Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Традиционные механизмы политической модернизации в Японии: факторы формирования и специфика проявления 33
1.1. Природно-культурные условия модернизационных процессов в японском обществе 33
1.2. Социальная обусловленность специфики японского политического сознания, как механизма политических процессов модернизации 48
1.3. Особенности трансформации механизмов политических процессов в условиях «переломных» периодов 60
Глава 2. Действие традиционных механизмов в условиях трансформации политической системы в Японии 86
2.1. Политическая модернизация «Мэйдзи Исин» 87
2.2. Политическая модернизация послевоенных лет XX в 93
Глава 3. Модели применения традиционных механизмов политической модернизации в современном японском обществе 107
3.1. Современное политическое состояние японского общества 108
3.2. Особенности современного менеджмента в политических процессах 117
3.3. Коммуникативно-мобилизационные особенности массовой культуры в политических процессах 121
Заключение 135
- Природно-культурные условия модернизационных процессов в японском обществе
- Политическая модернизация «Мэйдзи Исин»
- Современное политическое состояние японского общества
Введение к работе
В настоящее время особый интерес в рамках политической науки представляет изучение политических процессов - различных сообществ в переломные периоды истории последних - как единого процесса модернизации и механизмов её реализации. Отметим, что в контексте теории модернизаций исследование именно японского сообщества выглядит особенно интересно. Так, например, качественные переходы от одного типа к другому наглядно проявляются в японском обществе: такими модернизациями в японской истории стали «реставрация Мэйдзи» (60-е годы XIX в.) и послевоенное развитие Японии в XX в. Однако, с другой стороны, модернизации в Японии крайне специфичны в рамках теоретического определения: до XIX в. Япония являла собой чистый рецидивирующий тип (т.е. не имела возможностей совершить качественный рывок в виду специфических особенностей своего развития); в последующий период вошла в число догоняющих государств; сегодня же является второй державой в мире по экономическим показателям. Тем не менее, японский опыт являет пример более чем успешного процесса модернизации в обоих случаях.
Актуальность темы исследования определяется научно-теоретической и практической значимостью проблем выявления и определения механизмов политической модернизации и обусловлена следующими обстоятельствами:
Во-первых, актуальным для современной политической науки является рассмотрение социально-политических и социально-экономических процессов, законотворчества и политических решений в рамках теории модернизаций. Анализ собственно политической модернизации позволяет выявить её устойчивые принципы и механизмы осуществления.
Во-вторых, рассмотрение политической модернизации Японии актуально в особенности, т.к. японские модернизации практически не несут в
себе деструктивных в социально-политическом плане черт, как правило, свойственных любым переломным периодам.
В-третьих, попытка рассмотрения интересующего предмета одновременно с различных сторон научного знания, свободная от односторонней тенденциозности (например, только материально-экономического, только религиозного или только политического характера), представляется вполне своевременной и научно оправданной. Такой подход способствует расширению и углублению представлений и знаний о специфике японских политических процессов в частности и японской цивилизации в целом.
Степень научной разработанности темы. Основой исследования стали труды по смежным научным направлениям. Это как исследования по политологии, так и исторические, культурологические и экономические труды. Сопоставление научных выводов разноплановых работ даёт возможность делать новые интересные выводы и отыскивать новые ходы в исследовании. Итак, в исследовании собственно особенностей становления, формирования и развития японского политического сознания были использованы результаты исследований Э. С. Кульпина, Ю. Берндта, А.Н. Игнатовича, Н. М. Брагиной, Т. Сакайя. Можно сказать, что в этих трудах рассматривается японская культура и японское сознание, как самостоятельные явления, без чёткой ориентации на сугубо политический или сугубо экономический аспект. В сборнике статей «Человек и мир в японской культуре» исследуется японское мировосприятие, понимание окружающей действительности, равно как и место самого человека в этой действительности, через анализ памятников искусства и особенностей японского быта. Кульпин Э.С. в рамках методологии цивилизационного подхода исследует природно-географический фактор, как один из решающих в формировании японского сознания и общества. Близкими понятиями оперирует и японский исследователь Сакайя Т., так же выдвигая в качестве первичного фактора исторического развития Японии уникальные географические особенности
острова. Однако отметим, что именно объект исследования Сакайя наиболее близок к настоящей теме: из природно-географического детерминизма он выводит не только культурные особенности японского сообщества, но также политические и экономические.
Сделанные в этих трудах выводы могут составить опорную базу в изучении японского менталитета и политического сознания и помогут сделать следующий шаг - «спроецировать» ментальные особенности на другие процессы, а именно на процессы политические.
Вторая группа исследований - статьи и монографии экономической направленности. Эти работы носят достаточно разноплановый характер, и, если часть из них (исследования 50х - 60х годов) содержит мысли и выводы во многом уже известные исследователю восточных сообществ, то некоторые авторы зачастую высказывают свежие идеи; подобная разноплановость освобождает последующих исследователей от тенденциозности и необъективности. Как и в случае с трудами по изучению политико-культурной специфики Японии, существующие исследования имеют достаточно узкую направленность и не соотносятся с темой настоящей диссертации напрямую. Так, например, «Японские монополии во время второй мировой войны» Лукьяновой М. И. и «Монополистический капитал Японии («дзай-бацу»)...» Певзнера Я. X. посвящены анализу экономических механизмов японского общества в означенный период времени. Для настоящей работы видится крайне важным использование выводов сугубо экономических исследований, но не в чистом виде, а в качестве проекции на политические процессы модернизации. Применение уже имеющихся наработок вышеупомянутых авторов в области экономического развития Японии в ракурсе настоящей темы даёт возможность для постановки комплексных задач и поиска интегрированных решений в изучении экономических и культурных механизмов политических процессов модернизации.
Рассмотрение политический модернизации в контексте традиционных механизмов её реализации на уровне диссертационного исследования в российской политической науке ранее не осуществлялось.
Исходя из вышеизложенного:
Объектом исследования являются политические модернизации, происходящие в японском обществе, в ходе его развития.
Предметом исследования являются традиционные механизмы реализации процессов модернизации в Японии, рассматриваемые сквозь призму японского национального характера, а также социальных, культурных, экономических и иных процессов японского общества.
На основе имеющейся в распоряжении исследовательской литературы в отдельных областях научного знания, таких как политология, история, социология, культурология, экономика, вполне уместна постановка и формулировка синтезированных целей и задач в рамках политологического исследования.
Цель исследования - выявление роли традиционных механизмов в осуществлении политической модернизации японского общества.
Для достижения указанной цели в диссертации поставлены следующие исследовательские задачи:
выяснение специфики японского политического сознания в качестве традиционного реализующего механизма политических модернизаций и выявление характерных его черт;
определение модели политического поведения в модернизационных процессах в разные периоды существования японского общества;
рассмотрение политического поведения и политического сознания в качестве ключевых традиционных механизмов политической модернизации в Японии;
4) установление причин конструктивного и эффективного функционирования этих механизмов политической модернизации на протяжении японской истории.
