Интеллигенция в культуре крупного сибирского города в 1920-е годы: вопросы теории, истории, историографии, методов исследования Рыженко Валентина Георгиевна

Содержание к диссертации

Введение

Глава 1. Интеллигентоведение на рубеже XX-XXI веков в поисках «своей территории» 33

1.1. Новые признаки и тенденции в отечественных историко-культурных исследованиях конца XX - начала XXI вв 35

1.2. «Что в имени тебе моем...»(или вновь о ключевой дефиниции) 56

1.3. Интеллигентоведение на пути к самостоятельности и проблема преодоления стереотипов в исследовательской практике 79

Глава 2. О перспективах и возможностях междисциплинарного изучения интеллигенции в культуре города 103

2.1. Теоретические основания исследовательской модели «Интеллигенция - Культура -Город» 110

2.2. Рабочий инструментарий и ключевые понятия (к проблеме преемственности «забытого» наследия и современных исследовательских практик) 128

Глава 3. Интеллигенция и культурно-цивилизационный ландшафт сибирских городов-центров в 1920-е гг. 150

3.1. Связь профессиональной деятельности научно-технической интеллигенции с региональными и местными интересами 153

3.2. Интеллигенция и проблемы благоустройства крупных городов Сибири 178

3.3. Идеи городов-садов и их сибирские последователи 206

Глава 4. Интеллигенция в «местной» культуре и пространстве крупного города (Сибирь, 1920-е гг.) 225

4.1. Интеллигенция и новые символы культурного пространства крупного сибирского города (начало 1920-х гг.) 231

4.2. Художественная и научно-педагогическая интеллигенция в поисках ответов на «вызовы Времени и Места» 251

4.3. Образ столицы Сибири и ее будущего в представлениях и деятельности интеллигенции 283

Заключение 308

Список использованной литературы и источников 313

• Новые признаки и тенденции в отечественных историко-культурных исследованиях конца XX - начала XXI вв
• Теоретические основания исследовательской модели «Интеллигенция - Культура -Город»
• Связь профессиональной деятельности научно-технической интеллигенции с региональными и местными интересами
• Интеллигенция и новые символы культурного пространства крупного сибирского города (начало 1920-х гг.)

Введение к работе

Актуальность темы. Логика процесса познания предполагает постоянный интерес к вопросу о способах добывания знания, расширения содержания интеллектуального труда и развития исследовательских практик. Представления о соответствующих технологиях и возможных путях продвижения к ним внутри того или иного научного сообщества зависят от потребностей конкретных наук. Разработка междисциплинарных исследовательских моделей для изучения сложных социокультурных феноменов становится одной из характерных черт образа науки внутри формирующейся культуры XXI века. Одновременно подобные исследования становятся важным способом культивирования особого «интеллектуального пространства», в котором вызревает новый образ науки.

В отечественной историографической ситуации в начале 1990-х гг. в ходе дискуссий по проблемам теории и методологии исторической науки определилась значимость совершенствования инструменталистских функций познавательного процесса, а в специфическом интеллектуальном пространстве исторических реконструкций прошлого завершилась определенная традиция советской исторической науки1. Изменения в современном научном познании характеризуются нарастанием тенденции к междисциплинарным проектам, усиливающейся на фоне активного обособления субдисциплин, стремящихся обозначить свой независимый статус.

Для российской исторической науки один из таких ярких примеров к рубежу XX-XXI вв. - стремление проблемной историографии интеллигенции превратиться в «интеллигентоведение». Этот процесс и его особенности в контексте меняющегося образа отраслевого научного знания, включая рефлексию и поиски современных интеллигентоведов (историков, философов, культурологов), заслуживает специального внимания.

В последнее время усилился интерес к взаимосвязям интеллигенции, культуры, города. Каждый из этих сложных объектов по-своему привлекает внимание исследователей и публицистов. Интерес к двум из них (интеллигенция и культура) в российской историографии и общественном мнении устойчив и резко обостряется в т.н. «переломные» периоды отечественной истории. К третьему объекту (городу) обращаются преимущественно географы, социологи, градостроители, представители отраслевых ветвей научного знания, работающие над практическими задачами городского хозяйства и вопросами стратегического планирования развития городов. Для историка, изучающего культуру и интеллигенцию России в хронологии XX века и, особенно в рамках советского этапа нашей истории, это пока своего рода уравнение с постоянно меняющимися значениями каждого из неизвестных. Очередной всплеск повышенного интереса к состоянию и судьбе российской культуры, к роли и сущности интеллигенции, а также к проблемам городов и городских сообществ пришелся на два последних десятилетия XX века. Этот всплеск, будучи одним из проявлений естественной реакции на резкие перемены в стране, совпал также с началом принципиальных изменений в отечественной историографии. В то же время отказ от мононауки создал ситуацию выбора исследовательских парадигм. Историки получили возможность активно строить свои версии изучения обозначенных объектов, включая использование арсенала смежных наук, обращающихся к теории и истории культуры, к феномену города в мировой и отечественной практике, к проблеме человека.

«Мы живем в период возрастающего самосознания. Наша эпоха отличается от других не принципиально новой верой, а именно ростом самосознания и интереса к самим себе»2. Этими словами открывалась вторая часть эссе К. Манхейма о социологии культуры, посвященная проблеме интеллигенции, исследованию ее роли в прошлом и настоящем. Они обозначили смысловое ядро и движущий импульс напряженных интеллектуальных процессов, резко усилившихся в последние десятилетия XX века. В этот период усилиями индивидуального и коллективного интеллекта закладывались основы культуры нового столетия с главным принципом диалога культур, включая понимание культур прошлого как диалога по-разному актуализированных в современности их смыслов3, менялся социокультурный контекст, питающий научное познание и специфику его отдельных сфер.

Последствия разворачивавшихся перемен для исторического познания и исторической науки оказались особенно сложными и противоречивыми. В российской ситуации конца 1980-х - начала 1990-х гг. они воспринимались как «кризис» в самом негативном его значении. Историки болезненно отнеслись к возникшей проблеме утраты профессиональной идентичности. В то же время постепенно складывалось понимание необходимости формирования в общественном сознании принципиально иного образа исторической науки и ее социальной функции. Перед сообществом историков встала проблема самопознания, которая, по мнению Г.И. Зверевой, прежде была преимущественно предметом рассуждений философов и методологов исторической науки . Эта проблема должна была актуализироваться и для каждого исследователя. Претендуя на статус профессионала, он уже не мог избежать «обращения к себе». Это означало в первую очередь пересмотр теоретических и методологических оснований своей деятельности в определенном проблемном поле. Главным на пути к подлинной свободе научного творчества становилось напряженное «вдумывание... в эпистемологические основания своего исследования, творчески и критически осваивая при этом достижения гуманитарного знания своего времени» .

Профессиональное сообщество историков конца XX века оказалось в ситуации, когда процесс поисков сопровождался продолжающейся трансформацией исторической науки, названной зарубежными авторами «историографической революцией», приведшей к появлению «новой исторической науки» . Специфика происходивших трансформаций подробно рассмотрена применительно к зарубежной историографии, в которой проблема всеобъемлющего кризиса, в том числе нарастающей фрагментации исторической науки и появления междисциплинарных областей, обсуждалась очень оживленно7. Одно из важных наблюдений, сделанное Л.П. Репиной, относится к возникающему в сферах пересечения новых исторических дисциплин расширению возможностей комплектования исследовательского арсенала за счет разных «инструментов». Это дополнительно актуализирует проблему изучения сложных объектов и их взаимосвязей «на стыке» формирующихся субдисциплин.

В российских гуманитарных исследованиях, включая исторические, начинает осознаваться влияние мощных познавательных «поворотов» второй половины XX в. Как считает Г.И. Зверева, благодаря им происходит пересмотр теоретико-методологического инструментария и понятийного аппарата, усложняется понимание сущности междисциплинарных исследований, легитимизируется «многофокусный» подход к изучаемому предмету . Одним из проявлений этого процесса можно считать нарастание интереса историков, независимо от их специализации, к обсуждению перечисленных вопросов, к созданию своеобразных реальных и виртуальных аудиторий для обмена мнениями в виде научных конференций и универсальных журналов-альманахов. Особо притягательными со второй половины 1990-х гг. становятся, например, широко известный «Одиссей» и появившийся недавно альманах «Диалог со временем».

Междисциплинарность, свойственная современному знанию, становится необходимой посылкой и опорой для происходящего пересмотра логико-гносеологических процедур исторического исследования, осмысления соотношения теоретического и прагматического уровней гносеологии истории под иным углом зрения, определяет особенности влияния на историческую науку идеи множественности гуманитарного сознания и культуры .

Симптоматично, что среди части историков, занимающихся отдельными аспектами истории России, возникло убеждение о недостаточности отказа от диктата одной научной парадигмы и перехода к методологическому «плюрализму». Укрепилась потребность осмыслить специфику изменений научного знания, сложившуюся во второй половине XX века, и, в частности, смену содержания конкретных познавательных «поворотов». Обращение к трудам представителей смежных областей гуманитарного знания и коллег-историков - специалистов по всеобщей истории, занятых проблемами методологии «новой исторической науки», способствует возрастанию напряжения научной рефлексии историков культуры и интеллигенции. В то же время саморефлексия исследователя как форма получения профессионального знания естественным образом становится ключевой для научной культуры информационного открытого общества XXI века.

Все это свидетельствует о наступлении очередной рубежной полосы повышенного внимания историков к представлению об образе «своей» науки, о качестве исследовательского инструментария и их соответствии потребностям изменившейся исследовательской практики. Реконструкция поведения историка в познавательной ситуации предыдущего рубежа (XIX-XX вв.) и в контексте национальной культурной традиции, предложенная В.П. Корзун10, делает возможным сопоставительные рассуждения о происходящих современных трансформациях внутри профессиональной историографии. На это настраивают выводы В.П. Корзун, во-первых, относительно длительности (на протяжении почти двух десятилетий) складывания более сложного образа науки, его укоренения в культуре и приобретения ярко и своеобразно выраженной антропологичности, и, во-вторых, что «смена прежней методологической парадигмы не означает автоматической замены прежнего образа науки»11.

Выделенные признаки современной ситуации заставляют воспринимать происходящее как накопление энергии для нового этапа в движении научной мысли и осуществлении экспериментальных поисков, в которых может реализовать себя профессиональная неудовлетворенность историка. В таком состоянии оказались и историки интеллигенции. Переход к свободному поиску займет определенное время. Действия исследователей, осуществляющих свой выбор, не могут оказаться одинаковыми. Все отмеченное дополнительно актуализирует заявленную тему. При этом главной становится ее теоретико-методологическая составляющая.

