листов «Всякой всячины», В. Солнцев делает вывод: «“Ездил я обедать в Замоскворечье” представляет почти дословный перевод. Переделок на “свой салтык” очень мало: введено Замоскворечье, как центр суеверия, школьный учитель … обратился в пономаря, сражение при Альманзе заменено во “Всякой всячине” Цорндорфоской баталией»50. Как следует из этого описания, объектом замены становились топонимы, связанные с ними наименования местных жителей, а также реалии служебной и религиозной жизни. Данный процесс характерен для большинства сатирических и просветительских журналов («Трудолюбивый муравей», «Полезное с приятным», «Парнасский щепетильник»). Многие журналы второй половины XVIII века не обнажали повседневную жизнь, а, наоборот, ретушировали ее, скрывая за разработанными западноевропейскими бытовыми сценками51. Вместе с тем трансляция сюжетов из иноязычных журналов обусловила потребность в создании собственно национальных, устойчивых образов, в том числе связанных с провинцией (например, Агафья Хрипушина, Мирон Любоселов и Фалалей во «Всякой всячине» и «Трутне» или Лжесмыслов, Залыгалкин и Псолюбов в «Сатирическом вестнике…» Н. И. Страхова). В наибольшей степени формирование устойчивых образов связано с публицистикой Н. И. Новикова, в частности, его журналами «Трутень» и «Живописец». Многочисленные Добронравы, Змеяны, Щеголихи, Прелесты и т. д. представляют собирательные портреты, связанные с определенными пороками и добродетелями. В то же время провинциал новиковской публицистики52, будучи носителем консервативной морали, противопоставляется как представитель своего пространства столичным жителям (петербуржцам и – реже – москвичам). Тематическая модель провинциал в Петербурге, неоднократно обыгрываемая автором в «Трутне», «Пустомеле» и «Живописце», как правило, реализуется в двух вариантах: 1) провинциал начинает «мотать» и «дурить», поддавшись влиянию столичных щеголей; 2) провинциал занимается самообразованием, «умножает свои добродетели». Во втором случае герой забывает о нечестных родственниках в деревне, игнорируя их письма и пожелания, или, напротив, возвращается в родной дом «украшением уезда». Последний вариант реализуется в незаконченной повести Новикова «Историческое происшествие» (1770). В «Письмах к племяннику» и связанных с ними «Письмах к Фалалею» действие произведений сосредоточено на уездной жизни53. Уехавшего провинциала, забывшего о своем роде и племени, поучают отец, дядя и мать. Несмотря на то, что Новиков вкладывает поучительные реплики в уста разных персонажей, характерен общий монологизм излагаемых идей. Говоря об этих произведениях, П. Н. Берков отмечает их «выдержанность в духе и фразеологии провинциального дворянства»54. Провинциалы ненавидят столицу и просвещение, набожны (что граничит с суеверием), необразованны. Их письма нелогичны и изобилуют большим количеством логических ошибок. Кроме того, здесь показано несоответствие написанного и действительного: «Понимаешь ли ты, что и верить этому не хотят, что есть бессовестные судьи, бесчеловечные помещики, безрассудные отцы, бесчестные соседи и грабители-управители»55
Характерология и топика провинциального сюжета в комедии второй половины XVIII века
Интерес к комедии второй половины XVIII века в сюжетологическом аспекте связан с доминирующей ролью этого драматургического жанра в жизни общества. Обращаясь к бытовым, повседневным картинам, комедия выполняла не только эстетические, но и дидактические задачи. В предуведомлении к «Полному собранию всех российских феатральных сочинений», изданном в 1786 году, сообщалось: «…между Российскими феатральными сочинениями находятся такие, кои остротою мыслей, приятностью и важностью слога, замысловатыми шутками, а наипаче насеянным в оных нравоучением, способствуют к искоренению предрассуждений и пороков…»80. Таким образом, наряду с эстетической функцией, комедия выполняла важную этическую задачу, представляя, наряду с периодическими изданиями, еще один вариант сатиры на пороки. Об этой функции комедии пишет О. Б. Лебедева, отмечая «…страсть первых русских зрителей, вошедших во вкус театральных зрелищ, видеть в спектакле ту же самую жизнь, которую они вели вне театра, а в персонажах комедии – полноценных людей»81. В то же время очевидна эфемерность такой миметической модели, поскольку на протяжении долгого времени зритель комедии наблюдал чуждую ему жизнь, лишенную узнаваемых образов и черт82. Исследуя основные способы заимствования русской комедии, В. Н. Всеволодский-Гернгросс называет несколько устойчивых механизмов: «Освоение западной драматургии шло несколькими путями: путем переводов, путм склонения переводных пьес на русские нравы, путем заимствований и, наконец, путм подражаний»83. В этом контексте самобытность провинциального сюжета представляет серьезную исследовательскую проблему.
