Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Повествовательные инстанции в нарративной структуре «Города Эн» 18
1. К постановке проблемы. Жанровая природа и нарративная структура «Города Эн» 18
2. Противоречия в образе героя 21
3 .Герой/нарратор. Специфика соотношения 31
4. Речь героя. Способы и уровни отчуждения речи в тексте романа 36 Литературные дискурсы в романе 49
5. Роль «книжных» аллюзий в романе 54
6. Голос нарратора. Авторская позиция 58
Глава II. Межтекстовые связи «Города Эн»: традиция и структура 68
1. Особенности структуры «Города Эн» и специфика межтекстовых связей (постановка проблемы) 68
2. Рецепция текстов на уровне героя 69
3. Рецепция текстов на уровне структуры романа 75
3.1. Поэтика Чехова в «Городе Эн» 76 3.1 .а. «Рассказ неизвестного человека»: функционирование чужих текстов 79
3.2. Специфика функционирования чужих текстов в «Городе Эн»
на фоне традиции 86
3.3. Специфика рецепции текстов и другие особенности поэтики романа 88 3.3 .а. Транслитерация: традиция и «Город Эн» 89
3.4. «Город Эн» и «Степь» 102
3.5. «Город Эн» - «Степь» - «Мертвые души» и традиция 104
Глава III. Повествовательная структура рассказов Л.Добычина (сборники «Встречи с Лиз» и «Портрет») 120
1. К постановке проблемы 120
2. Актуальность понятия подтекста для малой прозы ЛД 121
Рассказы Добычина с недиегетическим нарратором 123
1. Проблематизация связности текста 123
2. Формирование связности текста 139
2.1. Ослабление параметров коммуникативного акта как средство связности текста 139
2.1 .а. Сближение различных уровней повествовательной структуры за счет нивелировки различия между субъектами речи 142
2.2. Внутренняя точка зрения. Объединение различных уровней повествовательной структуры 144
2.3. Связность текста помимо плана выражения 151
3. Позиции нарратора и персонажа. Отличия 156
Промежуточные итоги 161
Рассказ Л. Добычина «Портрет». Принципы организации текста 163
Выводы. Рассказы и «Город Эн» 183
Глава IV. Последние произведения Добычина: возвращение к традиции? 184
1. «Традиционность» структуры «Диких» и «Шуркиной родни» 184
2. «Дикие» 185
3. «Шуркинародня» 194
4. «Дикие» и «Шуркина родня» в контексте нарративной поэтики Добычина 205 Заключение 207
- К постановке проблемы. Жанровая природа и нарративная структура «Города Эн» 18
- Особенности структуры «Города Эн» и специфика межтекстовых связей (постановка проблемы)
- Актуальность понятия подтекста для малой прозы ЛД
- «Традиционность» структуры «Диких» и «Шуркиной родни»
Введение к работе
Творчество Л.И. Добычина (далее - ЛД; 1894 -1936) довольно
подробно освещено в исследовательской литературе за те более чем
пятнадцать лет, которые прошли с 1989 года, когда после
пятидесятипятилетнего перерыва впервые на родине писателя вышла его
книга [Добычин 1989]1. По итогам Добычинских чтений вышли следующие
сборники: Первые Добычинские чтения. Даугавпилс, 1991; Вторые
Добычинские чтения: в 2-х частях. Даугавпилс, 1994; Добычинский сборник.
Даугавпилс, 1998; Добычинский сборник - 2. Даугавпилс, 2000;
Добычинский сборник - 3. Даугавпилс, 2001; Добычинский сборник - 4.
Даугавпилс, 2004. Большая часть исследований, вошедших в первые два
выпуска из названных, составила сборник, выпущенный в 1996г.
издательством журнала «Звезда» под названием «Писатель Леонид
Добычин. Воспоминания. Статьи. Письма». Столетию со дня рождения ЛД посвящен восемнадцатый выпуск . Ученых записок историко-филологического факультета университета Тренто («Вторая проза». Русская проза 20-х - 30-х годов XX века». Trento, 1995). Среди немногочисленных первых откликов на появление произведений ЛД в печати отметим небольшие, но содержательные заметки Н. Степанова [Степанов Н. 1927] и [Степанов Н. 1936]. Наконец, в 2004 году в Московском педагогическом государственном университете была защищена кандидатская диссертация «Художественный мир прозы Л.И. Добычина» [Радищева 2004].
Исследования затрагивают различные аспекты добычинского творчества. Они касаются, с одной стороны, межтекстовых связей:
1 При ссылках на использованную литературу в квадратных скобках указывается фамилия автора и год издания (при ссылках на коллективный сборник - название текста). В случае, если цитируется определенный фрагмент текста, - через двоеточие указывается номер страницы, при необходимости - номер тома. Подробное описание библиографических единиц см. в Списке использованной литературы.
рассматриваются связи творчества ЛД с мировой и русской классической и современной литературой, а также специфика этих связей - [Анина 1998], [Анина 2000], [Белоусов 1996а], [Белоусов 1996b], [Бодров, Бодрова 1996b], [Кошелев 2001], [Неминущий 1996а], [Петрова А. 1996], [Спроге 1996], [Строганов 2001], [Сухих 2000], [Сухих 2004], [Топоров 1995], [Трофимов 1996], [Трофимов 1998], [Трофимов 2001], [Угрешич 1996], [Федоров 2000], [Шеховцева 1997], [Шеховцева 2001b], [Шрамм 2000], [Эйдинова 1996b], [Эйдинова 1996с], [Эйдинова 1998] - и взаимодействие «литературного контекста» с «жизненной основой» - [Белоусов 1995], [Мекш 1996а]. Объектом исследования становится также связь добычинской прозы с другими видами искусства, такими как кинематограф - [Федоров 1996], [Федоров 2001], живопись - [Радищева 2004], [Мекш 2000], театр - [Мекш 1998]. С другой стороны, освещаются вопросы имманентной поэтики прозы ЛД: вопросы организации времени и пространства - [Белобровцева 1996], [Серман 1996], [Федоров 1998], [Федоров 2001], [Щеглов 1993], особенности построения сюжета и средства создания связности текста - [Мазилкина 1996], [Неминущий 1996b], [Петрова Г. 2001], [Степанов Н. 1927], [Степанов Н. 1936]. Отдельная работа, в частности, посвящена добычинскому синтаксису
[Маркштейн 1996]. Освещается и метрико-ритмическая организация текста
[Белоусов 1999], [Кормилов 1996], [Орлицкий 1996].