Цель нашего исследования - разработка междисциплинарной исследовательской модели «Интеллигенция-Культура-Город» и ее апробация на региональном материале. Для реализации указанной цели определены следующие задачи:

рассмотреть современное состояние и характерные изменения проблемной историографии интеллигенции в контексте познавательных «поворотов» в отечественной гуманитарной мысли конца XX - начала XXI вв.;

- выявить признаки становления интеллигентоведения в качестве самостоятельной междисциплинарной области знания;

- установить значение дискуссий о ключевой дефиниции «интеллигенция» в процессе превращения проблемной историографии интеллигенции в интеллигентоведение;

- обозначить теоретико-методологические опоры для исследовательской модели «Интеллигенция - Культура - Город»;

- применить сконструированную модель «Интеллигенция - Культура - Город» для изучения интеллигенции четырех крупных городов-центров Сибири (Иркутска, Новосибирска, Омска и Томска) в 1920-е гг.

- раскрыть с помощью этой модели роль «штучной интеллигенции» в формировании реального и символического культурно-цивилизационного ландшафта крупного сибирского города переломной эпохи, а также выделить специфику восприятия представителями отдельных отрядов сибирской интеллигенции проблем культуры региона и отдельных городов.

Методология и методы исследования. Повышенная динамичность современной познавательной и историографической ситуации, междисциплинарная направленность диссертационного исследования обусловили сложности определения его методологических оснований. Оказалось необходимым «переоснастить» профессиональный инструментарий. При «переоснащении» в качестве обязательных общенаучных принципов мы руководствуемся принципами дополнительности и преемственности научного знания. «Переоснащение» - это пополнение исследовательского инструментария историка из арсенала смежных областей научного (и не только гуманитарного) знания. Оно предполагает также востребование «забытых» методологических и методических наработок, а также опыта советской историографии.

В диссертационном исследовании используется ряд общенаучных методов, среди которых приоритеты отданы локальному методу в его культурно-исторической форме и методу моделирования. В науковедческих и историко-научных трудах моделирование квалифицируется как метод рациональной реконструкции прошлого науки, при этом подчеркивается, что для исторических наук моделирование по своему существу является адекватным способом познания исторической реальности . Теоретическое моделирование в исторических исследованиях в большей степени связано с применением количественных методов и анализом массовых источников. Историографы науки отмечают большие заслуги И.Д. Ковальченко в обобщении опыта применения моделей в конкретно-исторических исследованиях.

В качестве гносеологической характеристики «структурное моделирование» подразумевает совокупность определенных познавательных процедур, представляющую собой научную идеализацию и одновременно виртуальный подход к изучаемому предмету1 . В изменившейся исследовательской ситуации правомерно трактовать содержание термина «модель», опираясь на его современное понимание в некоторых трудах по методологии истории. Нам близка позиция П.К. Гречко, который предлагает рассматривать концептуальные модели истории в качестве рациональных экспликаций, первичных теоретических разверток метапаттернов истории (термином «метапаттерн» он называет базовую интуицию историка и вообще образованного человека, интуицию истории как целого)14. В понятие «междисциплинарная модель» в данном диссертационном исследовании вкладывается смысл опорной теоретической конструкции, с помощью которой возможно объемное («многофокусное») видение взаимосвязей интеллигенции с культурой определенного места в их конкретно-исторической динамике.

Принцип междисциплинарности - один из главных рабочих инструментов для решения поставленных задач, поскольку рассматриваются особенности оформления Новой области знания, возникающей «на стыке» с целым рядом других областей. Нами учитывается эволюция понятия «междисциплинарность», а также оценка практики междисциплинарности как трамплина для обеспечения условий, необходимых для появления новых знаний15. Принимается во внимание истолкование перспектив междисциплинарных исследований в современных философских трудах из серии «Тела мысли», в частности, вьщеление Т.Л. Тульчинским трех возможных вариантов междисциплинарных практик16. Речь идет во-первых, об использовании языка описания одной области для описания другой (автор подчеркивает высокий эвристический потенциал этого варианта для культурологических штудий); во-вторых, об использовании различных языков для описания различных сегментов сложного комплекса (в итоге этот вариант представляет собой выстроенный исследователем комплекс специализированных подходов и методик). Наконец, третий вариант понимания междисциплинарности и соответствующего подхода представлен как создание нового языка и новой дисциплины. Отсюда для современного интеллигентоведа, конструирующего свою модель, руководствуясь двумя первыми вариантами, особо важен прием регулярного междисциплинарного «историографического среза», с отслеживанием происходящего на сопредельных территориях, с сопоставлением «отраслевых» методов и методик и получаемых с их помощью результатов с имеющимся опытом исторической науки.

При определении методологических оснований диссертационного исследования учтены перспективные науковедческие подходы, предлагающие видеть историю исторической науки внутри истории культуры, а, следовательно, и внутри отечественных интеллектуальных и культурных традиций. В частности, для понимания уникальности историографического факта, вплетенного в меняющуюся ткань культуры, оказались полезны труды В.П. Корзун17.

Использование познавательного и историографического контекста как «фонового» критерия для выяснения специфики становления интеллигентоведения дополняет методологические опоры нашего исследования принципом контекстуальности. Его значение и содержание определилось из характеристики ситуации в гуманитарных науках второй половины XX в., представленной в новейших монографических трудах, в специальных сборниках: «Образы историографии» 8 (в первую очередь, статьи А.П. Логунова, В.Н. Кравцова, Д.В. Лукьянова) и «Выбор метода: изучение культуры в России 1990-х годов»19 (статьи Г.И. Зверевой, Л.П. Репиной, И.Д. Чечель), в публикациях альманахов «Одиссей» и «Диалог со временем».

Выбранные основания позволили определить в качестве генеральной исследовательской стратегии соединение теоретико-методологической, историографической и конкретно-исторической линий с выраженной междисциплинарной направленностью. Поэтому вопросам методологии, методики и понятийному аппарату, в том числе необходимому для апробации разрабатываемой междисциплинарной модели, посвящены первые две главы основной части. Соответствующий контекст присутствует также и в обеих конкретно-исторических главах.

Степень изученности темы. Особенности замысла диссертационного исследования, его цель и задачи определяют особенности этой части введения. Ниже в самом общем виде представлены тенденции развития профессиональной проблемной историографии истории интеллигенции. В качестве характерных признаков («поворотных» вех) процесса получения отраслевого (конкретно-исторического) знания о российской интеллигенции выделены условные этапы в изменениях исследовательских практик историков интеллигенции. Специфика процесса получения этого знания одновременно отражает содержание соответствующих сегментов советского и постсоветского российского интеллектуального пространства.

Первая веха, открывающая начальный этап изменений в подходах к профессиональному изучению теории и истории интеллигенции - рубеж 1970-х-1980-х гг., характеризуется общепринятой тогда мононаучной парадигмой изучения истории советской культуры и интеллигенции. Отсюда и вплоть до середины 1980-х гг. происходит накопление эмпирического материала, появляются первые обобщающие труды. Их методологическая опора сложилась из использования историко-социологического, историко-статистического и социально-профессионального подходов, составивших в итоге социальную модель. Это свидетельствовало о зарождении междисциплинарных опытов внутри советской историографии. Первые оценки состояния оформившейся на этой основе проблемной историографии интеллигенции, определившиеся приоритетные проблемы, специфика источниковой базы и дальнейшие исследовательские перспективы были определены на Всесоюзной научной конференции (Новосибирск, 1979 г.) и в специальном историографическом труде (Л.М. Зак20).

Наш интерес к изучению взаимосвязей отечественной культуры, интеллигенции и урбанизации определился в основных чертах еще в начале 1980-х гг. в виде отхода со «столбовой дороги» на «боковую тропинку». Поиски на этой «тропинке» к середине 1980-х гг. добавили в интересующее нас проблемное поле вопрос о вкладе интеллигенции в культуру российского советского города XX века. В качестве темы для конкретно-исторического исследования был предложен региональный вариант: «Интеллигенция городов-центров Западной Сибири 1920-х гг.». Уже тогда стали очевидными трудности выбранного ракурса, поскольку город XX века и его культура не вызывали особого интереса советских историков. Представители других общественных наук (философы и социологи) обращались к современному советскому городу, его культуре и образу жизни отдельных отрядов интеллигенции21. Появились подобные работы и по Западной Сибири (Тюмень)22.

Советская историография интеллигенции с ее основательностью разработки социальной модели изучения российской и региональной интеллигенции 1920-х гг. и полученными результатами оказала существенное воздействие на направление наших дальнейших поисков и актуализацию заявленной темы. Лидерами в разработке социального подхода к изучению советской культуры и интеллигенции в сибирской историографии стали новосибирские ученые - В.Л. Соскин и его ученики. Уже в конце 1970-х гг. были получены важные конкретно-исторические результаты, представленные в специальном историографическом сборнике . При определении плацдарма для подготовки обобщающих трудов по истории культуры и интеллигенции советской Сибири приоритет был отдан вопросам формирования советской интеллигенции в регионе. Было намечено написание обобщающих работ по всему периоду строительства социализма в рамках относительно «узких» тем для последующего комплексного исследования процесса формирования социалистической интеллигенции в Сибири. Первым шагом в реализации этого курса стала появившаяся в 1985 г. монография С.А. Красильникова и В.Л. Соскина , в которой была дана общая характеристика интеллигенции Сибири в 1917-1918 гг., на рубеже старой и новой эпохи. Произведенные авторами статистические расчеты и сделанные выводы относительно возможной численности сибирской интеллигенции, ее социально-профессиональных признаков и диспропорций в территориально-поселенческом распределении были новаторскими и сохраняют свою историографическую ценность.

Следующий этап, примерно с середины 1980-х гг., отразил реакцию историков интеллигенции на начавшиеся теоретико-методологические дискуссии по общим вопросам научного познания и поиску новых способов изучения сложных социальных объектов. Этот этап представляется важной полосой в развитии историографии культуры и интеллигенции России и Сибири. Поворот к внедрению системных принципов в проблемную историографию интеллигенции знаменовал новый шаг на пути к междисциплинарным исследованиям, предпринятый в рамках мононаучной парадигмы. Из представителей исследовательских подразделений (Москва, Ленинград, Свердловск, Новосибирск) наибольшую активность проявили сибирские историки (Е.Г. Водичев, С.А. Красильников, В.Л. Соскин). В 1986 г. ими был предложен новый теоретико-методологический инструментарий, в котором ключевым становились понятие «духовный потенциал» и системный подход к его анализу в рамках новой региональной исследовательской комплексной программы по изучению исторического опыта освоения •ус Сибири, принятой академическим сообществом Сибири . Новосибирский коллектив под руководством В.Л. Соскина возглавил изучение истории научно-образовательного, художественно-эстетического и нравственно-этического блоков регионального потенциала с обращением и к характеристике соответствующего кадрового ядра - в первую очередь, к научно-педагогической и художественной интеллигенции. Основное внимание исследователей сосредоточилось на первом блоке. К рубежу 1980-х гг. - 1990-х гг. в сибирской историографии были получены значительные научные результаты26, в том числе представлены социальные аспекты развития науки и образования в Сибири, количественные, социально-профессиональные и идейно-политические характеристики научно-педагогической интеллигенции. В рамках такой социальной модели осуществлялось сотрудничество автора с новосибирскими коллегами, но одновременно сохранялся собственный интерес к теории и истории российского города.

