Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Знание как концептуальный фон значения 18
1. Словарь или энциклопедия? 20
1.1. Расширение корпуса 24
1.2. Обращение к прагматическому контексту 26
1.3. Поиск кодов 28
2. Знания в терминах социальных конвенций 31
2.1. Социальные нормы 31
2.2. Социальные стереотипы 36
3. Знания в терминах схем повседневного опыта 39
3.1. Социальные фреймы в интеракционистской теории И. Гофмана... 40
3.2. Фрейм как «визуальный образ ситуации» в теории М. Минского.. 43
3.3. Фреймы как «понятийные структуры»: фреймы интерпретации
Ч. Филлмора 47
4. Знания в терминах ментальных репрезентаций: идеализированные когнитивные модели 51
4.1. Образно-схематические модели 52
4.2. Пропозициональные модели 53
4.3. Метафорические модели 54
4.4. Метонимические модели 54
5. Выводы по главе 56
Глава II. Форма содержания как функция познания 60
1. Смысл и значение 61
1.1. Тождество по смыслу и значению 63
1.2. Тождество и подобие в языке 65
1.2.1. Тождество. К интерпретации внешне тождественных выражений вида а = а 65
1.2.2. Подобие. К интерпретации выражений вида а = Ъ a) а и Ъ суть разные имена того же объекта. К интерпретации гетерономинативных выражений 70
b) а и Ъ суть объекты того же класса. К сравнению с образцом 76
c) а и Ъ суть объекты разных классов. К интерпретации внешне противоречивых выражений 79
1.3. Выводы 86
2. Об оформлении субстанции содержания 87
2.1. К истории вопроса 90
2.2. О форме и субстанции в языке
2.2.1. Из чего состоит субстанция содержания? 95
2.2.2. Как оформляется субстанция содержания в языке? 98
2.3. Семантические компоненты значения как способ оформления субстанции содержания 103
2.3.1. Компоненты значения не универсальны 104
2.3.2. Компоненты значения не минимальны , 106
2.3.3. Компоненты значения не малочисленны 108
2.3.4. Компоненты значения — не свойства референта 109
2.3.5. Компоненты значения — не часть понятия 111
2.3.6. Отношения между компонентами значения: иерархия или релевантность? 113
2.4. Выводы 115
3. Изотопия как способ оформления субстатщи содержания 117
3.1. К обоснованию понятия изотопии 119
3.1.1. Избыточность 120
3.1.2. Связность 121
3.1.3. Единство осмысления 123
3.2. Типология изотопии 125
3.2.1. По типу семантического признака: видовые и родовые, ингерентные и афферентные изотопии 125
3.2.2. По охвату: локальные и глобальные изотопии 126
3.2.3. По дистрибуции семем: чередующиеся, пересекающиеся
и взаимно наложенные изотопии 126
3.3. Иерархические отношения между изотопиями-прочтенияліи 127
3.4. Выводы 132
4. Выводы по главе 135
Глава III. К теории понятия как аналогу лексического значения 139
1. Категоризация как условие понимания 140
1.1. Как совершается категоризация? 144
1.2. Какие систематики участвуют в образовании понятий?
1.2.1. Квалифицирующее образование понятий: псевдопонятие 148
1.2.2. Классические таксономии 154
1.2.3. Категории folk genera 157
1.3. Выводы 164
2. Слово в отношении к понятию и/или реалии 166
2.1. Как определить значение слова? 166
2.2. Семантический треугольник: слово — понятие — вещь
2.2.1. Отношение имени к реалии: «эмпирические понятия» 170
2.2.2. Отношение имени к понятию: «интеллектуальные
понятия» 175
2.3. Выводы 181 3. От понятия к прототипу 184
3.1. Стандартная версия теории прототипов 185
3.2. Расширенная версия теории прототипов 196
3.3. Выводы 203
4. От понятия к означаемому 207
4.1. Еще раз о триаде «слово — понятие - вещь» 207
4.2. От понятия к означаемому 210
4.3. Выводы 214
5. Выводы по главе 215
Глава IV. Семантические классы как определительные множества 221
1. Семантические классы в языке 221
1.1. Родовидовые отношения как условие построения семантических классов 223
1.2. Типология семантических классов по градации родовых признаков 225
1.2.1. Снова о родовых компонентах значения 225
1.2.2. Таксемы, области и измерения 227
1.3. Типология семантических классов по ингерентным и афферентным семам 231
1.3.1. Снова о видовых компонентах значения 231
1.3.2. Ингерентные и афферентные семы 232
1.3.3. Коннотация или афференция? 235
1.4. Пересечение семантических классов 237
1.4.1. Взаимодействие между двумя семантическими классами 237
1.4.2. Взаимодействие между несколькими семантическими классами 238
1.5. Выводы 239
2. Семантические классы в контексте 241
2.1. О парадигматических и синтагматических отношениях 242
2.2. Проекция парадигм на ось синтагматики 246
2.3. Типология контекстуальных множеств
2 2.3.1. Локальный критерий 248
2.3.2. Семантический критерий 250
2.3.3. Системный критерий 254
2.4. Выводы 259
3. Выводы по главе 260
Заключение 264
Библиография
- Знания в терминах социальных конвенций
- Тождество. К интерпретации внешне тождественных выражений вида а = а
- Классические таксономии
- Типология семантических классов по ингерентным и афферентным семам
Введение к работе
Актуальность реализованного в данном исследовании эпистемологического подхода к значению обусловливается насущной потребностью не только описать сложившиеся в семантике модели значения, но еще и соизмерить возможности отдельных научных теорий, принципов и методов анализа с
1 Разными по содержанию оказываются, кроме того, и виды знания, которыми оперируют эти теории. В дескриптивной лингвистике это знание дистрибуции, в условно-истинностной семантике - знание условий истинности, в теории речевых актов - знание конвенциональных ситуаций, в интерпретирующей семантике - фоновые знания в функции интерпретанта. При этом содержательным коррелятом этих знаний являются как абсолютно достоверные знания, объективированные в общественной практике в виде понятий, категорий и законов, так и не всегда достоверные мнения и убеждения.