Необходимо отметить, что многие работы сосредотачиваются на том, как в творчестве ЛД отражается внетекстовая реальность соответствующего периода. Ср. характеристики художественного мира прозы ЛД: «мир российской провинции» [Федоров 1998: 5], «мир пошлости» [Анина 1998: 4]. Образы героев описываются в традиционных психологических категориях. О герое «Города Эн» (далее - ГЭ): «Он - маленький веселый солдатик обывательской армии, который бойко рапортует об интригах и сплетнях» [Ерофеев 1996: 54]. Подход к образу героя остается тем же и при учете
взаимодействия романа с интертекстами: «Детская непосредственность героя показана через восприятие им художественной литературы.
<...>Уход от жизни в литературу, противостоящую тоскливому однообразию быта глубокой провинции, жители которой лишены подлинной духовности, помогает герою не слиться с окружающей средой, по мере своих слабых сил противостоять ей, но в то же время усиливает его одиночество [Никольская 1996: 59]; «Добычин именует своего героя <...> Дон-Кихотом <...> высоким, вечностным, трагедийным» [Бодров, Бодрова 1996b: 220]. При рассмотрении рассказов: «ничтожество» [Бахтин B.C. 1999b: 36]; «Обыватель <.. .> рад нарядиться в новые одежды <.. .> но в душе мечтает о том, что «Лиз, пожалуй, уже разделась»» [Ерофеев 1996:51]; «Провинциальное сознание, как оно изображено Добычиным, - это сознание, всецело погруженное в систему уездных отношений, тем не менее оно устремлено вдаль, за городские границы <...>» [Федоров 1998: 5].
Симптоматична в этом контексте тенденция интерпретации героев ЛД через призму характеристик личности писателя: [Золотоносов 1996], [Каверин 1996], [Чуковская 1996].
В то же время сразу после выхода ГЭ было замечено: «Чеховские «человеки в футлярах», купринские офицеры, доморощенные «ницшеанцы» Санины <...> получили <...> полное и яркие выражение в литературе<...> <Добычинские> «герои»
Представляется, что при рассмотрении творчества ЛД необходимо учитывать эту важнейшую характеристику его художественного мира. Как кажется, проза ЛД - это, если прибегнуть к упрощенной формуле, не
2 Определение жанровой формы текстов ЛД не является нашей целью и приводится в соответствии с формулировками B.C. Бахтина [Бахтин B.C. 1999а].
осмысление реальности, но осмысление литературных моделей этой реальности. В частности, в творчестве ЛД осуществляется рефлексия по поводу способов письма и собственно по поводу возможностей создания литературного произведения на основе классических повествовательных схем.
В связи с этим при анализе прозы ЛД в высшей степени актуальным становится феномен цитатности и чужой речи (это касается не только межтекстовых связей, но и внутритекстовых повторов и пр. Кроме перечисленных см., например, [Шиндин 1996], [Неминущий 1998] - в последнем исследовании герои добычинских рассказов названы «ретрансляторами чужой речи» [Неминущий 1998: 37]), однако эти феномены важны опять-таки не для характеристики персонажного сознания и описываемой реальности как «среды», но для объяснения устройства текста.
Ценные наблюдения, сделанные исследователями добычинского творчества, предстают на фоне этого тезиса в ином свете. Так, связи творчества ЛД с творчеством Гоголя, Достоевского, Салтыкова-Щедрина, Чехова (традиция), Белого, Мандельштама, Сологуба, Тынянова, Платонова (современный контекст) ([Анина 1998], [Белоусов 1995], [Белоусов 1996а], [Белоусов 1996b], [Неминущий 1996а], [Спроге 1996], [Тименчик 1996], [Эйдинова 1996с], [Эйдинова 1998] и др.) оказываются существенными как характеризующие не конструируемую реальность, но принципы ее конструирования.
С этим связано и своеобразие связи сознания героя такого насыщенного различными литературными аллюзиями добычинского произведения, как ГЭ, с текстами, читателем которых он является, и специфика функционирования этих текстов в романе ЛД. Это также отмечено в одном из исследований: «<...> Дело <...> не в особенностях восприятия текста ребенком <...>. Дело в том, что гоголевские персонажи
живут уже как бы вне Гоголя <...> <Гоголевское слово> живет и вступает в отношения с авторским словом самостоятельно» [Трофимов 1998: 53-54].
Добычинские тексты очевидным образом сопротивляются анализу без учета их «цитатного» характера. В доказательство приведем выдержку из работы об образе детства у ЛД (пример в данном фрагменте - из ГЭ): «Стремление к единству, к слиянию у ребенка находит подтверждение в так<ой> характеристик<е> его состояния, как <...> «трогательно». Трогательность <... > - чувств<о>, обращенн<ое> одновременно и на себя, и на другого.
Растроганный смотрел на раны Иисуса - ощущение своей и чужой боли». [Гольдина 1998: 59-61]. При рассмотрении соответствующей цитаты становится, однако, ясно, что на ее основании нельзя говорить о подлинности, глубине и человечности соответствующих чувств (ребенка): « -Иоанн у креста, миловидный3, напомнил мне Васю. Растроганный, я засмотрелся на раны Иисуса Христа и подумал, что и Вася страдал» [СС: 127]4.
В диссертационном исследовании Е. Радищевой обосновывается концепция, учитывающая упомянутое нами свойство художественного мира писателя. Добычинский текст в этой работе характеризуется именно как построенный на литературных цитатах и штампах и имеющий своим объектом не соответствующую референтную реальность, но определенную литературную традицию [Радищева 2004: 34,75 и др]. Некоторые выводы данной диссертационной работы, однако, представляются уязвимыми и не вполне корректными при соотнесении с добычинскими текстами. Причина этого кажется нам очень характерной и важной для обоснования актуальности нашего собственного исследования.
3Изменения шрифта во всех примерах из текстов ЛД мои. - З.П.
4 В дальнейшем при ссылках на тексты ЛД указывается номер страницы. Ссылки даются по изданию:
Добычин Л.И. Полное собрание сочинений и писем. СПб., 1999.
С точки зрения диссертантки, цитатность у ЛД служит «сокрытию индивидуальности как автора, так и героев» [Радищева 2004: 19]. Рефлексия по поводу «литературности» связывается с историческими тенденциями добычинской эпохи: «Власти слов, проникавшей в российское сознание, сопротивлялся <...> Л.И.Добычин <...> Произведения автора были альтернативой «литературности» внутри самой литературы» [Радищева 2004:
81].