Наша позиция и убеждение в целесообразности междисциплинарного изучения интеллигенции в союзе с другими смежными науками и субдисциплинами, укрепились после ознакомления с первыми попытками обращения к интеллигенции города на стыке истории и демографии. Среди подобных работ выделим исследование В.Б. Жеромской27. Она дала характеристику социальной структуры населения советского города первой половины 1920-х гг., включая интеллигенцию, в регионах с высоким уровнем урбанизации, прежде всего Европейской России, и с использованием массовых статистических источников (Всесоюзная городская перепись 1923 г.).

С начала 1980-х гг. сибирские ученые обратились к историко-демографической проблематике и в связи с этим к городскому населению, включая 1920-е гг. (В.А. Исупов, А.С. Московский28), продолжили изучение культуры и быта, облика городских отрядов рабочего класса Сибири (В.П. Буторин, В.И. Исаев, Ю.Г. Марченко29). Все это можно считать начальными признаками складывания в перспективе общего сегмента исследовательского пространства и вызревания нового проблемного поля для историков культуры и интеллигенции с потенциальными междисциплинарными связями. В 1987 г. появился первый научный сборник, посвященный урбанизации в Сибири30. Он открывался статьей В.В. Алексеева, где среди перспективных задач сибирской историографии было указано на необходимость обобщения исторического опыта урбанизации в регионе, изучения советского периода истории сибирских городов, изменений в социально-классовой структуре их населения, в численности и составе интеллигенции .

В отдельных зарубежных исследованиях, для которых историко-урбанистическая проблематика оформилась в самостоятельную область за 1970-е гг., ее изучение приобрело к началу 1980-х гг. характер междисциплинарной кооперации . Для исследований немецких ученых 1980-х гг. характерно также стремление рассматривать разнообразие связей деятельности людей, в том числе отдельных профессиональных групп, с пространством определенного места. Это исходит из их глубоких историко культурных и краеведческих (родиноведческих) научных традиций. Выделим три современные линии, близкие нашему замыслу. Одна из них связана с философским осмыслением понятия «Места» в контексте феномена родиноведения и трактовки понятия «Родина»33. Другая линия демонстрирует изучение городского культурного пространства и модернизационных процессов XX века на материале европейских столиц и Петербурга/Ленинграда (Карл Шлегель)34. Он подчеркнул недавно, что наука еще не занялась изучением реальной пространственной сложности локально обусловленного исторического процесса, его топографией, наиболее адекватно передающей плотность и сложность исторической жизни. В своих подходах К. Шлегель использует термин «Modernite», понимая под ним синоним самоорганизующегося, автономного общества граждан в период формирования массового общества и одновременно гражданской культуры («Zivilkultur»). Заметим, что он также особо выделяет влияние экстремальных факторов - войн и революций на культуру города, а также отсутствие микроистории интеллектуальных связей между городами.

Третья новейшая исследовательская линия отражает установившееся сотрудничество зарубежных и российских исследователей в области семиотики городского пространства. Под этой областью, по мнению президента Международной семиотической организации пространства Пьера Пеллегрино, понимают изучение процессов продуцирования смысла городской деятельности, в том числе анализ образа города как динамической части персонального образа мира35. Подход к восприятию города в этом случае включает рассмотрение персональной деятельности, ориентированной на формирование образов, в которых некоторые функции имеют социальный смысл и реализуются в данной культуре. Примечательно, что в проблематике этого междисциплинарного направления выделено изучение отдельных групп населения, культурно-индивидуализированных, их вклада в семиозис городского пространства и их взаимодействия в формировании облика города. Для нас таковой группой является интеллигенция.

Движению гуманитарной мысли в нашей стране на рассмотренных этапах было присуще еще одно свойство - бурное развитие культурологии в качестве самостоятельной научной дисциплины. Внутри нее выделились свои субдисциплины. Среди них особое место заняла историческая культурология. Все это способствовало упрочению представлений о культуре как сложном и многослойном объекте, требующем междисциплинарного и межотраслевого изучения. Со второй половины 1980-Х гг. культурологические исследования стали существенным звеном контекста, в котором происходили трансформации проблемной историографии интеллигенции и фактором, стимулировавшим наши поиски. В их проблематике закрепилось устойчивое внимание к культуре города, к выявлению его потенциала (В.Л. Глазычев ).

Третья «поворотная» веха - рубеж 1980-х-1990-х гг. Обозначились принципиальные изменения в проблемной историографии интеллигенции, происходившие на фоне распада общего советского интеллектуального пространства и нарушения координационных и информационных научных связей. Помимо негативных последствий внутри общей историографии начало нарастать стремление отдельных проблемных направлений к самостоятельности. Обособление «интеллигентоведения» и изучения культуры российской провинции сопровождалось организационными новшествами в виде возникновения неформальных исследовательских структур. В числе первых объединений оказались межвузовский Центр «Политическая культура интеллигенции: ее место и роль в истории отечества» при Ивановском государственном университете (инициатор и руководитель - B.C. Меметов) и коллектив, объединивший московских исследователей для изучения культуры российской провинции (СО. Шмидт, Э.А. Шулепова, А.А. Сундиева, Л.В. Кошман, В.Ю. Афиани). В рамках разработанной ими комплексной программы «Культура российской провинции» был намечен блок «Интеллигенция и провинциальная культура»37. Этот процесс укрепился с созданием центра «XX век в судьбах интеллигенции России» при Уральском государственном университете во главе с М.Е. Главацким и коллектива по изучению провинциальной культуры при Костромском государственном университете.

Поиски самостоятельной «территории интеллигентоведения» в 1990-е гг., в которых особую роль выполняли неформальные коллективы, резко активизировались. По оценке В.Л. Соскина, к середине 1990-х гг. возобладал «гнездовой» метод организации научных исследований, который становился способом преодоления полной разобщенности в условиях ослабления советской культуроведческой проблематики38. Он отметил укрепление внутрирегиональных связей и складывание в Сибири некого подобия «триумвирата» из научных учреждений Новосибирска, Омска, Кемерова. Специфика процесса становления интеллигентоведения в контексте интенсивной динамики гуманитарной мысли 1990-х гг., оказавшей на него наибольшее воздействие, рассматривается в первой главе диссертационного исследования. Ниже обозначим наиболее важные принципиальные моменты в этом процессе.

Своеобразными стимуляторами роста междисциплинарных сегментов интеллектуального пространства становились «новая культурная история», историческая антропология, историческая регионалистика, особенно интеллектуальная история. В конце 1990-х гг. появился Центр, координирующий исследования в области интеллектуальной истории при ИВИ РАН (руководитель Л.П. Репина). Отличительный признак в формирующихся сегментах и междисциплинарных проблемных полях -включение пространственных координат и обращение историков, культурологов, искусствоведов к союзу с географией . В рамках изучения культуры российской провинции происходило восстановление полноправного научно-исследовательского статуса локальных культурно-исторических опытов, в том числе применительно к истории культуры России в XX в. Был поставлен вопрос о методологии местной истории40. Начался пересмотр отношения к краеведению, которое стало восприниматься как важный социокультурный феномен и одна из сущностных характеристик особой формы деятельности российской интеллигенции. Примечательно, что почти одновременно началось движение исследовательской мысли «навстречу друг другу» во времени и в пространстве. Имеется в виду ознакомление с опытом, накопленным в зарубежной историографии, в частности, с достижениями локальной истории и с возвращаемым на родину наследием российских ученых42.

В 1990-е гг. совместными усилиями столичных и провинциальных историков активизировалось изучение местных «культурных гнезд» в разных вариантах современной интерпретации этого понятия. Принимая в этом процессе непосредственное участие и наблюдая развитие исследовательской мысли «изнутри», констатируем, что такой поворот свидетельствовал как о поиске новых подходов к истории культуры России, так и о потребности в ознакомлении с забытым отечественным теоретико-методологическим наследием первой четверти XX века (И.М. Гревс, Н.Р. Анциферов, Н.К. Пиксанов).

Симптоматично, что в итоге в нем обнаружили истоки современной отечественной культурологической мысли.

Дополнительным подтверждением происходивших поисков исследовательских моделей приращения знания можно считать то, что актуализация «забытого» опыта нашла воплощение в недавно предложенной трактовке «областного культуроведения» как регионального принципа сохранения и использования историко-культурного наследия43. По мнению Э.А. Шулеповой, процесс изучения «культурных гнезд» в начале XX в. и современный поворот мировой научной мысли к ситуативной историографии (case study) имеют общие цели и методологию. Ответвлением этой линии можно считать изучение на материалах отдельных территорий России роли локальных сообществ как фактора «интеллектуального единения» региона и их деятелей в формировании местной культурно-информационной среды, а также постановку проблем методологии и методики изучения региональной культуры в формировании регионального самосознания и региональной идентичности . В конце 1990-х гг. добавляется усиление в связи с идеями междисциплинарности и проблемами символов региональной идентичности интереса к метафизике в целом и к метафизике города со стороны философов и культурологов. В этом отношении выделяются подходы саратовских исследователей к изучению культурного пространства своего города45 и пермского историка В.В. Абашева, который ввел понятие местного (в данном случае пермского) текста как локальной структурно-семантической категории русской культуры46. Таким образом, в менявшемся исследовательском контексте формировался междисциплинарный сегмент, соединяющий поиски историков, культурологов, семиотиков культуры и городского пространства.

Что же касается собственно проблемной историографии интеллигенции, то для нее как в российском, так и в сибирском исследовательском пространстве середина 1990-х гг. стала важным разделительным рубежом. Результаты изучения интеллигенции региона в 1917 - середине 1930-х гг. с исчерпывающим использованием инструментов социального подхода были обобщены С.А. Красильниковым47. Это подтверждало мнение В.Л.

Соскина , что наметился перелом методологического свойства и необходимость более длительной полосы для «созревания» монографий, по-новому освещающих историю интеллигенции. Тогда же появился специальный сборник статей49, посвященный актуальным проблемам историографии интеллигенции. Его авторы - авторитетные исследователи российской интеллигенции, организаторы указанных выше научных центров и создатели своих школ в рамках социального подхода - В.Л. Соскин, B.C. Меметов, В.Р. Веселое, В.Т. Ермаков, М.Е. Главацкий, МИ. Кондрашева, А.В. Квакин. Они оценили мощный, интенсивный поиск новых теоретико-методологических и историографических подходов как признак процесса становления новой самостоятельной отрасли научного знания - «интеллигентоведения». В Ивановском центре была проанализирована проблематика диссертационных работ за предшествующий период (до 1994 г.) профессиональной советской и постсоветской историографии, в которых объектом являлась интеллигенция50. Были сделаны важные наблюдения. Из общего массива работ в количестве более 1300 не было выявлено ни одной, в названии которой говорилось бы о «провинциальной интеллигенции», о «городской интеллигенции» или «интеллигенции в культуре города». Подобная ситуация в отечественных исследованиях сохранялась и позже51. Однако в конце 1990-х гг. почти одновременно появляется монография, посвященная «интеллигенции провинции»52, а на некоторых региональных конференций она выбирается в качестве главного объекта. Так, например, в Перми она рассматривается хотя и в рамках традиционных проблем взаимоотношения с властью, но с разных позиций, используя методы истории, социологии, искусствоведения, семиотики53.