з общей логикой развития науки о значении. Отвечая общей тенденции к интеграции, такой подход позволяет по меньше мере обобщить накопленные в пределах изучаемой предметной области знания, а в пределе - построить в рамках единой теории значения такую модель, в которой учитывались бы в единстве многообразия возможности разных подходов к значению.
Объектом данного исследования служат языковые означаемые в их отношении к разнообразным системам знания, предметом - эпистемологические основания теории значения.
Материалом исследования служат языковые произведения на русском, французском и английском языках, взятые в контексте разнотипных парадигм знания. При этом в корпусе привлекаемых для обсуждения примеров -от отдельно взятых именных выражений до полноценных высказываний и текстов общим объемом свыше 10 млн. знаков - интерес представляют не только exemples inedits, но и взятые в качестве образца хорошо известные примеры в интерпретации представителей разных научных теорий. Такие примеры позволяют с очевидностью уяснить, как зависит от исследовательской позиции состав исследуемого значения.
Цель исследования заключается в разработке эпистемологических оснований значения: во-первых, в отношении к сложившимся научным теориям, так или иначе связанным с интерпретацией; во-вторых, в отношении к разнообразным системам представления, на которых базируется толкование.
Наилучшей моделью здесь может быть, безусловно, только модель, построенная на принципах эпистемологического консерватизма - модель, которая «позволяет в максимальной степени сохранить запас знаний, добытых в ходе познания явлений определенного порядка», и в которой во внимание принимается по возможности «максимальное число различных методологических подходов» (С. Ору):
- герменевтический опыт, например, позволяет построить понимание в исторической перспективе в связи с эволюцией «мира идей», а заодно и осознать, что понимание {subtilitas intelligendi) является еще истолко-
4 ванием (subtilitas explicandi) и применением (subtilitas applicandi);
когнитивная семантика позволяет, со своей стороны, подойти к многообразию знания как условию релятивности понимания и тем самым отойти от позитивизма, под властью которого находились долгое время науки о культуре и языке;
развивая герменевтические постулаты о множественности смысла, круговой структуре понимания, интерпретирующих возможностях контекста, интерпретирующая семантика (микросемантика) предоставляет аппарат, уточняет основные процедуры и операции интерпретации, по которым сфокусированные в контексте знания преобразуются в семантическом анализе в актуальные компоненты значения: ингерентные или афферентные семы.
Достижению поставленной цели служит решение следующих задач:
проследить, как зависят от исследовательской позиции процедуры интерпретации;
установить, как оперируют в семантической интерпретации знаниями, какие преимущественно мобилизуются знания и как эти знания позволяют отобрать в диапазоне допустимого варьирования действительно релевантные компоненты значения;
показать, как оформляется в контексте знания субстанция содержания и как эволюционирует со способом смыслополагания функция познания;
исследовать, как взаимодействуют в составе значения разнотипные систематики (системы знания) и как обеспечивается в таком взаимодействии единство значения;
установить, как совершается в зависимости от области определения категоризация и как зависит от способа категоризации строение семантического класса, на котором устанавливают в семантическом анализе содержание исследуемого значения, а именно: входящие в состав семемы семы;
установить, как создаются семантические классы в языке и в контексте
и как определяются на этих классах ингерентные и афферентные семы;
изучить, как преломляются в синтагматике установленные в парадигматике отношения между семемами и как влияют эти отношения на содержание семемы;
определить, как меняются с установкой мнения условия истинности;
показать, как преодолевается в языке «истинностный провал» (truth value gap) и какие языковые средства вносят коррективы в истинностное значение проблемных суждений;
выявить, как отношение знака к вещи опосредствуется сложившимися в общественной практике представлениями и как эти представления задают в анализируемом высказывании и/или тексте «эффект реальности» (Р. Барт);
обосновать эпистемологически ориентированную модель значения, в которой всякое означаемое конституируется в отношении к соответствующей области определения и в которой единство переменных значений задается как общность функции познания.
Методологической основой исследования служит диалектическая логика с категориальным аппаратом в виде антиномий. Совпадая с такими неотъемлемыми свойствами значения, как становление и развитие, антиномии позволяют должным образом отобразить складывающиеся в общественной практике переменные отношения между знаками, вещами и опосредствующими их представлениями, синтетически разрешить возникающие между переменными значениями внутренние противоречия и тем самым обосновать единство значения как единство многообразия.