Методологической основой диссертации являются теория модернизаций и теория коммуникаций . Под модернизацией (фр. moderne -современный, новейший) подразумевается качественный скачок вперёд, совершаемый тем или иным сообществом в своём развитии (от доиндустриального общества к индустриальному, от индустриального к постиндустриальному). В рамках этой теории исследователями выделяемся три основных типа государств:
1) передовые государства, в которых возможные модернизации
осуществлены, и которые на сегодняшний день являются лидирующими в
политической, экономической и социальной сфере;
2) догоняющие государства - стремящиеся или готовые совершить
модернизацию и перейти на качественно новый этап;
3) так называемые государства с рецидивирующей модернизацией, т. е,
вообще не имеющие возможности совершить качественный рывок в виду
специфических особенностей своего развития.
Отметим, что в данном контексте японское сообщество выглядит двояко. С одной стороны, качественные переходы от одного типа общества к другому чётко видны: такими модернизациями в японской истории стали уже упоминавшиеся «реставрация Мэйдзи» (60-е годы XIX в.) и послевоенное развитие Японии в XX в. Однако с другой стороны, модернизации в Японии крайне специфичны в рамках теоретического определения: до XIX в. Япония являла собой чистый рецидивирующий тип; в последующий период вошла в число догоняющих государств; сегодня же является второй державой в мире по экономическим показателям. Тем не менее, японский опыт являет пример более чем успешного процесса модернизации в обоих случаях. Следует
Каспэ, С. И. Империя модернизации, общая модель и российская специфика. - М., 2001 Основные теории коммуникации // Под ред. М. Василика. М., 2003
заметить, что в 1970-80-е годы теория модернизаций была подвергнута критике, как с эмпирической точки зрения, так и в теоретическом плане именно из-за того, что многие утверждения противоречат историческим реалиям. Отмечалось, что попытки модернизировать общество зачастую не приводили к желанным результатам, нищету в отсталых странах не удавалось преодолеть, появлялись диктаторские режимы и т. п. Япония же, в нашем случае, как раз показательна как пример положительного опыта.
Теории модернизации конца 50-х - начала 60-х годов формировались в обстановке послевоенной реконструкции. В развитых странах ещё оставалась память о годах «великой депрессии», которые породили стремление к полной занятости и созданию социальной безопасности в виде «государства всеобщего благосостояния» . Именно тогда возникает триединая формула: форсированная модернизация хозяйства - политическая демократия -равноправие в международных отношениях. Эта формула стала одной из несущих платформ теорий преобразования переходных обществ.
В этот период большинство переходных обществ сознательно пытались уменьшить открытость национальных экономических систем и приостановить их интеграцию в мировое хозяйство. Правильным виделось относительно автономное, самостоятельное развитие, в котором стратегическая роль отводилась государству, поскольку рыночные регуляторы ещё мыслились как недостаточные для форсированного преобразования обществ «позднего старта».
Японские модернизационные процессы послевоенного периода в целом соответствовали именно этим формулам и структурам.4 Хотя во многом это могло быть вызвано тем, что теоретическая база политических и экономических реформ в Японии послевоенного периода была создана и
Володин, А. Г. Современные теории модернизации: Кризис парадигмы. // В сб. науч. тр. Политическая наука. Политическое развитие и модернизация: Современные исследования. - М.: РАН ИНИОН, 2003, с. 9
Kozo Yamamura, Yasukichi Yasuba, The Political Economy of Japan, Volume 1: The Domestic Transformation. - Journal of Japanese Studies > Vol. 15, No. 2 (Summer, 1989), pp. 486-490
разработана западной профессурой и военными - поэтому принципиальных концептуальных отличий здесь и не могло быть.
Так или иначе, для 60-80-х годов прошлого века был характерен консенсус по основным целям и средствам развития.
Однако к началу 90-х годов сущность концепции модернизации получила сильный «правый» крен: сторонники экономического либерализма начали активно теснить этатистов. Этот процесс обуславливался двумя группами обстоятельств. С одной стороны, налицо был кризис экономической эффективности и социально-политической управляемости развитых обществ на Западе.5 С другой стороны, на политическую мысль и на представления о наиболее эффективных моделях модернизации существенно повлиял коллапс «принудительно направляемого хозяйства» Эрхарда (имевший в своё время невероятно успешный эффект в послевоенной Германии XX века) в бывшем Советском Союзе и в странах Восточной и Центральной Европы.
В начале третьего тысячелетия, условия существования теорий модернизации значительно, если не кардинально, изменились. В ведущих странах западного мира возникли теории, с разной степенью последовательности отстаивающие монетаристскую перспективу развития. Ощущение элитами развитых стран т.н. «конца истории» выразилось, в частности, в использовании принципов рыночного регулирования не только экономических, но и социально-политических процессов.
Экономической основой новых политических процессов стали приватизация, либерализация и глобализация. Однако в это время начали выступать на поверхность новые проблемы, неизбежно обретающие острополитические очертания. Трансформационные процессы в Восточной Европе остаются незавершёнными и сопровождаются значительным увеличением перепадов социально-имущественного характера и дезинтеграцией
Denton, R. Е., Woodward, G. С. Political Communication in America. N. Y.: Praeger, 1990
моральных устоев переходного общества. Так же эти процессы связаны с устойчивым ростом социально-политической напряжённости, тогда как политические системы бывших социалистических государств остаются хрупкими, поскольку их экономический запас прочности неуклонно истощается6.
Новой задачей политической науки становится определение черт новых институтов, способных осуществлять и поддерживать процесс управления обществами и государствами в течение, по крайней мере, первой четверти XXI века. Другими сферами заботы теорий политической модернизации становятся: 1) соотнесение эффективности политических институтов, возникающих в мировом пространстве после Второй мировой войны, с задачами, объективно решаемыми современными переходными обществами в начале нового тысячелетия; 2) оценка способности нынешних политических институтов адаптироваться к внутренним противоречивым процессам модернизации переходных обществ; 3) проверка необходимости новых институтов, если потребность в них диктуется логикой внутренних, региональных и международных политических процессов.7
Серьёзное влияние на процессы политической модернизации оказывает глобализация, вызывая фундаментальные изменения в контексте политических процессов. И оказывается, что потребность в управляемости институтов и регуляции социально-политических процессов в настоящее время существенно выше, чем, скажем, 10-15 лет назад.
Однако формулирование новой парадигмы модернизации представляет собой довольно сложную и длинную траекторию, одним из ключевых отрезков которой является критическое осмысление прошлого опыта, учёт экономических и политических констант. Такого рода анализ должен
Володин А. Г. Современные теории модернизации: Кризис парадигмы. / В сб. науч. тр. Политическая наука. Политическое развитие и модернизация: Современные исследования. -М.: РАН ИНИОН, 2003, с. 11
F. Q. Quo, Democratic Theories and Japanese Modernization. - Modern Asian Studies > Vol. 6, No. 1 (1972), pp. 17-31
непременно полагать факторы демократизации и политизации современных переходных обществ в качестве основообразующих в эволюции мировой системы, в независимости от цивилизационных и социально-институциональных условий развития этих процессов. По мнению Дж. Сороса, очевидно, что т.н. «волны демократизации» резко повышают нагрузку на «мировую политическую систему», особенно по сравнению с 60-70ми годами прошлого века8.