В зарубежных исследованиях, в которых по-прежнему ядром является проблема «интеллигенция и власть», в 1990-е гг. возникают новые версии содержания ключевой дефиниции и определения основного предназначения интеллигенции. Такова, к примеру, точка зрения профессора Принстонского университета Дж. Блеймайера, предложившего дефиницию «бескорыстный интеллигент» в качестве научной и доказывающего, что обязанность интеллигенции - стоять вне структур, сохранять объективность и сосредоточенность на поиске решения социальных проблем . Служение позитивному делу означает, по мнению Дж. Блеймайера, что роль интеллектуалов соответствует высочайшему званию бескорыстного интеллектуала. Болгарские ученые Н. Ко лев и С. Марков убеждены, что интеллигенция является важным фактором для формирования ядра гражданских образований, «естественным мостом», который обеспечивает связь гражданских обществ и административной власти55.

Выделенные выше «поворотные» вехи и условные этапы, характеризующие степень изученности интересующего нас блока проблем, связанных с теорией и историей интеллигенции, одновременно могут восприниматься и как свидетельства продвижения проблемной историографии к ее новому качеству, смысл которого еще не вполне очевиден. Это подтверждает одна из недавних публикаций - историографические этюды М.Е. Главацкого под символическим названием «История интеллигенции России как исследовательская проблема»56. Отсюда очевидна потребность в более глубоком осмыслении теоретико-методологических подходов и особенностей трансформаций проблемной историографии интеллигенции.

Существенным фактором, оказавшим сильное воздействие на общий исследовательский контекст и на наши замыслы, стало закрепление поворота к исторической урбанистике в контексте истории культуры, о чем свидетельствуют труды Научного совета по истории мировой культуры РАН (ответственный редактор Э.В.

СП

Сайко) . Изучение пространственно-географических аспектов в связи с теорией и историей российских модернизаций также вывело исследователей на проблемы роли со урбанизации и городов в региональной динамике модернизаций . Среди недавних публикаций выделяется монография А.С. Сенявского . Автор убежден, что полноценное исследование подобных сложнейших процессов возможно только на путях комплексного подхода и с опорой на историко-теоретические построения.

Со второй половины 1990-х гг. наметились некоторые изменения и в этом сегменте сибирской историографии (Д.Я. Резун). Историко-культурная проблематика начинает занимать больше места. Регулярным становится измерение положения с помощью научных межотраслевых конференций с центром этой деятельности в Омске (Д.А. Алисов). Публикуются региональные сборники научных трудов, посвященные сибирским городам и городской культуре, появились очерки истории Омска и Томска60.

Примечательным явлением в новейшей сибирской урбанистике с выходом на проблемы истории сибирского города в советскую эпоху стала монография Н.М. Дмитриенко61. Ее исследование продемонстрировало возможности локального подхода, широко распространенного в зарубежной историографии, и особенно эффективного для комплексного изучения сложных процессов в переломные периоды истории на материалах одного большого города. В данном случае был избран Томск, который Н.М. Дмитриенко называет наиболее интересным объектом для выявления сущности процессов индустриализации и урбанизации в Сибири. В монографии имеются сюжеты, относящиеся к деятельности томской интеллигенции в культуре города.

Налицо новые познавательные мотивации у сибирских историков, их стремление к объединению усилий по изучению социокультурных процессов в сибирских городах. Однако взаимосвязи интеллигенции, культуры, города в XX веке, роль интеллигенции в культуре сибирского города, еще не стали предметом конкретно-исторического анализа. Предложенная Н.М. Дмитриенко возможность осуществить такие исследования на базе системно-функциональной концепции развития крупного города - один из вариантов.

Другим вариантом может быть историко-культурологическая модель, с которой связаны наши интересы. Потребность в разработке теоретико-методологических основ междисциплинарной исследовательской модели для изучения интеллигенции в культуре города с последующей конкретно-исторической апробацией назрела.

Основной объект диссертационного исследования - это отечественная гуманитарная мысль, создающая особый сегмент современного интеллектуального пространства. В нем на протяжении почти трех десятилетий ведутся напряженные теоретико-методологические, историографические и конкретно-исторические исследовательские поиски способов приращения знания об интеллигенции. В этом сегменте пересекаются проблемные поля нескольких областей научного знания и находятся истоки интеллигентоведения.

Линии взаимосвязей трех конкретно-исторических феноменов «интеллигенция» — «город» - «культура» усложняют объект и придают ему потенциальную изменчивость и открытость. И город, и культура - есть продукты творческой деятельности интеллигенции. Равно как и накапливаемые знания об их возникновении, бытовании. Рефлексия современного исследователя связывает воедино обе стороны нашего объекта.

Предмет исследования. Избираемый для исследования предмет обладает двойственностью. Первая его составляющая (историко-научная) - это процесс становления интеллигентоведения в контексте познавательных «поворотов» и нарастания потребности в междисциплинарном анализе сложных социокультурных феноменов. Вторая часть (конкретно-историческая) соединяет деятельность интеллигенции в культуре крупного города-центра (формы ее участия в придании его культурно-цивилизационному ландшафту (КЦЛ) особых свойств и признаков) и особенности восприятия интеллигенцией своеобразия культуры региона и конкретного города.

Каждой из двух частей обозначенного предмета исследования присуще свое проблемное поле. На их содержание влияют сложные общественно-политические коллизии в нашей стране. В то же время корректировку и смягчение излишней политизации подходов к изучению феномена интеллигенции вносит специфика развития научного знания во второй половине ушедшего столетия. В обоих случаях содержание проблемных полей дополнительно актуализирует меняющееся самосознание современного историка-исследователя, а также перемены в основах и способах получения профессионального знания.

Хронологические рамки. Историографические и теоретико-методологические проблемы, связанные с поисками современных «интеллигентоведов», рассматриваются на основе публикаций, появившихся с конца XX - и вплоть до начала XXI вв. Ядро - т.н. «последнее десятилетие XX века». Учитывается, что общие принципиальные перемены в российском гуманитарном знании, в том числе в исторической науке, обозначились уже во второй половине 1980-х гг. Для интеллигентоведения этот рубеж сдвигается к началу 1990-х гг. Верхняя граница - это начало XXI в. Ее открытость очевидна.

Хронологические рамки для конкретно-исторической апробации - 1920-е гг. несколько условны. Это определяется нашими представлениями о таком специфическом признаке истории России и ее регионов в XX в. как наличие внутренних «переломных эпох» и «чрезвычайных полос», когда существенную роль играл фактор внешней экстремальности. В предлагаемом исследовании нижняя граница связана с началом преобразований в Сибири в экстремальных условиях (1918-1919 гг.), а верхняя - с временем «великого перелома» (1929-1930 гг.).

Территориальные рамки. Они определены в диссертационном исследовании только для конкретно-исторической апробации. Применительно к интеллектуальному пространству такое ограничение в принципе невозможно.

Для апробации берется интеллигенция четырех крупных сибирских городов-центров (Иркутск, Новосибирск, Омск, Томск). Критерии их отнесения к крупным городам определены из совокупности количественных и типологических признаков, складывавшихся в урбанистике и географии на протяжении XX в. Одновременно учтены конкретно-исторические реалии 1920-х гг.

Согласно самой распространенной в первой четверти XX в. классификации городов, представленной в труде наиболее авторитетного в то время российского ученого-градоведа Л.А. Велихова , к крупным (или большим) городам относились города с численностью населения свыше 100 тыс. Несмотря на то, что по итогам переписей 1923 и 1926 гг. этому показателю не соответствовали Томск и Иркутск, данные общесоюзного городского учета 1931 г. показали его небольшое превышение63. Кроме того, все четыре крупных сибирских города-центра относились к многофункциональному типу городских поселений и имели примерно одинаковую хозяйственную, коммунальную, социокультурную инфраструктуру64, территориально-административные функции и значение центров, определявших развитие тяготевших к ним территорий. Удельный вес интеллигенции и служащих составлял свыше трети. Правомерность примененных критериев подтверждается общепринятыми современными классификациями городов по величине, по генетической и функциональной типологии65 с учетом их изменений вплоть до настоящего времени. Томск и Иркутск могут быть отнесены к группе крупнейших городов (с численностью населения от 500 тыс. до 1 млн.), Новосибирск и Омск - города-миллионеры.

Научная новизна проведенного исследования состоит в следующем:

Существующие исследовательские практики изучения истории интеллигенции России в виде широко распространенного социального подхода дополнены впервые разработанной междисциплинарной моделью «Интеллигенция-Культура-Город», которая позволяет рассмотреть проблему роли «штучной» интеллигенции в культуре многофокусно, с выделением локальной и региональной специфики, определить перспективные проблемные поля для самостоятельной междисциплинарной «территории» интеллигентоведения.

В историко-науковедческом и историко-культурологическом ракурсах рассмотрены особенности процесса обособления проблемной историографии (история отечественной интеллигенции) и начала ее превращения в самостоятельную область научного знания. Выявлены признаки этого процесса: пройдены этапы первоначальной специализации в форме новой предметной ориентации отдельных исследователей и институционализации выделившихся областей через создание ассоциаций ученых; но незавершенным остается этап закрепления интеллигентоведения в качестве самостоятельной дисциплины в формальных университетских структурах.

Установлено, что процесс становления интеллигентоведения отражает естественную логику развития научного знания и потребность в обновлении исследовательского инструментария в соответствии с изменениями в интеллектуальном пространстве. В то же время этот процесс не свободен от действия стереотипов советской мононаучной традиции и корпоративного знания, присущего проблемной историографии интеллигенции.

Сохраняющиеся дискуссии вокруг ключевой дефиниции перешли в стадию выработки ее междисциплинарного содержания. Однако заявления об уже сложившемся междисциплинарном характере интеллигентоведения пока преобладают над реальными результатами междисциплинарного синтеза. Отмечена зависимость дискуссий о понятии «интеллигенция», а также их определенной цикличности от конкретно-исторической специфики российской интеллигенции как сложного социокультурного феномена и от повышенной саморефлексии современных интеллигентоведов, от их обостренной реакции на изменения в собственном социальном статусе.

Предложено различать рабочую дефиницию «интеллигенция», содержание которой зависит от используемой исследовательской модели, и концепт «интеллигенция», включающий сплав реальных и мифологизированных представлений об отечественной интеллигенции как социокультурном феномене, существующих в массовом сознании и в профессиональном сообществе современных гуманитариев.