Речь идет о том, что в текстах ЛД остраняется определенный литературный дискурс, связанный с разоблачением мещанства и обывателей. Таким образом осуществляется провокация читателя, побуждаемого к восприятию добычинского текста как «антимещанского», в то время как он таковым не является [Радищева 2004: 12,75-79 и др.]. Наоборот,, в творчестве ЛД, по мысли Е. Радищевой, происходит «реабилитация» мещанства как «срединного поля культуры» [Радищева 2004: 48]. Здесь, однако, встает вопрос о том, какие именно элементы текста указывают на эту реабилитацию, поскольку остранение «мещанского» дискурса и демонстрация его исчерпанности сами по себе не предполагают утверждение какого-то иного дискурса, альтернативного ему и идеологически противоположного. «Без маски героев писателя можно увидеть лишь мельком, в словечках, полунамёках, - указывается в диссертации. - Но именно это и дорого автору» [Радищева 2004: 35]. Однако при рассмотрении фрагментов текста, содержащих, с точки зрения Е. Радищевой, такие «полунамеки», становится очевидным, что и они могут быть отнесены к тому «антимещанскому» типу дискурса, которому, по логике исследовательницы, должны быть противопоставлены. Приведем пример. Доказывая «недуальность» [Радищева 2004: 35] художественного мира ЛД, возможность сосуществования в нем полярных категорий без привычного противопоставления (имеется в виду, в частности, материальное-духовное, низкое-высокое, духовное-бездуховное, небесное-земное), Е. Радищева
пишет: «Человеку лишь нужно вновь погрузиться в свою изначальную «священную историю», - в этом суть мировоззрения автора и сердцевина его жизненной философии, воплотившейся в художественном мире. <Писатель> восстанавливает сакральность каждого мига, каждой земной вещи <.. .> кадр за кадром восстанавливает божественность земного дома» [Радищева 2004: 149]. Доказывая этот тезис, диссертантка анализирует различные архетитипические образы добычинской прозы, такие как образы сада, женщины, зеркала и проч. [Радищева 2004: 101-140]. При этом, например, декларируется связь образа сада «с любовными чувствами» - на материале рассказа «Встречи с Лиз», а о герое говорится, что «в этом саду <он> <...> наслаждается одиночеством и тишиной» [Радищева 2004: 107]. Ср., однако, соответствующий фрагмент: «Через три месяца здесь будет бело от осыпавшихся лепестков, - подумал Кукин, и ему представились захватывающие сцены между ним и Лиз, расположившимися на белых лепестках» [СС: 56]. Очевидно, во-первых, что речь здесь идет не столько о «любовных чувствах и мечтах» героя [Радищева 2004: 107], сколько о его физиологическом влечении. Во-вторых, что в данном случае еще важнее, употребление эвфемизма «захватывающие сцены» и сам ход мыслей Кукина, для которого сад связывается не с наслаждением «одиночеством и тишиной», а с этими сценами, как раз и являются традиционно «обывательскими» и «мещанскими».
Такие погрешности анализа кажутся нам результатом того, что исследователь оперирует той логикой, которой, с его точки зрения, подчиняются тексты «антимещанской» традиции и не подчиняются тексты ЛД. Так, о герое ГЭ говорится, что он не «наивный, послушный и благонадежный маленький обыватель» [Радищева 2004: 143], но «наделен сложной психологией и обращается к высоким идеалам» [Радищева 2004: 144]; это противопоставление является основой многих исследований добычинского творчества. Обращение Е. Радищевой к архетипическим
сакральным мотивам очень показательно: мышление, для которых они релевантны, оперирует именно бинарными оппозициями (см. [Мелетинский 2001: 25]); между тем, как утверждается в ее же исследовании, последние перестают быть актуальными в художественном мире ЛД.
Каким образом можно разрешить возникшее противоречие? Представляется, что эффективным для выявления своеобразия поэтики ЛД может стать пристальный анализ структурной специфики его прозы. Такой анализ предполагает описание некоторых формальных особенностей и поэтому не связан с риском «навязывания» тексту параметров психологического и идеологического свойства.
Инструментом такого анализа является нарратологический метод. С его помощью может быть описана, прежде всего, специфика повествовательной позиции. Специфика же повествовательной позиции при таком анализе становится основным параметром, позволяющим описать семантику текста как сообщения, осуществляемого в коммуникативном акте Автор - Реципиент. В монографии В. Шмида «Нарратология» 2003 г., где выстроена система нарратологических понятий, ставшая основой для нашей работы5, повествовательное произведение понимается как такое, «в котором <...> повествуется (нарратором) история, <а> также изображается (автором) повествовательный акт» [Шмид 2003: 34], то есть как имеющее двухуровневую структуру. При этом об абстрактном авторе можно сказать, что «его слово - это весь текст во всех его планах, все произведение в своей сделанности» [Шмид 2003: 53]. Таким образом, в анализе нарративной организации текста содержатся предпосылки для выводов, касающихся вообще поэтики этого текста.
Необходимо отметить, что в добычиноведении, главным образом в последнее десятилетие, появились работы, посвященные собственно
5 Мы опираемся на данную систему как наиболее удобную и отвечающую целям настоящего исследования. В наши задачи не входит ее характеристика, сравнение с другими нарратологическими концепциями и проч.
нарратологической проблематике - [Абанкина 1998], [Королев 2001b], [Маслов 2004] - или разнообразным аспектам, связанным с этой проблематикой, - [Каргашин 1996], [Каргашин 1998], [Петрова Г. 2001], [Сухих 2000], [Сухих 2004], [Шрамм 2000], большинство работ С. И Королева, работы В. В. Эйдиновой. Следует отметить, что в большинстве из них рассматриваются рассказы, и работ, специально посвященных ГЭ и двум последним добычинским текстам, нет.
На материале текстов рассказов исследователи приходят к выводу о том, что для них (несмотря на то, что нарратор всех рассказов, за исключением одного, недиегетический) характерна внутренняя точка зрения, через призму которой организовано повествование - см., например, [Каргашин 1998], [Каргашин 1996], [Королев 2002а], [Королев 2004], [Королев 2001а]. Отмечается «редуцированность» повествования, то есть отсутствие некоторых конститутивных его элементов. В частности, в работе [Шрамм 2000] редукция на различных уровнях текста представлена как фундаментальный принцип добычинской поэтики.