Теории политической модернизации «классического» периода (т.е. 60-х - первой половины 70-х годов) отталкивались от вполне ясного кейнсианского консенсуса: эти теории указывали переходным обществам траекторию движения к индустриальному состоянию. Противостояние двух социально-политических лагерей и относительно высокие и устойчивые темпы экономического роста сформировали своеобразный «демонстрационный эффект», подражание которому создавало впечатление всеобщности поступательно-восходящего развития стран «третьего мира».
Однако совсем иначе отношения между политической модернизацией и темпами социального прогресса в обществах складываются в начале третьего тысячелетия, когда дискретные неудачи первоначального проекта накладываются на волнообразное нарастание внутреннего социального напряжения переходного периода, во многом под влиянием «волн демократизации» конца 80-х - начала 90-х годов.
В сущности, дальнейшая судьба теорий политической модернизации зависит от удовлетворительного решения следующей проблемы: как совместить глобализацию (всецело определяемую рыночными регуляторами) с политически необходимым, особенно в условиях развития массовой демократизации, эгалитарным развитием, опирающимся на интересы переходных обществ, государств с «догоняющим» типом модернизации.
Володин А. Г. Современные теории модернизации: Кризис парадигмы. / В сб, науч. тр. Политическая наука. Политическое развитие и модернизация: Современные исследования. -М: РАН ИНИОН, 2003, с. 17
В контексте предмета настоящего исследования, эта ключевая задача теории модернизации может быть проинтерпретирована следующим образом: как конструктивно совместить глобальные экономико-политические процессы с традиционными экономическими и социально-политическими установками отдельно взятого общества.
Можно говорить о том, что политические теории модернизации могут иметь будущее лишь в том случае, если они способны предложить новый «институциональный дизайн»9, позволяющий превратить традиционные для данного общества установки в фактор глубоких социальных и экономических преобразований. И опять же, в контексте нашего исследования, Япония явилась примером удачного, эффективного и оптимального «институционального дизайна», который лежит в сфере информационно-коммуникационного пространства.
Таким образом, использование методов теории модернизаций видится адекватным и обоснованно приемлемым при изучении японского общества и политических процессов Японии. Особое место в рамках теории модернизаций категории постмодерна для настоящего сочинения неслучайно: в дальнейшем предполагается необычная трактовка этой категории, применительно к японским политическим процессам.
Кроме этого следует особо отметить, что современные проблемы политической науки создают ситуацию, в которой необходимо обращаться к «симбиозу» различных теоретических основ. В частности, упоминавшиеся поиски баланса и адекватности в работе рыночных глобализационных регуляторов неминуемо приводят к тому, что совершенствование модернизационной парадигмы невозможно без оперирования, например, коммуникационными сферами - что особенно ярко демонстрируется на примере «неевропейских» сообществ - и в первую очередь в японской «модели».
Магу Elizabeth Berry, Was Early Modern Japan Culturally Integrated? - Modern Asian Studies > Vol. 31,
No. 3, Special Issue: The Eurasian Context of the Early Modern History of Mainland South East Asia, 1400-1800
(Jul., 1997), pp. 547-581
Термин «коммуникация» впервые в своём современном значении появляется в статье Н. Винера, основоположника современной кибернетики10. С того момента это понятие претерпевало многочисленные изменения, однако сегодня под термином «коммуникация» подразумевают и путь установления контактов между субъектами, и форму их взаимной связи, и сам акт общения, и процесс превращения сведений во всеобщее достояние, а так же частный случай коммуникации - массовую коммуникацию, о которой в основном, и будет идти речь в настоящем сочинении. Аналогичным образом же определяются и политические коммуникации.
Как уже отмечалось, именно в информационно-коммуникационной сфере лежат цели поисков приемлемого, сбалансированного относительно новых геополитических условий «институционального дизайна». И хотя традиционные исследования политических коммуникаций обычно посвящены изучению в первую очередь пропагандистских процессов, существуют так же исследования, рассматривающие политические коммуникации как среду для «зарождения» дискурсивных мобилизационных механизмов регулировки модернизационных процессов и их последствий в современных условиях глобализации.
Серьёзный вклад в исследование проблем политических коммуникаций внесли представители различных философско-социологических учений. Речь идёт о таких учениях, как: понимающая социология, которая рассматривает социальность в качестве результата конструирования коммуникационных актов; персонализм, описывающий коммуникацию через способность одного актора открывать в себе чувства другого; феноменологическое направление, оценивающее коммуникацию через понятие интерсубъективности; семиологические учения, которые позиционируют свойства знаков, как носителей значений, в качестве доминирующих, и другие.
Rosenbluelh, A., Wiener, N., Bigelow, J. Behavior, Рифове and Teleology II Philosophy of science. Baltimore, 1943. Vol. 10. No 1
Труды К. Дойча играют в этом отношении принципиальную роль. К. Дойч явился исследователем, который впервые в конце 40-х годов XX в. представил политическую систему как особую форму информационно-коммуникационных обменов между управляющими и управляемыми. Близкие выводы содержатся и в трудах Истона Д. и Алмонда Г., которые описывали функционирование системы власти через механизмы распространения ценностей и других форм сообщений, а так же Хабермаса Ю. и Арендт X., связавших изучение коммуникационных процессов с понятием публичной сферы.
Зачастую в современной западной науке под политическими коммуникациями в теоретическом плане подразумевают разнообразные социальные контакты, возникающие как в публичной сфере, так и в связи с влиянием акторов на политические события. Дентон Р. и Вудворт Г. трактуют политические коммуникации как публичные дискуссии, формирующиеся «по поводу рационального распределения дефицитных ресурсов, наделения кого-либо легитимной властью, возможностей публичной власти применять различного рода санкции»11. Макнайр Б. связывает их природу с «целевым характером коммуникации, касающимся политики» и зависящим от поведения публики и действия медиаинститутов . Американская исследовательница Грабер Д. предложила более широкое определение этой разновидности коммуникаций, которые она, впрочем, обозначает по-своему, как «язык политики». В частности, она понимает их как форму общения, которая использует вербальные и неязыковые средства контактов (в том числе язык телодвижений), а также включающую в себя резличные политические акты - бойкот, протест и др. 13. Похожего расширительного понимания политических коммуникаций придерживается и Р. Шварценберг, который усматривает их наличие в отношениях не только
Denton, R. Е., Woodward G. С. Political Communication in America. N. Y.: Praeger, 1990, p. 14
12 McNair, B. An introduction to Political Communication. L.; N. Y., 1995, p. 3
13 Graber, D. A. Political Language in Nimmo and Sanders II Handbook of Political Communication. Beverly
Hills: Sage, 1981, p. 195-223
элементов политической системы, но и политической системы с обществом в целом.
