Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Панаев-беллетрист 19
1. Ранние повести :романический шаблон и индивидуальные особенности стиля 19
2. Очерк и очерковое начало в произведениях других жанров 45
3. Проза Панаева и французский физиологичесикй очерк («Петербургский фельетонист» Панаева и «Литературный дебютант» А.Сегонда) 52
Глава II. Панаев в «Отечественных Записках» и «Современнике» 67
1. «Отечественные Записки» 67
2. «Современник» 70
3. Новый поэт и журнальные войны 82
Глава III. Черты журнальной поэтики в различных жанрах 99
1 Повесть 101
2 Очерк и фельетон 103
3 Воспоминания 106
Заключение 114
Список сокращений 116
Библиография 117
Приложение 1 151
Приложение 2
- Ранние повести :романический шаблон и индивидуальные особенности стиля
- Проза Панаева и французский физиологичесикй очерк («Петербургский фельетонист» Панаева и «Литературный дебютант» А.Сегонда)
- «Отечественные Записки»
- Очерк и фельетон
Введение к работе
Иван Иванович Панаев, бесспорно, известная фигура в истории русской словесности— как соредактор «Современника», приятель Белинского и Некрасова, создатель маски Нового поэта, одной из самых популярных пародийных масок. Плодовитый беллетрист, он несколько раз был издан в формате собрания сочинений, даже так называемого «полного», и, хотя его прозу никогда не считали первоклассной, она неоднократно переиздавалась даже и в XX веке. Издана большая часть сохранившейся переписки Панаева: как редактору «Современника» ему приходилось общаться с фигурами первой величины, он переписывался, например, с Л.Н.Толстым, И.А.Гончаровым, И.С.Тургеневым. Воспоминания Панаева признаются достаточно достоверным и богатым источником сведений, и они не только нередко перепечатывались, но и достаточно подробно комментировались, например, Р.В.Ивановым-Разумником и И.Г.Ямпольским1.
Сочинения И.И.Панаева издавались неоднократно и достаточно полно: в стол он, как правило, не писал. При жизни автора собрания выходили трижды: «Собрание стихотворений Нового поэта» (СПб., 1855), куда Панаев включил избранные пародии; «Очерки из петербургской жизни Нового поэта» в 2 томах (СПб., 1860), составленные из переработанных автором «Заметок Нового поэта о петербургской жизни», ежемесячно выходивших в «Современнике»; и, наконец, «Сочинения» в 4 томах, куда вошли повести, очерки и роман. Ранние повести Панаев перепечатывать не стал. Материалы для «Первого полного собрания сочинений» в 6 томах (СПб., 1888-1889) были собраны Н.Г.Мартыновым, который включил в первый том повести и рассказы 1834 — 1840 гг., к уже опубликованным в предыдущем собрании сочинений добавил несколько более поздних очерков, в 5 томе поместил очерки из петербургской жизни Нового поэта, его пародии и стихотворения, а в 6 томе - «Литературные воспоминания с приложением писем разных лет». В 1912 году было предпринято еще одно издание: вышло «Полное собрание сочинений», видимо, приуроченное к 100-летию со дня рождения Панаева. Издание в точности повторяет мартыновское: материал распределен по томам точно так же, и произведения идут в одинаковой последовательности. Есть только одно отличие: во втором томе появились
Поскольку пародия как таковая в XX веке часто становилась предметом внимания не только историков литературы, но и теоретиков, маска Нового поэта обсуждалась, и в различных аспектах.
Наконец, тщательное изучение жизни и творчества Некрасова, совершающееся в последние десятилетия: вышедшее новое академическое собрание сочинений, летопись, уже опубликованные материалы которой покрывают период до 1866 года включительно— а Панаев умер в 1862 году, готовящаяся в настоящее время энциклопедия, посвященная Некрасову, — вся эта огромная работа существенно дополняет и систематизирует наши сведения не только о Некрасове, но и о его окружении, Панаеве в частности. Вспомнить обо всех этих общеизвестных фактах нам представляется естественным до того, как мы перейдем к детализированному описанию истории вопроса: на первый взгляд, Панаев не только сыграл заметную роль в отечественной словесности, особенно журналистике, но и не был обделен вниманием исследователей; уже невозможно пожаловаться, как это делал автор первой специальной работы о Панаеве, что тот «незаслуженно забыт русским обществом»2. малоизвестные очерки Панаева «Литературный заяц» и «Эскизы. Из портретной галереи». Позже вышло еще три книги: «Избранные произведения» (М., 1962), подготовленные исследователем творчества Панаева Ф.М.Иоффе, «Повести. Очерки» (М., 1986) под редакцией И.Г.Ямпольского, автора единственного подробного очерка творчества Панаева, и «Избранная проза» (М., 1988) под редакцией В.А.Туниманова, автора статьи о Панаеве в словаре «Русские писатели: 1800-1917». Все три издания включают только произведения, написанные не ранее 1840 года, и сопровождены комментариями; следует, правда, заметить, что уже после выхода этих книг появились некоторые новые исследования, в которых впервые устанавливаются, например, некоторые прототипы (например, перепечатывавшегося «Опыта о хлыщах»). Предпринимавшиеся в XX веке переиздания «Литературных воспоминаний», воспринимавшихся как источник фактических сведений о литературной жизни эпохи, содержат подробный научный комментарий (Academia, 1928, подготовлено Р.В.Ивановым-Разумником; подготовленные И.Г.Ямпольским: М., 1950; М., 1988). 2 Трубачев С:С. Фельетонный беллетрист // Исторический Вестник, 1889, №4. С. 161-162.
Несмотря на это, в изучении творчества Панаева все еще имеются лакуны.
Во-первых, подробные описания прозы Панаева (прежде всего беллетристики, а не фельетонов)— диссертации Ф.М.Иоффе 1946 года3 и Б.С.Кондратьева 1975 года4 — успели устареть, точнее говоря, материал в них рассматривается преимущественно в одном, хотя и важном, аспекте —с точки зрения так называемого перехода от романтизма к реализму. Позднейшие работы о беллетристике Панаева имеют преимущественно частный характер (так, Е.М.Застрожнова5 анализирует некоторые ' повести Панаева исключительно в контексте интересующей ее общей темы «маленького человека», причем, поскольку Панаев сам по себе не был предметом ее исследования, делает это, допуская даже ошибки в изложении сюжета).
