Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Полемика как составляющая литературно-критического текста 10
Глава 2. Полемический дискурс эпохи гласности (1986 - 1989 гг.) 37
Глава 3. «Гражданская война» журналов как центр литературно-критической полемики 89
Глава 4. Полемические темпераменты в литературной критике: Бенедикт Сарнов и Вадим Кожинов 129
Заключение 163
Библиография 168
- Полемика как составляющая литературно-критического текста
- Полемический дискурс эпохи гласности (1986 - 1989 гг.)
- «Гражданская война» журналов как центр литературно-критической полемики
- Полемические темпераменты в литературной критике: Бенедикт Сарнов и Вадим Кожинов
Полемика как составляющая литературно-критического текста
Предметом нашего исследования в рамках данной главы в самом широком смысле является поэтика литературно-критического текста. Вслед за В.Н. Крыловым под ней мы понимаем раздел теории критики, связанный с изучением принципов и приемов интерпретации и оценки художественного произведения и сопряженной с ним действительности, приемов воздействия на читателя, жанрово-композиционной структуры литературно-критических текстов1.
Заданные хронологические рамки исследования (1986-1989 гг.) обусловливают форматную специфику нашего предмета: мы намерены анализировать журнальные литературно-критические тексты, поскольку именно журналы в годы перестройки становятся главной площадкой общественных споров, организуют литературно-критическое и полемическое пространство.
Предпосылкой, на основе которой можно выстроить теоретическую модель структуры литературно-критического текста, по мнению В.Н. Крылова, может служить опыт наблюдений над структурой и содержанием текста с позиций текстоведения, лексической и синтаксической стилистики (И.Р. Гальперин, Н.В. Черемисина, И.Ф. Протченко и др.), коммуникативной лингвистики, а также прагматики текста (Н.Д. Арутюнова, Ю.С. Степанов, М.Н. Кожина, Т.В. Булыгина, В.З. Демьянов и др.). Привлечение таких общетекстовых категорий, как информативность, когезия (внутритекстовые связи), межтекстовые связи, проспекция, ретроспекция, подтекст и др., позволяет глубже понять внутритекстовые признаки и критерии, характеризующие принципы организации именно критического текста . Согласно предложенной чешским лингвистом К. Глаузенблазом классификации, литературно-критический текст, обладающий сложной структурой, с точки зрения интенции относится к повествовательно-объяснительным текстам и занимает промежуточное положение между научным и художественным текстом. Научное стилеобразующее начало литературно-критического высказывания - логическая последовательность изложения, цепь последовательных стройных логических суждений, поставленных в причинно-следственную связь - стремится к максимальной объективности мышления. Эмоциональная составляющая этого начала, таким образом, получает единственную возможность для реализации - через структурные элементы полемики .
Художественная составляющая литературно-критического текста проявляется в таких его характеристиках, как полисемантичность (множественность смыслов), полифункциональность (реализация информативной, аналитической, эстетической, познавательной, творческой и др. функций) и интертекстуальность (включенность в систему межтекстовых связей). Последняя функциональная характеристика актуализируется в применении именно к журнальному литературно-критическому тексту, поскольку в общем объеме информации журнальных литературно-критических текстов одинаково важная роль принадлежит как внутритекстовой информации, так и информации, привносимой из других текстов, т.е. гипертекстовой .
Гипер- и интертекстуальность журнальной критики эпохи перестройки тем важнее, что данный период характеризуется замкнутостью коммуникативного поля на литературно-критической сфере5. Как справедливо пишет Б. Менцель, «из-за множества ссылок, цитат и полемических намеков на работы и высказывания других критиков, писателей или известных лиц политической и литературной жизни эти критические статьи можно понять, лишь обратившись к более широкому контексту того времени, насыщенному дискуссиями и полемикой. Иногда перекрестные связи и отсылки настолько обильны, что желающий вникнуть в аргументы критика должен прежде познакомиться с упомянутыми им работами авторов, их взглядами и концепциями. Читатель, не введенный в курс дела, едва ли разберется, о чем, собственно, спорят авторы проблемных статей»6.