При этом в некоторых исследованиях обращается внимание на то, что это отсутствие преодолевается внутренней позицией персонажа, глазами которого представлена внутритекстовая действительность (см., например, [Каргашин 1996]). Сама же персонажная точка зрения при этом квалифицируется как выражающая несамостоятельность, обезличенность персонажа, примитивность его мышления - ср. [Королев 2001b], [Каргашин 1996], работы В.В. Эйдиновой. Таким образом, ценные наблюдения, которые делают исследователи добычинского творчества, включаются не в целостную концепцию повествовательной поэтики ЛД, но в понятийную систему, оперирующую опять-таки психологическими категориями, то есть категориями не нарратологической природы.
Нам же представляется необходимым возможно полно описать добычинскую нарративную поэтику как систему, выявить особенности
повествовательной точки зрения как части этой специфической системы, в
соответствии с закономерностями которой функционируют все ее
составляющие. Нашей целью, таким образом, является не выявление
особенностей персонажного/нарраторского сознания, но попытка
определить, какие принципы определяют функционирование и
взаимодействие повествовательных инстанций. В рамках нашего
исследования нам кажется необходимым связать это функционирование и
взаимодействие с некоторыми существенно специфическими принципами
построения текста, а не с особенностями сознания персонажа/нарратора.
Отметим, что исследователи пишут о «пограничном» характере
добычинской повествовательной системы: «Добычин испытывает
привычные повествовательные принципы на излом, работает на границах» [Сухих 2004: 147].
Здесь необходимо сказать о наличии работы, специально посвященной описанию повествовательной поэтики ЛД - [Маслов 2004]. Отметим, однако, что ее материал составили исключительно рассказы 1920-х годов, и распространение выводов, к которым приходит исследователь, на все творчество ЛД (за исключением «Диких», где, по мнению Б. Маслова, «используется сказовый рассказчик» [Маслов 2004: 110]) представляется неправомерным как минимум потому, что тексты ГЭ и повести «Шуркина родня» (далее - ШР) организованы от лица диететического нарратора - в отличие, как мы уже упомянули, от всех добычинских рассказов, за исключением одного. Мы же начнем наше исследование именно с рассмотрения ГЭ и далее наметим отношение специфики добычинского романа к рассказам : ЛД, с одной стороны, и двум его последним текстам с другой.
Описание повествовательной позиции представляется важным для
добычинского творчества и по той причине, что его проза входит во
временной контекст, в котором создавались произведения,
характеризующиеся переосмыслением классических (реалистических) нарративных схем - как в области «перспективологии», так и в области сюжетологии [Шмид 2003: 9]. Это, во-первых, произведения таких авторов, как Бабель, Пильняк, Замятин, Платонов, которые формируют определенную версию модернистского текста, эксплуатирующую мифологические схемы. Этот тип текста подробно описан В. Шмид ом в монографии «Проза как поэзия» (см. [Шмид 1998с, d, е]). Речь идет о редукции психологизма, перспективизации (в частности - неразличении субъекта и объекта), сюжетности и об усилении, напротив, ассоциативных, нелинейных внутритекстовых связей, о реализации принципа эквивалентности как обеспечивающего связность текста при умалении принципа линейной последовательности 6 . Во-вторых, ЛД «вписывается в ленинградский авангардистский резерват конца двадцатых годов, в котором творили «писатели для писателей» и где основополагающий принцип авангардной литературы - принцип переоценки - входит в свою завершающую, самую артистичную фазу» [Угрешич 1996: 281]. Речь идет, прежде всего, о творчестве ОБЭРИУ и близких к этой группировке писателей (см. [там же]). В связи с этим симптоматично, что произведения ЛД должны были составить так и не вышедший сборник «Ванна Архимеда» вместе с произведениями обэриутов (издание было запланировано в 1929 г.), см. [Блюмбаум, Морев 1991]; см. также [Мейлах 1990]. В последней работе речь идет о связи обэриутов с формалистами, по инициативе и при участии которых издавался сборник. Это связь через поэтику остранения, причем отмечается, что «наиболее заметной остраняющей чертой обэриутской поэтики является употребление разного рода <...> метаописательных фрагментов» [Мейлах 1990: 182]. (Об остранении у ЛД см. в первой главе
6 Краткая избранная библиография по вопросу: [Ауэр 1991], [Безрукова 1997], [Букса 1994], [Вознесенская 1995], [Голубков 1995], [Грякалов, Грякалова 1992], [Грякалова 1994], [Дьячкова 1995], [Жолковский, Ямпольский 1994], [Иванова 1994], [Казарина 1992], [Лазаренко 1994], [Левин 1991], [Маркштайн 1992], [Мущенко 1992], ОРадбиль 1998], [Сейфрид 1994], [Толстая - Сегал 1994], [Browning 1985], [Jensen 1979].
работы). Метатекстовый же аспект включает в себя рефлексию по поводу повествовательных механизмов создания текста. Так, в исследовательской литературе отмечается, что многие прозаические тексты Хармса посвящены невозможности рассказывания. Этой невозможностью построить нарратив объясняются механические концовки, отрицающие логику развертывания текста, произвольность и немотивированность персонажей, случайность и обратимость происходящего . Ср. замечание исследователя о том, что в повести «Старуха» «уничтожение повествовательного языка само становится сюжетом» [Кукулин 1997: 68]. Ср. также суждение о том, что в «Случаях» демонстрируется нерелевантность как новеллистической, так и архаической логики [Соркина 1998]. Относительно принципов развертывания такого текста О. Ханзен-Леве отмечает, что он цементируется «не фабульной логикой» и не «принципом эквивалентности <...> а более «простыми» <.;.> средствами сериализации по правилам ad hoc» [Ханзен-Леве 1994: 32]. На этом уровне - то есть на уровне повествовательной структуры текста -«хронотопический абсурд» ЛД и «хармсовский абсурд фабульный» [Сухих 2000: 137] интерпретируются как явления одного порядка, а не различные (ср. [Сухих 2000: 135]).
Вот почему конечной целью данной работы является описание и анализ поэтики прозы ЛД, а основной задачей, которую необходимо выполнить для достижения этой цели, - анализ повествовательной позиции в текстах ЛД. В свою очередь, для решения этой главной задачи необходимо решить ряд промежуточных задач, а именно:
описать соотношение позиции героя и нарратора (в частности -отдельно для текстов с аукториальной и неаукториальной формой повествования)
проанализировать формирование персонажной/ нарраторской позиции на лексическом, синтаксическом, композиционном уровнях
7 См. [Жаккар 1995], [Кобринский 2000], [Кукулин 1997], [Ханзен-Леве 1994], [Ямпольский 1998].