Переход от романтизма к реализму обсуждался уже в работе С.С.Трубачева, рассматривавшей обширный материал и приуроченной к выходу первого полного собрания сочинений Панаева6. Останавливаясь на ранних произведениях Панаева, не годных, по его мнению, к печати, Трубачев замечал: «Кому из нынешних читателей интересно снова прочитать всю эту романтическую гниль, всю эту мелодраматическую стряпню, все эти
Иоффе Ф.М. Панаев-беллетрист 40-ых годов XIX века (Из истории русской реалистической прозы): дисс. канд. филол. наук. М., 1946; см. также: Иоффе Ф.М. Чернышевский Н.Г. о И.И.Панаеве // АН СССР Известия ОЛЯ, 1952, т.Н, вып.4. Хотя исходя из названия диссертации можно было бы предположить, что она касается лишь ранней прозы Панаева, в последней главе речь заходит об относительно позднем романе «Львы в провинции». Диссертация Иоффе явилась, по сути, первым исследованием беллетристического творчества Панаева, охватывающим все этапы его развития. 4 Кондратьев Б.С. Повести И.И.Панаева и их место в истории русской повести середины XIX века. Диссертация на соискание ученой степени кандидата филологических наук. М., 1975. 5 Застрожнова Е.М. Маленький человек в свете христианской традиции (от Гоголя к Достоевскому). М., 2004. 6 Панаев И.И. Полное собрание сочинений. Изд. Мартынова, б т., СПб., 1888. раздирательные, отжившие quasi-художественные произведения?»7. С.С.Трубачев одобрительно замечает: у Панаева «переход от романтизма к реализму совершился довольно круто, но важно то, что во втором томе романтизм уже осмеивается»8.
В особенности последовательно «переход от романтизма к реализму» описывается у Б.С.Кондратьева, который выделяет три этапа творчества Панаева: период «ученичества» (1830-е гг.), период формирования «реалистических принципов изображения действительности» и «попыток создания крупной эпической формы»9 (1839-1846 гг.), работа в «Современнике» (1846-1862 гг.). Сообразно с названными этапами творчества рассматриваются и произведения. Ранние романтические повести Панаева Кондратьев характеризует «усилением реалистических тенденций»10. Вслед за Ф.М.Иоффе Б.С.Кондратьев высказывает мысль о антиромантической направленности повестей начала 40-х годов: «пародирование художественной системы в его сатирических повестях начала 1840-х годов не исключает, а наоборот, предполагает включение элементов романтической поэтики»11.
Для И.Г.Ямпольского «переход от романтизма к реализму» — центральный сюжет его описания сюжетной прозы Панаева прежде всего потому, что главным в литературной судьбе писателя Ямпольский считал общение с Белинским: «Влияние Белинского на Панаева, как и на многих других, более крупных писателей этого времени, определило весь его творческий путь»12, а изменение системы ценностей, прежде всего изменение отношения к 7 Трубачев С.С. Фельетонный беллетрист // Исторический Вестник, 1889, №4. С. 166. 8 Там же. С. 167. 9 Кондратьев Б.С. Повести И.И.Панаева и их место в истории русской повести середины XIX века. М., 1975. Цит. по автореферату. С.6. 10 Там же. С.5. 11 Там же. То же самое говорит и Ф.М.Иоффе, например, о повести «Кошелек». 12 Литературная деятельность И.И.Панаева // Ямпольский И.Г. Поэты и прозаики, Л.,
1986. С.23. «прекраснодушному» герою у Панаева произошло под очевидным влиянием Белинского. Другие факторы, которые могли бы повлиять на изменение картины мира в прозе Панаева, Ямпольским не рассматриваются.
Между тем «фельетонная беллетристика» (по выражению С.СТрубачева) Панаева вряд ли может описываться только в тех категориях, в которых мы описываем литературу классическую. В прозе Панаева, в том числе не только в фельетонах, айв повествованиях с сюжетом и персонажами, удивительно часто, недолжным с точки зрения эстетических представлений XIX века об искусстве образом выводятся реальные люди. О прототипах у Панаева писали А.Г.Цейтлин, впервые назвавший прототипов персонажей очерка «Петербургский фельетонист» (Ф.В.Булгарина и В.С.Межевича)13, И.Г.Ямпольский14 по поводу «Тли», В.А.Туниманов по поводу «Белой горячки»15 и М.Ю.Степина по поводу повести «Великосветский хлыщ».
М.Ю.Степина, демонстрируя, как в облике Алексея Афанасьевича Грибанова, персонажа одного из наиболее удачных и известных очерков Панаева — «Великосветский хлыщ» — отразились черты двух разных людей, не только Н.А.Майкова (как ранее было замечено А.Л.Осповатом), но также и Гоголя, видит в таком творческом объединении эмпирического материала обобщение, естественное для литературы как искусства: «...Очерк... представляет собой не «дагерротип» литературных, театральных, 13 Цейтлин А.Г. Становление реализма в русской литературе (Русский физиологический очерк). М., Наука, 1965. Межевича А.Г.Цейтлин считает также прототипом следующего панаевского очерка о литераторах, «Тли», с чем спорит И.Г.Ямпольский, доказывая, что в «Тле» изображен не Межевич, а «третьестепенный беллетрист (впоследствии критик «Северной Пчелы», активно боровшийся с натуральной школой) Л.В.Брант» (с. 101). 14 Ямпольский И.Г. Из истории литературной борьбы начала 1840-х годов ("Петербургский фельетон" и "Литературная тля" Панаева) // Ямпольский И.Г. Поэты и прозаики. Л., 1986. 15 Туниманов В.А. Повести и очерки Ивана Панаева // Панаев И.И. Повести, очерки. М., 1986. СИ. художнических кругов панаевской эпохи, но глубокий анализ каких-то основных закономерностей этого общества...»16. В отдельных лучших произведениях Панаева, особенно тех, которые принадлежат к традиционно «литературным» жанрам, это, видимо, действительно так. Однако сам Панаев неоднократно настаивал именно на принципиальной «дагерротипичности» своих сочинений, на отличии того, что он делал, от «высокой» словесности: «Увлекшись моими воспоминаниями... я, может быть, вдаюсь в излишние подробности, ненужные для этого рассказа. Впрочем, что за беда? Листок из воспоминаний — не художественное произведение. Я пишу, как пишется, не имея ни малейшей претензии на художественность, на чистое искусство, на творчество и тому подобное». В журнальном фельетоне, жанре, решающем прагматические задачи полемики, соотношение между персонажем и его прототипом было, видимо, обычно вполне прямым, был расчет на узнавание. Нам представляется, что эту особенность прозы Панаева возможно обсуждать в контексте активно ведущегося в последние годы (см. работы А.В.Чернова и Н.Л.Вершининой) разговора о беллетристике и ее отличиях от «высокой словесности».