Основные социальные темы, характерные для комедии рассматриваемого периода, названы В. Сиповским: «…взяточничество чиновников, пристрастие дворян к сутяжничеству, борьба отцов и детей, спор старого и нового»84. Универсальность данного тематического ряда способствовала перенесению западных сюжетов на иную культурную почву, где они приобретали различные модификации, связанные с литературной традицией и интенсивной полемикой, которая, по замечанию Г. В. Мальцевой, стала одним из главных жанрообразующих факторов85. Таким образом, несмотря на влияние западноевропейской комедии (драма Р. Додслея, Ф. Детуша, Ж.-Б. Мольера), ориентация на повседневную жизнь постепенно сделала необходимым введение собственных образов, связанных с национальной историей, географией и социальной ситуацией. Как пишет по этому поводу П. Н. Берков: «Заимствования не заслоняли … русские нравы, русские бытовые основы творчества, тот русский жизненный материал, который “наполнял” и конкретизировал фабулу»86. Изначально центр провинциального сюжета – в произведениях А. П. Сумарокова и его последователей – составляют характеры и диалоги; пространство представляет пассивный фон развивающегося действия.
В рассматриваемом аспекте особого внимания заслуживают комедии Сумарокова: «Ссора мужа с женой» (1765) (особенно поздняя редакция пьесы, получившая название «Пустая ссора» (1787)) и «Опекун» (1765). В частности, в «Ссоре мужа с женой» (1750) представлено два разных типа: петиметр (трикстер) Дюлиж и простак Фатюй, фактически отражающие друг друга и тождественные в этом отражении. Являя два предела повседневной жизни, эти типы сопоставимы функционально, поскольку основная сюжетная линия представляет собой описание «пустой», т.е. беспредметной ссоры, в которой случайные люди утрачивают реальные свойства и существуют как темы для разговора или конфликта. Впоследствии найденные Сумароковым типы неоднократно будут транслироваться в провинциальном сюжете. Указывая на генерирующее значение комических типов, П. Н. Берков подчеркивает: «Образ Фатюя несомненно составляет достижение Сумарокова: на фоне лишенных признаков национальности героев его комедий 1750 г. Фатюй впервые оказался не просто комическим персонажем, а именно комически изображенным русским провинциальным дворянином-неучем, недорослем»87. В «Опекуне» представлена своеобразная контаминация этих типов: Чужехват со своим наивным представлением о мире в то же время является бесчестным авантюристом-трюкачом, однако трюкачество героя носит трагический характер. Это обусловлено эсхатологическим характером комедиографии Сумарокова (О. Б. Лебедева): «Опекун» пронизан ощущением скорой трагической развязки. Чтобы подчеркнуть катастрофичность сюжета, драматург вводит ряд оценочных высказываний, связанных с местом действия. Так, сопоставляя Киев с Петербургом, Чужехват восклицает: «Там место освященное, а не такое, какое здесь; да здешнему городу ещ и немецкое имя. Скажи мне, Пасквин, ради чего этот город называется по-немецки?»88. Иноязычный контекст в данном случае вводит тему отчуждения и способствует развитию оригинального варианта сюжета провинциал в Петербурге. Характеристика места действия как греховного пространства встречается и в словах Пасквина: «…здесь целый день пьяницы горло дерут и ревут по улицам, как медведи в лесу, несмотря на то, что здесь престольный город и что этого, кроме Москвы и Петербурга, ни в одном российском городе не терпят…»89. Из этого контекста становится очевидным ощущение города как инородного, противопоставленного общечеловеческой и христианской норме топоса; фокус здесь смещается от действующего лица к месту действия, именно оно мотивирует поведение и характеры героев. В конечном итоге город становится главной причиной поведения мнимого праведника Чужехвата – типичного персонажа «горизонтального мира», повседневная жизнь которого не позволяет задуматься о возможной «вертикали».