Однако политические коммуникации чаще рассматриваются скорее в прикладном плане - в связи с изучением массовых информационных процессов. Так некоторые западные авторы (П. Норрис, Дж. Куртис, Д. Сандерс), обобщив такого рода подходы, выделяют три основных научных направления, в которых политическая коммуникация рассматривается как форма осуществления массовой коммуникации. К первому направлению относятся довоенные теории, представленные в основном в трудах У. Липмана и утверждающие способность СМИ к практически ничем не ограниченному влиянию и манипулированию общественным мнением; второе направление представлено послевоенными теориями, в рамках которой П. Лазарсфельд, Б. Берельсон, X. Годе и другие исследовали зависимость эффективной массовой информации и пропаганды от состава аудитории и её партийных идентичностей); к третьему направлению относятся недавно оформившиеся теории (исследования Д. Батлера, Д. Тоукса, Д. Каванаха и других), в которых делается упор на методы информационного воздействия во время избирательных кампаний, информационные ресурсы и технологии, изменяющие приоритеты общественного мнения, стратегии СМИ и партий, динамику информационной среды 14.
Ярким примером теоретического подхода, отдающего информации главенствующий приоритет, стала кодовая модель коммуникации. Эта модель демонстрирует возможность передачи и воспроизведения информации благодаря процессу коммуникации, осуществляемому посредством преобразования сообщения, неспособного самостоятельно преодолеть расстояние (здесь имеются в виду не только физические препятствия, но так же и психологические, ментальные, поведенческие и
On message, Communicating the campaign I P. Norris, J. Curtice, D. Sanders, M. Scammel, H. Semetco (eds). London: SAGE Publication Ltd., 1999
прочие), в некие сигналы кода, которые можно транслировать. Помехи в условном канале связи могут исказить сигнал и даже перекрыть его. Если канал чист, успех коммуникации в основном зависит от эффективности работы «декодирующих устройств» и идентичности кода на вводе и выводе. Несмотря на очевидную техническую окраску, в виду применяемости в рамках кибернетических схем, данная теория так же легко применима и для социально-политических, массовых коммуникаций в самом широком смысле. «Отправитель» информации (например, СМИ или политический институт) прибегают к помощи различных информационно-коммуникационных технологий, политтехнологий, создавая тот самый условный «сигнал кода», чтобы донести информацию для «получателя» (например, простого обывателя, гражданина, избирателя) в желаемом виде. Следует заметить, что кодовая модель (в своём семиотическом ракурсе) не может полностью адекватно описывать реальные процессы коммуникации на том или ином естественном языке. Очевидно, что понимание предполагает нечто большее, чем только декодирование, в частности, интерпретацию полученной информации. Однако с другой стороны, именно в японской коммуникационной модели мы увидим ярко выраженный семиотический или символический характер, вытекающий из ментальных и природно-исторических особенностей японского сообщества. Исходя из этого, кодовая модель коммуникации остаётся крайне важной в рамках настоящего исследования.
Проблемы семантико-прагматического характера стимулировали разработку инференционной модели коммуникации, создателем которой можно считать Герберта Пола Грайса 15. В этой модели и участники коммуникации, и само сообщение получают несколько иной статус. В отличие от кодовой модели, где участники, сообщение и сигнал связаны по сути симметричным отношением кодирования и декодирования,
Грайс, Г.П. Логика и речевое общение // Новое в зарубежной лингвистике. Вып.16. - М.: Прогресс, 1985
инференционная модель в качестве своего функционального основания использует принцип выводимости знания. Если в кодовой модели говорящий намеренно отправляет слушающему некоторую мысль, то в инференционной модели говорящий, вкладывая свой смысл, т.е. то, что он «имеет в виду» в сообщение, демонстрирует три интенции: 1) он намерен вызвать определённую реакцию со стороны получателя; 2) он хочет, чтобы получатель распознал это его намерение; 3) он хочет, чтобы это распознание намерения со стороны получателя явилось основанием или частичным основанием для реакции. Присутствие и выполнение этих трёх интенций необходимо для успеха коммуникации. Однако функционально единственно необходимой оказывается только вторая указанная интенция. Процесс общения формирует не желание человека передать информацию, а его желание сделать свои интенции понятными другим. Интенции определяют, как должно пониматься данное содержание.
Заметим, однако, что инференционная модель коммуникации рассматривает и те случаи, когда в сообщении нет никакого пропозиционального «смысла» и оно вообще не использует «кода». Вследствие стремления исследователей к единой модели коммуникации, зачастую складывается не совсем верное представление о том, что новая, инференционная модель является развитием более старой, кодовой модели, а не принципиально иным, альтернативным подходом. Кодовая модель укоренилась в научном и обыденном сознании, а инференционная появилась не так давно, но хорошо воспринимается на уровне «здравого смысла». Грайс исходит из предположения о том, что коммуникация становится возможна при наличии любого способа распознать интенции, т.е. без некоего конвенциального, установленного кода. Если следовать его логике, то должны быть случаи коммуникации исключительно инференционной, без кодирования/декодирования в узком смысле этого слова. И если на Западе подобная коммуникация может существовать в редких случаях - так, например, Дж. Серль не отрицает возможности инференционной
коммуникации, но всё же настаивает, что такие случаи, не использующие кода, редки, маргинальны, и человеческое общение фактически всегда опосредованно кодом16 - то в Японии инференционная коммуникация в чистом виде оказывается более распространённой. Скорее всего, это вызвано тем, что семантическая, символическая сущность японской коммуникации не носит характер «кода» в изначальной его интерпретации: дело в том, что этот семантический код японского общения не является «писаным», принятым «сверху», официально установленным. Скорее он формируется естественным путём в течение всей истории японского сообщества и обусловлен особенностями формирования политического сознания и сознания вообще в Японии, и являет собой некую иррациональную, подсознательную структуру. Более подробно мы остановимся на этом в первой главе настоящего сочинения, где исследуем непосредственно особенности японского политического сознания. Пока же можно сделать предположение о том, что в случае с японскими коммуникациями стирается чёткая грань между вербально-кодовой моделью общения в традиционном для западной науки понимании этого слова и в чистом виде инференционной моделью передачи, усваивания и интерпретации информации. Наличие кода в японской модели коммуникации имеется, однако код этот не является чёткой рациональной системой, а носит свободный, подсознательный характер.
В этом отношении весьма логично выглядит т.н. «сильная» версия инференционной теории коммуникации, сводящая все кодовые механизмы к инференционным, выводным. Код в этом случае трактуется как набор конвенций, общий для отправителя и получателя информации, которые выводят сообщение из знания конвенций, сигнала и контекста. Этот подход хорош для анализа условных символов, но его ограниченность проявляется, как только в рамках исследования оказывается «живой» язык: языковые репрезентации не всегда концептуальны, а отношения между ними не всегда основаны на выводимости. Опять же, однако, эта проблема становится менее
16 Searle, J. R. Indirect speech acts. II Syntax and semantics. -- N.Y., 1975. - Vol. 3.
значимой, когда мы имеем дело с японской моделью, где язык «условных символов» и «живой» язык абсолютно не отделены друг от друга.