Однако в обобщающих описаниях панаевской прозы ее, как правило, сопоставляют с произведениями писателей первого ряда, возможно, не в последнюю очередь и потому, что со многими из этих писателей Панаев был лично хорошо знаком.
Очень давно замечено, что повесть Панаева «Родственники» (1846) самим характером главного героя и авторским отношением к нему напоминает более поздний роман Тургенева «Рудин»; сходство усиливается тем, что у героев «Родственников» и «Рудина», скорее всего, одни и те же прототипы. О сходстве «Рудина» и «Родственников» говорил уже С.С.Трубачев в первой относительно 16 Степина М.Ю. Повесть И.И.Панаева "Великосветский хлыщ": К вопросу о прототипах // Литературные мелочи прошлого тысячелетия: К 80-летию Г.В.Краснова. Коломна, 2001. С.130. большой специальной статье о Панаеве (1889): «замечательно, что Панаев предупредил Тургенева в своих «Родственниках» изображением российского Гамлетика»17). Скорее всего исходя из некоторого сходства двух конкретных текстов, Трубачев ищет и находит многообразные общие черты в писательской манере Панаева и Тургенева. Утверждается, что «Панаев по своей манере писания ближе всего подходит к идеалу тургеневского романиста»18, потому что умеет выбирать самые яркие моменты, выхватывать самую суть изображаемого и несколькими штрихами создавать целый душевный мир; «...все его героини напоминают героинь тургеневских, родоначальницей которых является пушкинская Татьяна»19.
У Панаева Трубачев находит «тургеневскую кротость, женственную мягкость, тонкую гуманность, здоровый юмор и остроумие» и даже вполне тургеневское «чувство природы». Практически ничего не говоря о повести «Внук русского миллионера», Трубачев приводит, однако, пространную цитату из нее — и это лирический пейзаж, несколько инородный для повествования о купчике, проматывающем дедов капитал, но зато имитирующий аналогичные финалы у Тургенева (и отчасти Гоголя). Именно этот подражательный фрагмент Трубачев и оценивает очень высоко: «талантливость этого отрывка будет лишним доказательством в пользу вышесказанного нами мнения о том, что Панаев, во всяком случае среди фельетонных беллетристов, занимает выдающееся место, что он обладал художнической впечатлительностью, наблюдательностью и некоторой способностью творчества, что он, наконец, сумел написать такие произведения, которые до сих пор не утратили своего художественного и жизненного значения»20.
Трубачев. С. 171. Там же. С. 170. Там же. Там же. С. 173.
Конечно, по большей части доказательства здесь подменяются декларациями, автора совершенно не смущает, например, то, что роман у Панаева был всего один, причем он практически не имел успеха21, в отличие от сатирических очерков; что Панаев был не только не способен, но и не склонен к созданию образа «героя времени», духовно значительного человека. Достойное место в истории литературы, по мнению С.С.Трубачева, может быть обеспечено только для тех, кого можно сопоставить с романистом-классиком.
О сходстве героев и особенно героинь Панаева и Тургенева продолжали писать и некоторые советские историки литературы, прежде всего Н.Л.Бродский22; эту традицию стремился преодолеть А.И.Батюто, доказывавший, что разница между героями Панаева и Тургенева «существенная и характерная, предопределенная принципиальными несовпадениями в художественном методе»: «Григорий Александрович из повести Панаева и аналогичные ему персонажи <...> рядовые представители эпохи сороковых годов, Рудин — один из самых выдающихся»23. Доказывая, что образы главных героинь повестей, на первый взгляд схожие, «существенно» отличаются, А.И.Батюто возводит образ Натальи Ласунской к пушкинской Татьяне Лариной, говорит о приземленности образа панаевской Натальи, о чертах натуральной школы в изображении героини у Панаева. А.И.Батюто не только пытается доказать отсутствие влияния на Тургенева повести Панаева, но и говорит, что имело место обратное влияние: когда Панаев переработал «Родственников» для Собрания сочинений в 1860-м году, он учитывал некоторые приемы Тургенева.
Во вступительной статье Р.В.Иванова-Разумника к подготовленному им изданию «Литературных воспоминаний» также утверждается, что «...прямым 21 Не случайно С.С.Трубачев утверждает, что роман «Львы в провинции» - лучшая вещь Панаева, и не пытается объяснить провал этой «лучшей вещи». 22 Бродский Н.Л. Генеалогия романа «Рудин» // Памяти П.Н.Сакулина. М., 1931. 23 Батюто А.И. Тургенев-романист. Л., 1972. С.312-313. учеником и преемником Панаева явился Писемский <...> под влиянием Панаева были и Тургенев, и Григорович... о влиянии Панаева говорит и Салтыков-Щедрин...»24. При этом Р.В.Иванов-Разумник даже и вкратце не поясняет, что дает ему основания, например, говорить о Писемском как преемнике Панаева (скорее всего, кроме личного общения Панаева и Писемского, имеется в виду общая для них склонность к созданию сатирических обобщений, к поиску типов, и отказ от изображения «героя времени»).