Наряду с общефилософским диалектическим методом в исследовании применяются в качестве инструментария и собственно лингвистические методы, приемы и процедуры, в том числе дистрибуции, компонентного анализа, структурно-системного описания, внутренней реконструкции, когнитивного моделирования, варьирующие по принципу соответствия в зависимости
6 от избираемой теоретической позиции и/или решаемой в исследовании задачи. В отказе от исключительности какого-то метода, как и в стремлении сочетать разные общие и частные лингвистические методы - залог единства научного знания.
В ракурсе исследуемой проблематики на защиту выносятся следующие положения:
Значение предстает не данным, а заданным - таким, как его конституирует знание.
В оформлении языкового значения участвуют разные системы знания -от обыденных представлений до научных таксономии.
Какой бы ни была система знания, лексическое значение задается относительно этой системы по типу понятия. Причем не потому, что через него просвечивает непременно понятийное значение, а потому, что задается на всех этапах своего становления как функция познания.
Какой бы ни была система знания, будь то научные таксономии или обыденные представления, знание - залог категоризации, а заодно и условие построения семантического класса, на котором устанавливают в семантическом анализе искомое значение.
Даже если языковые выражения и соотносятся с вещами через посредство когнитивных аналогов знания, из этого не следует, что языковое значение сводится к таким аналогам в силу исключительно когнитивного соответствия: собственно лингвистическим анализ значения становится лишь при условии, если значение устанавливается на основе самих языковых выражений.
Утверждать, какие знания инкорпорируются в языке и как они преобразуются в семантическом анализе в компоненты значения, можно только по засвидетельствованному в языке использованию языковых знаков.
Единство значения обеспечивается не тем, что все формы знания восходят к общему предмету, а тем, что образуют совместно систему, от-
7 дельные части которой предполагают друг друга в необходимом их
различии. Так, говоря словами Э. Кассирера, единство субстрата заменяется функциональным единством. Данные положения связаны с другими, не менее важными для теории значения положениями:
В эпистемологической проекции истинностное значение анализируемых языковых выражений релятивизируется необходимым образом относительно контекста мнения, в котором исчисляется это значение.
Каким бы ни было значение, эвристически ценным является не само по себе отношение к вещам и даже не соответствие ассоциируемого с ними значения реальному положению вещей: adaequatio rei et intellectus, а понимание того, как задается это отношение в составе значения.
Не будучи прямой, референция опосредствуется системой знания, мнения или убеждения, относительно которой воспринимаются обозначаемые словами вещи.
Отказавшись от экстенсиональной трактовки значения в пользу интенсиональной, содержание языкового знака следует определять - в рамках соссюровской теории значимости - в отношении к другим знакам.
Научная новизна диссертационного исследования заключается в последовательном эпистемологическом освещении оснований теории значения, а также в систематизации и развитии необходимых сопутствующих положений методологии семантики.
Впервые обобщаются в статусе интерпретантов, идет ли речь о логических, психологических или культурно-исторических их коррелятах, разнообразные модели представления знаний.
По-новому определяется в эпистемологическом ракурсе и структура исследуемого значения:
во-первых, потому что задается в толковании как функция познания;
во-вторых, потому что определяется не путем гипостазирования какого-то одного вида знания, а в единстве разных «точек зрения», предпо-
8 лагающих друг друга в необходимом их различии;
- в-третьих, потому что определяется не по принципу когнитивного соответствия, пусть в когнитивной проекции языковые выражения и соотносятся с вещами через посредство хранимых в памяти когнитивных аналогов, а в отношении к другим языковым означаемым.
По-новому переосмысливаются в условиях переменного знания и такие
традиционно обсуждаемые в семантике понятия, как категоризация,
состав и строение семантических классов, знак, истина и референция.
Теоретическая значимость исследования в общей теории значения состоит главным образом:
в построении эпистемологически ориентированной модели значения, в которой всякое анализируемое означаемое определяется в рамках переменных отношений между знаками, вещами и опосредствующими их представлениями как функция познания;
в обосновании единства значения как единства многообразия;
в постулировании эпистемологического релятивизма;
в преодолении междисциплинарных противоречий в поисках единой модели интерпретации;
в построении единой модели интерпретации, применимой равным образом к анализу слов, высказываний и текстов.
Практическая значимость диссертации заключается в том, что по предлагаемой нами модели можно исследовать, как изучаемые лингвистикой слова, высказывания и тексты коррелируют с «миром идей», каким является в языковом выражении содержание таких идей. Результаты исследования могут использоваться в теоретических курсах по общему языкознанию, семиотике, семантике, лексикологии, стилистике и межкультурной коммуникации, а также на практических занятиях по лингвистической интерпретации текста; особенно при изучении таких основополагающих для теоретической подготовки тематических составляющих, как роль человеческого фактора в языке, языковая картина мира, связь между языком и действительностью, смысло-
9 вая структура слова, асимметрия языкового знака, виды и способы категоризации, теория референции, многозначность, теория метафоры и т. д.
Гарантией достоверности полученных результатов служит представительный корпус исследовательского материала - как критически осмысленные научные теории, так и привлекаемые к разбору языковые произведения общим объемом свыше 10 млн. знаков. В практическом плане разрабатываемая в исследовании эпистемологическая модель значения прошла проверку на художественных произведениях, в том числе М. Пруста (1996), как наиболее сложных для интерпретации, а в объяснительном плане эксплицирована в виде соответствующих положений в Семантическом словаре (2005), Эпистемологических аспектах значения (2007) и проч. Причем оценить предлагаемую модель интерпретации с точки зрения эвристических ее возможностей можно сразу по ряду критериев: простоту - по процедурам и операциям, эффективность - по прогностической и объяснительной силе, интегративность - по способности объединять ранее разобщенные знания; когерентность - по внутренней согласованности привлекаемых для анализа знаний, рефлективность - по внутринаучной рефлексии.
