Содержание к диссертации
Введение
ГЛАВА I Н.П. Анциферов: «научная идея жизни» - этапы развития 29-121
1 Прикладное градоведение 29-77
2 Московский период 77-121
ГЛАВА II Локально-исторический метод в литературоведении Н.П. Анциферова. Научные предпосылки. Содержание 122—183
1 Наследие петербургской исторической школы 122—139
2 «Легенда» местности 139-154
3 История «защиты идей». По материалам стенограммы защиты диссертации Н. П. Анциферова 155-183
ГЛАВА III Краеведение и образы местности в художественной литературе 1920-х годов 184-247
1 К проблеме комментирования хронотопической образности 184—194
2 Краеведческая научная мысль Л920-х гг. как исторический источник для реального комментария 194 — 247
ГЛАВА IV Русская земля и Золотой век. А. Платонов, К.Вагинов, Н. Заболоцкий, Л. Добычин. Точки соприкосновения 248 - 352
1 Мотив странничества, кочевничества в произведениях А.П. Платонова. Опыт краеведческого комментария 248 - 273
2 Ленинградская ведута К. Вагинова
в призме «легенды» местности 274 - 291
3 «Душа» Ленинграда в «Столбцах» Н. Заболоцкого 291-352
ГЛАВАV Краеведческие издательские проекты 1930-х годов 353 — 509
1 «Молчанья грозный сон...»: «История фабрик и заводов» в заводских сюжетах Андрея Платонова 353 - 442
2 «История городов как история быта» «Город Эн» JI. Добычина в контексте 442 - 509
горьковского «краеведения» 466 - 483
Советский урбанизм глазами автора «Гарпагонианы» 483 - 492
«Ярославль» A.A. Золотарева и Н.П. Анциферова - неизданная история русского быта 492 - 509
ЗаключениЕ 510-537
Условные обозначения 538 - 539
Библиография 540-569
- Прикладное градоведение
- Наследие петербургской исторической школы
- К проблеме комментирования хронотопической образности
- Мотив странничества, кочевничества в произведениях А.П. Платонова. Опыт краеведческого комментария
Введение к работе
Настоящая работа посвящена выявлению, реконструкции и анализу широкого круга проблематики взаимосвязей русской литературы 1920–1930-х гг. с краеведческой мыслью времени. Предмет исследования: локально-исторический метод в литературоведении Н. П. Анциферова (1889–1958) и местнографическая образность ряда художественных произведений 1920–1930-х гг.
Имя Николая Павловича Анциферова, выдающегося историка-градоведа, краеведа, литературоведа, хорошо известно современным ученым-гуманитариям. Публикация в конце 1980-х – начале 1990-х гг. мемуаров Анциферова и сопровождавшие ее биобиблиографические разыскания восстановили духовный облик и канву жизни ученого. Переизданные в те же годы знаковые книги Анциферова «Душа Петербурга» (1922), «Петербург Достоевского» (1923), «Быль и миф Петербурга» (1924) ввели в науку о литературе тему отношения урбанистической художественной образности к реальному источнику – монументальному городу. Первые публикаторы трудов Анциферова закономерно ощущали необходимость дать определение их научной ценности. Но особенности исторического момента, переживаемого Россией на рубеже столетий, заслонили эту задачу на тот момент более злободневной – установить связь с прерванной гуманитарной традицией и воскресить непростую судьбу ее хранителя. И потому знакомство научной общественности с работами Анциферова ограничилось указанными выше книгами, а их рецепция была встроена в интеллектуальную ситуацию конца 1980-х – начала 1990-х гг. и оторвана от реального исторического контекста, откликом на который явилась «петербургская трилогия». В результате – исследования Анциферова не получили должного анализа. Массовое обращение к открытой им теме не углубило понимания ее проблематики, не привело к осознанию подлинного значения его трудов для истории и теории литературы, не способствовало использованию его методологии. Напротив, в литературоведении утвердилось мнение о работах Анциферова как о поэтических эссе «писателя», которому мешала рефлексия и не хватало литературного дарования, а не как об основополагающих научных исследованиях.
Одной из причин того, что научные открытия Анциферова до сих пор должным образом не поняты, стало то обстоятельство, что большая часть его наследия и, прежде всего, основополагающий труд – диссертационное исследование «Проблемы урбанизма в русской художественной литературе. Опыт построения образа города – Петербурга Достоевского – на основе анализа литературных традиций» – оставались неопубликованными. Издание в 2009 г. в ИМЛИ РАН монографии Анциферова открыло новый этап изучения в историко-культурном и литературном контекстах первой половины XX века работ этого выдающегося литературоведа, филолога-краеведа.
Диссертационное исследование Анциферова, подведшее итог его многолетней историко-литературной работе, как и другие его литературоведческие штудии, посвящены хронотопической образности. По-мнению ученого, художественные хронотопы сублимируют в себе важнейшие исторические процессы эпохи и отражают авторское мировоззрение, указывая на достигнутый обществом уровень постижения истории и исторического человека. Историко-литературные исследования образов местности у Анциферова, как и посвященные пространственно-временным приметам в структуре художественного образа работы М. М. Бахтина, вдохновляет убеждение, что источник хронотопической образности следует искать во внетекстовой – социальной действительности и что художественный хронотоп, в конечном счете, к ней обращен и находится с ней в эмоционально напряженном диалоге. Однако если предложенный Бахтиным научный язык описания ориентирован на осмысление художественных форм воплощения социального опыта, то обращение к социальной реальности остается у него все же в рамках философско-эстетической, культурологической проблематики, тогда как научный метод Анциферова возвращает исследователя непосредственно к некнижному первоисточнику художественных образов.