Именно благодаря многочисленным публикациям литературно-критических текстов в многотиражных перестроечных журналах и газетах, в рассматриваемый нами период наиболее полно проявилась коммуникативная составляющая литературной критики. Средства массовой информации, в частности, обусловили высокий интерактивный потенциал литературно-критических текстов, то есть возможность получить моментальную ответную реакцию аудитории через прямой или опосредованный комментарий (письма читателей, мнения экспертов, читательские рейтинги, социологические исследования читательских предпочтений и т.д.). Именно в живом, активном обмене мнениями между авторами произведений, экспертным литературно-критическим и научным сообществом, интеллигенцией и широчайшей массовой аудиторией реализовывалась диалогическая природа критического текста, о которой рассуждают отечественные исследователи литературной критики (М. Мамардашвили7, Б.Ф. Егоров8, В.И. Баранов9, А.Г. Бочаров, А.С Бушмин , В.В. Прозоров ", Е.Г. Едина , В.Е. Семенов , A.M. Штейнгольд15 и др.). Литературно-критические статьи несут в себе (эксплицитно или имплицитно) образ читателя, отмечали в 1987 году и современники анализируемого нами процесса. Например, Н.А. Хренов писал: «Критика, отражая потребности, интересы, установки, оказывается и памятником определенной ситуации, сложившейся в публике. Это наводит на конструктивную методологическую мысль о том, что история критики - в большей или меньшей степени — всегда оказывается свидетельством истории публики как существенного элемента истории художественной культуры»16. Таким образом, правомочно рассматривать журнальные и газетные литературно-критические тексты второй половины 1980-х годов как особое коммуникативное пространство, намеренно встроенное во множество актуальных контекстов и содержащее совокупность прямых или косвенных адресатов, которым текст был предназначен или которым явно или скрыто оппонировал (М. Бахтин , Ю. Хабермас ).
В связи с этим в наш аналитический инструментарий необходимо ввести понятие коммуникативной стратегии, достаточно устоявшееся как в лингвистике, так и в литературоведении (функциональное литературоведение, рецептивная эстетика, социология чтения). Вслед за Ю.А. Говорухиной под коммуникативной стратегией мы будем понимать концептуально положенное в технологии мировоззренческое намерение и его действенное осуществление в производстве содержания коммуникативного процесса19.
Полемический дискурс эпохи гласности (1986 - 1989 гг.)
Полемический дискурс 1986-1989 годов в равной степени формировался из социально-ориентированных публикаций в СМИ и литературоцентричной публицистики «толстых журналов». Анализ ключевых публикаций из этого корпуса текстов позволит нам выявить важнейшие черты полемического дискурса в целом.
Одной из определяющих характеристик полемического дискурса второй половины 1980-х годов мы по праву считаем трансформацию литературоцентризма общественного сознания. Именно этот процесс во многом обусловил доминирование именно литературной критики как наиболее дискуссионной и обсуждаемой сферы перестроечного медийного пространства. Отметим, однако, что рассматриваемая нами «волна литературоцентризма» (термин И.В. Кондакова1) имела ряд важнейших особенностей, выделяющих ее как особое культурное явление в истории русской литературы XX века. Используя терминологию М. Берга, можно сказать, что 1986-1989 годы были последней эпохой «сакрального» литературоцентризма, характеристиками которого являются: 1. высокий социальный статус литературы, обусловленный определенным запросом массового потребителя, для которого именно литература является синонимом культуры; 2. цензурные ограничения, позволяющие произведениям литературы присваивать символический капитал «запретного плода» и быть инструментом преодоления нормативных границ — социальных, этикетных, нравственных и т.д.; 3. искусственно навязанный литературному слову идеологический подтекст; 4. иерархический порядок культурных и социальных ценностей; 5. отсутствие конкуренции со стороны других полей (СМИ, видео— и аудиокультуры)2. Вышеперечисленные характеристики были усилены начавшимся в 1986 году процессом публикации огромного массива текстов «возвращенной», «задержанной» и эмигрантской литературы. «Журнальный бум публикаторства, открывший новый литературный период, был последним, на сегодняшний момент, всплеском всеобщего, воистину общенационального, гражданского интереса к литературе, когда читало все общество, а не только элита, не только любители изящной словесности», - отмечает М.М. Голубков .