Сентиментальный модус
Иное отношение к бытию, а, следовательно, и к повседневной жизни, определяется сентименталистской парадигмой. На первом этапе формирования провинциальных сюжетов русские стернианство и руссоизм131 обусловили предельную «спаянность» двух топосов: провинции и деревни. Суммируя наблюдения над структурой сентименталистской повести, А. Шнле замечает: «Противопоставление города и природы в сильной степени повлияло на систему прозаических жанров русского сентиментализма, выдвигая сюжеты, которые так или иначе сталкивали друг с другом городские и сельские ценности»132. Пространство провинции по ряду черт противопоставлено городу как метафоре цивилизации и деревне как обобщенному образу натуральной, естественной жизни. Данное сопоставление становится лейтмотивом, определяющим эстетическую доминанту рассматриваемого модуса.
Так, в повести А. Е. Измайлова «Молодой философ» (1804) внешне идиллический миропорядок противопоставлен повседневности. В ходе повествования автор отождествляет Эмилия и Лину с Сократом и Аспазией, называя героя учеником Сократа. Одним из возможных источников повести Измайлова могла стать опубликованная в «Вестнике Европы» аллегорическая сказка анонимного автора «Какой день, или Семь женщин» (1803). В начале повествования автор сообщает о своем герое: «Фабриций, воспитанный в провинции, узнал вс, чему обыкновенно учат молодых дворян, то есть, он ничего не знал, а всего менее, как быть счастливым»133. Дальнейший сюжет, как впоследствии и у Измайлова, подразумевает испытание героя многолюдым и многоязыким городом. В отличие от сказки о семи женщинах, где каждое действующее лицо соответствует персонифицированному пороку (что в большей степени соответствует символике романа В. К. Тредиаковского «Езда в остров любви»), в повести Измайлова большинство персонажей двулично, и намерения обратиться к природе, вернуться к началу оказываются маской городских жителей. Главный герой представлен с разных точек зрения: «Поселяне, защищаемые им в притеснениях, пользуемые в болезнях, утешаемые в горестях, почитали его праведником; провинциальные дворяне с важностью называли его иногда Физиком, иногда Астрологом, иногда Медиком; а светские люди в соседстве с коварною улыбкою прославляли его именем Философа»134. Учитывая накопление семантики в провинциальном сюжете, можно охарактеризовать конфликт данного произведения через столкновение авантюрно-плутовского, обыденного мира с частной жизнью героя-провинциала.
В начале XIX века реальная география становится частью художественной топонимики. Эта традиция, начатая П. Ю. Львовым и Н. М. Карамзиным, позволяет выделить две магистральные темы, связанные с провинцией. Первая тема связана с художественной ономастикой, имеющей реальный географический прототип (Волга – Г. П. Каменев «Софья», Ростов – «Ростовский монастырь»). Вторая магистральная тема связана с установившейся литературной традицией криптографирования имен описанных городов. Несмотря на то, что Д н, М-а, С могут быть опознаны из контекста, читатель вовлекается в игру, а действие, описанное в повестях, приобретает характер универсального и всеобщего. Наиболее показательным в этом отношении является введение к повести анонимного автора «Истинное приключение благородной россиянки» (1803): «Госпожа N происходит из достаточной и довольно знатной российской фамилии N . Она родилась в N ». Такое вступление производит впечатление сплошного шифра и не предполагает ответа на вопрос о подлинном имени героини. Подобный шифр соответствует сюжету повести, в котором изгнание молодой N предстает предельно обобщенной ситуацией. Провинциальный сюжет времени сентиментализма впервые обретает свойство рефлексивности. Одним из направлений художественной рефлексии становится опыт описания повседневности. На смену кумулятивным цепочкам авантюрных романов приходит циклическое, внутренне неделимое время повседневности135, находящее как положительные (в элегиях рассматриваемого периода136), так и отрицательные оценки. В незаконченной повести «Феона» (1807) М. Н. Муравьев поясняет невозможность описания провинциальной повседневности: «Но, правду сказать, труд мой был бы бесконечен, затем, что в нашем обществе один день похож на другой»137. Аналогичными приемами в описании провинциальных предместий