выявить характер включения в текст/речь героя чужого слова - как на уровне межтекстовых связей, так и на внутритекстовом уровне (взаимодействие с речью других персонажей, с текстами, которые целиком инкорпорируются в текст произведения, такими как тексты лозунгов и т.п.)
обозначить традицию, в рамках развития которой находится специфика повествовательной структуры добычинских текстов.
Итак, актуальность настоящего исследования связана, с одной стороны, с высоким интересом, который вызывает среди исследователей творчество ЛД, и явным наличием нерешенных вопросов, связанных с характеристикой повествовательной и персонажной позиции, а также тем, что трансформации классических нарративных схем вообще характерны для литературы соответствующего периода; с другой стороны, обращение к нарратологии как к дисциплине, методика которой используется нами при анализе текста, отражает возрастающий интерес к этой дисциплине в современной гуманитарной науке - см. [Schmid URL]. В то же время настоящая работа является первым опытом всестороннего комплексного анализа добычинской поэтики как динамического целого в нарратологическом аспекте, чем определяется научная новизна диссертации.
Научно-практическая значимость работы заключается в
установлении некоторых новых тенденций трансформации
повествовательной модели в литературе русского авангарда, выяснении истоков и закономерностей этих тенденций и в расширении картины литературной ситуации 20-х-30-х гг. XX века вообще. Результаты диссертационного исследования могут быть использованы в рамках будущих исследований, посвященных творчеству ЛД и русской литературе 20-х-30-х гг. XX века, а также в общих и специальных курсах по истории русской литературы 20-х- 30-х гг. XX века.
Методологическую основу исследования составили прежде всего работы, посвященные вопросам нарратологического характера, в том числе
основополагающие для современной нарратологической теории исследования Б.А. Успенского, Ю. М. Лотмана, М. М. Бахтина, В. Н. Волошинова, Е.В. Падучевой; работы В. Шмида, Н.А. Кожевниковой, Ю.В. Манна. Кроме того, исследование основывается на работах В. Шмида, Ж.-Ф. Жаккара, О. Ханзен-Леве, опять-таки Н.А. Кожевниковой и др. по вопросам, связанным с изменением повествовательных стратегий в литературе, современной ЛД. Мы опираемся также на работы В.Н.Топорова, P.O. Якобсона, Ю. И. Левина, Е.С. Яковлевой, Б.А. Успенского, В. Б. Шкловского, посвященные общим проблемам, связанным с семиотикой текста.
Поскольку, как упомянуто, настоящая работа будет сосредоточена, в частности, на коммуникативных аспектах текста, одной из опорных работ стала монография К.А. Долинина «Интерпретация текста». Мы не будем специально останавливаться на проблеме реципиента, оговорив сразу, что во всех случаях, когда будет идти речь о читательских реакциях на добычинский текст, мы будем иметь в виду идеального реципиента, то есть такого, чье отношение к тексту «целиком предопределен<о> произведением <...> <т.е> зафиксированными в произведении и гипостазируемыми в абстрактном авторе творческими актами» [Шмид 2003: 61].
Для выявления специфики повествовательной позиции на синтаксическом уровне привлекаются исследования по коммуникативному синтаксису Г.А. Золотовой, И. И. Ковтуновой. Наконец, мы опираемся на ценные наблюдения исследователей творчества ЛД, касающиеся принципов организации добычинских текстов, в частности вопросов композиции, организации времени и пространства, связности текста, специфики персонажной/нарраторской речи, вопросов коммуникации, чужого слова - в том числе, в тех случаях, когда самими исследователями эти наблюдения не включались в нарратологическую методологическу систему. Это работы А. Белоусова, И. Белобровцевой, И. Каргашина, С.Королева, Э. Маркштейн,
И. Мазилкиной, А. Неминущего, А. Петровой, Г. Петровой, Н. Степанова, И. Трофимова, Ф. Федорова, С. Шиндина, Ю. Щеглова, В. Эйдиновой и др.
Материалом для анализа является роман ЛД ГЭ, рассказы, составившие два сборника, вышедшие при жизни писателя, - «Встречи с Лиз» и «Потрет», и произведения «Дикие» и ШР. Представляется, что сборники рассказов, роман и последние произведения репрезентируют этапы развития специфической нарративной системы, организующей творчество ЛД.
Материал и задачи диссертационного исследования определяют его структуру. Во введении обосновываются актуальность и научная новизна работы, развертывается аналитический обзор исследовательской литературы. В первой главе рассматривается специфика повествовательной структуры романа ГЭ, выясняется различие между героем и нарратором, определяются характеристики и функции этих инстанций в структуре текста. На основании того, каким образом в речи нарратора конструируется повествуемый мир, определяются важные характеристики художественного мира романа. Во второй главе работы особенности нарративной структуры романа вводятся в контекст традиции, причем рассматривается сама структура его межтекстовых связей, которая оказывается изоморфной внутренней повествовательной структуре. В третьей главе рассматриваются особенности повествовательной структуры рассказов ЛД и обозначается соотношение этих особенностей со спецификой повествовательной структуры ГЭ. Таким образом, определяется динамика добычинской повествовательной системы в рамках соотношения рассказы - роман. В четвертой главе осуществляется характеристика двух последних добычинских произведений относительно выявленных нами особенностей. В заключительной части формулируются выводы диссертационного исследования, которое завершается списком использованной литературы.
Основная часть
К постановке проблемы. Жанровая природа и нарративная структура «Города Эн» 18
К постановке проблемы. Жанровая природа и нарративная структура «Города Эн». Роман ГЭ на первый взгляд представляет собой «биографический» текст, если прибегнуть к терминологии М. Бахтина - он включается в традицию «романа становления» [Бахтин 1986: 212-216]. Текст написан от лица диегетического нарратора7; от начала до конца романа отмечается каждая смена времен года, и, учтя все эти указания и сопоставив их с единственным упоминанием возраста героя (««Опасный, - подумал я, -возраст», когда я пойму уже это, - пятнадцать, а мне еще только четырнадцать лет» [СС: 161]), мы можем утверждать, что повествование охватывает 10 лет из жизни героя - от шести - до шестнадцатилетнего возраста. Повествование разбито на главы и носит последовательный характер (с точки зрения непрерывности и подробности изложения - ср. характеристику жанра романа как ориентированного на хронику: [Щеглов 1993: 27]). Его предметом является семья героя, его окружение, школа, взаимоотношения с другими персонажами, постоянным фоном -исторические события соответствующего периода. Один из сюжетов -влюбленность героя, повествование заканчивается в тот момент, когда он оканчивает школу и готовится начать «взрослую» жизнь - обучение в высшем учебном заведении. Таким образом, перед читателем типичные признаки повествования о «детстве» и «отрочестве» (см. [Бахтин B.C. 1995: 33], ср. также [Щеглов 1993: 26,27], [Шиндин 1995: 51]). Подобная идентификация жанровой природы романа подкрепляется аллюзиями на Толстого и Достоевского («Подросток») и такие тексты, как «Исповедь» Руссо, «Ожидания» («Большие надежды») Диккенса, «Жизнь» Мопассана; отсылки к Гоголю также - более сложным образом - способствуют актуализации смыслового субстрата «биографии души»8.