Апробация работы. Основные положения и результаты исследования обсуждались в Парижском университете Сорбонна (IV), на семинарах по семантике текста (под руководством Ф. Растье), заседаниях кафедры лингвистической семантики МГЛУ, кафедры французской филологии НГЛУ, а также на международных и общероссийских научных семинарах и конференциях: «Актуальные проблемы романистики. Язык. Общество. Культура» (Саратов, 1999), «10е Congres de la FIPF» (Париж, 2000), «Проблемы межкультурной коммуникации» (Нижний Новгород, 2000), «Французский язык и культура Франции в России» (Нижний Новгород, 2004), «Язык и культура в новом образовательном процессе» (Нижний Новгород, 2004), «Лингвистические основы межкультурной коммуникации» (Нижний Новгород, 2005, 2007), «Понимание в коммуникации. Язык. Человек. Концепт. Текст» (Москва, 2007), «Проблемы теории, практики и дидактики перевода» (Нижний Новгород,
10 2007), «Эффективность коммуникации» (Москва, 2008) и др.
Структура диссертации подчинена логике решения поставленных задач.
Знания в терминах социальных конвенций
В большинстве своем лексикографы убеждены, что лексическое значение не укладывается в рамки специально-научного знания и что отражать в системе словарных толкований следует преимущественно наивную картину мира. Ибо если лексикограф не желает, как замечает Ю. Д. Апресян, превратиться в энциклопедиста, ему надобно придерживаться общепринятых представлений, а в языковом значении отражать исключительно только «наивное понятие о вещи» [Апресян 1995, 1: 56-59; ср. Щерба 1958, 1: 68].
Все лексикографы сходятся действительно во мнении, что словарь - это не энциклопедия и что языковая информация о значении слов не должна подменяться энциклопедической информацией о свойствах обозначаемых словами вещей [Апресян 1995, 1: 56-59; ср. Городецкий 1983: 5-22; Растье 2001: 44-45; Эко 2005: 291, 472-473; Lerat 1997: 246-247]. Причем понять, где проходит разделительная линия между словарем и энциклопедией, не составляет, похоже, особого труда. Чтобы определить, например, англ. horse «лошадь», совсем не обязательно знать, по Дж. МакКоли [1983: 184], что лошади используются в качестве вьючных животных с древних времен - главное знать, чем лошадь отличается от коровы или собаки.
Различительные признаки суть, безусловно, необходимые, но не единственно возможные компоненты значения [Растье 2001: 44-45; ср. Кузнецов 1986: 88-93]. Каким бы удобным ни казался постулируемый в «минимальном толковании» дифференциальный принцип, толкование нельзя ограничивать таксономией. В противном случае оно низойдет до регистрации исключительно только таксономических свойств — весьма существенных, согласимся, для разумения, чем являются «на самом деле» вещи, но недостаточных для понимания того, какими они видятся в языке человеку. В реальном употреблении, во всяком случае, помимо общеизвестных таксономических свойств англ. horse «лошадь» определяется еще и по некоторым сопутствующим, но оттого не менее значимым коннотативным признакам: например, /выносливый/, /безотказный/, /трудолюбивый/ (в выражении вида work like a horse «работать как лошадь») или /грубый/ (в выражении вида a horse-laugh «лошадиный смех»). Жертвовать такими признаками значит обеднять существенным образом структуру значения.
Такое установление принципиально для лексикографии. Поэтому наиболее приемлемым здесь кажется компромиссное решение. В качестве иллюстрации возьмем хотя бы определение свиньи. По Толковому словарю русского языка под ред. Д. Н. Ушакова, свинья — «парнокопытное млекопитающее, домашний вид которого разводят для использования его мяса, сала, щетины, шкуры». Из области научной таксономии здесь фигурируют признаки /парнокопытное/, /млекопитающее/ и /домашний вид/, а к «бытовым» способам определения относится указание на использование животного для получения различных пищевых продуктов и сырья: ср. «разводят для использования мяса, сала, щетины, шкуры». Помимо указанных «энциклопедических» данных, нельзя не учитывать, по Ю. Д. Апресяну, и некоторые ассоциируемые со словом социально кодифицированные коннотации. В пользу коннотаций свидетельствуют, в частности, устойчивые выражения в переносном значении: ср. подложить свинью (— /низость/), напиться как свинья (— /грубость/), грязный как свинья (— /нечистоплотность/) и т. п. [Апресян 1995, 2: 161-162, 163, 174].
Аналогичным образом рус. вода, пусть и кажется на первый взгляд иден-тичным франц. еаи, обладает в образном употреблении совершенно чуждым французскому слову значением: «нечто лишенное содержания» [Щерба 1958, 1: 86]. А поскольку подмеченная особенность восприятия воды в русском языко вом сознании значится вдобавок в устойчивых выражениях (ср. В докладе чересчур много воды), данный коннотативный признак нельзя не учитывать, заключает Ю. Д. Апресян, в лексикографической дефиниции: «Хотя признак пищевая бесполезность очевидным образом не может быть включен в толкование существительного вода, он должен быть представлен в словарной статье этого слова, а именно в коннотативнои зоне, или зоне прагматики, потому что он отражает интересную особенность восприятия и оценки объекта "вода", отраженную в некоторых фактах русского языка» [Апресян 1995, 1: 247].