пользуется Н. М. Карамзин. Введение стернианских мотивов в «Рыцаре нашего времени» (1803) позволяет ему превратить компанию провинциалов в братское общество провинциальных дворян, а молодого героя – в рыцаря. На протяжении повествования Карамзин усиливает данные характеристики рядом метафор, называя провинциальных дворян витязями, матадорами, братским обществом. В то же время, повседневная жизнь карамзинских героев лишена утопического совершенства, автор с иронией обращается к мелочности и однообразию повседневной жизни (указывая на одолевающую Эмилию скуку). Описание жизни героев как воплощенной посредственности находится в тесной связи с самой природой провинциального времени, которое существует неразрывно с бытом и обыденностью. Данный вид времени, согласно концепции М. М. Бахтина, противоречит идиллическому138, выдвигая быт в качестве содержательной категории. Как отмечает А. Лунсбери: «В русской культуре XVIII века жизнь помещика, соответствуя идеалам естественного человека, была самобытна, и не отягчена поборами. Однако далеко не каждому удавалось достичь данного идеала. … Поместье во многих случаях выступает как неотъемлемая часть провинции, на которую накладывается неизгладимый отпечаток целого»139. Таким образом, провинция, сохраняя ряд положительных коннотаций, в своем денотате формировала ядро непросвещенного и непримечательного пространства, что вело к изменениям в повествовательном модусе (обычно включались сатирические коннотации).
В повести А. Е. Измайлова «Бедная Маша» (1801) изменение повествовательного модуса практически незаметно: персонаж с фамилией Простаков лишен каких-либо отрицательных черт, а его фамилия, по всей видимости, свидетельствует о связи с типом комического простака. Вс, что о нем сообщается, исчерпывается ординарной характеристикой: «Простаков, пожилой и отставной обер-офицер, посредственного достатка, посредственного разума, но весьма доброго сердца, жил со старухою, своею женою, одинаковых с ним свойств, в городе »140. Дальнейшее описание быта Простаковых можно рассматривать как одну из зарисовок, предвосхищающих аналогичные описания в «Российском Жилблазе» В. Т. Нарежного и «Старосветских помещиках» Н. В. Гоголя. Если в повести А. Е. Измайлова сатирические черты сопровождали портрет второстепенных действующих лиц, то в анонимной повести «Модест и Софья» (1810) главная героиня названа провинциалкой, и подчркнуты посредственность и простота ее жизни. Эти интонации проявятся в светской повести и произведениях В. Ф. Одоевского, Н. Ф. Павлова, В. А. Соллогуба.
Событие-происшествие
Второй тип событийности существует исключительно в контаминации с первым, представленным выше. Событием здесь становится нарушение нормы, поведенческого кодекса, провинциального этикета, т. е. пересечение границы семантического поля, что сближает рассматриваемое событие с концепцией, представленной в «Структуре художественного текста». Указывая на обусловленность события типом культуры, Ю. М. Лотман замечает: «…тот же самый эпизод, будучи помещен на различные структурные уровни, может стать или не стать событием»272. Для рассмотрения настоящего типа событийности необходимо изначально рассмотреть сюжетные ситуации с общим предикатом «преступление». Как говорилось выше, этот предикат малохарактерен для событийности провинциального сюжета. Тем не менее, в авантюрных и криминальных романах второй половины XIX века можно найти подобные варианты. В произведениях Н. С. Лескова, Н. Д. Ахшарумова, А. Н. Апухтина этот сюжет связан с физическим устранением мужа/жены. Наиболее репрезентативной в этом кругу является повесть Н. С. Лескова «Леди Макбет Мценского уезда» (1865), где, относительно шекспировского сюжета, главные герои меняются местами273. Так, Макбетом, совершающим преступления, становится Катерина Измайлова, в то время как на роль его супруги (злого гения-вдохновителя) явным образом претендует приказчик Измайлова Сергей. Такая же рокировка наблюдается в детективном романе Н. Д. Ахшарумова «Концы в воду» (1871): Павел Бодягин практически слагает с себя ответственность за гибель жены, поручая отравление своей любовнице. Несмотря на то, что Бодягиным удается спрятать «все концы в воду», их дальнейшая жизнь наполнена воспоминаниями о происшествии274. Вторая часть романа, связанная