На стыке истории, культурологии, исторической урбанистики (отечественного городоведения) с опорой на принципы дополнительности и преемственности разработана исследовательская модель для изучения интеллигенции XX века, обозначенная словосочетанием «Интеллигенция-Культура-Город». Предлагаемая модель дает возможность показать специфику деятельности отдельных профессиональных отрядов интеллигенции в динамике координат конкретного времени и «местобытования», выделить особое значение вклада «штучной» интеллигенции в «местную» культуру.

На основе представительного источникового комплекса, из которого извлечена информация о деятельности интеллигенции в культуре четырех крупных городов Сибири (Иркутска, Новосибирска, Омска, Томска) 1920-х гг. осуществлена конкретно-историческая апробация модели «Интеллигенция-Культура-Город». Значительная часть документов и информации впервые вводится в научный оборот.

Использование сконструированной модели дополняет социальную историю интеллигенции ее «культурной и интеллектуальной историей». Полученные на сибирском материале результаты раскрывают формы и своеобразие отклика представителей интеллигенции на потребности региона и отдельных городов (на «вызовы Времени и Места») в условиях переломной эпохи. Они приводят к выводу о динамически менявшемся соотношении и переплетении в действиях сибирской интеллигенции разных мотивов и интересов (идеологических и профессиональных, прагматических и романтических, социальных и личностных), политики Центра и потребностей региона в условиях перехода к социалистическому строительству.

Благодаря разработанной модели обнаружена информация персонального характера, значение которой не было очевидным в рамках социальной истории интеллигенции.

Источниковая база. Творческая мастерская современного историка должна учитывать те изменения в познавательных установках, которые были отмечены выше и откликаться на них не только с помощью переоснащения рабочего инструментария, но и комплектуя соответствующим образом потенциальную источниковую базу, учитывающую специфику рассматриваемых проблем. В предлагаемом диссертационном исследовании источниковая (источниковедческая) база в соответствии с обозначенными частями предмета исследования состоит из двух больших комплексов.

При этом полезными оказались подходы современных источниковедов. Так, А.К. Соколов предлагает в качестве варианта программы подхода к источникам, основанную на принципе «матрешки», создающем разные уровни углов и точек зрения66. Он же считает, что в современной ситуации допущения права выбора исследователем из многообразия существующих методов и подходов нужно руководствоваться принципом их адекватности объекту и предмету исследования, а также используемых в нем источников . В то же время, по его мнению, всеобъемлющая увязка предмета исследования со структурой исторического труда зависит от проблемы формирования источниковедческой базы. Соколов подчеркивает, что все-таки более правомерно использовать выражение «источниковедческая», а не «источниковая» база, поскольку историк не просто «размещает» источники, а должен решать множество вопросов, связанных с их использованием, то есть, «ведать», знать приемы и методы работы с ними с ними и от чтения текстов переходить к созданию исторических теорий. Эти предложения представляются продуктивными и учитывались нами при упорядочении выявленной информации по степени ее приоритетности для конкретно-исторической апробации исследовательской модели. Кроме того, для нашего исследования особенно важно видение исторического источника в контексте истории культуры и как феномена культуры, а также понимание, сложившееся у современных специалистов относительно необходимости пересмотра традиционных принципов в определении источниковедческой базы истории отечественной культуры XX в.

Первый комплекс сформирован с учетом сложного статуса и неоднозначности трактовок классификации историографических источников, а также исходя из представлений современных историографов (В.П. Корзун) о возможности выделения т.н. «опорной» группы историографических источников. В нашем случае опорной группой этого комплекса являются материалы научных конференций 1990-х гг., проводившихся теми исследовательскими центрами при университетах (Иваново и Екатеринбург), появление и деятельность которых стало одним из главных признаков начала становления интеллигентоведения. Одновременно мы учитываем, что конференционные формы в историко-научном процессе выполняют важную функцию индикаторов предстоящих перемен. При отборе материалов конференций учитывались обозначенные выше «поворотные» вехи на пути превращения проблемной историографии в самостоятельную научную область и значение в этом процессе дискуссий вокруг понятия «интеллигенция»..

К этой группе примыкают опубликованные за последние 10 лет труды историков интеллигенции. Это монографии и статьи А.И. Арнольдова, В.Р. Веселова, М.Е. Главацкого, В.Т. Ермакова, М.Р. Зезиной, С.А. Красильникова, А.Е. Корупаева, B.C. Меметова, В.Л. Соскина, СО. Шмидта. Они содержат историографические и теоретико-методологические оценки ситуации 1990-х гг. и «по горячим следам» отражают рефлексию профессиональных историков по поводу трансформаций, происходивших в проблемной историографии интеллигенции.

Отдельная группа источников в первом комплексе представляет движение научной мысли в сопредельных областях гуманитарного знания, разнообразие исследовательских подходов и повороты в современном интеллектуальном пространстве к междисциплинарным исследованиям. Привлекались труды современных философов и культурологов, географов культуры, семиотиков пространства (В.В. Абашеева, Л.К Антощук., Т.В Безменовой, B.C. Библера, Ю.А. Веденина, А.Г. Дружинина, С.Н. Иконниковой, М.С. Кагана, И.В. Кондакова, Ю.М. Лотмана, П. Пеллегрино, С.Я. Сущего, Т.П. Фокиной, Л.Ф. Чертова, Э.А. Шулеповой), некоторых теоретиков-урбанологов (Т.И Алексеевой-Бескиной, В.Л. Глазычева, Л.Б. Когана, Г.М. Лаппо). Опубликованные тексты их работ стали основой для осмысления разнообразия теоретико-методологических поисков современных исследователей, разделяющих идеи междисциплинарного изучения сложных объектов и их взаимосвязей. Это позволило отобрать из смежного инструментария понятия и термины, полезные для конструирования нашей исследовательской модели.

Еще одна группа историографического комплекса источников - труды ученых, содержащие «забытое» знание. Среди них два пласта: историко-культурологический, представленный преимущественно статьями И.М. Гревса, Н.П. Анциферова, Н.К. Пиксанова, и городоведческий, в состав которого можно отнести некоторые работы Н.П. Анциферова и фундаментальный труд Л.А. Велихова. Сюда относятся также методологические фрагменты из «парижского» издания книги П.Н. Милюкова по истории русской культуры и статей об интеллигенции (из «веховского» цикла).

Промежуточную группу между двумя основными комплексами, соединяющую в себе источник движения научной мысли и источник конкретно-исторической информации, представляют труды отраслевых специалистов. В данном случае это книги, статьи и материалы, авторами которых являются искусствоведы, историки градостроительства и архитектуры (Е. А. Ащепков, С.Н. Баландин, И.Г. Девятьярова, А.Д. Крячков, Ю.М. Лыхин, П.Д. Муратов, Б.И. Оглы, Э.Б. Хазанова, З.Н. Яргина). В них отражено своеобразие отраслевого знания и подходов к изучению деятельности тех подотрядов интеллигенции региона (инженеры-архитекторы и художники), роль которых недостаточно заметна при социальном подходе.

Второй комплекс источников составляет опору для конкретно-исторической апробации нашей модели. Он отличается соединением нескольких крупных блоков в последовательности, заданной логикой и междисциплинарной направленностью замысла, а также степенью информативности каждого блока по интересующей нас проблеме. Это не нарушает традиционную видовую классификацию и учет формы бытования источников, а лишь подчеркивает приоритетные акценты.

В состав первого блока этого комплекса вошли неопубликованные материалы, извлеченные из фондов центральных и местных архивохранилищ: Государственного архива Российской Федерации (ГА РФ. Ф.320, 4041), Государственного архива Новосибирской области (ГАНО. Ф. 12, 217, 534, 998, 1053, 1124, 1180,1685, 1800), Государственного архива Томской области (ГАТО. Ф.28, 199, 214, 218), Государственного архива Омской области (ГАОО. Ф.74, 286, 318, 1074, 1152), Отдела Рукописей Российской государственной библиотеки (ОР РГБ. Ф.545). В обнаруженном массиве доминируют материалы делопроизводства: протоколы, отчеты, доклады, записки, справки, анкеты, временная учетная документация. Основная часть содержащейся в них информации, в том числе относящейся к проектам переустройства культурного пространства двух сибирских «столиц» (Новосибирска и Омска), впервые вводится в научный оборот. Обнаружены уникальные материалы, дающие основу для исследований по интеллектуальной истории. Это подготовленные, но не реализованные научно-технические и художественные проекты 1920-х гг. Найдены неизвестные отраслевым специалистам изобразительные источники, отложившиеся в фондах местных органов коммунального хозяйства. Сибирские историки культуры, искусствоведы и историки архитектуры и градостроительства не обращались к фондам губернских и окружных отделов местного и коммунального хозяйства.

Для социальных историков интеллигенции достоверность информации, извлекаемой из этого массива, всегда оценивалась весьма высоко применительно к первому советскому десятилетию. Однако отсутствие единообразия в делопроизводстве первых послереволюционных лет, фрагментарность сохранившихся сведений, неудовлетворительное физическое состояние документов создают большие трудности для обобщения информации о деятельности тех отрядов интеллигенции крупных городов Сибири, которые были основными создателями новых координат культурного пространства. Особенности работы с данной категорией источников на примере предварительных результатов разысканий в местных архивах были описаны нами в специальных публикациях69.

Уникальную информацию содержит личный фонд известного сибиреведа и представителя «штучной» интеллигенции Сибири 1920-х гг. М.К. Азадовского (ОР РГБ). Богатая информация о родиноведческих инициативах и проектах по изучению интеллигенцией своего «местобытования», приращению его культурно-цивилизационного ландшафта сохранилась в фондах сибирских общественных объединений 1920-х гг. (в фонде Общества изучения Сибири и ее производительных сил (ОИС, ГАНО) и фонде Омского общества краеведения (ООК, ГАОО). К этому блоку примыкают некоторые материалы делопроизводственного характера, извлеченные из сборников документов, подготовленных сибирскими историками и изданных в конце 1990-х гг.- 2002 гг. .

Отдельный блок второго комплекса составила информация, обнаруженная в периодической печати при фронтальном просмотре региональных журналов («Жизнь Сибири», «Сибирские огни», «Просвещение Сибири») с момента их выхода и вплоть до 1930 г. и в некоторых местных периодических изданиях отдельных городов, ставших к настоящему времени библиографической редкостью (как, например, «Труды Томского краевого музея»). В соответствии с исследовательским замыслом просмотрены газеты: региональная «Советская Сибирь» за 1925-1930 гг. (Новосибирск), местные: «Красное Знамя» за 1924 г. (Томск), «Рабочий путь», за 1921-1928 гг. (Омск). Выявлен ряд литературных текстов и иллюстраций, который позволил определить степень участия интеллигенции в формировании символического облика Новосибирска в качестве «столицы» региона.