Гарантией оптимального толкования становится, таким образом, только реальный речевой обиход. По условиям употребления устанавливают, какие складываются между лексическими единицами системные связи и отношения, а по этим отношениям — заключают, какие входят в состав значения семантические компоненты [ср. Апресян и др. 2006: 55-65; Кустова, Падучева 1994: 96-106].
Без обращения к энциклопедическим знаниям нельзя обойтись, даже сообразуясь со структуралистским принципом имманентности [Шкловский 1983: 9— 25; Jakobson 1963: 209—248], и в толковании высказываний и текстов: «...во всяком тексте, во всяком высказывании имеется добрая доля имплицитного — в том смысле, что здесь нет всего того, что требуется для понимания» [Растье 2001: 270; ср. Барт 1980: 307; Бахтин 1979: 272-273, 283; Жирмунский 1977: 94—105]. Например, без необходимого минимума этнографических знаний анализ мифа, каким бы блестящим он ни был, пустое времяпрепровождение. Так, чтобы понять смысл притчи Иисуса о горчичном зерне (Мф 13, 31-32), надо знать, что это растение может достигать трех метров в высоту. Не мешает к тому же знать, добавляет Ф. Растье, что горчице прежде приписывали целебные свойства, а горчичные зерна сжигали на свадебных обрядах, чтобы отпугивать злых духов [Rastier 1992: 183]. Аналогичным образом, чтобы понять, почему
Иисус сравнивает Петра с камнем: ты — камень (Мф 14, 25—31; 16, 18), не мешает знать, что имя апостола совпадает по звучанию с naT.petra «камень».
Заключенные в тексте знания предстают как «библиотека» (У. Эко), как «археология знаний» (М. Фуко), как «память культуры» (Ю. М. Лотман). Безусловно, построить всеобъемлющую модель интерпретирующей компетенции в виде «глобальной энциклопедии» невозможно, зато можно попытаться понять, полагает У. Эко, на каких фоновых знаниях основывается всякий раз понимание и, что важнее, как вообще структурируются знания в интерпретации [Есо 1988: 110-113]. В пределе здесь возможны два крайних случая: либо представить знания по типу иерархически упорядоченной структуры вроде дерева Порфирия [Боэций 1996], либо структурировать их по типу бриколажа в виде какого-то мозаичного образования [Моль 1973] или ризомы-корневища со сложным переплетением спутанных нитей [Deleuze, Guattari 1976]. В первом случае интерпретация ограничивается одним единственным смыслом, во втором - дробится на множество разных, нередко взаимоисключающих толкований.
Не вдаваясь в рассуждения, насколько оправданы такие построения, заметим пока, что в интерпретации участвуют как внутритекстовые, так и затексто-вые интерпретанты и что отбор интерпретантов согласуется необходимым образом с основными установками интерпретации - расширением корпуса, обращением к прагматическому контексту, поиском кодов [Растье 2001: 271—272].
Тождество. К интерпретации внешне тождественных выражений вида а = а
Один и тот же объект может получать разные имена. Вариативность речевых номинаций объясняется разными факторами - условиями прагматического контекста, коммуникативными задачами, стилистическим регистром, потребностями варьирования количества включаемой в сообщение информации и т. п.
О варьировании заключаемой в имени информации можно судить хотя бы по замене гипонима на гипероним, известной во всех языках мира как подведение вида под род: ср. анисовка —яблоко — фрукт. С изменением «таксономической глубины» [Филлмор 1983: 34—35] в сторону абстрагирования или спецификации изменяется, как видно, и вкладываемое в понятие содержание, ибо, как гласит закон обратного отношения, чем больше объем понятия, тем меньше его содержание. Причем разная номинация того же объекта по отношению к классам разного объема является, по справедливому замечанию Н. Д. Арутюновой [1998: 20-21], важным этапом в определении экстенсионала имени на пути к образованию идентифицирующих значений.
Помимо формирования идентифицирующего значения, вариативность речевых номинаций объясняется и необходимостью дать соответствующую оценку или обозначить релевантные в оценке говорящего признаки, свойства или состояния, по которым можно охарактеризовать в суждении объект. Потенциальную гетерономинативность создает в таком случае множественность возможных предикатных дескрипций, по которым фиксируется знание об объекте и по которым задается в суждении смысл имени. Ибо, как пишет Н. Д. Арутюнова, «по мере накопления сведений об объекте, т. е. по мере роста списка приложимых к нему предикатов, возрастают возможности варьирования номинаций одного и того же объекта» [Арутюнова 1998: 103].
Один и тот же объект можно, таким образом, представлять разными именами, а с их помощью эксплицировать, хотя бы в плане функциональной идентификации, некоторые приписываемые объекту свойства. Не вдаваясь в обсуждение, насколько пагубным для субстанционального тождества является разнообразие предицируемых свойств, обратимся прежде к проблеме тождества разных номинатов. Так, в обсуждаемом С. Крипке [1982: 364-366] примере одного и того же человека можно равным образом назвать Туллием и Цицероном, а затем представить посредством фиксированных дескрипций как непревзойденного римского оратора, обличавшего Катилину, как известного политического деятеля или как автора изучаемых в школе риторических сочинений. Если знать, заключает С. Крипке, что Туллий и Цицерон суть имена того же человека и что приписываемые свойства ему действительно присущи, кореферентные имена можно тогда подставлять salva veritate по закону взаимозаменимости.