Разумеется, беллетристика может влиять на большую литературу, конкретные случаи такого влияния общеизвестны; непроходимой границы между беллетристикой и большим искусством нет, особенно с точки зрения современников. И все же представляется, что восприятие прозы Панаева на фоне прозы классической, в частности, классического романа, иногда плодотворное, вряд ли должно доминировать: такое восприятие задает несправедливо высокую планку для Панаева; что еще важнее, некоторые черты его прозы, законные в рамках беллетристики, могут быть проигнорированы или восприняты как частность, казус (например, у Панаева это прежде всего «рисунки с натуры» или даже «дагерротипы», обилие прототипов). Кроме того, здесь есть риск упустить из вида то соотношение «беллетристического» и «классического» произведений, которое существовало в сознании современников. Так, известно, что в своей журнальной войне с «Современником» «молодая редакция» «Москвитянина» — Е.Эдельсон, Б.Алмазов и Ап.Григорьев — часто действительно отождествляли позицию Панаева с позицией Гончарова, отказывались замечать какую-либо разницу между «Обыкновенной историей» и фельетонами Нового поэта—но если позднейшие филологи сопоставляют Панаева и того же Гончарова, так сказать, безоценочно, констатируя в творчестве обоих, например, влияние Белинского, 24 Иванов-Разумник Р.В. И.И.Панаев // Панаев И.И. Литературные воспоминания. Л., Academia, 1912. C.VII. то для москвитянинцев такое сравнение было умышленным оскорблением Гончарова: сила полемического выпада как раз и определялась тем, что современники разницу между уровнем Гончарова и Панаева вполне понимали.
Для Ф.М.Иоффе серьезный литературный контекст также обязателен для разговора о Панаеве, правда, в этот контекст входят уже не только классики первого ряда, вроде Гончарова25, но и А.А.Марлинский и В.Ф.Одоевский, которым Панаев подражал, и очеркисты «натуральной школы» (Е.П.Гребенка). Сразу скажем, что мы в предлагаемой работе, в главе о беллетристике Панаева, предпочли не анализировать подробно сходство ранних повестей Панаева с повестями Марлинского и Одоевского именно потому, что это уже было проделано Ф.М.Иоффе.
Конечно, структурные- особенности «неклассической» литературы должны обсуждаться в связи с прозой Панаева хотя бы потому, что он работал, в частности, в жанре физиологического очерка — в том самом жанре, по поводу которого Белинский и заговорил о правах беллетристики и ее отличиях от литературы как творческого искусства. В наиболее подробной истории жанра русского физиологического очерка, книге А.Г.Цейтлина26, о Панаеве говорится— ведь он был «весьма плодовитым «физиологистом», отдавшим этому жанру около двадцати лет жизни»27, однако мало, и разбираются только «Петербургский фельетонист», «Онагр» и «Актеон».
Несмотря на всеми признанное значение «Современника» в истории русской культуры, до сих пор самым полным описанием истории журнала остается то, которое было предложено В.Е.Евгеньевым-Максимовым в его
Например, повесть «Кошелек» Иоффе называет пародией «на стиль светской повести», проводя параллель с «Лихой болестью» Гончарова, «где с помощью гротеска» высмеиваются «романтическое мироощущение и некоторые приемы светской повести». 26 Цейтлин А.Г. Становление реализма в русской литературе (Русский физиологический очерк). М., Наука, 1965. - 27 Там же. С. 155. работах тридцатых годов28. При всем богатстве обсуждаемого в них фактического материала, они, конечно, были идеологически ангажированными, что обусловило очевидные пробелы и натяжки. Например, обвинения в программном дендизме В.Е.Евгеньев-Максимов пытается по возможности отвести от «Современника» как журнала и, следовательно, от ведущего фельетониста— Нового поэта, переводя их практически исключительно на А.В.Дружинина. Кроме того, что гораздо важнее, Евгеньев-Максимов, как и большинство советских исследователей «Современника», слишком дозированно описывает полемику, в которой участвовал «Современник» в первой половине пятидесятых годов, полемику, столь важную для журнальной жизни.
Участие Панаева в «Современнике» В.Е.Евгеньев-Максимов признавал не слишком значительным, с чем мы не намерены спорить, но понятно, что эта оценка привела к тому, что сколько-нибудь подробно о деятельности Панаева в журнале не говорилось. Разбирая каждый из отделов журнала, В.Е.Евгеньев-Максимов не мог обойти вниманием и фельетоны, справедливо считая, что фельетоны, а точнее, обозрения литературы и журналов, являются «лицом журнала», то есть отражают его общее направление. При этом наиболее значительными из таких обозрений В.Е.Евгеньев-Максимов признает «Заметки о журналах» (осень 1855 — 1856), пришедшие на смену статьям Нового поэта и выходившие в каждом номере в отделе «Смесь», — автором их, по преимуществу, был Некрасов, иногда в соавторстве (напр., с Боткиным, Чернышевским29). Впрочем, В.Е.Евгеньев-Максимов специально оговаривается, что фельетоны Панаева сами по себе заслуживали бы отдельного большого
Евгеньев-Максимов В.Е. «Современник» в 40-50-е годы, Л., 1934; «Современник» при Чернышевском и Добролюбове. Л., 1936. 29 Евгеньев-Максимов В.Е. «Современник» при Чернышевском и Добролюбове. Л., 1936.
С.51. исследования, которое, однако, выходит за пределы общего очерка истории «Современника».
Предметом специального обсуждения Панаев как журналист стал в статье И.Г.Ямпольского «Литературная деятельность И.И.Панаева»30, которая представляет собой хронологически последовательный, детализированный очерк. В частности, раздел статьи, посвященный сотрудничеству в «Современнике», содержит историю создания маски Нового поэта, подробное описание «Заметок и размышлений Нового поэта о русской журналистике». Не только беллетристику Панаева времен его сотрудничества в «Отечественных Записках», но, в сущности, литературную позицию Панаева в целом И.Г.Ямпольский считает предопределенными влиянием Белинского. От идеологической ангажированности работа И.Г.Ямпольского не свободна в еще большей степени, чем книги В.Е.Евгеньева-Максимова. Если В.Е.Евгеньев-Максимов, исходя из известных фактов, констатировал, что после укрепления в «Современнике» позиций Чернышевского и Добролюбова, относившихся к Панаеву крайне пренебрежительно (см., напр., письма Чернышевского), положение Панаева в журнале стало совсем непрочным31, то Ямпольский в позднесоветский период стремится изобразить отношения в журнале как идиллические и, умалчивая о поведении молодых радикалов с Панаевым, 30 В кн.: Ямпольский И.Г. Поэты и прозаики, Л., 1986. С.23.