Историко-литературные исследования Анциферова выявили важную особенность русской литературы как литературы, созданной писателями с талантом и установками социального историка – краеведа, и продемонстрировали достоверность социальных наблюдений и прогнозов, следующих из хронотопической образности русской словесности. Вот почему Анциферов был убежден, что изучение истории литературы требует и от литературоведа конкретно-исторических знаний и некнижного источника впечатлений. Методология Анциферова предполагает полевые исследования, требует выезда историка литературы на местность, где развивается действие изучаемого художественного произведения, и сравнения увиденного с хронотопом, созданным писателем. Итогом станет, как утверждал ученый, смирение филолога перед открывшейся ему действительностью, преодоление исследовательского эгоизма, порожденного интеллектуальными привычками.
Как и образы местности, запечатленные русской литературой 1920–1930-х гг., разработанный Анциферовым в 1920-е гг. локально-исторический метод их анализа является приметой времени. Он современен методологическим спорам в марксистской социологии, социологическим методам в литературоведении, разрабатывавшимся «бахтинским кругом». Он складывался и опробовался в одно время с научными поисками ленинградских формалистов и развивал конкретно-исторический метод предреволюционной отечественной исторической науки применительно к художественной литературе. Метод Анциферова позволяет объяснить напряженный интерес к образам местности в литературе первых пореволюционных десятилетий и выявить содержание ее художественной местнографии. Наконец, труды Анциферова обладают самостоятельной теоретической ценностью для филологии, предлагая аутентичный художественному языку русской литературы оригинальный метод историко-литературного анализа.
Указанные достоинства историко-литературных исследований Анциферова сделали научную биографию ученого композиционным и методологическим стержнем данной работы. Научные открытия Анциферова и их генезис рассмотрены здесь на широком биографическом, историко-литературном и общественно-историческом фоне. При подготовке данной работы были выявлены новые архивные материалы к биографии и научному творчеству Анциферова, изучены его публикации в периодике 1920–1950-х годов. Жизненный путь ученого, этапы становления методологии составили хронологическую канву исследования, вокруг которой естественным образом выстроился поясняющий его идейную борьбу и научно-практическую деятельность литературно-художественный и внелитературный социальный материал. Как комментарий к методологии ученого и в качестве самостоятельного объекта изучения выступили произведения Андрея Платонова, Сергея Есенина, Константина Вагинова, Николая Заболоцкого, Леонида Добычина, Михаила Пришвина.
«Столбцы» Н. Заболоцкого, поэмы С. Есенина, рассказы и роман «Город Эн» Л. Добычина, «ленинградская тетралогия» К. Вагинова уже давно являются предметом литературоведческого анализа и углубленного научного комментирования. Использование научных подходов Анциферова позволило впервые выявить в классических произведениях огромный, ранее не видимый (и не анализировавшийся) аллюзийный слой, восходящий в идейном плане к культурно-исторической, политико-юридической, этнографической проблематике краеведческих исследований. Локально-исторический метод ученого указал на необходимость обратиться к истории, идеологии и научным открытиям краеведения при комментировании художественных текстов русской пореволюционной литературы.
Можно с определенной долей условности говорить о единстве «языка» природно-ландшафтных зарисовок у писателей 1920–1930-х гг. и научного описания местности у краеведов-ученых: о существовании общего для них ряда тем, образов и формул, не вызванных плагиатом, но оживленных единым социальным контекстом и общей ценностной парадигмой. Проблемы земли в том виде, в каком они формулировались в работах ученых-краеведов 1920-х гг. разных специальностей, были самыми больными социальными вопросами времени. То были вопросы взаимоотношения местности и населения: традиционной его деятельности и сегодняшнего трудоустройства, расселения и демографии, земле- и природопользования, проблемы политико-экономического деления областей, хозяйственно-экономической специализации, вопросы обычного права, традиционного быта, языка, верований. Краеведческая мысль 1920-х гг. отличалась исключительной зоркостью в отношении этих проблем вследствие присущего ученым-краеведам «ненаучного», любовно-сочувственного отношения к объекту исследования. Это свойство, как показал Анциферов, – главная причина появления совпадавших с научно-практической мыслью краеведов мотивов, тем и образных «клише» в русской литературе первых советских десятилетий.