Поскольку речь идет о периоде из жизни героя от шести до шестнадцати лет, то ГЭ сопоставляется в исследовательской литературе с такой составляющей «биографического» текста, как «детский» текст. При этом выясняется, что повествовательная позиция в добычинском романе является нетипичной для такого рода произведения: «Принципиальной особенностью ГЭ является полный отказ от внеличностного («авторского») взгляда на конструируемый текст и происходящее в нем, что отличает роман от других составляющих «детского» текста, где мироощущение ребенка воспроизводится с отстоящей во времени «взрослой» точки зрения: или объективной (независимый автор-повествователь), или субъективной (повзрослевший автор-герой)» [Шиндин 1996: 187]9.
Проблема идентификации авторской позиции в ГЭ, как и в добычинском творчестве вообще, привлекала внимание исследователей начиная с самых первых откликов, однако не в нарратологическом аспекте, а в связи с оценкой описываемой в романе реальности и образа главного героя: «Своеобразие Добычина в «авторском невмешательстве» .. . Общий смысл событий ... вырастает из ... , казалось бы, отдельных, несвязанных между собой фотографий. Но наряду с приглушенной иронией через всю книгу Добычина проходит и затаенная где-то в глубине ее лирическая нота» [Степанов Н. 1936: 215]; «Одиночество и тоска чувствуются и в подтексте его рассказов, а в повести «Город Эн» - в тексте. И в рассказах, и в повести автор отделяет себя от изображаемого. Выступая как фотограф и хроникер, с предельной достоверностью запечатлевает он мельчайшие подробности почти лишенных событий будней провинциальной жизни. Но внимательный читатель разглядит в кажущейся монотонности и приглушенную иронию и лирическую ноту, найдет как бы случайно оброненные ключевые фразы, показывающие подлинное отношение автора к своим героям» [Никольская 1996: 58 - 59]. В. Каверин, отмечающий, что «принцип «отсутствия автора» доведен в произведениях Добычина до предела» [Каверин 1996: 17], несколькими строчками ниже в той же работе опровергает себя: «И не «отсутствие автора», да еще доведенное до предела, характерно для Добычина. Автор - негодующий, иронизирующий, страдающий от пошлости одних, от бессознательной жестокости других, - отчетливо виден на каждой странице» [там же]. М. Золотоносов отмечает «отсутствие в прозе Добычина образа автора и создание духовно «полого» героя, лишенного той психологической глубины, которую скрывает внутри себя сам автор» [Золотоносов 1996: 62]. Однако по-прежнему остается открытым вопрос о том, каким образом в ГЭ конструируется и идентифицируется авторская инстанция и каково соотношение персонажной и авторской позиций.
Несомненно, что выражение точки зрения абстрактного автора в ГЭ, как и вообще в текстах XX века (см. [Кожевникова 1994: 228], [Манн 1994: 476 и след.]), релятивизировано. В данном случае это обусловлено, в частности, самой формой повествования (грамматически - «от первого лица»), которая полностью ориентирована на персонажную точку зрения (см., например: [Атарова, Лесскис 1976]). Очевидно, однако, что абстрактный автор как «семантический центр произведения», инстанция, «чей замысел - сознательный или бессознательный - осуществляется в произведении» [Шмид 2003: 48-49], должен с необходимостью реконструироваться читателем в процессе интерпретации текста (см. [Шмид 2003: 54]). При характеристике двухуровневой, по Шмиду, повествовательной структуры ГЭ нашей задачей станет описание «нарраторского» уровня. Поскольку, согласно принятой нами системе, абстрактный автор - не структурная, но семантическая величина [Шмид 2003: 48], при описании структуры текста мы будем говорить именно об инстанции нарратора, находящей в ней отражение. Описав же специфику этой инстанции, мы сможем сделать некоторые выводы относительно авторского уровня: образ абстрактного автора реконструируется, в частности, на основании «включения нарратора и его повествования» [Шмид 2003: 54].
Особенности структуры «Города Эн» и специфика межтекстовых связей (постановка проблемы)
Особенности структуры «Города Эн» и специфика межтекстовых связей (постановка проблемы). После определения специфики субъекта повествования в добычинском романе представляется необходимым, с одной стороны, соотнести характеристики данного субъекта со структурой текста ГЭ в целом, с другой - включить особенности образа героя/нарратора в контекст повествовательной традиции.
Итак, мы разделяем нарратора добычинского текста как субъекта перволичного повествования и героя. Противоречия в образе последнего не позволяют рассматривать его как целостную личность, наделенную идентичными психологическими и мировоззренческими характеристиками, что провоцирует рецепцию ряда фрагментов текста как демонстрирующих эксплицированное присутствие креативной инстанции. Кроме того, выделяется уровень текста, который непосредственно организуется инстанцией абстрактного автора (заглавие, эпиграф, мотивная структура, композиция).
В связи с этим в романе выделяется несколько форм рецепции литературных текстов, аллюзии на которые присутствуют в ГЭ. Во-первых, восприятие этих текстов героем. Во-вторых, рефлексия по поводу них, осуществляемая нарратором, причем в силу собственно текстопорождающей природы этой инстанции ею может определяться степень релевантности этих текстов для романа. Если такой параметр, как адекватность восприятия соответствующих текстов, мог бы быть актуальным для уровня героя (но не является таковым в связи с описанными противоречиями в облике протагониста), то для уровня нарратора актуальна значимость соответствующих произведений в аспекте организации текста ГЭ. Наконец, взаимодействие этих двух уровней и рассмотрение структуры текста в целом позволяет определить механизмы включения чужих текстов в текст ГЭ и их функционирование.