Прекращение «Заметок» Нового поэта, как и «Писем Иногороднего подписчика» Дружинина, В.Е.Евгеньев-Максимов связывает с приходом в журнал Н.Г.Чернышевского, а конкретнее- с несовместимостью критики Чернышевского и «дружининско-панаевской фельетонной критики»: «...перед Панаевым, в свою очередь, должна была встать дилемма — или перестроить свои «Заметки по поводу русской журналистики» на новый лад, или отдать их в другие руки. Панаев пытался испробовать сначала первый способ. <...> в своей критической практике он не умел им следовать (мыслям Чернышевского — А.К.), так как не обладал ни достаточным литературным вкусом, ни твердыми литературно-эстетическими, тем более общественными убеждениями» (Евгеньев-Максимов В.Е. «Современник» при Чернышевском и Добролюбове. Л., 1936. С.51). пишет только о том, как сам Панаев старался соответствовать изменившейся политике журнала и поддерживать линию Чернышевского. При этом работа И.Г.Ямпольского богата фактическим материалом, в том числе впервые вводимым в научный оборот, и тонкими наблюдениями.
Что касается степени изученности фактического материала, заметим, что, в частности, наиболее полный на настоящий момент обзор архивных цензурных материалов, связанных с «Современником» и Панаевым лично, как принято считать, содержится у В.Е.Евгеньева-Максимова; при этом нельзя не заметить, как часто В.Е.Евгеньев-Максимов не указывает на источники, как отличаются от принятых в наше время его указания на архивы, и пр. Новое, более полное описание отношений цензуры с «Современником» — еще не решенная, но очевидная и насущная задача. Не претендуя на исчерпывающую полноту, мы предполагаем в своей работе привести и обсудить некоторые из еще не вводившихся в научный оборот материалов этого типа.
Наиболее крупное по объему специальное исследование, посвященное журнальной деятельности Панаева, принадлежит Е.В.Шашковой32; правда, здесь речь идет по преимуществу о критических статьях, об эстетических взглядах. Шашкова прослеживает путь Панаева-критика от сотрудничества в изданиях А.А.Краевского, «времени становления, выработки стиля», до фельетонов под маской Нового поэта в «Современнике». В работе подробно рассматривается литературно-критический аспект пародий Нового поэта, выявляются имена некоторых конкретных авторов, чьи произведения стали предметом этих пародий33. При этом специфика жанра фельетона не была отдельным предметом внимания; обсуждались не все журнальные споры, в 32 Шашкова Е.В. Журнально-критическая деятельность И.И.Панаева: дисс. канд. филол. наук. СПб., 2007; отд. изд.: И.И.Панаев-критик. Великий Новгород, 2008.
Некоторые конкретные объекты пародий Нового поэта названы также, в частности, в ценных комментариях А.А.Морозова к антологии «Русская стихотворная пародия» (Л., 1960). Например, Морозов устанавливает, что стихотворение «Сельская тишина» (1853) было пародией на пасторальную лирику М.Стаховича, печатавшегося в «Москвитянине». которых принимал участие Панаев. В книге, явившейся изданием переработанной и дополненной диссертации, появился обзор редакторской деятельности Панаева в «Современнике» во времена отсутствия Некрасова, описаны некоторые эпизоды непростых отношений Панаева с Чернышевским.
Явно недостаточно исследованная тема— европейский литературный контекст сочинений Панаева. Например, в исследовании А.Г.Цейтлина о русском очерке, в главе, посвященной французским физиологиям, о Панаеве даже не упоминается, хотя его страсть к французской литературе известна и некоторые текстуальные совпадения с французскими очерками вполне очевидны. Единственное исследование, которое нам удалось найти, как-то связывающее прозу Панаева с французскими физиологиями,— глава в коллективной монографии «Русская повесть XIX века. История и проблематика жанра»34, написанная Б.Мейлахом. Однако эту связь Б.Мейлах видит только в эпиграфах из книги Блуменбаха к повестям «Онагр» и «Актеон». Что касается создания характеров персонажей, то здесь неоднократно во всех повестях Панаева 40-х годов подчеркивается его «следование пушкинско-гоголевской традиции». Никто из исследователей, например, не останавливается на переводах художественных произведений, которые делал Панаев35.
Научная новизна предлагаемой работы определена попыткой заполнить те лакуны в изучении творчества Панаева, которые были описаны нами выше. Мы попытаемся —уточнить, в какой степени формула «от романтизма к реализму» исчерпывает содержание творческой эволюции Панаева-беллетриста; — проанализировать хотя бы некоторые случаи текстуальных схождений беллетристики Панаева и современной ему европейской (французской)
Русская повесть XIX века. История и проблематика жанра. Л., 1973. 35 Например, в 1841 году в №№ 3-4 «Отечественных Записок» выходит роман Л.Тика "Виктория Аккарамбона" в переводе и с примечаниями Панаева. прозы — учитывая, что конкретные отсылки к французской прозе в русском физиологическом очерке ранее практически не изучались; — прояснить некоторые эпизоды в истории журнальной деятельности Панаева (в том числе обратившись к архивным материалам); — более подробно, чем это делалось раньше, описать журнальные споры, в которых участвовал Новый поэт. При этом мы считаем себя свободными от задачи, которая была обязательна для наших предшественников, — непременно доказать правоту фельетониста прогрессивного журнала; наконец, мы собираемся обсудить, как по преимуществу журнальные, фельетонные формы литературной деятельности Панаева повлияли на поэтику его беллетристики. Не претендуя дать исчерпывающий ответ на этот теоретически интересный вопрос, мы собираемся заняться одним его аспектом: установкой Панаева на использование документального материала, установкой, порожденной журналистской практикой.
Актуальность предлагаемой работы связана с современным интересом к беллетристике как роду литературы, к истории журналистики и с очевидной потребностью в новом, возможно более полном описании истории некрасовского «Современника».
Структура работы отражает описанные выше задачи и проблемы. Помимо введения, описывающего историю интерпретации творчества Панаева, диссертация состоит из трех глав.
Первая глава, «Панаев-беллетрист», посвящена описанию системы персонажей, сюжетов и манеры описания внешнего мира в повествовательных произведениях.
Первый параграф — «Ранние повести: романтический шаблон и индивидуальные особенности стиля». Если обычно исследователи подчеркивали резкие изменения, произошедшие в беллетристике Панаева под влиянием Белинского, то мы пытаемся, описать также и устойчивые индивидуальные черты, свойственные и ранним, и поздним вещам Панаева.
Второй параграф — «Очерк и очерковое начало в произведениях других жанров» — содержит описание очерка как доминирующего жанра в творчестве Панаева 1840 - нач. 1850-х гг., повлиявшего на сюжетную прозу — повести и даже единственный роман Панаева.