Однако угасание к 1990-му году процесса возвращения утраченных литературных ценностей, повышение социального статуса массовой культуры, сужение области единых общественных интересов, существенное понижение статуса поля идеологии в социальном пространстве в итоге привели к логичному завершению последнего литературоцентричного периода истории русской культуры. Михаил Берг так описывает постперестроечный период русской культуры: «Власть, сосредоточенная в поле литературы, в том числе и благодаря поддержке государством литературы в своих идеологических интересах, перераспределилась. Силу обрели утопии, использующие другие властные дискурсы, в том числе власть рынка. Перестройка разрушила советскую формулу предпочтения, наделявшего литературу особым статусом, и лишила литературу жреческой власти» .
Вместе с тем, на изменение статуса литературы в обществе повлияла и «гражданская война» в литературе, о чем в 1995 году рассуждала Наталья Иванова: «Поддерживающая демократию в России либерально-демократическая интеллигенция в этой борьбе оказалась победительницей, но ценой этой победы парадоксально оказалась утрата литературой лидирующего положения в обществе. Произошла смена парадигмы. Литература в России была «нашим всем» — и трибуной, и философией, и социологией, и психологией. Теперь, когда эти функции у литературы были отобраны реальной политологией, социологией, философией и т.д., литература осталась литературой. Свидетельством утраты прежнего положения ... стало, например, падение тиражей «толстых» литературных ежемесячников ... . От миллионных тиражей 1989—1990 годов осталось на сегодня менее одного процента»5. Симптоматично, что изменение статуса литературы увязывается с конкурентной борьбой между полем литературы и полем науки, из которой литература вышла побежденной.
Второй важнейшей характеристикой полемического дискурса эпохи перестройки мы считаем ориентацию литературно-художественной и социальной публицистики на историческую тематику. Провозглашение в 1986 году принципа гласности не только поставило перед обществом вопрос о путях дальнейшего развития, но запустило стремительный процесс восстановления «белых страниц» советской истории. Но резкий рост публицистических материалов, критиковавших существующую политическую ситуацию, стал возможен только после того, как в СССР начался процесс так называемого «политического разгосударствления»: упразднение цензуры и отделения от государства творческих союзов и организаций, которые раньше имели в своем распоряжении все печатные СМИ, издательства и типографии6.
Говоря о перестроечной историко-полити ческой публицистике, следует особо подчеркнуть сложность взаимодействия официальной науки и газетно-журнального пространства в этот период. Изменение социокультурных условий позволило расширить рамки масс-медийного полемического дискурса: помимо журналистов, публицистов и критиков в него включились и профессиональные круги специалистов в области общественных наук - историки, философы, социологи, политологи и т.д. В первые годы перестройки наибольшую активность проявляли историки, неоднократно выступавшие в роли публицистов различных идеологических направлений, обращающихся как к своим коллегам, так и к широкой публике.
Однако автор-историк, становясь публицистом, автоматически выходил за конвенционные рамки своей науки. Полнота источниковедческой базы, механизм аргументации, основательность и осторожность критического анализа, принципиальная верифицируемость выводов отходили на второй план перед образностью, выразительностью, эмоциональностью, оперативностью и другими требованиями, предъявляемыми к публицистическим текстам7. В обществе, таким образом, сложилась уникальная и в чем-то парадоксальная ситуация, когда узкоспециализированный запрос массового сознания, оформившийся к началу 1987-го года, стал удовлетворяться не профессиональной исторической наукой, а массовой исторической публицистикой, которую дополняли художественная литература и беллетристика.