Интеракционная модель коммуникации в соответствии со своим наименованием в качестве главного принципа выдвигает взаимодействие, помещённое в социально-культурные условия ситуации. Не языковые структуры кода, а коммуникативно-обусловленная социальная практика объясняет природу трансформации смыслов в общении. Данная модель помещает в центр внимания аспекты коммуникации как поведения. Общение может состояться независимо от того, намерен ли «говорящий» это сделать, а так же независимо от того, рассчитано ли данное высказывание на восприятие «слушающим». Коммуникация происходит не как «трансляция информации» и «манифестация намерения», а как демонстрация смыслов, отнюдь не обязательно предназначенных для распознавания и интерпретации её получателем. Практически любая форма поведения - действие, бездействие, речь, молчание в определённой ситуации может оказаться коммуникативно значимой. Следовательно, пока человек находится в ситуации общения и может наблюдаться другим человеком, он демонстрирует смыслы, хочет он этого или нет. При этом важную роль играет и активность воспринимающего. Э. Гофман различал информацию, сообщаемую преднамеренно (information given) и информацию, сообщаемую непреднамеренно (information given-off). Если с участием в коммуникативном процессе первый тип информации обязан, прежде всего, говорящему, который отбирает эти смыслы, придаёт им форму и излагает их в соответствии с со своими интенциями; то информация второго типа оказывается в долгу у реципиента, а именно его восприимчивости, избирательности и способности к интерпретации. Как раз интерпретация и становится в интеракционной модели критерием успешности и главным предназначением коммуникации в отличие от распространённого представления её основной функции как «достижение взаимного понимания». Это серьёзно меняет статус коммуникантов. Этим обусловлена
и асимметрия модели: порождение смыслов и их интерпретация отличаются как по способам осуществления этих операций, так и по типам участвующих в них побочных факторов. Реципиент может вывести смыслы, отличные от задуманных говорящим, что в жизни встречается не так уж редко. Интеракционная модель предполагает сильную ситуативную привязанность, что может выражаться в учёте невербальных аспектов коммуникации и деятельности в целом, в использовании широкого социально-культурного контекста. И в том, и в другом случае исследователь имеет дело с «фоновыми знаниями», конвенциональными по своей природе, но далёкими от уровня алгоритмизации языкового кода. Зависимость от кода в интеракционной модели меньше, но роль общих значений остаётся высокой, хотя здесь приоритет отдаётся уже не языковым конвенциям, а социокультурным.
Из всех трёх теорий коммуникаций интеракционная в наибольшей степени соответствует японской модели: здесь наиболее чётко прослеживается социально-культурный аспект общего семантического фона японской коммуникации. Если кодовая и инференционная теории описывают японскую модель лишь отчасти (из-за отсутствия здесь чёткой грани между алгоритмизированным кодом и свободной инференционной коммуникацией), то интеракционная теория как раз обозначает это «отсутствие грани» как «фоновые знания», т.е. как иррациональный «квазикод», о котором уже упоминалось.
Как известно, в политической сфере любого общества существует множество зависимостей между участвующими в борьбе за власть группами, индивидами и институтами. Наиболее глубинный характер имеют связи, которые возникают вследствие информационных обменов между людьми и складывающихся на этой основе разнообразных форм взаимного общения, или, говоря другими словами, - форм коммуникации. Именно на основе коммуникации информация передаёт политический опыт поколениям, способствует социализации людей, структурирует политическую жизнь.
Если рассматривать информацию в качестве универсального субстрата общественных отношений, то политика будет представлять собой не что иное, как особую форму информационно-коммуникационных процессов, формирующихся при распределении общественных ресурсов и статусов с помощью государственной власти. Эти процессы проявляются как взаимодействие разнообразных идеологий, чувств, ценностей или же официальных норм и оппозиционных мнений различных акторов. Так политические субъекты сигнализируют о своём существовании человеку, устанавливают с ним определённые контакты и связи, которые и позволяют им играть различные политические роли. В свою очередь целенаправленные контакты между людьми, обменивающимися и потребляющими различные сведения, выступают связующим звеном между разными уровнями политической системы. С их помощью институты власти выполняют свои особые функции по управлению государством и обществом. Вместе с этим информация выступает и как особый политический ресурс: владеющие ею акторы получают преимущества при завоевании и перераспределении власти. От наличия или отсутствия должной информации зависят возможности субъекта обрести или утратить власть, добиться влияния, реализации своих интересов в политической сфере. Таким образом, получение нужной информации становится специфической целью любых акторов, действующих в политике и заинтересованных во влиянии на власть. Но если информация не находит выхода в практических действиях людей и институтов, то она начинает подрывать основания их политических статусов и действующие в обществе традиции распределения власти. Поэтому неразвитость информационно-коммуникационной циркуляции неизбежно ослабляет власть государства и ведёт к снижению адаптации её институтов к социальным изменениям. Существует два общетеоретических подхода к подобным проблемам информации и коммуникации.
Первый отводит главную роль информации, так как именно она служит формой репрезентации действительности, объективного мира, где
локализован опыт человека. Информация заменяет мир вещей, вследствие чего сама приобретает некоторую «вещественность», позволяет индивиду освоить действительность и затем реорганизовать опыт. При таком подходе собственно коммуникация выступает как процесс оформления информации и как процесс, обеспечивающий её трансляцию между индивидами. С этой точки зрения коммуникацию можно оценивать по критериям эффективности и надёжности. Информация же получает здесь приоритет благодаря предположению о её способности запечатлеть, зафиксировать, закодировать реальный мир 17.
Второй подход в качестве доминирующего звена заявляет коммуникацию, рассматривая её в качестве конститутивного (Макаров, 40) фактора поведения и деятельности людей, а не как простой обменный процесс между отправителями и получателями информации. В таком ракурсе «очевидные» свойства действительности становятся таковыми лишь благодаря коммуникативному действию. Это означает, в свою очередь, что информационные средства - не просто репрезентации мира, а неотъемлемая часть общения. Информационные средства - в самом широком смысле, в том числе массовые и политические, - как раз и играют конститутивную роль в коммуникации, создавая иллюзию единственного познаваемого мира, и способствуют познанию действительности, предположительно независимой от самого общения. Будучи продуктом коммуникации, информационные средства отображают её социальную организацию.
Очевидно, что первый подход оправдан и адекватен исключительно в рамках изучения языка в узком смысле; второй же предпочтительнее первого в исследованиях речевых коммуникаций самого различного рода, в т.ч. массовых и политических коммуникаций. Поэтому в дальнейшем исследовании использование именного этого второго подхода видится наиболее предпочтительным. Дополнительную значимость для настоящего
Макаров, М. Л. Основы теории дискурса. - М.: ИТДК «Гнозис», 2003, с. 38 там же, с. 40
сочинения этот подход приобретает ещё и потому, что именно коммуникативные особенности японской политической действительности оказываются оригинальными и нетрадиционными для западных моделей коммуникации, в то время как непосредственно информация зачастую оказывается схожей.