Третий блок второго комплекса составили труды представителей научно-педагогической, научно-технической и художественной интеллигенции Сибири. Они написаны и опубликованы в 1920-е гг. Среди них малоизвестное современным специалистам наследие ММ. Рубинштейна, СИ. Гессена, М.К. Азадовского, Н.Н. Козьмина, отдельные статьи художников А.Н. Тихомирова, Д.И. Болдырева-Казарина, И.И. Копылова, художника и архитектора А.Л. Шиловского, инженера и архитектора П.И. Парамонова, ученых и работников центральных и сибирских управленческих органов А.В. Луначарского, Л.И. Органова, Н.С. Юрцовского, В.Г. Болдырева. Их тематика охватывает проблемы существования культуры и образования в условиях переломной эпохи, сохранения культурного наследия отдельных городов, текущие вопросы социального и культурного развития сибирских городов и «столицы» региона, перспективные проекты на будущее. Содержание этих текстов, ставших библиографической редкостью (к некоторым из них доступ был ограничен), раскрьтает особенности откликов интеллигенции на вызовы «Времени и Места», передает напряженность интеллектуальных поисков интеллигенции Сибири в условиях той переломной эпохи. Обращение к этим источникам позволяет осуществить интеллектуальный диалог между интеллигенцией 1920-х гг. и современными исследователями, включая разработчиков стратегии современного развития региона и отдельных его центров.

Специфический блок в составе второго комплекса источниковой базы составляют уже упоминавшиеся отраслевые искусствоведческие, историко-архитектурные и историко-градостроительные исследования, включающие визуальный материал из недоступных историку частных и ведомственных собраний. Проблема их использования в качестве источника для конкретно-исторической апробации затрагивается во второй главе диссертационного исследования.

Практическая значимость и апробация работы. Разработанная исследовательская модель, наблюдения и выводы автора полезны для написания трудов по интеллигентоведению на материалах других регионов, по междисциплинарным методам исследования, по историографии и истории интеллигенции России и Сибири XX в. В современном университетском образовании их можно использовать для разработки курсов по дисциплинам специализации и в блоке, связанном с региональным компонентом. Они внедрены в учебный процесс на историческом факультете Омского государственного университета, что отражено в опубликованных авторских программах спецкурсов «Человек, город, культура (к проблеме специфики исторических взаимосвязей в XIX-XX вв.)» (Омск, 2000. 39 с), «Культура региона: история и современность» (Омск, 2000. 75 с), «XX век: революции и культура (культурный фактор в истории России. 1900-1920-е гг.» (Омск, 2000. 28 с), в концепции и в содержании учебно-теоретического пособия «Культура Западной Сибири: история и современность».

На основе предлагаемых междисциплинарных подходов был разработан авторский курс «Культура Западной Сибири: история и современность» для специальности «регионоведение», введенной на гуманитарном факультете Омского аграрного университета, опубликовано методическое пособие для студентов и преподавателей «Культура Западной Сибири: история и современность» (Омск: ОмГАУ, 2000. 86 с).

Основные положения диссертации представлялись с 1991 г. в виде докладов и сообщений на следующих конференциях: международных (Иваново, 1993, 1995, 1997, 1999, 2000, 2001, 2003; Омск, 1997, Рязань, 1999, Санкт-Петербург, 2000, Москва, 2001; Новосибирск, 2003); всесоюзной (Кемерово, 1991); всероссийских с международным участием (Екатеринбург, 2002, Омск, 2003); межгосударственных (Иваново, 1999); всероссийских (Омск, 1993, 1995, 1996, 1997,1998, 2000; Москва, 1995, 1998, 2000, 2001; 2004; Новосибирск, 1992, 1998; Екатеринбург, 1994, 1996, 1998, 2000, 2003; Пенза, 1995); 6-ти региональных (Иркутск, 1994, 2000; Новосибирск, 2000; Тобольск, 1997; Омск, 2000, 2002); на раде областных конференций и искусствоведческих (культурологических) чтениях (Омск, 1997,1999,2000,2002).

Рукопись диссертации обсуждалась на заседании кафедры современной отечественной истории и историографии, на заседании ученого совета Сибирского филиала Российского института культурологии МК РФ. Исследования, связанные с диссертационной тематикой, были поддержаны РГНФ (1998-2000, 2003-2004), ИОО (Фонд Сороса, Россия, 2000-2002), в рамках ФЦП «Интеграция» (1998-2000). Автором были разработаны концепции трех Всероссийских конференций междисциплинарного типа по проблематике истории культуры и интеллигенции России, получившие поддержку РФФИ (Омск, 1995, 1998, 2000), концепция и научная программа Всероссийской конференции с международным участием (поддержана РГНФ, 2003).

Основные положения и результаты исследования представлены в разделах коллективной монографии (Москва, 2002), в авторской монографии (Екатеринбург-Омск, 2003), в учебных пособиях, книгах, в статьях и материалах докладов на научных конференциях (более 160 научных публикаций объемом 126 п.л.)

Структура работы. Диссертационное исследование состоит из введения, четырех глав, подразделенных на параграфы, заключения, списка источников и литературы.

Положения, выносимые на защиту.

1. Логика научного познания, современная ситуация в российской гуманитарной мысли и состояние исторической науки определяют настоятельную потребность в расширении исследовательских практик и инструментария изучения сложных социокультурных феноменов, дополнения существующих «отраслевых» исследовательских подходов междисциплинарными моделями.

2. Становление интеллигентоведения является одним из заметных признаков, характеризующих процессы трансформации, нарастающей фрагментации, появления междисциплинарных областей, происходящие в историографии и в гуманитарных науках последние два десятилетия под влиянием познавательных «поворотов».

3. На рубеже XX-XXI веков интеллигентоведение, обозначившись в качестве самостоятельной части междисциплинарного сегмента современного интеллектуального пространства, еще не завершило обустройство «своей территории». Однако на ней в дополнение к прежней инфраструктуре проблемной историографии интеллигенции обозначились новые «точки роста» (исследовательские Центры и индивидуальные инициативы), где формируются разные линии и исследовательские модели для изучения истории интеллигенции как сложного социокультурного феномена.

4. Содержание дискуссий о понятии «интеллигенция» является важным показателем своеобразия и незавершенности процесса превращения проблемной историографии интеллигенции в самостоятельную междисциплинарную область научного знания. Приоритеты в них смещены в сторону признаков внешней социальности и концепта «интеллигенция», а не подчиняются внутринаучной логике, при которой доминирует инструменталистское значение дефиниции.

5. В настоящее время имеются реальные возможности разработки теоретико- методологических оснований междисциплинарных исследовательских моделей изучения интеллигенции, проистекающие из многообразия поисков и практик гуманитарных наук в условиях познавательных «поворотов» 1990-х гг.

6. Конструирование исследовательской модели «на стыке» истории, культурологии и исторической урбанистики (городоведения) под условным обозначением «Интеллигенция - Культура - Город» представляется особо актуальным и перспективным для многофокусного изучения теории и истории интеллигенции XX века.

7. Экспериментальная апробация предложенной модели возможна на локальном конкретно-историческом материале о деятельности интеллигенции в культуре нескольких городов одного региона, относящихся к одному типу. Учитывая состояние сибирской историографии правомерно выбрать в качестве такого региона Сибирь, а к типу многофункциональных городов-центров отнести четыре города (Иркутск, Новосибирск, Омск, Томск).

8. Локализация по хронологии - «1920-е годы» вполне оправдана значением этого периода в истории России и Сибири в качестве «экстремальной полосы» и своеобразного пространства поисков интеллигенцией форм своего участия в начатых советской властью социокультурных преобразованиях, сопровождавшихся обостренным напряжением интеллектуальной деятельности.

9. Предлагаемая модель позволяет поставить и решать проблемы адекватности восприятия интеллигенцией потребностей культуры своего «местобытования», специфики ее отклика на «вызовы Времени и Места» в регионах с неустойчивым типом развития и поликультурным пространством.

10. Научная значимость модели «Интеллигенция - Культура - Город» состоит в том, что она дает возможность показать степень участия интеллигенции региона в формировании символов региональной и «местной» идентичности, главным из которых становится образ «столицы» региона (для Сибири 1920-х гг. - образ Новосибирска).

11. Апробация предложенной модели позволяет дополнить представленную в сибирской историографии социальную историю интеллигенции Сибири в советскую эпоху ее «новой культурной и интеллектуальной историей», в которой особое значение имеет творческая деятельность «штучных интеллигентов» («знаковых личностей»), чьи проекты создавали реальное и символическое культурное пространство Сибири, поддерживали региональные культурные традиции, способствовали выработке основ региональной (сибирской) идентичности.

Новые признаки и тенденции в отечественных историко-культурных исследованиях конца XX - начала XXI вв

При разработке «междисциплинарной исследовательской модели» в качестве базовой теоретической конструкции для анализа многосоставного объекта, части которого изучаются разными научными дисциплинами, необходимо представление о теоретико-методологических основаниях и исследовательских результатах каждой из них. Осмысление современной стадии в изучении истории культуры России и ее историографии становится естественным первым шагом на пути к конструированию нашей модели.

Свидетельства новизны исследовательской ситуации в историко-культурных исследованиях можно наблюдать на примере трудов И.В. Кондакова . Подчеркнем, что для них присуще внимание к проблемам личностного начала в социокультурных процессах, вклада и роли особых групп в механизмах развития и придании устойчивости российской культуре. Среди таких групп приоритетным вниманием ученых по-прежнему пользуется интеллигенция. Тем самым изучение культуры России тесно сопрягается с интеллигентоведением и некоторыми другими новыми областями гуманитарного знания.

В 1990-е гг. именно последнее обстоятельство становится важным фактором, стимулирующим переход изучения культуры России в иное качество. Наблюдается усиление ряда новых областей научного знания, требующих выработки междисциплинарных подходов, и в частности, начинает обособляться региональная история, в которой также усиливается внимание к культуре региона, к выявлению ее потенциала и образов (реального и символического).

Примечательно, что в специальных исследованиях современных экономистов, разрабатывающих стратегические планы развития регионов, уже ощущается необходимость востребования историко-культурных знаний для выяснения особенностей и уникальных черт того или иного региона. Хотя одновременно потенциал регионов, его ресурсная компонента все еще сводятся к производственной инфраструктуре, к той модели развития региона, которая закладывалась в Центре (имперском, советском, постсоветском). В настоящее время начинает востребоваться и современный интеллектуальный потенциал регионов, привлекаемый, в частности, для разработки стратегических планов развития городов-центров того или иного региона. Одновременно возник спрос на новую категорию специалистов - регионоведов, ориентированных на внутренние потребности регионов России. И в том, и в другом случаях очевидно, что междисциплинарный анализ региональных особенностей складывания культурного потенциала и деятельности местной интеллигенции по обустройству своего региона и его результаты приобретают дополнительную остроту и практическую область для внедрения.