Третий параграф— «Проза Панаева и французский физиологический очерк («Петербургский фельетонист» Панаева и «Литературный дебютант» А.Сегоида)» в основном посвящен анализу показательного эпизода. Чтобы показать неслучайность интереса Панаева к французскому писателю, мы включили в параграф также общий очерк истории обращений Панаева к французской литературе.
Вторая глава— «Панаев в «Отечественных Записках» и «Современнике»»— содержит краткий обзор деятельности Панаева в этих журналах (первый и второй параграфы главы), а также возможно подробное описание истории конфликтов Панаева с цензурой и журнальных войн, которые вел Новый поэт (параграф третий). Особое внимание уделено полемике с «молодой редакцией» «Москвитянина», потому что именно здесь литературная репутация Панаева и его поведение фельетониста были интерпретированы как выражающие суть позиции журнала «Современник» и вообще всего литературно-идеологического лагеря учеников Белинского.
Третья глава — «Черты журнальной поэтики в различных жанрах» — посвящена специфике использования прототипов в прозе Панаева и сопоставлению изображения одного и того же жизненного материала в беллетристике, очерке и воспоминаниях.
Метод, используемый нами, — историко-литературный, предполагающий и обращение к фактам журнальной борьбы и архивным материалам, и подробный анализ отдельного произведения.
Ранние повести :романический шаблон и индивидуальные особенности стиля
Хотя мы и не предполагаем давать в настоящей работе летопись жизни и творчества Панаева, начало его литературной деятельности мы опишем относительно подробно. Как и в случае с «Мечтами и звуками» Некрасова, романтические увлечения юности Панаева надо учитывать, чтобы понять природу пародийной, антиромантической резкости его взрослых произведений.
Произведения Панаева начали обсуждаться в критике с 1834 года36, а писать он начал примерно в середине 20-х годов, как позднее вспоминал сам. В Благородном пансионе при Санкт-Петербургском университете, куда Панаев поступил в 1825 году, он «пристрастился» к литературе не без влияния своего учителя словесности В.А.Кречетова: «Смелость и свободный образ мыслей его заключались в том, что он открыто и прямо называл Пушкина великим поэтом и даже приносил нам его новые стихотворения, прочитывал их и разбирал их красоты. Тогда это была действительная смелость, потому что даже имя Пушкина, как безнравственного и либерального писателя, нельзя было произносить в учебных заведениях. Кречетов притом посмеивался над всеми пиитиками и риториками и говорил, что он только по необходимости преподает нам все эти пошлости»37. В «Воспоминаниях» Панаев говорил о Кречетове хоть и не без юмора, но с благодарностью, хотя неоднократно выводил его и в фельетонах, и в повестях в довольно комическом виде. Панаев продолжал общаться с Кречетовым и во взрослом возрасте, например, в 1846 году просил за него князя В.Ф.Одоевского38.
О своих первых литературных опытах Панаев говорит в «Воспоминаниях»: «Я знал множество стихов наизусть, пробовал сам писать стихами и наконец начал года за полтора до выпуска издавать журнал, подражая в форме «Московскому телеграфу». В этом журнале были повести, стихи, критика, смесь, все как следует. Я показал Кречетову первый нумер этого журнала и он, пробежав его, остался очень доволен»39. По поводу этого журнала товарищ Панаева по Благородному пансиону, его друг М.А.Языков, сообщивший издателю первого полного собрания сочинений Панаева стихотворение «Екатерине Сергеевне Комаровой», написал небольшую заметку: «Это первое стихотворение Панаева, когда он был еще в университетском пансионе, в конце 20-х годов, кажется, оно было напечатано в «Северной пчеле» СП, 1827, № 32. Это первая публикация Панаева. -А.К. . —В последних трех классах, кроме каникулярного времени, три года сряду Панаевым редактировался каждую неделю журнал, выходивший по субботам и составлявший толстую тетрадь. Содержание было беллетристическое— стихи, и проза. ... В то время Подолинский обратил внимание на исторический рассказ Панаева «Вельский», который был напечатан в каком-то альманахе того времени»40.
Возможно, под влиянием своего учителя словесности Панаев и предпочел занятия литературой карьере. Исходя из его происхождения и родственных связей, можно предположить, что он сделал бы блестящую карьеру, и довольно быстро.
Панаев дебютировал как поэт и переводчик. Еще в Благородном пансионе он увлекся Виктором Гюго, потом Марлинским и Н.В.Кукольником, по собственным словам, был «готов пойти на казнь за романтизм». Мелкие беллетристические очерки, а также оригинальные и переводные стихотворения Панаева встречаются в литературных сборниках и альманахах того времени (см. прилагаемый список публикаций).
Ранние стихотворения Панаева представляют собой юношеские «пробы пера», подражания или переводы французской поэзии (три из Виктора Гюго), которые «ничем не выделяются в потоке романтической поэзии тех лет»41. По воспоминаниям самого Панаева, он «пописывал стишки и исписал ими три довольно толстые тетради, но не решался отослать ни одного стихотворения в печать. Несмотря на одобрения Кречетова, я чувствовал, что не имею поэтического дара, и полагал, что мое настоящее призвание — проза»42. Тем не менее, Панаев в 1827- 1838 гг. все-таки печатал в разных журналах свои лирические стихи (после этого времени — только пародии).
Чтобы дать представление об уровне и манере ранних стихотворений Панаева, приведем здесь одно неопубликованное, 1835 года, по стилю и тематике оно не слишком отличается от других лирических опытов автора.