Таким образом, в настоящем исследовании, при рассмотрении коммуникационных механизмов политических модернизаций в Японии, мы исходим именно из этого утверждения и рассматриваем политическую коммуникацию именно в качестве формы осуществления коммуникации массовой.
Особый интерес представляет использование теории модернизаций и теории коммуникаций в условном «симбиозе», поскольку они не только не противоречат друг другу, но и в известной степени дополняют друг друга: фактически совместное использование этих теорий позволяет одновременно рассматривать и политические процессы модернизации как таковые, и информационно-коммуникационную среду этих процессов - таким образом, появляется возможность создать более объективное, непротиворечивое представление об исследуемом предмете.
Кроме того, в виду означенной критики теории модернизаций и неоднозначности на сегодняшний день теории коммуникаций, как самостоятельных методологических основ, видится приемлемым использование так называемого «синтетического» подхода, который сочетает в себе черты и элементы различных теоретических и методологических научных направлений. Необходимость использования подобного подхода именно в изучении государств Востока и в частности Японии возникла уже давно. Отдавая должное тому вкладу, который внесла формационная концепция истории в развитие методологии политической науки в целом, а особенно в изучение политических процессов Европы феодальной и
буржуазной эпох , отметим, вместе с тем, что её использование при изучении ряда восточных сообществ не всегда является продуктивным; созданный формационной теорией понятийно-категориальный аппарат оказывается мало полезным при изучении сообществ, лишённого объектов, строго подходящих под категории данного аппарата. На наш взгляд, наиболее приемлемыми теориями для изучения политических процессов японского общества помимо теории модернизаций являются цивилизационный подход и современная этнопсихологическая школа.
«Цивилизационный подход» или теория цивилизаций, возникает в XVIII в., неразрывно связанна с деятельностью и творчеством шотландского просветителя Э. Ферпосона и прошла целый ряд этапов в своём развитии. Среди исследователей, сыгравших первостепенную роль в создании методологии цивилизационного подхода, следует назвать О. Шпенглера 2\ М. Вебера, А. Дж. Тойнби 22, Э. С. Кульпина, Л. Февра, С. Хантингтона, Н. Я. Данилевского23.
По определению Н. И. Смоленского, методология теории цивилизаций «есть разновидность ... мышления, рассматривающая историю как совокупность самостоятельно и независимо друг от друга протекающих процессов»24.
Однако, главную причину невозможности использовать принципы и методы цивилизационной парадигмы в чистом виде, на сегодняшний день, составляет её незавершённость. Теория цивилизаций ещё не обладает устоявшимся и признаваемыми всеми без исключения исследователями принципами, категориями и методами. Поэтому, в нашем случае, логичнее
Григорьева, Е. А., Российско-китайские отношения второй половины XVII - первой половины XVIII века в контексте развития внешнеполитической доктрины империи Цин. - Автореферат. - Нижний Новгород, 2000
20 Ferguson, A. History of Civil Society. - Edinburg, 1765
21 Шпенглер, О. Закат Европы. -М., 1993
22 Тойнби, А. Дж. Постижение истории. - M., 1986-92
23 Данилевский, Н. Я. Россия и Европа. - М., 1869
24 Смоленский, Н. И. Проблемы логики общественного развития. // Новая и новейшая история. 2000,
№1, с. 6
было бы говорить о применении элементов цивилизационного анализа в исследовании.
В настоящем исследовании делается попытка доказать, что в основе особенностей модернизационных процессов Японии лежат характерные особенности ментальносте японского сообщества. Таким образом, оценивая модернизационные процессы в современной Японии через призму цивилизационного анализа истории этих процессов, мы исходили из того, что социально-политическое сообщество Японии формировалось по специфическим законам, имело особый менталитет, формировавшийся в специфических природно-географических условиях и в условиях специфической же социально-экономической ситуации.
В рамках методологического подхода ключевыми элементами исследования стали следующие:
1. Понятие «ценность». М. Вебер трактует «ценность» как
«свойственное эпохе направление интереса» и, в сущности, утверждает, что в
общественно-экономической жизни социально активный индивид действует,
руководствуясь именно этим интересом 25. В ракурсе настоящей работы это
может означать, что любые социо-экономические процессы не могут быть
рассмотрены в отрыве от базовых ценностей конкретных сообществ. То есть,
подобные процессы в Японии (являющиеся предметом нашего исследования)
не могут рассматриваться в отрыве от ценностных императивов самих
японцев.
2. Идея «Вызова-и-Ответа» А. Дж. Тойнби, суть которой сводится к
тому, что некий «вызов», брошенный сообществу со стороны соседей или
просто исторических условий стимулирует в нём поиски «ответа», то есть
процессы, направленные на усложнение и совершенствование его
внутренней структуры26.
Вебер, М. Протестансткая этика и дух капитализма. // Протестансткая этика. Сборник статей. - М.,
1972-73
26 Тойнби, А. Дж. Постижение истории. - М., 1986-92
3. Социо-естественный фактор, как один из основополагающих факторов истории, в том числе и истории экономических и политических процессов модернизации. Развивая эту мысль, Э. Ферпосон доказывал, что природа тесно связана с обществом, и что именно под влиянием природы человек развивает основы своей социальной жизни2?.
Так же для нас крайне важно использование методологического аппарата современной этнопсихологической школы. Сразу отметим, что некоторые базовые понятия этнопсихологии и социологии, достаточно ясно разделяемые, будучи применёнными к представителям европейских цивилизаций, в нашем случае оказываются более пластичными и взаимно схожими. В виду свойственной мышлению японцев своеобразности, возникает серьёзная проблема соотношения таких понятий, как «менталитет» и «этническое самосознание», «национальное самосознание» и «менталитет». Сикевич 3. В. характеризует менталитет как «своеобразное социально-психологическое ядро самосознания любой общности» . Национальное самосознание, в сравнении с менталитетом, она определяет как более устойчивое: «оно сохраняется, пока существуют осознаваемые его носителями границы «группового членства»». Менталитет же, по мнению Сикевич, подвержен трансформациям и сильным изменениям под воздействием тех или иных факторов (социальных, политических, экономических и др. кризисных ситуаций). Однако отметим, что в истории Японии подобного разрыва между этими двумя понятиями (менталитет и национальное самосознание) не наблюдается. Дело в том, что кризисные моменты и соответствующие им коренные переломы в жизни и мышлении японцев (имевшие место в японской истории дважды: в XIX в., в период т. н. «реставрации Мэйдзи», и после Второй Мировой Войны во время американской оккупации территории Японии в 1945-1955 гг.) вовсе не оказали того разрушительного воздействия на менталитет и не привели к
27 Ferguson, A. History of Civil Society. - Edinburg, 1765
28 Сикевич, 3. В. Социология и психология национальных отношений: Учебное пособие. - СПб.: Изд-
во Михайлова В. А., 1999. - с. 146
«появлению многочисленных форм маргинального и отклоняющегося поведения», о которых говорит Сикевич 29. Иными словами, менталитет японца в кризисные моменты истории не подвергался глубокой и болезненной ломке. Он лишь гибко и легко подстраивался под изменяющиеся условия, по сути, сохраняя свои первозданные особенности, подобно этническому, а вслед за ним и национальному сознанию и самосознанию. Неоспорим тот факт, что всё это время, а особенно в период следующего коренного перелома в истории Японии, в послевоенное время XX в., японский тип мышления менялся и трансформировался. Однако это было именно формирование, конструктивное изменение ментальносте, но никак не ломка: все последующие глобальные изменения в экономической сфере были подготовлены уже оформившимся или, по крайней мере, заканчивающим оформляться современным японским типом сознания и мышления. Исходя из вышесказанного, в дальнейшем не будет проводиться резкая грань между понятиями «менталитета», «этнического характера» и «национального самосознания» в отношении японской цивилизации. В данном контексте понятие «менталитета» оказывается тождественным совокупности понятий этническое «сознание» и «самосознание», т. е. понятию «этнического характера».