Литература как «самый чуткий, самый чувствительный аппарат человечества» (П. Муратов) замечает рождение болезненных социальных проблем и противоречий подчас лучше, чем это делает ученый-теоретик, чиновник или политический деятель. «Глухое брожение в недрах <…> “общественной идеологии”» она претворяет в сюжеты, образы и темы произведений. Через них в структуру художественного целого врывается преломленная личностью писателя «сырая» действительность. Любовно-сострадательное внимание у писателей вызывала пореволюционная судьба родины детства. В произведениях К. Вагинова, Л. Добычина, С. Есенина, Н. Заболоцкого, А. Золотарева, А. Платонова, М. Пришвина, рассмотренных в данной работе, «портрет», «биография» и «душа» родной земли становятся едва ли не главным предметом изображения. Источник напряженного внимания писателей к местности, причину выдвижения географических, природно-климатических, этиологических, этнографических, топонимических, архитектурно-монументальных ее примет в центр материализации многообразного идеологического и эмоционального содержания созданных ими в эти годы художественных произведений историк литературы обнаружит в страданиях родной земли. Результаты данного диссертационного исследования позволяют увидеть 1920–1930-е годы как единственный период в отечественном литературном процессе, когда краеведение становится его неотъемлемой частью, когда хронотопическая образность наполняется краеведческим историко-культурным содержанием.
Актуальность исследования обусловлена новыми задачами изучения истории русской литературы первых пореволюционных десятилетий – необходимостью представить литературный процесс 1920–1930-х гг. в системе контекстных связей с социально-идеологическим пространством времени.
Методологическая основа диссертации. При исследовании генезиса локально-исторического метода Анциферова и происхождения местнографической образности был использован историко-генетический и конкретно-исторический метод (Н. П. Анциферов, М. М. Бахтин, А. В. Михайлов), метод историко-литературного и филологического комментария, принципы комплексности изучения текстологических фактов (Б. В. Томашевский, Д. С. Лихачев, Л. Д. Опульская-Громова, Н. В. Корниенко, Н. И. Шубникова-Гусева).
Теоретической основой диссертации стали труды Н. П. Анциферова и М. М. Бахтина, посвященные вопросам актуализации содержания художественных хронотопов.
Источниковедческая и текстологическая база данного исследования формировалась в ходе подготовки научного издания Сочинений А. П. Платонова, принципы комментирования в котором нацелены на максимально возможную полноту в представлении реальной и документированной истории текстов.
Источниковедческую базу составили выявленные при подготовке к публикации диссертации Анциферова новые архивные документы его научной биографии; ранее неизвестные материалы к истории взаимосвязей общественного движения краеведения и литературного процесса 1920–1930-х гг. из фондов общественных организаций и учреждений: Центрального бюро краеведения, общества «Старый Петербург», Петроградского 2-го педагогического института, Петроградского экскурсионного института, Российского института истории искусств, Академии наук СССР, Коммунистической академии, Государственного литературного музея, секции писателей-краеведов Всероссийского союза писателей, издательств ГИХЛ и «Academia», редакций «История фабрик и заводов» и «История городов» ОГИЗа, отложившихся в литературных и исторических архивах: РНБ, РГБ, ЦГА Спб, ОР ИМЛИ, ЦГАЛИ, РГАЛИ, ГА РФ, Архиве РАН, Архиве А.М. Горького, в архиве Народного музея Ленинградского металлического завода и семейных архивах участников краеведческого движения; а также материалы краеведческой периодической печати как центральной, так и местной.
Новизна работы заключается в установлении значения краеведческой научной мысли для литературы 1920–1930-х гг.; в представлении научного метода Анциферова как специально разработанного для достижения полноты понимания идейного комплекса литературно-художественной местнографии; в апробации научной методологии Анциферова при анализе содержания и поэтики хронотопической образности литературы первых советских десятилетий.
Цель исследования — описать связи художественной литературы 1920–1930-х гг. и краеведения, исследовать содержание и определить особенности поэтики литературно-художественной местнографии времени, установить ценность научных открытий Н. П. Анциферова для современной филологии.
Задачи исследования:
восстановить научные предпосылки, идеологический контекст и «диалогизующий» фон, предопределивший возникновение локально-исторического метода в отечественном литературоведении 1920-х гг.;
рассмотреть основные идеи и понятия методологии Анциферова в их связи с историей русской литературы 1920–1930-х гг.;
составить реальную документированную историю взаимосвязей краеведческой мысли с русской литературой 1920–1930-х гг.;
выявить «аллюзийный слой» краеведческой проблематики в литературе первых советских десятилетий;
произвести реконструкцию и анализ идейно-ценностного контекста русской литературно-художественной местнографии 1920–1930-х гг.;
применить локально-исторический метод Анциферова к изучению содержания местнографической образности литературы времени;
исследовать содержание и своеобразие поэтики художественной хронотопической образности произведений К. Вагинова, Л. Добычина, Н. Заболоцкого, А. Платонова;
обосновать предложенные локально-историческим методом Анциферова стратегию и язык реального комментария хронотопической образности как наиболее соответствующие содержанию образов местности в литературе 1920–1930-х гг.
Положения, выносимые на защиту:
1. Новое политико-экономическое деление земли и социальная неустроенность местного населения – основная причина выдвижения географических, природно-климатических, этиологических, этнографических, топонимических, архитектурно-монументальных примет местности в центр материализации идеологического и эмоционального содержания произведений русской пореволюционной литературы.
2. Объекты краеведческих исследований и научные выводы ученых-краеведов, сведения об идейной борьбе внутри краеведческого движения и условиях деятельности краеведов, документированные связи и отношения краеведческого движения с литературой являются важнейшим и необходимым источником при составлении историко-литературного и реального комментария к местнографической образности литературы времени.
3. Обусловленный революционными событиями новый уровень постижения обществом своей истории и исторического человека определил единство понимания социальных ценностей, «овеществленных» природно-архитектурным обликом родных поселений, среди ученых-краеведов и писателей 1920–1930-х гг.