Проза Панаева и французский физиологичесикй очерк («Петербургский фельетонист» Панаева и «Литературный дебютант» А.Сегонда)
Как известно, физиологический очерк, этот столь важный для Панаева жанр, был французским по происхождению, причем русские авторы помнили об этом довольно отчетливо. Принято считать, что французский физиологический очерк повлиял на формирование жанра очерка в России; при этом обычно упоминают определенные образцы жанра, например, сборник «Французы, описанные ими самими», вышедший в 8 томах с 1839 по 1842 гг. О популярности этого сборника в России говорят многочисленные отзывы в журналах тех годов, в письмах и воспоминаниях современников. Известное свидетельство популярности сборника А.-Л.Кюрмера— это составленный А.П.Башуцким сборник «Наши, списанные с натуры русскими» (1841-1842 гг.). О «Французах, описанных ими самими», да и вообще о французском физиологическом очерке как образце для очерка русского говорил уже Белинский в «Физиологии Петербурга». Д.В.Григорович вспоминал: «...В иностранных книжных магазинах стали во множестве появляться небольшие книжки под общим названием «Физиологии»; каждая книжка заключала описание какого-нибудь типа парижской жизни. Родоначальником такого рода описаний служило известное парижское издание «Французы, описанные сами собою». У нас тотчас же явились подражатели»109. В сборнике Бапгуцкого было заявлено появление и произведения Панаева, напечатанного ранее в «Отечественных Записках» под заголовком «Русский фельетонист. Зоологический очерк». Но перепечатан этот очерк в исправленном виде был только в «Физиологии Петербурга» в 1846 году под заглавием «Петербургский фельетонист».
Однако, насколько нам известно, текстуального сопоставления конкретных французских очерков с очерками русскими никто не пытался делать — хотя, например, следы чтения романов неистовой школы в русской прозе находили110. Видимо, дело не только в том, что в случае с очерками перекличек меньше — допустим, потому, что очерк по определению строится на материале, взятом из жизни, и заимствовать тут из чужой литературы сложнее. Наверно, в случае с физиологическим очерком отдельные тексты еще и привлекали меньше внимания, чем классические вещи вроде пушкинской «Пиковой дамы», и описывались прежде всего тенденции жанра как такового, принципы школы («натуральной»)111.
К тому же французские тексты, с которыми можно бы соотнести русские очерки, в большинстве своем принадлежат не классикам, а литераторам, сами имена которых сейчас не очень известны; эти французские очерки (за некоторыми понятными исключениями вроде бальзаковских вещей или отрывочных переводов в журналах тех лет) на русский не переводились; наверно, на позднейшие исследования не могло не повлиять и то, что «Французы, описанные ими самими» — грандиозный, восьмитомный проект, и в этом объемистом целом теряются отдельные авторы и тексты.
Между тем иногда русские очеркисты ясно намекают на то, что их желательно воспринимать на фоне французских предшественников. Например, Панаев во вступлении к «Русскому фельетонисту» говорит: «русский фельетонист— оскорбительная пародия на французских фельетонистов, букашка, имеющая претензию на сравнение с гигантом фельетонного мира — Жюль Жаненом. Вот эта букашка, рассмотренная в микроскоп, недавно изобретенный доктором Донне, о котором вы, верно, читали в фельетоне Journal des Debats»112.
Слова о «букашке» не случайны. Зоологическая образность — характерный прием очерков Панаева, проявляющийся уже в названиях («Тля», «Литературный заяц» ). «Тле», например, предпослан эпиграф из «Руководства к Естественной истории Блуменбаха», который отражает взгляды Панаева и Белинского на современное состояние массовой русской словесности: «Тля — насекомые самые ничтожные; размножают свой род в количестве невероятном...»114. Из того же «Руководства» Блуменбаха Панаев взял эпиграфы к повестям «Актеон» и «Онагр», где тоже прослеживается «зоологическая» тема: главный герой нередко сравнивается с ослом и навозным жуком. Здесь Панаев очевидным образом следует за французскими физиологиями: известно, что Бальзак уподоблял себя естествоиспытателю, да и само название жанра — физиологический очерк — прямо свидетельствует о готовности отнестись к человеческому миру так, как относится ученый к объекту исследования.
В том, что Панаев в 1841 году воспринимал текущую французскую литературу и журналистику как ближайший контекст собственного творчества, нет ничего удивительного: французская литература была старым, постоянным предметом его увлечения, хотя любимые авторы менялись. Позволим себе здесь немного отойти от главной темы главы и вернуться ко временам юности Панаева.
Увлечение Панаева французской литературой началось с великого романтика Виктора Гюго: «от Вальтер Скотта я перешел к французским романтикам и читал их с жадностью. ... Я едва достал для себя экземпляр и с нервическим раздражением приступил к чтению...
«Отечественные Записки»
С А.А.Краевским Панаев познакомился еще во время своей службы в редакции «Журнала Министерства просвещения», т.е. в 1834—1835 гг. (с 1834 г. Краевский был помощником редактора), и в дальнейшем печатался в разных изданиях, редактируемых Краевским: «Литературных прибавлениях к Русскому инвалиду»160, «Литературной газете»161 (преобразованные ЛПРИ) и, что самое главное, в «Отечественных записках».
Работа в «Отечественных записках» была для Панаева первым опытом серьезного сотрудничества в толстом журнале, сотрудничества не эпизодического, но регулярного и даже в известной степени повлиявшего на общий облик издания. Уже довольно давно печатавшийся, Панаев тем не менее с «нетерпением» «ожидал» первой книжки «Отечественных Записок», «потому что для этой книжки .. . скропал статейку о французской литературе»162.
Работа Панаева в «Отечественных Записках» частично рассмотрена Е.В.Шашковой163 (исследовательница рассматривала почти исключительно статьи Панаева). Напомним здесь некоторые факты, касающиеся взаимоотношений сотрудников и редактора.
Панаев, как и многие другие, после ухода из «Отечественных записок» жаловался на скупость и авторитарность Краевского (сам Панаев работал в журнале из чести, без гонорара): «...Белинский и все мы с чего-то воображали, наоборот, что мы зависим от г.Краевского, что нам нет без него спасения, и наперерыв друг перед другом, за ничтожную плату, а некоторые совсем бескорыстно, употребляли все Богом данные им способности— для обогащения г.Краевского»164. Этот аспект взаимоотношений Краевского и его сотрудников известен, многократно отражен в разных мемуарах и письмах и регулярно обсуждался историками литературы. У Панаева были и более принципиальные причины для недовольства Краевским: когда журнал только затевался и Панаев пытался привлечь Белинского в качестве ведущего критика, Краевский обозвал Белинского «крикуном-мальчишкой» и заявил, что у него «есть человек на примете», собираясь передать критический отдел В.С.Межевичу (впоследствии Панаев будет изображать Межевича резко сатирически165.) Свое отрицательное мнение о Краевском Панаев выскажет в «Воспоминаниях», а также в фельетоне «Петербургский литературный промышленник» (1857), где фигура Краевского узнается без труда.