«Гражданская война» журналов как центр литературно-критической полемики
Процесс смены литературной иерархии в литературной критике активно шел на протяжении всех четырех лет, с 1986 по 1989 год, достигнув своего пика в 1987-1988 годах. В журнальной литературной критике этих лет отчетливо прослеживаются три главных тематических направления, образующих своеобразный полемический треугольник.
Первый полемический центр был связан с журнальными публикациями произведений 1920-1930-х годов, созданных авторами дореволюционного поколения, которые получили признание в Советской России, но затем поневоле стали «внутренними эмигрантами» (Анна Ахматова, Михаил Зощенко, Осип Мандельштам, Борис Пастернак, Андрей Платонов, Михаил Булгаков и др.). Полемические выступления критиков в этом поле в основном вращались вокруг соотносимости литературной эстетики 1920-1930-х годов с эстетикой соцреализма1.
В ходе этой полемики противники либерально-демократического лагеря критики, такие как П. Проскурин и А. Иванов, В. Росляков и В. Горбачев, активно отстаивали прежние принципы литературной жизни, отвергали возможность пересмотра литературных репутаций и обвиняли издателей и публикаторов в «литературной некрофилии», понимая под этим предельную концентрацию периодики и критики на литературном прошлом, а не настоящем.
Манифестами этой консервативно-охранительной критики стали в 1987 году статья В. Горбачева «Перестройка и подстройка»", а в 1988 году - статья
B. Гусева «Далеко ли уедем на красный свет?» . В них авторы выражали свою озабоченность пошатнувшимися репутациями классиков советской литературы — М. Горького, В. Маяковского, А. Толстого и др., упрекая своих полемических противников в их огульной и несправедливой критике. Стратегия защиты «консерваторов» строилась на постоянном поиске контраргументов; на предупреждениях, что чрезмерная увлеченность проблемами прошлого может привести в итоге к социальному расколу; на отрицании тотального нигилизма по отношению ко всему «советскому»4.
Однако полемисты из «демократического» лагеря видели в позиции «консерваторов» исключительное стремление сохранить приоритет «секретарской» литературы и страх перед пересмотром современных литературных репутаций. Приведем в качестве примера отклик «огоньковского» критика Натальи Ивановой на опубликованный в «Нашем современнике» диалог писателя А. Иванова и критика В. Свинникова5 о современном литературном процессе: «Не успел еще по-настоящему развернуться в обществе процесс демократизации, а Ан. Иванов уже пугает: «упускает партия из рук управление подобными процессами (возвращение в нашу литературу несправедливо обойденного. - Н.И.), и буйствует стихия разрушения» ... Прилив гражданского гнева вызывает у Иванова разговор о «новинках» (да-да, именно в кавычках!). Пугает нас Ан. Иванов, что благодаря публикациям последних двух лет угаснет интерес к... классике. Помилуйте, это к кому? К Пушкину? Достоевскому? Нет, ищите ближе: именно по итогам анкеты 1987 года, результаты которой напечатаны «Книжным обозрением», сильно упал интерес к сочинениям... Ан. Иванова»6.
«Никто не хотел увидеть, - пишет М. Голубков, - что за яростным сокрушением прежних кумиров, за разрушением советской мифологии и незыблемых, как казалось раньше, духовных ценностей последует хаос, и не только литературный, но и социальный ... Правота тревог охранительной критики, совершенно неочевидная тогда, проявилась уже в другую историческую эпоху: ни литература, ни общество не обладают сейчас, два десятилетия спустя, даже намеком на государственную идеологию, национальную идею, литературу, которая смогла бы стать выразителем народной жизни, критику, способную ее интерпретировать и «договаривать» за писателя, формулируя общие бытийные ценности и формируя национальный взгляд на мир. ... Разрушив советскую идеологию и мифологию, ни демократы, ни представители каких-либо других направлений общественной и литературно-критической мысли не смогли предложить ничего взамен» .