4. Локально-исторический метод изучения содержания и поэтики хронотопической образности выявил новое в литературоведении понимание приемов художественной обработки реальности «писателями-краеведами/идиографами», позволившее установить схождения и параллели между творческими принципами Платонова, Добычина, Вагинова, Заболоцкого и ряда русских писателей XIX века.
5. Язык историко-литературного анализа обогащается новыми понятиями, предложенными Анциферовым. Понятия «легенда местности», «литературный миф», «художественная идиография», «писатель-краевед», «локальное чутье», «власть местности», «локально-исторический метод» и некоторые другие не существовали до Анциферова и в его работах обрели смысл и содержание, служащее сегодня актуальным задачам реального и историко-литературного комментария.
6. Использование локально-исторического метода Анциферова выявляет в художественной пореволюционной литературе мотивно-образный комплекс, восходящий к проблематике краеведческих публикаций, и общность приемов идиографической (индивидуализирующей) обработки социальной действительности в художественной местнографии целого ряда известных произведений – «Поэме о 36» и «Пугачеве» Есенина, повестях «Эфирный тракт», «Город Градов», «Котлован», романе «Чевенгур», рассказах, очерках, заводских сценариях Платонова, в образах крестьянского быта в поэме Введенского «Пять или шесть» и Заболоцкого «Торжество земледелия», в художественных ведутах его «Столбцов» и «ленинградской тетралогии» Вагинова, «малой» и романной прозе Добычина, в топографических и картографических мотивах «бытовой» прозы Пришвина и Пильняка.
7. Массовое обращение к открытой Анциферовым теме отношения художественного хронотопа к реальному источнику обошло стороной изучение причин ее постановки и предложенного ученым метода историко-литературного исследования. Новые архивные и документальные материалы позволили обнаружить в ряде случаев глубокое непонимание содержания научных открытий Анциферова, историко-литературного и теоретического значения выдвинутой им проблематики и ее научных перспектив.
8. Предмет литературоведческих исследований Анциферова находится в русле национальной духовно-культурной традиции русской литературы, выдвигающей в качестве основополагающей ценности отношение к родной земле как к святыне. Локально-исторический метод исследования образов местности, разработанный ученым, служит задаче выявления своеобразия бытования и преломления этой традиции в русской литературе 1920–1930-х гг.
Практическое значение диссертации. Полученные результаты могут быть использованы при составлении реального и историко-литературного комментария, при составлении литературоведческих словарей, в лекционных курсах по истории русской литературы 1920-1930-х гг., в спецкурсах.
Апробация работы. Основные положения исследования были апробированы:
на Международных научных конференциях, посвященных творчеству Платонова (Москва, ИМЛИ РАН, 2000, 2003, 2009 гг.), Международном текстологическом семинаре (Москва, ИМЛИ РАН, 2007 г.), Международных научных конференциях «Нижегородский текст русской литературы» (Нижний Новгород, НГПУ, 2007, 2009 гг.), на XII Международных научных чтениях памяти Н. Ф. Федорова (Москва, ИМЛИ РАН, 2009), на XIII Лосевских чтениях (Культурно-просветительское общество «Лосевскиe беседы», Библиотека истории русской философии и культуры «Дом А.Ф. Лосева», 2010); на круглых столах, посвященных первой публикации диссертации Анциферова и 120-летию со дня рождения ученого, состоявшихся в РГГУ, Доме Лосева, Государственном литературном музее (Москва, 2009, 2010 гг.); на Международной научной конференции «Русское литературоведение ХХ века: имена, школы, концепции» (МГУ, филологический факультет, 2010 г.) и др.;
нашли свое отражение в книгах:
Анциферов Н.П. Проблемы урбанизма в русской художественной литературе. Опыт построения образа города – Петербурга Достоевского – на основе анализа литературных традиций. М.: ИМЛИ РАН, 2009 / Предисловие Н. В. Корниенко; составление, послесловие Д. С. Московской;
Московская Д.С. Н. П. Анциферов и художественная местнография русской литературы 1920–1930-х гг.: К истории взаимосвязей русской литературы и краеведения. М.: ИМЛИ РАН, 2010 / Под научн. ред. Н. В. Корниенко;
в ряде статей (см. список публикаций), лекциях по курсу истории русской литературы ХХ века, прочитанных в Государственной академии славянской культуры в 2008–2010 уч. гг.
Структура и объем диссертационного исследования. Диссертационное исследование состоит из пяти глав, введения, заключения и библиографии (320 позиций).
Прикладное градоведение
Николай Павлович Анциферов не был коренным петербуржцем. Строго говоря - не был он по рождению и горожанином. Его «детской родиной» была усадьба графа С.Щ. Потоцкого Софиевка - садово-парковый шедевр XVIII века с рукотворными прудами, подземными каналами и гротами, украшенный классицистическими статуями, - среди украинских диких степей. Традиции паркового искусства, с которыми Анциферов познакомился в раннем детстве, он позже узнал в устройстве садов Летнего сада, Царского Села и Павловска, и чувства, которые вызывали в нем эти искусственные красоты, он разделил с Пушкиным: «И часто я украдкой убегал / В великолепный мрак чужого сада, / Под свод искусственный порфирных скал». «Да; все это было и-со мною в моей Софиевке» (Анциферов - 1992, с. 26-27).