Отмеченные признаки дополнительно актуализируют рассмотрение темы, заявленной в названии этого параграфа, в двух направлениях - в историографическом (в точном соответствии с предложенной ее формулировкой) и в теоретико-методологическом. В последнем случае мы имеем в виду ситуацию поиска возможных исследовательских моделей, соответствующих принципиальным переменам в современном гуманитарном знании и в интеллектуальном пространстве открытого общества.

Ниже предлагается вариант рассмотрения обозначенных проблем преимущественно на материалах Сибири и с учетом особенностей десятилетней исследовательской деятельности ученых Сибирского филиала Российского института культурологии МК РФ (СФ РИК), но в контексте общероссийской ситуации. Сам факт появления этого филиала трактуется нами как принципиальный организующий фактор в обеспечении коммуникативных связей между региональным и российским интеллектуальными пространствами. Кроме того, создание в СФ РИК секторов динамики локальных культурно-исторических процессов и проблем урбанизации и культуры городов можно рассматривать как свидетельство действия внутренних закономерностей и тенденций развития научного знания в ситуации перехода от унифицированных структур с главенством столичных учреждений к различным формам региональных объединений.

Указанные процессы изменений в отечественном гуманитарном знании нашли отражение и в издании с 1993 г. журнала «Регионология». Его разделы включают теоретические аспекты региональных проблем, блок практической информации, преимущественно правового характера, а также, в равной пропорции с другими, в нем выделяются рубрики «Региональная историография» и «Провинциальная культура» (Курсив наш - В.Р.). Тем самым проблемное поле и потребности регионоведения смыкаются с интересами исторической науки, теории и истории культуры, культурологии, ряда социальных наук. Неслучайно в самом начале 1990-х гг. у исследователей возникло убеждение в необходимости создания нового научного направления - исторической регионалистики .

В свою очередь это стимулировало переход к «переоснащению» профессионального инструментария тех историков культуры, для которых культурологическая парадигма становится привлекательной и определяющей. Под «переоснащением» имеется в виду не отказ от арсенала методов и методик, накопленных в отечественных историко-культурных опытах, а обогащение исследовательского инструментария в результате осмысления научно-исследовательских практик смежных областей гуманитарного знания.

Начало действиям в этом направлении было положено еще в 1980-е гг. в связи с проникновением в гуманитарные науки идей системного подхода. Внедрение их в теорию и историю культуры происходило сложно, на историографическом уровне оно освещено пока фрагментарно, но уже можно говорить о вкладе «провинциальных» коллективов (свердловская и новосибирская школы). Параллельно развивались столичные исследования, для которых было характерно обращение к смежным наукам не только гуманитарного профиля. Это наглядно демонстрировала деятельность московского НИИ культурологии во второй половине 1980-х гг., в которой уже тогда в качестве особого направления обозначилось изучение культурного потенциала городов в контексте теории и истории градостроительства и проблем, связанных с сохранением культурного наследия. Позже в 1990-е гг. на основе этих разработок возродился и упрочился интерес к одной из ключевых культурологических категорий — к категории «Места» и к региональным аспектам истории памятнико-охранительной деятельности.

Рассматривая один из вариантов анализа культуры и интеллигенции России в пространстве «времени и места» на примере ситуации последних примерно десяти лет в сибирском регионе, мы, несомненно, учитываем, что в предшествующий период была накоплена серьезная историографическая база. Она создавалась преимущественно усилиями новосибирской группы социальных культурологов и историков культуры. Как уже отмечалось, инициатором многих новаторских исследовательских начинаний являлся сектор культурного строительства Института истории СО РАН во главе с В.Л. Соскиным.

Теоретические основания исследовательской модели «Интеллигенция - Культура -Город»

Включение в собственный исследовательский арсенал смежных инновационных наработок требует непременного их переосмысления для определения качественно иной стратегии по сравнению с существующей исследовательской практикой, затем конструирование собственно модели и, наконец, переход к ее конкретно-исторической апробации.

Исходя из обозначенных выше принципов, рассмотрим возможности конструирования базовой теоретической междисциплинарной модели, которая по содержанию является «историко-культуролого-городоведческой». Для удобства будем условно называть ее исследовательской моделью «Интеллигенция - Культура - Город». Приоритет историко-культурологического звена является обязательным условием в наших построениях. Это означает, что главным как в теоретико-методологических основаниях, так и в отборе сюжетов для последующей конкретно-исторической апробации будет отношение к социокультурной роли интеллигенции и к результатам ее деятельности как к знакам и символам, наполняющим особыми смыслами то пространство/ландшафт, которое ограничено территориально рамками «крупного города-центра». В самом общем виде ключевую проблему, на решение которой направлена эта стратегия, можно обозначить как проблему выявления специфики взаимосвязей интеллигенции с ее «местобытованием» и «месторазвитием». Добавим, что мы используем при этом преимущественно два варианта перевода термина Landschaft: 1) край, местность, провинция и 2) ландшафт, пейзаж, вид. Именно в них заложены акценты, важные для историко-культурологического исследования.

Современный историк, стремящийся к такому междисциплинарному анализу интеллигенции, в качестве одного из возможных вариантов может сконструировать свою исследовательскую модель, опираясь в первую очередь на переосмысленные заимствования из некоторых новейших трудов культурологов, философов, семиотиков городского пространства. Притягательность и перспективность использования культурологического подхода связана с возможностью «заземлить» изучающиеся нами историко-культурные процессы путем помещения их в координаты определенного культурного пространства. Включение термина «культурное пространство» в наш методологический арсенал вызвано тем, что он определяется культурологами как подчеркивающий особую степень значимости для культуры XX в. самой категории пространства. Судя по недавнему высказыванию С.Н. Иконниковой , в будущем возможно возникновение топографической культурологии, анализирующей генезис исторических форм культуры и архитектонику культурного пространства России и других стран. Напомним оценку общенаучной ситуации, данную примерно в это же время немецким ученым Карлом Шлегелем , с 1980-х гг. изучающим взаимосвязи городского культурного пространства и модернизационных процессов XX в. на материале европейских столиц и Петербурга. Как уже указывалось во введении, он обратил внимание на неизученность реальной пространственной сложности локально обусловленного исторического процесса, его топографии. В качестве особого фактора, влияющего на культурное пространство городов, немецкий исследователь выделил экстремальные условия - войны и революции.

Исследования Шлегеля можно назвать началом изучения интересующей нас проблемы путем соединения локального метода (когда на микроуровне два города выбираются в качестве объектов) и привычного сравнительно-исторического макроанализа (когда внимание концентрируется на поисках специфики развития объектов под действием глобальных факторов). Еще одно замечание К. Шлегеля полезно для конструирования обозначенной нами междисциплинарной модели. Оно касается отсутствия микроистории интеллектуальных связей между городами, а это можно считать одним из сегментов новой «территории интеллигентоведов», для разработки которого в перспективе целесообразно применять не только термин «культурное пространство», но и другой, производный от него, - «диалог культурных пространств».

Мы учитываем и такую точку зрения, когда внимание культурологов фокусируется на важности специального изучения взаимосвязей личности и пространства. Сошлемся на позицию О.И. Горяиновой14. Она подчеркивает, что изучить личность в культуре, то есть понять ее мотивы, реконструировать смыслы, определить ценностные приоритеты, можно только применительно к конкретным историческим и социальным условиям ее существования, а такой анализ требует введения категории культурного пространства, в котором одновременно определяются координаты внешнего существования личности и параметры внутриличностного бытия культуры. Примечателен ее акцент на то, что культурное пространство на макроуровне определяется понятием культурной синхронии. Она предлагает ввести в исследовательский инструментарий дополнительную категорию - «культурный опыт», но не с хаотическим «набором норм» в его содержании, а в качестве иерархически выстроенной смысловой системой. В итоге ее теоретико-методологическая модель культурного пространства человека определяется двумя уровнями и двумя системами порядка: социальным и индивидуально-личностным. При этом именно вторые составляющие обеспечивают существование человека в культуре, культурные смыслы его деятельности.

Особо ценным для конструирования междисциплинарной модели и комплектования соответствующего набора «инструментов» интеллигентоведа-культуролога стало исследование Ю.А. Веденина15. Автор предлагает свою концепцию культурного ландшафта и рассматривает в качестве одного из главных механизмов формирования территориальной структуры искусства действие традиций и инноваций. Ю.А. Веденин обращает внимание на то, что до сих пор исследователи-географы оперируют обедненным представлением о культурном ландшафте. Ссылаясь на зарубежные публикации, он указывает, что их авторы, признавая активную роль духовной культуры в формировании образа территории, не включают ее саму в содержание ландшафта. Веденин считает перспективным при толковании понятия «культурный ландшафт» опираться на широкое представление о культуре как множестве технологий и результатов человеческой деятельности и использовать в качестве наиболее подходящей методологической основы учение В.И. Вернадского о ноосфере, а также учитывать, что в культурном ландшафте происходит накопление интеллектуально-духовной энергии.

Связь профессиональной деятельности научно-технической интеллигенции с региональными и местными интересами

Разработанная на стыке исторической науки, культурологии и урбанистики исследовательская модель, которую мы условно обозначили через соединение трех сложных объектов «Интеллигенция - Культура - Город», заставляет обращаться, прежде всего, к профессиональной деятельности такого подотряда инженерно-технической интеллигенции как инженеры и архитекторы, связанного непосредственно с обустройством городского культурного пространства, с решением градостроительных задач и проблем благоустройства города. Заметим, что интерес к истории этой группы российской интеллигенции в целом и на уровне отдельных регионов до сих пор даже в рамках социального подхода остается минимальным. Традиционно основное внимание уделялось инженерно-технической интеллигенции, занятой в промышленном производстве. Между тем, деятельность представителей интересующего нас подотряда была ключевой для формирования облика городов-центров в XX веке и региона в целом.

В региональной историографии относительно недавно появились статьи, в которых присутствует тема участия инженеров и архитекторов в разработке планировочно-градостроительных документов, связанных с перспективами развития главного города Сибири - Новосибирска7. В соответствие с выбранными приоритетами социальной модели исследователи сосредоточили внимание на политике сибирского руководства, а не на творческих усилиях и поисках представителей интеллигенции, их соотношении с научно-технической мыслью своего времени, степень их профессиональной компетенции. Нас же, напротив, интересуют именно эти аспекты, относящиеся к проблемной области, находящейся «на стыке» социальной истории культуры и интеллигенции с интеллектуальной историей. В исследовательском поле последней присутствует «история субъективности «интеллектуалов» разных уровней, и всех форм, средств, институтов (формальных и неформальных) их общения, а также их все усложняющихся взаимоотношений с «внешним» миром культуры»8. Выше уже указывалось, что к этому мы добавляем изучение специфики отклика интеллигенции на «вызовы Времени и Места».