В терминах Г. Фреге эти имена имеют, согласимся, то же значение с тем лишь, пожалуй, различием, что в предикатной позиции римский оратор, обличитель Катилины, политический деятель и автор риторических сочинений со относятся с референтом не напрямую, а опосредованно — через субъект предложения Марк Туллий Цицерон.
Примечание. Сдвиг референции намечается лишь в вмещенном словоупотреблении - на основе пространственной или какой-либо другой связи, когда название переносится по смежности с целого на часть. Например, когда официантка, обращаясь к напарнице, говорит, что яичницу нужно отнести вон той шляпе, смещенное словоупотребление позволяет локализовать объект в поле зрения по наиболее приметному его свойству и тем самым установить отношение эквивалентности между шляпой и заказавшим яичницу человеком. Причем в синтагматически связанной референции, пусть внимание и фокусируется на части в виде какой-то индивидуализирующей детали, отдельно взятая деталь не отчуждается, а воспринимается как часть целого: референция к целому совершается через указание на индивидуализирующую деталь.
Подстановка одного имени вместо другого не может быть случайной: от выбора дескрипции зависит вкладываемый в высказывание смысл. Так, возвращаясь к разбираемому выше примеру, нельзя не заметить, что дескрипции римский оратор, обличавший Катилину, известный политический деятель или автор риторических сочинений, пусть и выполняют идентифицирующую функцию наравне с именем собственным, имеют здесь статус семантических предикатов и обозначают соответственно свойства, по которым характеризуется в предикатной номинации субъект суждения. Существенной в таком случае оказывается даже не референция к внеязыковому объекту, в экстенсиональном отношении разные имена могут быть идентичными по значению, а мнение по поводу этого объекта — объект мнения, его выделение и спецификация: Цицерон /оратор/ vs /автор риторических сочинений/ vs /политический деятель/. Ибо эвристически ценным является в действительности не тождество по значению, а способ, которым задается значение: смысл имени (Sinn). Ни о каком тождестве здесь, разумеется, не может быть и речи.
Разотождествление становится тем более очевидным, когда прилагаемые к объекту дескрипции находятся к тому же в отношении дизъюнкции. В качестве иллюстрации возьмем хотя бы номинации Чичикова в знаменитом произведении Гоголя «Мертвые души» (1842). В первом упоминании гоголевский персо наж именуется обобщенно нейтрально как подъехавший к гостинице губернского города NN господин: В бричке сидел господин. Причем функциональная характеристика приезжего предваряется отчасти описанием экипажа — рессорной небольшой брички, в которой ездят холостяки: отставные подполковники, штабс-капитаны, помещики, имеющие около сотни душ крестьян, — словом, все те, которых называют господами средней руки, а дескриптивная — описанием внешности: не красавец, но и не дурной наружности, ни слишком толст, ни слигиком тонок; нельзя сказать, чтобы стар, однако ж и не так, чтобы слигиком молод. Так идентифицируемый объект помещается в первом приближении в категорию «холостяков» (по семейному положению), «господ средней руки» (по социальному статусу) и «ничем не примечательных людей» (по внешнему виду).
Обитатели губернского города NN егце не знают, кто таков на самом деле есть Чичиков, но заключают с полным основанием, что приезжий господин по имени Павел Иванович Чичиков что-нибудь да должен быть. Неопределенное «что-нибудь да должен быть» проясняется по мере знакомства в калейдоскопе чередующихся предикатных дескрипций.
Классические таксономии
Количественные показатели позволяют действительно установить степень плотности или разреженности изотопии [Растье 2001: 124], но вряд ли смысловую, эстетическую, этическую или какую-то иную ценность. Недаром многие авторы отдают предпочтение скорее качественным, нежели количественным критериям. Во всяком случае, в рамках предлагаемой А.-Ж. Греймасом и Ж. Курте классификации «денотативные vs коннотативные изотопии» пальма первенства отдается коннотативной, а в рамках классификации «тематические vs фигуративные изотопии» — фигуративной изотопии. Главным образом потому, что эти изотопии располагаются «на глубинном уровне» и тем самым заслуживают, по убеждению авторов, более пристального к себе внимания [Greimas et Courtes 1979: 62, 197-198; ср. Greimas 1966: 98-99].
Гипостазирование «глубинного» уровня в ущерб «поверхностному» не случайно. Исторически оно восходит, по-видимому, к сложившейся в герменевтике традиции — главенству фигурального смысла над буквальным в рамках фундаментального противопоставления: «буквальный» vs «фигуральный», «телесный» vs «духовный». Так, поучая оглашаемых, как надобно понимать Писание, бл. Августин предостерегает не следовать букве, а «благоговейно чтить то невидимое, что скрывается под видимыми знаками» (Об обучении оглашаемых, 36, 2).