Противоставшее своим совершенством хаосу дикой природы искусство оказалось едва ли не самым ранним и сильным эмоциональным переживанием Николая Павловича, своеобразно преломившимся в его научной деятельности и, вероятно, создавшим его как ученого. С самых ранних своих культурологических работ Анциферов будет особое внимание уделять местам жительства изучаемых поэтов и писателей, ища в созданных ими художественных ландшафтах впечатления и переживания, думы и мысли, порожденные местностью. В этих штудиях он проверял свою гипотезу об определяющем влиянии местности на судьбу, сознание и творчество человека. Разлитая во всех его исследованиях «поэзия» местности в глазах современников методологически возвращала литературоведение на казавшиеся в двадцатые годы прошлого века изъезженными пути историзма и биографизма . Поэтичность научного стиля Анциферова давала основание современным ученым считать его работы, скорее, художественными произведениями, чем научными-трудами.
Семья Анциферовых сменила несколько адресов жительства, прежде чем осела в Петербурге. После Софиевки был Крым - Никитский сад, куда директором был назначен отец Николая Павловича Павел Григорьевич. Затем, после смерти в 1897 г. отца семейства - Киев. Павла Григорьевича похоронили в Софиевке. Анциферов неоднократно посещал родину своего детства. В последнее посещение в 1937 г., в буйно разросшейся траве сельского кладбища ему удалось отыскать отцовскую могилу. И хотя обелиск из черного Лабрадора был сброшен, каменный цоколь с надмогильной надписью пережил разрушение историей и временем - остался на своем месте.
Камни тех местностей, где довелось побывать Н.П. Анциферову, по словам его сотрудницы по Литературному музею Г.В. Коган, - в первую очередь давали направление его мыслям и воспоминаниям. Эта особенность формировалась в Никитском саду, когда вес и форма минералов, которые он ощущал в своей руке, впервые остановили его детское внимание. Гладкие, найденные у моря, и острые — осколки скал — они становились экспонатами его домашнего «музея». В годовщину смерти Павла Григорьевича камни, усыпавшие дорожки Никитского сада, напомнили ему беседы с отцом во время прогулок, когда ему, тогда еще ребенку, было так спокойно и так радостно. Теперь эти камни были молчаливыми- свидетелями былой гармонии и счастья, говорившие его чувствам и разуму, что эти места — «ковчег ... былого, полный драгоценностей» (Анциферов — 1992, с. 34). Так природно-архитектурный ландшафт местности, где человеку пришлось пережить известные события, испытать известные эмоции, прийти к определенным умозаключениям, уже в юности для Анциферова не был всего лишь фоном или «декорацией» события.
Свидетели и соучастники истории, камни способны «дать показания» наблюдательному и вдумчивому историку. Камни, замостившие площади городов, которые довелось посетить ученому, - Киева, Венеции, Рима, Флоренции, Парижа, Москвы, Петербурга, Риги, - камни, преображенные в статуи, храмы и дворцы, он относил к документам социальной истории, считал источником научных представлений о сменявшихся культурах.
Переезд в Киев был первой его встречей с историей России как с историей древней европейской державы. Позже, в годы Великой Отечественной войны, он назовет Киев колыбелью русской культуры. Через него «приобщилась "Русская земля" к великой культуре Византии - наследницы эллинского мира». В архитектурных формах Софийского собора, его мозаиках, напоминающих «о мозаиках Рима, Равенны, Палермо», фресках с бытовыми мотивами, говорящими «о реалистических устремлениях киевских мастеров», он увидел единство жизни Киева со всей- Европой. «Его нельзя назвать "окном в Европу", - пишет Анциферов, - потому что не было тогда никакой стены, отторгавшей Русь от Западного мира» .
В Киеве сформировалось представление ученого о России как исконно европейской державе. В «петербургский период» жизни эта идея окрепла и оформилась. Анциферов разделил присущую Герцену и Достоевскому - писателям и мыслителям, изучению которых ученый посвятил всю жизнь, — любовь к «двум родинам», России и Европе. Определенное воздействие на Анциферова оказал его учитель и друг И.М. Гревс. Для него «западничество» было «патриотическим европеизмом». Исповедующий такой род западничества, «познав великое в чужом достоянии, возвращается в край отцов с повышенной способностью понимать и любить отечество, хотя нередко скорбно любить, - с страстным желанием привить к своему дереву новую роскошную ветвь, но так, чтобы не убить собственный живой ствол и его побеги, а дать им еще лучше расцвесть. Такое стремление пересаживать к себе не все иностранное, а лишь доброе и нужное, то, что поможет открыть и осуществить собственную правду» . В 16 главе диссертационного исследования Анциферова, хранящей исповедальные интонации автора, мы прочтем: «Для Достоевского, как для русского человека ... , существуют две родины: Россия и Запад. И славные города, носители великой культуры, для него родные города.