с Петербургом, постоянно отсылает читателя к преступлению, совершенному в провинции. В обоих случаях героев Лескова и Ахшарумова настигает возмездие. В иронической форме история об отравлении реализована в «Дневнике Павлика Дольского» (1890) А. Н. Апухтина. Подозревая свою любовницу в отравлении мужа, Павлик описывает свое состояние: «Но в тот ужасный день сказанная ею фраза так совпала с моей мыслью, что у меня не оставалось и тени сомнения. Я хотел броситься на нее и вынудить сознание, хотел бежать и потребовать, чтобы немедленно вырыли и вскрыли тело Алеши... Ничего этого я не сделал»275. В конце своих записок герой сознается, что его подозрения были продиктованы мнительностью и не имели твердых оснований. Иначе данный сюжет реализован в авантюрном романе Н. С. Лескова «На ножах» (1870). Покушение на Бодростина становится одной из движущих сил романа: практически с первой части над героем занесен дамоклов меч, падение которого определяется неизбежностью развязки. Гибель Бодростина, как и в описанных выше произведениях, связана с идеей возмездия, однако это возмездие оказывается определяющим в расстановке героев. Преступление влечет за собой катастрофические последствия: заключен в острог Павел Горданов, сходит с ума Иосаф Висленев, выходит за нелюбимого человека Глафира Бодростина.
Другой немаловажный вариант представляет сюжет о мертвом теле. В отличие от квазисобытийного варианта, событие-преступление в данном случае обусловлено нарушением церковных традиций. Так, в рассказе Н. С. Лескова «Засуха» (1861) мужики вырывают тело пономаря, умершего от опоя, и оставляют его в болоте, откуда оно уплывает. Рассказ отличается описанием специфического ритуала: с покойника «сдирают сальце» и зажигают «на сальце» свечу. Наблюдающий за мужиками протопоп удаляется, не в силах противопоставить разумное слово языческим представлениям крестьян. Как отмечает, анализируя сюжет о мертвом теле, С. Ф. Дмитренко: «Совокупность этих произведений с однотипной, по сути, коллизией требует установления ее общего источника и, очевидно, не литературного, а реально-исторического. И такой источник отыскивается в Полном собрании законов Российской Империи»276. Исследователь обращается к юридическому законодательству, подчеркивая его влияние на формирование сюжета. Юридическая формула подразумевает нарушение ритуала, что, по замечанию Р. Л. Красильникова, «обусловлено неправильным исполнением культа мертвых»277. Наиболее ярко эта ситуация представлена в «Обыкновенном случае» (1857) И. В. Селиванова: «Посмотревши на него (на труп. – А. К.) довольно долго, мужики стали предлагать сотскому перетащить его за межу, от которой были недалеко. Иван Лукьяныч и не прочь бы от этого; он вполне понимал всю мудрость подобного предложения, но боялся; человек новый в ремесле сотского, он не знал еще, что опытный поступает всегда так, что поступать иначе глупо, что сам становой назовет его молодцом, ежели узнает подобную проделку»278. Далее в тексте эта мысль подтверждается суждениями исправника, который корит нерасторопного сотского и тем самым поощряет подлог. Несмотря на то, что в произведении доводы совести оказываются сильнее, представление о заветной меже (границе ответственности) составляют один из лейтмотивов текста. Сходная ситуация представлена в «Дьявольском наваждении» (1863) А. Голицынского: увидев утопленника, мужики отталкивают его от берега. Возвращаясь к романтической традиции, автор описывает утопленника: «…наш неотпетый горемыка очень заметно, как живой человек, опять начал забирать вс ближе да ближе к берегу…»279. В этом произведении появление покойного знаменует несчастье280. Несмотря на то, что в сюжете все эпизоды (самоубийство, фальшивомонетчество, растрата) могут быть мотивированы бытовыми обстоятельствами, их объединяет мистическое появление мртвого тела. Отказываясь от христианского долга, отталкивающие тело мужики тем самым совершают преступление. В литературе конца XIX века убийство и расследование уходят «на фон ситуации» (Й. Баак), становятся закономерным следствием провинциальной жизни. Таким предстает убийство Володина в «Мелком бесе» Ф. К. Сологуба (1902) и преступления в романе А. М. Горького «Фома Гордеев» (1899). В последнем произведении представлена общая греховность обличаемого общества281.