Понять, как извлекается скрытый за словами смысл, можно хотя бы по преобразованию известных ветхозаветных мотивов: дерева как Креста, ковчега как будущей Церкви, обитателей ковчега как праведников, спасения от потопа как жизни во Христе: ср. Дан был в потопе и прообраз того древа, чрез которое освобождаются праведные: будущей Церкви, которую Ее Царь и Господь Христос тайной Своего Креста вознес над затопляющими волнами этого мира (Об обучении оглашаемых, 25, 4) или Почему Он был распят? потому что для тебя необходимо это дерево (lignum) Его уничижения. В своей гордости ты страшился Его, и тебя далеко унесло от родной земли. Волнами мирскими смыло дорогу туда; только на этом корабле (lignum) сможешь вернутъ ся ты домой. Он сам стал дорогой, но она лежит через море, пройти сам пешком по морю ты не сможешь, тебя перенесет корабль, перенесет "Дерево" (=Крест); верь в Распятие, и ты сможешь вернуться (Толкование на Иоанна, 2,4). Схематически такое преобразование можно представить так: S2 Крест Распятие Церковь мир Господь J V j V j V j V У к Si дерево корабль ковчег море дорога Теория двух смыслов остается востребованной и в наши дни. С тем лишь, пожалуй, единственным отличием, что буквальный смысл называют сейчас поверхностным, явным или очевидным, а духовный — глубинным, латентным или основным. Причем независимо от используемой терминологии центральное место занимает, как и прежде, противопоставление первичного и вторичного смыслов, а вместе с ним и сопутствующее положение, будто завуалированный смысл превосходит в ценностном отношении явный смысл. Действительно, будь то психоанализ, структурная антропология или литературная критика, установка делается главным образом на «вторичный» смысл, как если бы «первичный» служил исключительно только целям покрова, а завуалированный был непременно основным.
Так, во фрейдистской теории толкования сновидений наиболее ценностным смыслом, на который ориентируется аналитик, признается латентный смысл, а его сокрытие путем искажения, замещения или вытеснения в область бессознательного объясняется воздействием со стороны цензуры. Обращаясь, например, к сновидению, в котором пациенту снится, что он спасается бегством через анфиладу комнат, психоаналитик стремится определить, дабы обнаружить за этими образами «скрытые мысли», какое значение принимают в симво лической проекции комната, анфилада комнат, передвижение бегом. «Комнаты в сновидениях, — пишет 3. Фрейд, — по большей части женщины .. . Определения "закрытые" или "открытые", очевидно, относятся сюда же. — Сновидение, в котором спящий спасается через анфиладу комнат, изображает публичный дом. — Лестницы, подъем по ним и схождение — символическое изображение коитуса. ... Столы — по большей части женщины; по всей вероятности, вследствие контраста их ровной поверхности с рельефностью женского тела. Так как "стол и постель" — необходимые атрибуты брака, то в сновидении первый нередко заменяет вторую и переносит иногда комплекс сексуальных представлений на комплекс "еды"» [Фрейд 1998: 303-304]. И так далее и тому подобное.
Аналогично обстоит нередко и с анализом литературных произведений. Поскольку интерпретация сводится по определению к извлечению скрытого смысла из-под завесы явного [Рикёр 1996: 51], как если бы произведение создавалось исключительно ради этого смысла, главное — установить, какое символическое значение скрывается за каким-то на первый взгляд обыденным выражением. Анализируя, например, зощенковские рассказы, можно при желании провести аналогию между едой и сексуальными отношениями, содержимым кошелька и мужской потенцией («Аристократка»), в набалдашнике и усиках кверху усмотреть фаллический символизм («Операция»), а в обстриганий усов — комплекс кастрации («Веселая игра») [Жолковский 1999: 20-21, 24-25, 63].
Такого рода символическое толкование приемлемо, разумеется, только при наличии интерпретантов. Но даже в этом случае нельзя утверждать, замечает Ф. Растье [2001: 179—228], какой из смыслов является глубинным, а какой поверхностным, какой основным, а какой второстепенным. Во-первых, потому, что анализируемый смысл находится в микросемантическом отношении на том же уровне анализа; во-вторых, потому что иерархия смыслов устанавливается в соответствии с аксиологическими установками интерпретатора.
Типология семантических классов по ингерентным и афферентным семам
В качестве базового элемента категории прототип усваивается ребенком быстрее, чем периферийный элемент [Berlin 1978: 216; Rosch et al. 1976; ср. Выготский 1982, 2: 118-184; Лакофф 2004: 55-56, 452; Kleiber 1990: 80, 82]. Ибо, как замечают психологи, образец легче представить, а на основе образца -сформировать класс однородных объектов. «Образец, — пишет Н. Д. Арутюнова, — это этап в переходе от предмета к признакам, от образа к концепту, от класса предметов к концепту класса ... с ним сравнивают для того, чтобы объединить объекты в класс» [Арутюнова 1998: 301]. Когда ребенку, например, говорят в зоопарке: Вот слон, это означает, что такие животные суть слоны. Осуществляя признаковый дейксис, местоименное прилагательное «такие» выделяет в объекте особо приметные идентифицирующие свойства — /с хоботом/, /с бивнями/, /большого размера/ и т. п. — и тем самым превращает зрительный образ в показательный образец.
Поскольку прототип воспринимается в качестве идеального образца, умозаключение обычно строится в направлении от центрального элемента категории к периферийному элементу, а не наоборот. Так, в одном эксперименте, констатирует Дж. Лакофф [1988: 32—33], на вопрос, заразятся ли находящиеся на острове утки от живущих рядом малиновок, заболевших какой-то неизвестной птичьей болезнью, испытуемые отвечают в целом утвердительно. В обратном же порядке на вопрос, заразятся ли находящиеся на острове малиновки от живущих рядом уток, ответ в целом отрицательный.