Наследие петербургской исторической школы
Николай Павлович Анциферов не был коренным петербуржцем. Строго говоря - не был он по рождению и горожанином. Его «детской родиной» была усадьба графа С.Щ. Потоцкого Софиевка - садово-парковый шедевр XVIII века с рукотворными прудами, подземными каналами и гротами, украшенный классицистическими статуями, - среди украинских диких степей. Традиции паркового искусства, с которыми Анциферов познакомился в раннем детстве, он позже узнал в устройстве садов Летнего сада, Царского Села и Павловска, и чувства, которые вызывали в нем эти искусственные красоты, он разделил с Пушкиным: «И часто я украдкой убегал / В великолепный мрак чужого сада, / Под свод искусственный порфирных скал». «Да; все это было и-со мною в моей Софиевке» (Анциферов - 1992, с. 26-27).
Противоставшее своим совершенством хаосу дикой природы искусство оказалось едва ли не самым ранним и сильным эмоциональным переживанием Николая Павловича, своеобразно преломившимся в его научной деятельности и, вероятно, создавшим его как ученого. С самых ранних своих культурологических работ Анциферов будет особое внимание уделять местам жительства изучаемых поэтов и писателей, ища в созданных ими художественных ландшафтах впечатления и переживания, думы и мысли, порожденные местностью. В этих штудиях он проверял свою гипотезу об определяющем влиянии местности на судьбу, сознание и творчество человека. Разлитая во всех его исследованиях «поэзия» местности в глазах современников методологически возвращала литературоведение на казавшиеся в двадцатые годы прошлого века изъезженными пути историзма и биографизма . Поэтичность научного стиля Анциферова давала основание современным ученым считать его работы, скорее, художественными произведениями, чем научными-трудами.
Семья Анциферовых сменила несколько адресов жительства, прежде чем осела в Петербурге. После Софиевки был Крым - Никитский сад, куда директором был назначен отец Николая Павловича Павел Григорьевич. Затем, после смерти в 1897 г. отца семейства - Киев. Павла Григорьевича похоронили в Софиевке. Анциферов неоднократно посещал родину своего детства. В последнее посещение в 1937 г., в буйно разросшейся траве сельского кладбища ему удалось отыскать отцовскую могилу. И хотя обелиск из черного Лабрадора был сброшен, каменный цоколь с надмогильной надписью пережил разрушение историей и временем - остался на своем месте.
Камни тех местностей, где довелось побывать Н.П. Анциферову, по словам его сотрудницы по Литературному музею Г.В. Коган, - в первую очередь давали направление его мыслям и воспоминаниям. Эта особенность формировалась в Никитском саду, когда вес и форма минералов, которые он ощущал в своей руке, впервые остановили его детское внимание. Гладкие, найденные у моря, и острые — осколки скал — они становились экспонатами его домашнего «музея». В годовщину смерти Павла Григорьевича камни, усыпавшие дорожки Никитского сада, напомнили ему беседы с отцом во время прогулок, когда ему, тогда еще ребенку, было так спокойно и так радостно. Теперь эти камни были молчаливыми- свидетелями былой гармонии и счастья, говорившие его чувствам и разуму, что эти места — «ковчег ... былого, полный драгоценностей» (Анциферов — 1992, с. 34). Так природно-архитектурный ландшафт местности, где человеку пришлось пережить известные события, испытать известные эмоции, прийти к определенным умозаключениям, уже в юности для Анциферова не был всего лишь фоном или «декорацией» события.
Свидетели и соучастники истории, камни способны «дать показания» наблюдательному и вдумчивому историку. Камни, замостившие площади городов, которые довелось посетить ученому, - Киева, Венеции, Рима, Флоренции, Парижа, Москвы, Петербурга, Риги, - камни, преображенные в статуи, храмы и дворцы, он относил к документам социальной истории, считал источником научных представлений о сменявшихся культурах.
Переезд в Киев был первой его встречей с историей России как с историей древней европейской державы. Позже, в годы Великой Отечественной войны, он назовет Киев колыбелью русской культуры. Через него «приобщилась "Русская земля" к великой культуре Византии - наследницы эллинского мира». В архитектурных формах Софийского собора, его мозаиках, напоминающих «о мозаиках Рима, Равенны, Палермо», фресках с бытовыми мотивами, говорящими «о реалистических устремлениях киевских мастеров», он увидел единство жизни Киева со всей- Европой. «Его нельзя назвать "окном в Европу", - пишет Анциферов, - потому что не было тогда никакой стены, отторгавшей Русь от Западного мира» .
В Киеве сформировалось представление ученого о России как исконно европейской державе. В «петербургский период» жизни эта идея окрепла и оформилась. Анциферов разделил присущую Герцену и Достоевскому - писателям и мыслителям, изучению которых ученый посвятил всю жизнь, — любовь к «двум родинам», России и Европе. Определенное воздействие на Анциферова оказал его учитель и друг И.М. Гревс. Для него «западничество» было «патриотическим европеизмом». Исповедующий такой род западничества, «познав великое в чужом достоянии, возвращается в край отцов с повышенной способностью понимать и любить отечество, хотя нередко скорбно любить, - с страстным желанием привить к своему дереву новую роскошную ветвь, но так, чтобы не убить собственный живой ствол и его побеги, а дать им еще лучше расцвесть. Такое стремление пересаживать к себе не все иностранное, а лишь доброе и нужное, то, что поможет открыть и осуществить собственную правду» . В 16 главе диссертационного исследования Анциферова, хранящей исповедальные интонации автора, мы прочтем: «Для Достоевского, как для русского человека ... , существуют две родины: Россия и Запад. И славные города, носители великой культуры, для него родные города.