Как мы постарались продемонстрировать в первой главе работы, специфика образа нарратора и его роль в повествовательной структуре определяет специфику всего текста ГЭ. В связи с этим важными для добычинского романа являются произведения, интерпретируемые как претексты на уровне нарратора, то есть с точки зрения повествовательной структуры.
Описание принципа взаимодействия текста ГЭ с теми текстами, отсылки к которым содержаться в романе, представляется важным, поскольку внешние связи ГЭ оказываются аналогичными его внутренней структуре.
Проблема интертекстуальности и способов включения чужих текстов в структуру романа ЛД является частью более общей проблематики взаимодействия с чужим словом вообще, которая, как было продемонстрировано, принципиальна для определения особенностей добычинского повествования.
Описание межтекстовых связей ГЭ кажется тем более важным для анализа его структуры, что текст романа насыщен упоминаниями имен авторов и названий книг, относящихся к различным эпохам и различным национальным литературам.
Рецепция текстов на уровне героя. Обо всех упоминаемых текстах при этом можно сказать, что они входят в читательский опыт героя. Иногда тексты не называются, упоминаются только соответствующие герои; иногда не называется автор, фигурируют только названия произведений. В связи с этим, с одной стороны, совокупность упоминаемых текстов приобретает бессистемный характер - речь идет не о поэтике того или иного автора, или жанра, или эпохи, а о разрозненных текстах, идентифицируемых как бы то по одному, то по другому случайному признаку. В то же время такой способ упоминания текстов, при котором они не связываются с какой-либо индивидуальной поэтикой, и имен авторов, когда они не связываются с какими-либо определенными текстами, создает возможность для обобщений и рассмотрения литературной традиции как таковой. В тексте ГЭ фигурируют (называются прямо или косвенно): Пушкин, Лермонтов («Демон»), Гоголь («Мертвые души»), Достоевский («Подросток», «Идиот», «Братья Карамазовы»), Толстой («Так что же нам делать?»), «Сочинения Тургенева», Чехов (рассказы, «Степь»), Лейкин, Андреев («Красный смех»), Чуковский («Нат Пинкертон и современная литература»), Сервантес («Дон-Кихот»), Мольер («Мизантроп», «Дон-Жуан»), Руссо («Исповедь»), Дюма («Три мушкетера», «Граф Монте-Кристо»), Диккенс («Большие надежды», «Посмертные записки Пиквикского клуба» - в речи героя соответственно «Ожидания» и «Пиквикский клуб»), Ренан («Жизнь Иисуса»), Мопассан («Жизнь»), Сенкевич («Quo vadis», в передаче добычинского героя - «Кво вадис»), Ницше («Так говорил Заратустра), Киплинг («Маугли»). Также упоминается литература типа «Любезность за любезность», «Мысли мудрых людей», «Нат Пинкертон». Примечательно, что в этот ряд попадают такие тексты, как Библия и Катехизис, названия которых фигурируют в романе кавычках: таким образом они уравниваются со всеми остальными, подчеркивается изолированный характер восприятия текстов героем, отсутствие соотнесения их с культурно-историческим контекстом.
Знакомство героя с упоминаемыми произведениями носит более или менее подробный характер. Выделяется ряд механизмов восприятия произведений. Все они не являются замкнутыми и различным образом взаимодействуют друг с другом.
Актуальность понятия подтекста для малой прозы ЛД
К постановке проблемы. В последней главе нашей целью станет определение специфики повествовательной позиции и способов ее создания в добычинских рассказах. Предметом рассмотрения станут рассказы, вошедшие в сборники «Встречи с Лиз» (1927) и «Портрет» (1931). В «Портрет» вошли следующие тексты: «Прощание», «Козлова», «Встречи с Лиз», «Лидия», «Савкина», «Ерыгин», «Конопатчикова», «Дориан Грей», «Сиделка», «Лекпом», «Отец», «Матрос», «Хиромантия», «Пожалуйста», «Сад», «Портрет». Второй - девятый, а также двенадцатый рассказы составили первый сборник («Дориан Грей» под названием «Сорокина», «Матрос» под названием «Лешка»).
Говоря о каждом из этих рассказов, можно, безусловно, отметить особенности, которыми характеризуется только данный текст. В частности, это касается повествовательной позиции и повествовательной ситуации. Можно отметить и изменения этих параметров от рассказов, которые вошли в первый сборник, к тем, которые добавились к ним в «Портрете» (см. [Федоров 2004: 192]). Однако представляется, что есть некоторые фундаментальные, принципиальные черты поэтики рассказов ЛД в интересующем нас аспекте, которые актуальны для всей совокупности рассматриваемых текстов как реализующих единую жанровую и структурную модель, еще отличную от ГЭ, однако создающую предпосылки для структурной специфики добычинского романа. Эти основополагающие характеристики и будут описаны.
В отличие от ГЭ, малая проза ЛД выстроена как повествование от лица недиегетического нарратора. Исключение составляет «Портрет», где нарратор принадлежит повествуемому миру. Однако этот текст, как мы попытаемся продемонстрировать, характеризуется теми же типологическими чертами, что и остальные рассказы.
За пределами рассмотрения останутся, таким образом, рассказы, включенные автором в сборник «Вечера и старухи» (время создания - 1923 1924; за исключением одного, рассказы из этого сборника при жизни автора опубликованы не были. См. комментарии B.C. Бахтина - [Бахтин B.C. 1999а]) и варианты текстов, представленные в сборнике «Матерьял» (подготовленном в 1933 г. и также не вышедшем при жизни ЛД). Одной из причин того, что мы ограничились упомянутыми сборниками, является наиболее, видимо, полное соответствие этих текстов авторской воле (см. [Бахтин B.C. 1999а: 453 - 454], [Письма в редакцию 2000: 217]). Кроме того, «Матерьял» полностью, за исключением двух рассказов - «Матерьял» и «Чай» - состоит из текстов «Портрета» (см. [Федоров 2004: 189]); что касается сборника «Вечера и старухи», то рассмотрение этих ранних текстов, как кажется, не добавило бы ничего нового к характеристике повествовательной структуры малой прозы ЛД - а именно эта характеристика является нашей целью:
««Вечера и старухи» чрезвычайно интересны как текст, из которого вышли все прозаические структуры Добычина» [Федоров 2004: 189. Курсив автора]. Наконец, некоторые образы и фразы из рассказов этого сборника были перенесены ЛД в созданные позже, см. [Бахтин B.C. 1999а: 532], что свидетельствует о возможности охарактеризовать эти рассказы как отражение некоторого «подготовительного» этапа творчества.