Второй полемический центр был связан с корпусом антисталинских «возвращенных» произведений — романов советских авторов, написанных ими в 1960-1970-х годах, но не дошедших тогда в силу различных причин до массового читателя. В обойму самых обсуждаемых критикой текстов вошли «Новое назначение» Александра Бека («Знамя». 1986. № 10-11), «Белые одежды» Владимира Дудинцева («Нева». 1987. №1- 1), «Мужики и бабы» Бориса Можаева («Дон». 1987. № 1-3), «Дети Арбата» Анатолия Рыбакова («Дружба народов». 1987. № 4-6). Одновременная публикация этих произведений, созданных в одно десятилетие, их политическая проблематика, обусловившая общую жанровую принадлежность, тип главного героя, решающего глубинные нравственно-этические вопросы в контексте определенной ситуации, поставила их в сознании критики и читательской публики в один ряд, отмечает М. Голубков .
Центральное место в литературной критике 1987—1988 годов занимают споры о романе А. Рыбакова «Дети Арбата». С точки зрения используемых типов аргументации, полемических приемов и авторских стратегий они являются типическим примером перестроечной журнальной полемики и поэтому должны быть рассмотрены подробнее.
Полемические темпераменты в литературной критике: Бенедикт Сарнов и Вадим Кожинов
Выбор критической персоналии Бенедикта Сарнова обусловлен для нас несколькими моментами. Восприняв лучшие традиции «новомирской критики», он не только, по выражению А. Теплякова, «сделал себе имя в годы оттепели»1, но и прочно вошел в круг критиков- «шестидесятников» -самое активное поколение критиков в перестроченной полемике. «История не простит, если мы опоздаем — с этим они вошли в общественную жизнь, -писал А. Архангельский. - Стоит ли удивляться, что и теперь они были первые, теперь, когда им был дан второй и явно последний шанс?» .
В полемическом дискурсе 1986-19.89 годов Бенедикт Сарнов пережил свой второй, «постшестидесятнический», творческий взлет. Он интенсивно печатал литературно-критические и публицистические статьи в «Новом мире»3, «Знамени»4, «Вопросах литературы» , «Огоньке» , «Московских новостях» и «Литературной газете» . Пожалуй, наиболее интересными полемическими выступлениями Сарнова в этот период становятся публикации 1987-1989 годов в журнале «Огонек» и цикл полемических диалогов с Вадимом Кожиновым на страницах «Литературной газеты».
Роль, которую сыграл журнал «Огонек» в литературном процессе эпохи перестройки, заслуживает отдельного комментария. Став наравне с «Московскими новостями» «флагманом перестройки», «Огонек» очень скоро приобрел репутацию самого радикального в ряду демократических журналов («Знамя», «Новый мир», «Октябрь», «Нева», «Дружба народов»)9.
Его невероятная популярность, подтверждаемая статистикой10, и многомиллионные тиражи стали прямым следствием коренных реформ нового руководства - как редакторского, так и партийного. В этом смысле «Огонек» Коротича может быть частично сопоставим с «Новым миром» Твардовского - по крайней мере, по тому влиянию, который журнал приобрел в годы перестройки над умами интеллигенции, сосредоточив в своих руках власть нравственного авторитета. Отнюдь не сопоставляя масштабы явлений, мы все же не сделаем грубой ошибки, если скажем, что работавшие в 1980-е годы в «Огоньке», точно так же, как и работавшие в 1960-е в «Новом мире», воспринимались огромной массой читателей как альтернативный по отношению к официальным учреждениям центр нравственно-идеологической жизни страны.