К проблеме комментирования хронотопической образности
К. Большакова и проч.) о природе и эволюции крестьянского хозяйства. В них опровергался марксистский взгляд на крестьянский двор как на зачаток классового неравенства, источник первоначального накопления и зарождения частнособственнических отношений в обществе. Взамен — утверждалось, что эволюция крестьянского хозяйства представляет собой эволюцию биологическую, а не экономико- политическую. Иначе говоря тайна крестьянской жизни не в экономике или классовой борьбе - они из области естествознания, так как ее история есть история взаимоотношения человека как представителя животного мира с землей — местом своего обитания. В рецензии на книгу члена ЦБК М.Я. Феноменова «Современная-деревня» (1925) известный краевед В.И. Смирнов особо отметил «евгеническое» соображение автора, высказанное в главе «Зажиточность и естественный отбор». Феноменов утверждал, что процент выживания детей в бедных семьях очень низок, и потому вырождение или усиление рода (народа) напрямую зависит от зажиточности. Вот что пишет по этому поводу рецензент: «В отличие от некоторых сторонников современной социобиологической теории эволюции (А. Залкинд), которые считают психику человека мягким воском и почти игнорируют наследственность, автор придает последней большое значение. Одной из наиболее интересных и оригинальных мыслей. 1 тома является глава "Зажиточность и естественный отбор", где автор-доказывает, что при малых размерах и при текучести капитала в деревне только зажиточное и середняцкое крепкое хозяйство имеют физиологически крепкие многодетные семьи, которые создаются в результате естественного отбора. Огромный же процент бедняков принадлежит к семьям вырождающимся и малодетным. Поэтому делать ставку на бедняков г ... - с точки зрения развития производительных сил - было бы рискованно» .
В перспективе биологической концепции крестьянская семья виделась подобием древнейших природных устроений — улья или муравейника, и по отношению к ней были не мыслимы классовые определения: не земля (хозяйство) исторически приспосабливалась к человеку, а человек к земле. Болью отзовется эта мысль, столкнувшаяся с организационной волей Солдата — «кто он демон или Бог?» — в поэме крестьянского сына Николая Заболоцкого «Торжество земледелия»:
Деревня, хлев напоминая, вокруг беседы поднималась: там угол высился сарая, тут — чье-то дерево валялось. ...
Шесты таинственные зыбок хрипели как пустая кость, младенцы спали без улыбок, блохами съедены насквозь. ...
И вправду - ночь как будто мать деревню ветерком качала. (Заболоцкий, с. 253). В свете биологической концепции главную роль в организации хозяйства играло количество детей и число работоспособных мужчин в семье. Мужчины, в конечном счете, определяли результаты хозяйствования. Выявленное краеведами-экономистами природно-биологическое устроение человеческого «улья» или «хлева» поясняло, почему в толковом словаре Даля «бобыль» в числе других значений имел в народе смысл «бесхозяйственного пролетария» и даже «кочевника». Не смогшие создать семьи или не родившие сыновей, они были зависимы от доброй воли более счастливых соседей или пускались в самостоятельное странствие в поисках сытой доли. И тут наблюдения краеведов-экономистов вновь могут послужить комментарием к «опасным» строкам Заболоцкого, откровенно опровергавшим классовую теорию собственности. Вслушаемся в речь сохи, дерзновенно отвергшую рассуждения Тракториста: Полно каркать издалече, неразумный человече! Я соха, — царица жита - ...
У меня на белом брюхе под веселый хохот блох скачет, тыча в небо руки, частной собственности бог. Частной собственности мальчик у меня на брюхе скачет, шар земной как будто мячик на его ладони зачат. То - держава, скипетр — меч! Гнитесь, люди, чтобы лечь! Ибо в днищах ваших душ он играет славы туш! (Там же, с. 267).
Не о, классовой борьбе, но о таинственной, «царственной» несправедливости, некогда зародившей в «днище души» (в «подполье», как сказал бы Достоевский) Каина зависть к Авелю, и не об оправдании классовой вражды как двигателе прогресса, говорят эти строки. Они переводят разговор «сохи» с «трактористом» в область религиозной этики, в сферу «нравственной природы вещей».
В свете комментариев краеведов становится понятен смысл другого диалога, который произошел в предреволюционные годы в семействе Прохора Абрамовича Дванова:
«Проппса два раза видел по ночам, когда просыпался, что это сам отец наминает мамке живот, а потом живот пухнет и рождаются дети-нахлебники. Про это он тоже напомнил отцу:
- А ты не ложись на мать, - лежи рядом и спи. Вон у бабки у Парашки ни одного малого нету - ей дед Федот не мял живота...
Прохор Абрамович слез с печки, обул валенки и поискал чего-то. В хате не было ничего липшего, тогда Прохор Абрамович взял веник и хлестнул им по лицу Прошки. Проппса не закричал, а сразу лег на лавку вниз лицом.