Определим специфику повествовательной структуры добычинских рассказов и организующую ее нарративную точку зрения. По указанным причинам рассказ «Портрет» будет проанализирован в отдельном разделе.
2. Актуальность понятия подтекста для малой прозы ЛД. Прежде чем перейти к описанию особенностей построения рассказов ЛД, структура которых, как неоднократно замечено (см. [Белобровцева 1996: 79]; [Мазилкина 1996: 83-84]; [Маркштейн 1996: 131 и др.]; [Федоров 1996: 69], [Эйдинова 1996а: 106 и др.] [Эйдинова 2000: 91и др.]), носит дискретный, фрагментарный характер, представляется целесообразным ввести понятие подтекста в том виде, в каком оно разработано в классической работе К.А. Долинина «Интерпретация текста». Под подтекстом понимается «часть информации, которая прямо не выражена в языковых знаках, составляющих высказывание, но так или иначе извлекается из него» [Долинин 1985: 5]. Соответственно, подтекст прямо связан с отсутствием в тексте каких-либо элементов, в частности - обеспечивающих его связность. В силу этого эксплицитный сюжет текста (см. о сюжетности ниже) может не выстраиваться. С другой стороны, отсутствие каких-либо текстовых элементов сигнализирует об особой близости позиций автора и реципиента: конструируется идеальный реципиент, который способен воссоздать целостность текста самостоятельно (см. [Долинин 1985: 38]). Для этого ему должен быть близок «принцип вымышления нарратора и всего изображаемого мира» [Шмид 2003: 53]. Предпосылкой целостности является то, что «в художественном тексте между двумя любыми соседними кусками устанавливаются определенные смысловые отношения: сама смежность имплицирует содержательную связь» [Долинин 1985: 170]. Реципиентом воссоздается имплицитная связность текста. Таким образом, понятие подтекста связано с таким типом текстовой структуры, который провоцирует реципиента к активному усилию по реконструкции имплицитной связности46. Мы опишем черты добычинских рассказов, которые сообщают тексту дискретный характер, но одновременно постараемся показать, что за счет других особенностей построения этих текстов достигается качественно иная их связность.
«Традиционность» структуры «Диких» и «Шуркиной родни»
В данном разделе мы рассмотрим факторы, организующие повествовательную структуру единственного добычинского рассказа, нарратор которого принадлежит повествуемому миру. Сразу оговоримся, что эти факторы оказываются аналогичными тем, которые описаны в основной части данной главы. Тем не менее мы считаем целесообразным по возможности исчерпывающе и независимо от выводов, к которым мы пришли в предыдущем разделе, описать особенности нарративной структуры данного текста как отличающегося от остальных добычинских рассказов по столь существенному параметру.
Необходимо будет ответить на вопрос, привносит ли в текст что-либо принципиально иное положение нарратора в его структуре73. Определив это, мы получим или не получим право распространить выводы, которые будут сделаны относительно данного текста, на остальные рассмотренные нами рассказы.
Рассмотрим начало и финал рассказа как единицы, наделяемые особым статусом в нарративной системе текста (см. [Лотман 1994: 418]; [Рикер:11, 28];[Шмид2003: 12-13]).
а) Начало. «Как всегда, придя с колодца, я застала во дворе хозяина. Он ... как всегда ... пошутил, кивнув на мои ведра: — Фызъкулътура.
Как всегда ... мы вышли ... » [СС: 97]. Нарративный текст противопоставлен нерасчлененному жизненному потоку как «систематическое упорядочивание событий жизни» [Рикер 2000: II, 30], но данный фрагмент демонстрирует, напротив, размывание границ между текстом и жизнью: текст начинается с фиксации того, что неоднократно повторялось до его начала. На протяжении текста (который занимает восемь страниц) сочетание «как всегда» повторено в общей сложности девять раз. Ср. замечание: «Указание часа, слова «как обычно» - формулы, типичные для начала повествования; призваны подчеркивать в исходном состоянии момент рутины, оттеняя тем самым предстоящее ее нарушение» [Щеглов 1995: 434]. Как мы увидим, в рассказе ЛД подрывается статус события вообще, то есть именно возможность нарушения обычного хода вещей, поэтому традиционная формула здесь выполняет нехарактерную с точки зрения традиции функцию.
Кроме того, примечательна реплика хозяина, неправильная с языковой точки зрения. Эта реплика в самом начале текста вводит проблему вербализации, проблему адекватного языкового выражения действительности. Ь) Финал. «Я удалялась величаво. Лев рычал ... Похороны двигались ... за рекой» [СС: 104]. Данный фрагмент демонстрирует вариант проявления уже отмеченной нами особенности: размывание границ текста, тенденцию его структуры к открытости, незавершенность (ср. употребление имперфектных форм. Вообще они в рассказе значительно преобладают над формами совершенного вида). Еще одна важная особенность - немотивированность элементов текста, отсутствие контекстных связей между ними и остальными элементами. В тексте отсутствует эксплицитное объяснение того, о каком льве идет речь - он упоминается в первый раз; неясно также, как вообще можно определить какие-либо его характеристики (хотя бы пространственные: ср. отсутствие соответствующих указаний на фоне локализации похорон). С другой стороны, соотнеся упоминание льва с фразой в предшествующем тексте -«Звери в балагане вскрикивали» [СС: 104], - реципиент может предположить, что рычание льва доносится из этого балагана, и самостоятельно установить таким образом связь между упоминанием льва и другими единицами текста. (Можно отметить, что необходимость поиска этих связей имплицирована синтаксической «аномальностью» слова «лев», которое, появляясь в тексте в первый раз, занимает тематическую позицию. Устанавливается связь также между этой фразой и фразой «Али-Вали отрезал себе голову» [СС: 102] в предпоследней части рассказа, актант которой так же не мотивирован, а номинативное содержание столь же фантастично. Так в тексте обозначается мотив нереального, важный, как мы увидим ниже, для характеристики хронотопа рассказа). Важно, однако, что «балаган» находится на том же берегу, где происходят похороны, в то время как текст, повторим, не создает впечатления общей локализации льва и похорон. См. об этом ниже.
Наконец, отметим, что в первой фразе присутствует указание на некий взгляд со стороны (оценка походки). Текст демонстрирует несовпадение компетенции диегитического нарратора с его ограниченной повествовательной позицией74.
Проследим, как проявляются обозначенные тенденции в рамках рассказа в целом.
Что касается размытости границ текста и отсутствия статуса исключительности у текстовой действительности, то данная особенность находится в русле тенденции к подрыву событийности как таковой.