Сочетание вышеизложенных принципов явилось методологической и теоретической основой диссертации.
Эмпирическую базу исследования составили30:
I. Первую группу составили законодательные акты и документы государственной власти:
Это акты американских (в послевоенные годы) и японских властей, Конституция Японии от 11 февраля 1889г., Конституция Японии от 3 ноября 1946 г., созданная на основе прежней Конституции Японии и требований американских властей, возглавляемых генералом Маккартуром,
29 Сикевич, 3. В. Социология и психология национальных отношений: Учебное пособие. - СПб.: Изд-
во Михайлова В. А., 1999.-е. 146
Полный список источников см. на с. 146
экономические программы (Доджа, Шоупа и др.), законодательные акты современной Японии, программы политических партий.
II. Вторую группу составляют мемуары и очерки политических и
экономических лидеров Японии, учёных-политологов, историков и
экономистов.
III. Третья группа включает в себя художественные произведения
японской поэзии и прозы различных исторических периодов; графическая
японская проза (манга) политического содержания; игровые и анимационные
видео-источники различных политических эпох.
Следует особо оговориться о том, почему видится необходимым и крайне важным рассмотрение анимационных видео-источников в рамках означенной темы. Эту важность можно условно выразить в четырёх основных пунктах. Японская анимация:
является яркой и наиболее наглядной иллюстрацией идеи «Вызова-и-Ответа» А. Дж. Тойнби, применительно к японской действительности: именно японская анимация оказалась тем самым ответом на вызов американской массовой видео-индустрии;
оказывается характерным проявлением так называемого сюивизма - единения людей на основе определённого предмета - черты, свойственной в первую очередь островным цивилизациям, к которым, согласно теории обособленных «культурно-исторических типов» Н. Я. Данилевского, относится Япония;
являет собой пример характерного переплетения различных сфер в жизни японцев (художественное творчество и экономика, высокое искусство и массовая культура, философские идеи и коммерческие штампы, и т.п.);
является классическим примером массовой коммуникации, без изучения которой невозможно объективно информационно-коммуникационное поле политических процессов в целом.
Таким образом, на наш взгляд, имеющиеся источники содержат материал по культуре, экономике, истории и политике Японии достаточный для анализа интересующего нас предмета и построения некоторых самостоятельных выводов.
Научная новизна диссертационного исследования заключается в том, что:
Выявление уникальных особенностей функционирования традиционных механизмов политической модернизации является оригинальным в рамках политологического исследования.
Исследована ключевая роль политического сознания и политического поведения в процессах политической модернизации, а так же впервые рассмотрено совместное их функционирование в качестве фундаментальных традиционных механизмов.
В исследовании впервые предпринята попытка выделить в рамках архаичного, традиционного политического сознания Японии черты -аналогичные политическому сознанию эпохи «постмодерна». Данный феномен является уникальным и «естественным» механизмом политической модернизации.
Попытка осмысления всего комплекса политических процессов в Японии в вышеизложенных категориях и понятиях даёт возможность говорить:
о влиянии традиционной системы ценностей Японской цивилизации на процессы политической модернизации;
о воздействии западного, в частности американского, «вызова» на процесс модернизации и совершенствования политической и экономической систем Японии;
о том, что иррациональный по сути тип мышления, свойственный представителям Японской цивилизации, обладал уникальными
«постмодернистскими» чертами, и в результате привёл к рациональным результатам.
Практическая значимость исследования состоит в том, что:
Анализ процессов политической модернизации происходит через исследование внутренних традиционных механизмов общества.
Результаты исследования будут использованы в учебном процессе в виде специальных курсов и включения отдельных тем в основные курсы для студентов-политологов, историков, социологов и культурологов.
Выводы диссертации могут быть использованы для построения моделей политической модернизации с использованием традиционных механизмов в России.
Основные положения, выносимые на защиту.
Природно-культурные условия модернизационных процессов в японском обществе
Характеризуя тип мышления любого народа-представителя дальневосточной цивилизации, в литературе авторы обычно прибегают к термину «иррациональный» . Иррациональный тип мышления, в противоположность рациональному западному типу. Мы так же не станем отвергать такую позицию, однако сразу отметим две важных вещи: во-первых, конечно же, нельзя квалифицировать менталитет, ограничиваясь одним голым термином. Во-вторых, в нашем случае с Японией, пресловутая «иррациональность» мышления нуждается в очень серьёзных оговорках и разъяснениях 33. И для того, чтобы более детально разобраться в том, что же такое на самом деле уникальная японская ментальность и что скрывается за словосочетанием «иррациональный тип мышления» в отношении японцев, видится логичным рассмотреть самые разные сферы жизнедеятельности человека в Японии и через человеческое поведение и совокупность его поступков в разнообразных жизненных ситуациях попытаться ответить на интересующий нас вопрос.
Первостепенной задачей видится рассмотрение основы, то есть природно-географической картины, в которой, собственно, и формируется как японское мышление, так и государство; как политическое сознание, так и политическая система японцев. На наш взгляд, именно уникальность этих условий определило всю дальнейшую специфику развития японского сообщества.
Первой и, очевидно, наиболее существенной особенностью географического положения Японии является обособленность и удалённость от материка. Отсюда проистекает глубоко интимный, закрытый характер формирования японского сообщества. Географическую замкнутость в Японии - стране, не отличающейся особым национальным разнообразием, -так же можно определённо считать фактором смешения и переплетения этнического и национального в сознании людей. Поэтому государственное (национальное) оказывается здесь неотделимо от природно-географического (этнического). Подобное переплетение различных элементов жизни явилось одной из важнейших черт японского сознания. Именно поэтому в Японии складывается уникальная система отношений народа и государства. В виду территориальной ограниченности и во многом вынужденного единения всего сообщества, фактически пропадает грань, разделяющая власти предержащие и простой народ. Речь идёт в первую очередь о психологическом барьере между людьми и государством, каковой имеет место в подавляющем большинстве стран Европы и Азии. Японский исследователь Таити Сакайя34 говорит о глубочайшем доверии японцев своей стране и правительству, потому что они «неразрывно связаны с природными условиями, в которых развивалась их островная страна» . Так, в частности, Т. Сакайя приводит пример с домовыми книгами и регистрацией жителей - явлениями мало популярными в современных развитых странах (так на сегодняшний день система домовых книг существует только в Японии, Южной Корее и на Тайване). Именно осведомлённость государства, в сознании японца, оказывается главным залогом благополучия. «Правительство лучше информировать, безо всякого кнута и пряника» , - пишет Т. Сакайя. И диаметрально противоположное отношение мы можем наблюдать в сознании жителей материковой части Азии и Европы, которое характеризуется желанием скорее избежать надзора и контроля со стороны власти, поскольку последние как раз сопряжены с неудобствами, а отнюдь не с благополучием. По нашему мнению, дело в том, что для японца внимание власти - не есть проявление давления, навязывания каких-то стесняющих естественную человеческую свободу факторов, а наоборот, проявление заботы. Кроме того, подобное отношение находится у японцев на уровне неосознанного, на уровне внутреннего восприятия, равно как и отношение к явлением не социального, а природного характера. Как уже говорилось выше, восприятие государства и сообщества как культурной системы в японском сознании неразделимы, в виду природно-географических факторов, а так же некоторых других, о которых будет упомянуто ниже.