Социальная направленность деятельности инженеров и архитекторов естественно будет присутствовать и в наших рассуждениях как часть этих откликов - проектов, стратегических представлений и тактических действий инженерно-технической и научно-технической интеллигенции, относящихся к перспективам и проблемам четырех выбранных нами городов-центров Сибири 1920-х гг. Вопрос о количестве специалистов указанного профиля не является для нас столь существенным, но, учитывая, что пока социальная история этих подотрядов городской интеллигенции Сибири еще не обобщена, следует привести и некоторые статистические характеристики. Историко-статистическая модель нами уже использовалась применительно к общей характеристике интеллигенции городов-центров Западной Сибири (Омск, Новосибирск, Томск) и отдельно по научным кадрам всех четырех крупных городов Сибири, уже в 1920-е гг. относившихся к одному многофункциональному типу9.

Вновь опираясь на материалы двух масштабных переписей 1920-х гг., можно убедиться, что общее количество представителей инженерно-технической интеллигенции в Сибири было невелико. Так, согласно итогам Всесоюзной городской переписи 1923 г., в губернских городах Сибири насчитывалось 510 инженеров и архитекторов, в том числе в Ново-Николаевске - 79, в Омске - 133, в Томске - 120, в Иркутске - 6210. Таким образом, в этих четырех городах было сосредоточено более 77% от общего числа специалистов данного профиля в губернских городах региона. Ситуация мало изменилась к декабрю 1926 г., когда была проведена Всесоюзная перепись населения. По полученным данным в городских поселениях Сибири имелось в фабрично-заводской промышленности 127 инженеров и архитекторов, в строительстве 40, на железнодорожном транспорте — 119, на прочих видах транспорта - 27, в учреждениях - 18211. Суммарный показатель оказывается несколько меньше, чем в 1923 г. - 495 специалистов. Поскольку в материалах этой переписи отдельно давались сведения только по городам с численностью населения свыше 100 тыс. человек, то прямая информация указывалась лишь по Омску и Новосибирску. В Омске в фабрично-заводской промышленности было занято 16 инженеров и архитекторов (в Новосибирске 29), в строительстве - 3 (в Новосибирске -23), на железнодорожном транспорте - 57 (в Новосибирске - 5), на прочих видах транспорта - 2 (в Новосибирске - 18), в учреждениях - 30 (в Новосибирске - 56). Суммарные подсчеты дают следующий результат: по Омску общее количество инженеров и архитекторов - 108, по Новосибирску - 131. Таким образом, по двум самым крупным в тот момент городам Сибири насчитывалось 239 специалистов интересующего нас профиля, почти 50% от общей их численности по городским поселениям региона. По Томскому и Иркутскому округам перепись дает общие сведения по всем городским поселениям. Однако их вполне можно использовать для сопоставления, поскольку эта категория специалистов сосредоточивалась в основном в окружных центрах. Как показывают наши расчеты с помощью так называемой «семейной карты» переписи 1926 г.12, более чем УА ОТ численности тех категорий служащих, которые по характеру выполняемых функций могут быть отнесены к интеллигенции, проживали в окружных центрах. В городских поселениях Томского округа в фабрично-заводской промышленности было занято 29 инженеров и архитекторов, в строительстве - 4, на железнодорожном транспорте - 38, на прочих видах транспорта они отсутствовали, в учреждениях - 40 (в Иркутском округе - 46).

При столь незначительных абсолютных данных удельный вес специалистов инженерно-технического отряда в составе интеллигенции интересующих нас городов так же был невысок и практически не менялся на протяжении 1920-х гг. Он составлял в среднем по нашим подсчетам от 7 до 8%. Примерно также выглядела и ситуация с научно-педагогическими кадрами. По отношению к городскому самодеятельному населению численность всей интеллигенции в четырех указанных крупных городах едва достигала 0,2%. В то время как в городах Европейской России средний показатель удельного веса интеллигенции в составе самодеятельного населения на основании материалов переписи 1923 г. составлял 5% . Следует заметить, что при использовании историко-статистической модели к интеллигентным силам городов-центров применительно к 1920-м гг. мы отнесли и работников делопроизводственной сферы, сознавая дискуссионность вопроса об их включении в состав интеллигенции, но одновременно учитывая конкретно-исторические реалии 1920-х гг.

Специалисты инженерно-технического профиля, причастные к проблемам развития городского хозяйства, планировки и благоустройства городов, были сосредоточены в основном в аппарате органов управления местным хозяйством (губернских, затем окружных, и городских отделах коммунального хозяйства соответствующих исполкомов). Одновременно часть из них входила в состав научно-педагогических кадров. Таким образом, реальное количество инженеров и архитекторов, которые непосредственно должны были определять контуры и конфигурацию культурного ландшафта каждого конкретного города в его материализованных формах, было еще меньше приведенных выше сведений переписей и сводилось к группе занятых в учреждениях. Тем не менее, специалисты этого профиля, представленные в губернских, окружных и краевых планирующих органах, должны были участвовать и в разработке стратегии развития городов Сибирского края. Таким образом, включение статистической модели в качестве дополнительной опоры для наших целей не столь существенно. Приведенные количественные данные еще раз убеждают в правомерности и большей целесообразности выбора другой исследовательской модели для изучения роли интеллигенции в культуре города и проблемы ее отклика на «вызовы Времени и Места» на примере представителей «штучной интеллигенции».

Интеллигенция и новые символы культурного пространства крупного сибирского города (начало 1920-х гг.)

Уже отмеченная активизация в 1990-е гг. внимания исследователей (историков-культурологов) к изучению динамики знаковых и символических признаков культуры определенного места (прежде всего, крупного, столичного города) тесно соприкасается с новыми интересами историков-«интеллигентоведов». Союз исторической науки, культурологии, урбанистики (в варианте «градоведения»), регионоведения, отраслевых историй (градостроительства и искусства) не только дает возможность при рассмотрении деятельности интеллигенции выйти за рамки традиционного социального подхода, но и систематизировать под интересующим нас углом зрения обширный эмпирический материал, введенный в научный оборот еще в советской историографии и стремительно пополнявшийся за счет малотиражных краеведческих публикаций, не преследовавших цели выйти на региональные обобщения.

В новой исследовательской ситуации иные перспективы открываются для анализа проблемы участия интеллигенции в социалистических преобразованиях, в том числе в широкомасштабном, практически одномоментном и повсеместном изменении прежних ориентиров городского культурного пространства (реальных и символических), что было характерно для первых лет советской власти. Методы воплощения такой стратегии включали топонимическую «революцию» и план монументальной пропаганды. В Сибири эти действия пришлись на конец 1919 - начало 1920-х гг.

Один из традиционных вопросов, которым задавались еще советские историки интеллигенции, был связан с трактовками мотива сотрудничества с новой властью. В основе ответа на него в социальной парадигме доминировал политико-идеологический фактор. Хотя уже в работах С.А. Федюкина был предложен более сложный механизм внутренних социальных взаимосвязей в каждой из противопоставлявшихся упрощенных форм: «старая» интеллигенция от неприятия, саботажа и прямого сопротивления делает вынужденный шаг к сотрудничеству - «новая» с самого начала с воодушевлением включается в строительство советской культуры. Даже если учитывать, что сотрудничество с властью в тех условиях было единственной возможностью выжить и прокормить семью («кто не работает - тот не ест»), этого, на наш взгляд, все же недостаточно для понимания смыслов профессиональных действий «старой» (получившей образование до 1917 г.) интеллигенции, для оценки создававшихся в итоге «вещей» культуры. Тем более, если речь идет о проектах, выполнявшихся в ответ на прямой идеологический заказ советской власти, как это, например, привычно связывается с реализацией ленинского плана монументальной пропаганды.

Проект того или иного памятника (помимо его свойств «запрограммированного источника»), история его воплощения, соответствие реализованного замыслу содержат важную дополнительную информацию о внутренних мотивах, которыми руководствовались автор и исполнители проекта. Обращение к этой информации позволит поставить ряд вопросов, связанных с социокультурной ролью интеллигенции в истории России. В какой степени эта «заказная» деятельность интеллигенции меняла сложившийся облик культурного пространства? Какие символические признаки («местные», интернациональные) привносились в него при этом? Была ли деятельность интеллигенции в тех условиях идеологической поделкой «на злобу дня» или сознательным воплощением профессиональных художественно-эстетических ценностей?

Разумеется, столь серьезные вопросы требуют для получения обобщенных ответов привлечения представительной источниковой базы и масштабных территориальных рамок, особенно, если речь идет об изучении проблемы в рамках социальной истории. Однако в выбранной нами историко-культуролого-городоведческой модели первый шаг возможен на локальном материале любого из четырех городов-центров, поскольку он отражает сложное и уникальное пространство «Культуры Места». Представительными для нас в этой части являются и отдельные примеры (историко-культурологические факты), так как они относятся к знаковым и символическим как для культурного пространства того или иного города. В особых случаях они входят в число символов в культурном пространстве сибирского региона в целом и связаны с формированием его будущего «столичного» фрагмента - культурно-цивилизационного ландшафта Новониколаевска/Новосибирска.

Первоначально в соответствие с последовательностью революционных модернизаций остановимся на переименованиях таких смысловых координат в пространстве «Культуры Места» как площади и улицы. На важность изучения топонимов, содержащих уникальную информацию о динамике городского культурного пространства, указывали представители ранней отечественной культурологической мысли 1920-х гг. Особенно интересные теоретико-методологические и методические предложения находим в называвшихся во втором разделе работах Н.П. Анциферова. Он подчеркивал информационную значимость топонимического языка города, сообщающего о его росте, нуждах, связях с другими пространствами, отмечал, что топонимы придают своеобразие и формируют Дух Места.

Советская эпоха придала новую логику этому языку, трансформировал символический смысл этого элемента культурного кода, знание которого было необходимо российскому горожанину. Свою версию механизмов эволюция и трансформации топонимической символики предложил еще в середине 1980-Х гг. теоретик искусства и художественный критик, тяготеющий к культурологическому анализу истории русской и советской культуры, ставший в 1980-е гг. американским дизайнером-графиком Владимир Паперный. Рукопись диссертации, написанная им во второй половине 1970-х гг. в период работы в научно-исследовательском институте теории и истории архитектуры, первоначально опубликованная за рубежом, а затем в 1996 г. появившаяся в России в виде книги «Культура Два» содержит оригинальную концепцию автора. В ней он, помимо прочего, отталкиваясь от Ю. Лотмана и Б. Успенского в связи с проблемой различения культур, ориентированных на мифологическое мышление, то есть, на собственные имена, и культур, ориентированных иначе, на абстрактные понятия, указывает удивительное свойство новой культуры, утвердившей себя после 1917 г. занимаясь переименованиями. В 1920-е годы она стремилась вместо имени дать понятие, а затем в 1930-е гг. очередная волна переименований строилась на возвращении приоритета имен, но, во-первых, связанных с официально декларировавшимися культурными ценностями советской эпохи, во-вторых, обладавших особым символическим звучанием5. Среди приведенных Вл. Паперным ранних московских переименований один из наиболее парадоксальных примеров - это превращение Пустой улицы в Марксистскую.