Заместитель главного редактора Владимир Глотов в своих мемуарах очень четко обозначил редакционную политику перестроечного «Огонька»: «Полемика была отчаянная. Журналы «Молодая гвардия», «Москва», «Наш современник», «Роман-газета» считали нас своими смертельными врагами ... У нас были разные кумиры. У них — Анатолий Иванов, Георгий Марков, у нас — Гранин, Жигулин, Искандер. Они молились «Вечному зову», а Анатолия Иванова считали страдальцем эпохи застоя, мы помнили о Беке, Гроссмане, Дудинцеве, Твардовском и Солженицыне. Они не хотели упрощать сложную фигуру Сталина, личность, по их мнению, шекспировского накала страстей, восхищались заслугами вождя и по-прежнему называли его великим государственным деятелем, благодаря которому страна превратилась в могучую индустриальную державу и победила фашизм. А мы считали такой взгляд бредовым, а Сталина, если и шекспировского масштаба, то преступником. Публицистические дуэли на страницах противоборствующих изданий — каждый упражнялся в собственном печатном органе — все чаще сопровождались общественными акциями. Обстановка накалялась» . Начиная с 1987 года Бенедикт Сарнов вошел в круг постоянных авторов «огоньковской» рубрики «Полемические заметки», где помимо него публиковались Наталья Иванова, Татьяна Иванова, Сергей Чупринин, Наталия Ильина и Станислав Рассадин. Если очертить общий круг его интересов, заявленных в шести крупнейших публицистических материалах, опубликованных в «Огоньке» в 1987-1989 гг., то отчетливо выделяются два магистральных направления разговора: тема взаимоотношения интеллигенции и власти и ожесточенная полемика с идейными оппонентами. В первой же своей статье «Борьба за право писать плохо» Сарнов обращается к печально известному конфликту вапповцев и рапповцев второй половины 1920-х годов и дает панорамный обзор методов ведения литературной борьбы тех лет. Упомянутый конфликт он транспонирует на литературную ситуацию 1980-х годов, переходя к разговору о писательских рангах и резкой критике современных «литературных генералов», не допускающих самой идеи критики собственных произведений, причем записывает в их число, в частности, Ю. Бондарева и С. Михалкова. Тема интеллигенции и власти обыгрывается Сарновым на следующем примере: «Молва приписывает одному из бывших «литвождей» такую многозначительную реплику. «Писатель без власти, — будто бы сказал он, — ничего не стоит!» ... Быть может, нигде больше это номенклатурное мышление не достигло такой зловещей, губительной силы как в литературе и искусстве ... Энергичный, даже даровитый администратор, будучи выбран на мало-мальски важную руководящую должность в Союзе писателей ... непременно обнаруживает претензию считаться не просто писателем, но выдающимся, крупным писателем. Как говорил Маяковский - Большой Медведицей пера» . О создании писательских рангов и репутаций, о «субординационном мышлении», свойственном современным литераторам и литадминистраторам, Сарнов продолжил размышлять в статье «Репутации на госдотации» (Огонек. 1987. № 44), посвященной анализу государственной политики в области книжных публикаций.
Особое место в ряду сарновских статей занимает «Заложник вечности. Случай Мандельштама» (Огонек. 1989. № 47). Упоминание об этой публикации вошло в статью «Вехи культуры» юбилейного 5000-ного номера «Огонька» (№ 24, 2008), полностью посвященного истории журнала: «Большинство из огоньковских перестроечных публикаций автоматически служило формальным поводом для посмертной реабилитации репрессированных деятелей искусств. Особенное место занимают публикации, посвященные Осипу Мандельштаму. Помимо Евтушенко о нем в «Огоньке» пишет известный критик Бенедикт Сарнов: его публикация «Случай Мандельштама» (статья начинается с цитирования знаменитого «Мы живем, под собою не чуя страны...») впоследствии вошла в знаменитую одноименную книгу. «Я вообще-то писал эту книгу в стол, без надежды издать, — вспоминает Сарнов. — Но когда вез рукопись в «Огонек», страха уже не было. В России быстро ко всему привыкаешь»1 .