Политическая модернизация «Мэйдзи Исин»
Как уже было установлено выше, политическое сознание эпохи Мэйдзи не испытало болезненной трансформации в ходе модернизационных процессов XIX в., сохранив все свои фундаментальные социально-психологические императивы и частично инкорпорировав новые западные тенденции. Однако голых оснований предполагать, что таким же неизменным должно было оставаться и политическое поведение, практически нет: дело в том, что те единые и жёсткие дискурсивные связки между сознанием и поведением, которые существовали в японском обществе, претерпевают серьёзные изменения в ходе модернизационных процессов. Главным образом это происходит из-за прихода принципиально нового и, казалось бы, чуждого западного дискурса, основанного на длительной иудеохристианской традиции и индивидуалистской монотеистической концепции либеральных ценностей. Как уже говорилось в предыдущей главе, в период «реставрации» был произведены существенные реформы и преобразования как в экономической, так и в социально-политической сферах жизни японского общества в соответствии с новыми веяниями. И главным символом «вхождения» западного дискурса в коммукационную систему японца (а так же наоборот - символом «вхождения» Японии в число передовых, модернизированных стран Запада), несомненно, явилась уже упоминавшаяся Конституция 1889 г. Видится логичным рассмотреть основные положения этого документа, для более точного понимания эволюции политического сознания Японии в этот период.
Показательно, что первая глава японской Конституции посвящена именно императору тэнно . В ней говорится, что император является самым значимой и авторитетной фигурой во всей Японии как в политическом отношении, так равно и с точки зрения традиционной национальной религии. С одной стороны, это может означать, что как потомок «непрерванной за многотысячелетнее время» династии (ст. 1) он, фактически, оказывается живым богом. Его особа священна и неприкосновенна (ст. 3). С другой стороны, император является никем не заменяемым главой государства (ст. 4) и сосредоточием всех прав властелина, происходящих от верховной власти: он устанавливает законы в согласии с парламентом (ст. 5), приказывает опубликовывать и осуществлять их (ст. 6) и заставляет подданных соблюдать их (ст. 57) 90. В свою очередь роль парламента, кабинета и суда в конечном итоге заключается всего лишь в содействии императору.
Кроме этого, император непосредственным образом управляет группой людей, которая служит действительным орудием осуществления императорской воли, т. е. военными и бюрократией (ст. 10). Он стоит во главе вооруженных сил (ст. 11), единолично и самостоятельно определяет отношения Японии с другими государствами (ст. 13), как милостивый государь жалует подданным награды, ордена и т. п. (ст. 15), санкционирует амнистию (ст. 16) и т. д.
Современное политическое состояние японского общества
Курс на новую политико-экономическую модель был взят в середине 70-х. Вот характерные черты новой модели 109:
1. Интенсификация использования производственных ресурсов. Снижены издержки производства за счёт экономии на расходах сырья и материалов; более эффективно стали использоваться трудовые ресурсы.
2. Изменения в отраслевой структуре производства и занятости. На первый план выходят наукоёмкие отрасли (машиностроение, электроника, новые материалы, телекоммуникации). Повышена доля сферы нематериального производства: торговля, финансовые услуги, логистика, маркетинг, реклама.
3. Резкое усиление роли научно-технического прогресса в экономике. Значительно увеличено финансирование сферы НИОКР (R&D). Результаты: Япония начала производить собственные технологии помимо заимствованных. Отстаивая по ряду позиций в фундаментальных исследованиях, Япония лидирует в прикладных разработках (гражданские технологии).
4. Изменение внешнеэкономической стратегии. Осуществлён переход от ориентации на экспорт товаров к экспорту капиталов. Япония стала осуществлять широкомасштабные инвестиции (прямые и профильные) за рубежом. Была сделана ставка на рынок Юго-Восточной Азии и США. Позднее в сферу интересов японских инвесторов вошла Западная Европа.
Происходит так же смена приоритетов в системе государственного регулирования экономики. Это изменение касалось перехода от административно-финансового регулирования (контроль над процентной ставкой, кредитная экспансия, государственное предпринимательство) к косвенным методам государственного вмешательства в экономику (подавление инфляции, контроль денежной массы, обеспечение стабильности курса национальной валюты). Основная цель новой макроэкономической политики государства - создание рыночного механизма формирования такой политики. Назовём те успехи, которых удалось достигнуть: это наличие в стране высококвалифицированной рабочей силы, благоприятная внешняя среда и кооперация государства и бизнеса.
Однако все эти изменения на этот раз не приводят к тому невероятному эффекту, каковой имел место в условиях двух предшествующих модернизаций. Дело в том, что на рубеже веков принципиально меняется коммуникационная геополитическая структура мирового сообщества. Япония настолько тесно и глубоко вынуждена входить в совершенно новые социально-политические и дискурсивные конструкты, что теперь её уже приходится не только и не столько внедрять западные цивилизационные императивы в свою модель, как это было ранее, сколько собственные ценности приращивать к дискурсивной модели Запада.
Как пишет американский японовед и политолог Р. Боуэн, «современная Япония служит великолепным примером феномена маленького государства с великой экономической и политической мощью, чьи возможности влиять на международные события строго ограничены, несмотря на вполне очевидное желание играть более значительную роль. Попытки Японии достичь политического положения, сравнимого с её экономическими победами, на международной арене увенчались лишь минимальным успехом»110.
Исторические факторы, особенно поражение Японии во Второй Мировой войне и последующая оккупация страны Соединёнными Штатами, продолжают влиять на послевоенную внешнюю политику Японии. Подобным фактором явилось так называемое «мирное предложение» принятой под влиянием США Конституцией, а так же общественное согласие, возникшее на его основе.
Начиная с послевоенных лет, оборонительный союз Японии с Соединёнными Штатами придал сильнейший импульс мировой политике, одновременно и сдерживая, и налаживая отношения Японии с другими государствами. Японская зависимость от оборонительных гарантий Америки иногда приводит к попыткам Японии добиться большей независимости во внешней политике.