Короче говоря, категорию определяют в стандартной версии теории прототипов по свойствам образцового представителя категории, а степень соответствия всякого входящего в категорию объекта трактуют как функцию от свойств, которые анализируемый объект разделяет с образцом. Образец имплицирует сравнение, а к сравнению с образцом прибегают, чтобы обосновать категорию: «...с ним сравнивают для того, чтобы объединить объекты в класс» [Арутюнова 1998: 301]. Причем отношение подобия устанавливается всякий раз по какому-то определенному признаку, а к отношению подобия прибегают, очевидно, потому, что выделение признака в анализируемом объекте не довольствуется наименованием, а требует обращения к любому другому объекту, обладающему этим признаком в полной мере: ср. Курица — птица, как и воробей. Как если бы отсылка к образцу была дополнительным аргументом в пользу отнесения того или иного объекта к категории, нежели простая констатация принадлежности типа Курица — это птица.
В отношении теории прототипов, прежде всего стандартной версии, нельзя не высказать некоторые критические замечания.
Прототип не обладает в полном объеме всеми отличительными признаками категории: по меткому замечанию Ж. Пикош, воробей, например, не поет, а чирикает [цит. по Kleiber 1990: 65]. С другой стороны, добавим, «нетипичный» элемент категории вроде курицы принадлежит в равной степени классу пернатых, пусть курица не поет и даже не летает; причем независимо от того, какой объект, воробей или синица, избирается информантами в качестве образцового представителя категории «птицы».
Идентификация прототипа по свойствам cue validity, пусть эти свойства и не формулируются в терминах необходимых и достаточных условий, прибегает по умолчанию к естественнонаучным таксономиям, позволяющим, например, установить, причем независимо от способности летать, что летучая мышь и корова не имеют никакого отношения к классу пернатых.
Поскольку в стандартной версии определение категории совпадает так или иначе с естественнонаучной таксономией, прототипическое значение смыкается отчасти с онтологическим значением. Между тем в лексическое значение могут входить и так называемые афферентные признаки. Курица и свинья , например, различаются по ингерентному родовому признаку /птица/ vs /животное/, но могут совпадать в фольклорной традиции по социально кодифицированному афферентному признаку /обряд/ [ср. Зеленин 1994].
Выведение в фокус какого-то прототип и ческого свойства в качестве сигнала cue validity не отменяет никоим образом некоторые другие, неразрывно связанные с ним свойства. Так, воспользуемся примером Дж. Локка, определяя человека как «разумное животное» в толковании вида animal rationale, нельзя забывать о свойствах внешнего облика. В противном случае под общее понятие можно ненароком подвести заговорившую Валаамову ослицу. Между тем, замечает Дж. Локк [1985, 1: 514-515], вряд ли кто признает ослицу достойной названия «человек», даже если бы она всю жизнь говорила с хозяином так же разумно, как сделала это один раз.
Когда содержание прототипа устанавливают эмпирически - путем «умозаключения от референта» (reference point reasoning), искомые свойства сводятся неизменно к референтным признакам. Но даже в этом, заметим, случае пресловутое «чувство реальности» (Б. Рассел) подсказывает, что данное нам в ощущениях свойство, например, желтизны по-разному проявляется в таких априори желтых объектах, как цыпленок, мимоза или лимон и что даже предста вители той же категории отличаются специфическими оттенками. Оттого-то говорящие руководствуются скорее знанием языка [ср. Рассел 1999: 25], а цветовые различия идентифицируют по тому, как они структурируются прежде в языке. Исследования цветообозначений, во всяком случае, показывают, что цветовые ощущения оформляются в разных языках по-разному. В русском языке, например, желтый цвет воспринимается по контрасту с другими обозначениями хроматической гаммы, а также оранэюевым, лимонным, а во французском — еще и в сравнении cjaune d ceuf,fauve, isabelle,jaune paille [ср. Вежбиц-кая 1997: 231-290; Фрумкина 1984].
В грамматическом отношении прототипические исследования ограничиваются в основном именами существительными, а среди существительных предпочитают в первую очередь такие, которые связываются с образами конкретных объектов — птицей, мебелью или одеждой. Главным образом потому, замечает Ж. Клейбер [Kleiber 1990: 127-128], что для категории «птицы», «мебель» или «одежда» проще подобрать образец, чем для предлога е, глагола бежать или прилагательного большой.
Ограничиваясь категоризацией идентифицирующей лексики, прототипические исследования не выходят обычно за пределы слова. Синтагматическая сочетаемость если и учитывается, то в плане разве только таксономического соответствия. Действительно, если соотносить именное выражение с типичным образцом, а по этому образцу заключать о наиболее вероятных свойствах, можно без труда отличить, например, собаку от кошки, а собаку определить через заведомо известные свойства. Ситуация осложняется, когда именное выражение связывается с нетипичным представителем класса, а предицируемый в контексте признак не только уклоняется, но и противоречит вдобавок всем известным прототипическим свойствам. Поэтому, замечает Ж. Клейбер [Kleiber 1990: 130-131], словосочетание типа желтая собака можно истолковать разве только в референтном употреблении.