Общение Панаева и Краевского завершилось, как известно, скандальным разрывом, сопровождавшим переход части сотрудников «Отечественных записок» в «Современник». Собственно публичный скандал был спровоцирован Ф.Булгариным, давнишним врагом Краевского. Булгарин опубликовал в «Северной пчеле»166 нелестный отзыв о редакторе «Отечественных Записок» и «не только упрекал «Отечественные Записки» в дурном направлении, не только обвинял их издателя в том, что всяческими нечистоплотными средствами он старается приобрести побольше подписчиков, но и заговорил об уходе части сотрудников как симптоме скорого упадка журнала»167. Ответ Краевского на этот выпад был напечатан отдельной брошюрой —- «Объяснение по не-литературному делу» — разосланной по редакциям разных изданий. Краевский утверждал, что Некрасов и Панаев не были такими уж ценными сотрудниками, печатались редко и что их уход никаким образом не может повлиять на журнал. Белинский, Некрасов и Панаев, со своей стороны, тоже прокомментировали ситуацию, разослав листок «По поводу не-литературного объяснения», текст которого был напечатан в «Северной Пчеле» в № 266. В этом ответе, в частности, описывались формы сотрудничества Панаева и Некрасова в «Отечественных записках» и роль Панаева оценивалась как достаточно значительная: «г.Панаев с самого основания «Отечественных Записок», т.е. с 1839 по 1846 г., помещая повести свои исключительно в этом журнале, сверх того иногда составлял статьи о французской литературе, и статьи эти являлись в «Отечественных Записках» без подписи его имени. Г.Некрасов с 1843 г. принимал участие в «Библиографической хронике», и вообще статей Г.Некрасова, не подписанных его именем, в «Отечественных Записках» несравненно более, чем подписанных»168.
Об отношениях Панаева с Булгариным следует поговорить отдельно. Легко предположить, что Панаев, как и следовало ученику и другу Белинского, должен был последовательно дистанцироваться от Булгарина. В «Воспоминаниях» Панаев достаточно часто поминает Булгарина, но, так сказать, как имя нарицательное, почти не описывая никаких конкретных эпизодов— за исключением стычки в юности, когда Панаев публично, демонстративно оскорбил Булгарина, пресмыкавшегося перед молодым прозаиком как перед племянником сановного дяди, Владимира Ивановича
Панаева. Описывается также, как Булгарин затем напечатал в «Северной пчеле» обидный для Панаева фельетон Межевича и, испугавшись последствий этого поступка, оправдывался перед Владимиром Ивановичем. Эпизод с «Отечественными записками» и участием Булгарина в скандале Панаев обходит молчанием. Стоит добавить, что в юности Панаев дважды печатал свои стихи в «Северной пчеле»169 и даже еще в 1835 году— повесть в «Сыне отечества и Северном архиве» Греча170. Так что контакты с Булгариным и его окружением, видимо, были в реальности сложнее и разнообразнее того, как это представлено в воспоминаниях Панаева.
Очерк и фельетон
В очерках и фельетонах Панаева Кукольник— Кукушкин, Кокушкин («Литературная тля», «Очерки подземной литературы»), безымянный литератор (фельетон из «Заметок Нового поэта», опубликованный в «Современнике» за 1855 год, №12).
В «Литературной тле» (1843), пожалуй, одном из самых известных произведений Панаева, Кукольник-Кукушкин— предмет обсуждений литературного сплетника, рассказывающего о бесконечных ссорах и примирениях знаменитого автора с Фетюковым (Булгариным).
В фельетоне из «Заметок Нового поэта», - опубликованном в «Современнике» за 1855 год (№12)251, Кукольник— безымянный первый литератор, которого Новый поэт «в жизни увидел» (с.2); если Рябинин был подан всё-таки как вымышленный персонаж и его автор претендовал на некоторое обобщение, то в фельетоне намеки на определенное, реальное лицо вполне прозрачные, из самых узнаваемых черт— вражда к Пушкину, уверенность в себе как достойном сопернике Пушкина. При этом, конечно, между персонажами повести и фельетона много общего: как и Рябинин, персонаж фельетона окружен поклонниками, как и в «Белой горячке», он пьет, только пьянство и высокопарные речи об искусстве в фельетоне описываются гораздо конкретнее и гротескнее, чем в ранней повести (хотя соответствующие фрагменты фельетона гораздо короче).
В фельетоне «Очерки подземной литературы. Литературный вечер»252 главные черты Кукольника-Кокушкина почти те же («с распухнувшим лицом» и проч.), исписался и вышел из моды («один журнал (возлагавший все свои надежды для приобретения подписчиков на одно из неизданных творений Кокушкина...), крайне был удивлен тем, что это любимое чадо фантазии поэта... не произвело никакого эффекта на публику»).
Самая существенная разница между фельетонами и более ранней повестью в том, что в фельетонах резко разведены во времени те черты персонажа, которые в повести существовали синхронно, сочетаясь довольно неожиданно и парадоксально: если Рябинин одновременно произносит патетические речи об искусстве и циничные— о деньгах, то персонажи фельетонов сначала говорит об искусстве и только потом, спустя много лет, опустившись, начинает говорить о деньгах: «И из-за чего, как подумаешь теперь, мы надсаживали себе горло, бесновались до поту, отбивали себе руки?— из-за чего?.. Один из нас встретил недавно нашего бывшего кумира, оплывшего и отекшего... «Ну, что, ты не написал ли чего-нибудь новенького?» — спросил он его. «Что-о?» — протяжно проревел отставной наш кумир, усиливаясь на своем оплывшем лице изобразить иронию. «Я, брат, нынче этими пустяками не занимаюсь: я теперь кую деньгу! Теперь не то!». И, скорчив многозначительную физиономию, он важно продолжал свой путь» («Заметки Нового поэта»). В «Очерках подземной литературы» так же: «В последнее время Кокушкин женился, перестал почти писать и стал придавать гораздо более веса своим служебным и другим, более положительным, чем выходки на судьбу и людей, занятиям, которые, впрочем, и принесли ему гораздо более выгод, чем его поэтические бредни».
В пятидесятые годы Кукольник действительно отошел от литературы и говорил об этом253; но в фельетонах и сам рассказчик противопоставляет вчерашнего писателя и кумира сегодняшнему дельцу, а для знакомого с Кукольником-Рябининым такое противопоставление невозможно.