Мотив странничества, кочевничества в произведениях А.П. Платонова. Опыт краеведческого комментария
Традиционное языковое мышление предполагало метафорическую природу именования, онтологическую способность восхождения к первообразу, принцип- отражения или уподобления. После революции материальная оболочка слова — звуковая или буквенная, оказалась, используем выражение Шкловского, спаренной с жизнью на основе нового общественного договора. Отныне они соединялись по «метонимическому» принципу необязательной смежности. Поэтому дочь товарища Генералова могла- быть названа и Красной Пресней, и Клеопатрой, и Викторией; Санкт- Петербург мог стать Петроградом или Ленинградом; Чепурный — превратиться в Японца, и, наконец, «Бог» — стать обозначением «пустого места, будь оно проклято» (Платонов — 1988, с. 193).
Беллетристы-краеведы переживали потерю «легенды» имени-слова и видели в этом предтечу катастрофы новорожденного общества. В предчувствиях грядущей гибели «псевдоименного» социума формировался трагический гротеск «Чевенгура»: «Хромого звали Федором Достоевским: так он сам себя перерегистрировал в специальном протоколе, где сказано, что уполномоченный волревкома Игнатий Мошонков слушал заявление гражданина Игнатия Мошонкова о переименовании его в честь памяти известного писателя — в Федора Достоевского, и постановил: переименоваться с начала новых суток и навсегда, а впредь предложить всем гражданам пересмотреть свои прозвища - удовлетворяют ли они их, - имея в. виду необходимость подобия новому имени. Федор Достоевский задумал эту кампанию в целях самосовершенствования граждан: кто прозовется Либкнехтом, тот пусть и живет подобно ему, иначе славное имя следует изъять обратно. Таким порядком по регистру переименования прошли двое граждан: Степан Чечер стал Христофором Колумбом, а колодезник Петр Грудин — Францем Мерингом: по-уличному Мерин» (Там же, с. 131).
Стиль произведений, посвященных социальной истории России эпохи перемен, определен тотальной девальвацией духовных значений. Отмена языковой памяти повлекла появление замкнутого в себе авантюрного сюжета или, наоборот, несвязной фабулы, в которых действуют сменившие имя, лишившиеся биографии потерянные и странные герои. В стилевом гротеске, как в зеркале, отразилась картина убийства национальной культурной памяти ради того, «чтобы сделать все сначала, в зависимости от своего ума» (Там же, с. 193).
Но, «культура» не сдавалась реальности- без боя. О« неравной борьбе петроградской интеллигенции за сохранение «камней культуры», в. которой участвовал и Константин Вагинов, речь, шла выше. В «Козлиной песни» эта борьба перенесена автором в души персонажей — жителей Ленинграда. Им - представителям петербургской литературной элиты, брошен вызов от лица его последнего Филострата, рыцаря Прекрасной Дамы.
По замечанию Анциферова, Россия уже давно приняла свою - северную столицу, сроднилась с ней, и космический размах бессемейной, как хозяйство бобыля, обезлюдевшей, лишенной последних свойств «домашности», беспредельной, нагой и убогой родины, «возглавить не могла старая Москва, но только Петербург — непостижимая столица непостижимой страны» (Анциферов — 1921, с. 324). К невероятному преображению облика России и ее ипостаси — Петербурга, готовил себя поэт: «О как паду - и горестно, и низко, // Не одолев смертельный мечты! // Как ясен горизонт! // И лучезарность близко, // Но страшно мне: изменишь облик Ты». И час изменений облика «мечты» для наследников Блока настал. Блок сумел принять новое воплощение своей Вечной девы. В ночах красного Петрограда Прекрасная Дама оказалась Катькой в объятьях Ваньки. Но, как писал в 1921 году Анциферов, смена облика не стала для Блока трагедией Пискарева, «вечной борьбой мечты и естественности»: вопрос об отношении мечты и яви потерял для Блока свою остроту. То, во что верил поэт, сохранило для него, несмотря на все перемены, ценность истины. Мечта Блока прошла испытание реальностью, и рыцарь остался верен мечте, воплотившейся в убогой России: «Тебя жалеть я не умею... А ты все та же».
«Автор» «Козлиной песни» подхватывает умолкший гимн последнего петербургского Филострата, оставляя не разъясненным вопрос о грядущей судьбе того, кто не утеряет веры в высокую мечту, запечатленную ликом города.
И милые его друзья Глядят на рта его движенья. На дряблых впадин синеву, На глаз его оцепененье. (Вагинов - 1999, с. 130).
Как было выше показано, петербургский хронотоп по-прежнему довлеет себе в пореволюционной урбанистической образности: Вагинову не приходится совершать художественного усилия, чтобы продолжить гоголевские и блоковские характерно петербургские мотивы.
Вот Тептелкин расшифровывает в своей ленинградской комнате египетскую сказку о потерпевших кораблекрушение, разбирает иероглифы, выписывает на отдельные листки: Себаид - поручение, Мер - начальник города, Нефер - прекрасный. И, смотря в несуществующее пространство, слышит, как изображенные птицы поют, как пальмы качаются и встает прекрасный образ Изиды и последней царицы. А во дворе, за окнами, пионеры играют в пятнашки, иные ковыряют в носу и время от времени поют: Мы новый мир построим. Когда в романе прозвучит ахматовское пророчество страшной петроградской зимы 1919 года: Еще на западе земное солнце светит, его предварят воспоминания неизвестного поэта: «И бежит он снова .. . по снежному покрову Невы, ибо должен наблюдать ад, и он видит, как ночью выводят когорты совершенно белых людей.
