Содержание к диссертации
Введение
Глава I. Историография и источники: возможности и перспективы изучения проблемы 20-102
1. Историографические подходы к проблеме 20-78
2. Источниковая база исследования 78-102
Глава II. Социокультурные параметры духовного сословия 103-161
1. Профессиональные функции священников 103-115
2. Материальное положение приходских священников 115-127
3. Правовое положение православного пастыря 127-134
4. Взаимоотношения внутри церковной иерархии 134-161
Глава III. Профессиональное воспроизводство сословия: духовные семинарии России 162-219
1. Образовательный процесс и вера 162-178
2. Особенности семинарского быта 178-196
3. Социальное поведение семинаристов 96-219
Глава IV. Место и роль настоятеля в православном приходе 220-278
1. Структура и инфраструктура прихода 222-234
2. Просветительско-каритативные функции и возможности прихода 234-260
3. Реформа прихода: замыслы и действительность 260-278
Глава V. Священник и паства: контакты и противор ечия 279-365
1. Быт сельских пастырей 279-311
2. Поп и мужик: социальные взаимосвязи и коллизии веры 311-327
3. Пастыри и прихожанки: особенности «женской веры» 327-336
4. Борьба с «лжеучениями» 336-365
Глава VI. Духовенство и революция 366-449
1. Вера, власть, церковь: испытание войной 366-376
2. 1917 год: попытки самоопределения церкви, духовенства, верующих 376-392
3. Духовенство и социальное насилие 392-412
4. Священники и паства в первые годы советской власти 412-449
Заключение 450-468
Источники и литература 469-496
- Историографические подходы к проблеме
- Материальное положение приходских священников
- Просветительско-каритативные функции и возможности прихода
- Поп и мужик: социальные взаимосвязи и коллизии веры
Историографические подходы к проблеме
Вслед за тем появляется книга не менее заметного церковного историка профессора А.П.Доброклонского (2), выдержавшая шесть изданий и в последний раз переизданная в 1999 г. Его труды отличает особая убедительность изложения. Это связано с тем, что он - выходец из священнической среды, знавший не понаслышке все перипетии церковной жизни и быта. Произведениям Доброклонского чужда «излишняя апологетическая ревность», а равно и распространенный на рубеже XIX-XX веков огульный критицизм по отношению к русской православной истории. Сочинения Доброклонского были отмечены благосклонностью Св.Синода. «По свежим следам» он обратился к проблеме церковных реформ. Уделяя особое внимание «оскудению» низового духовенства, он видел его причины в «переполненности» сословия и материальной зависимости священников от прихожан (3). Тем самым автор задал импульс работам других исследователей, сконцентрировавшихся на изучении правового и материального положения священников. Детализация данной темы способствовала появлению как особой проблематики сельского духовенства.
О правовом положении лиц духовного звания писали немногие дореволюционные исследователи. Среди основательных работ надо выделить магистерское сочинение Н.С.Суворова о церковных наказаниях, опубликованное в 1876 г. (4). Автор обозначил вопросы, которые его современникам казались животрепещущими: юридический статус духовенства в светском обществе, состояние канонического права, положение дел в области внутриконфессио-нального управления и суда, проблема участия мирян в церковных делах и т.п. Хотя эти проблемы постоянно обсуждались на страницах центральной прессы, авторы большинства хлестких статей, по ироничному высказыванию В.О.Ключевского, в сфере истории церкви обычно располагали познаниями, полученными на уроках Закона Божия. В отличие от них Суворов - выпускник юридического факультета Петербургского университета, оказался одним из немногих специалистов, способных профессионально проанализировать как канонические, так и исторические аспекты церковного права. Справедливо полагая, что закон на Руси изначально понимали как стародавний обычай, но, отмечая также значение слияния в русском церковном праве элементов римской юриспруденции и христианской риторики, он попытался установить границы государственного и церковного права. Труд Н.С.Суворова получил высокую оценку В.О.Ключевского (5).
Одновременно шло общетеоретическое осмысление накопившихся в Русской православной церкви проблем. Т.В. Барсов, сын священника из Смоленской губернии, выпускник Петербургской духовной академии, остановился на изучении процесса становления властных отношений в христианской церкви (6). Он попытался изучить целый ряд вопросов: о природе церковной иерархии, «технологии» власти в православной церкви, о свободе совести и веротерпимости, о складывании системы епархиального управления. Т.В.Барсов был постоянным корреспондентом центральной церковной прессы, в 1888 г. он получил степень доктора канонического права (7).
К концу XIX в. большинство ученых, выходцев из церковных низов, начинают поднимать принципиальные вопросы, касающиеся жизнедеятельности православной церкви. Этот факт в какой-то степени отражал недовольство «детей» той общественной ролью, которая была предопределена их родителям. Для того чтобы понять значение отмеченных работ, надо также иметь в виду, что они появились на фоне стандартных курсов по истории русской церкви, некоторые из которых, впрочем, переиздаются и в наше время (8). Главные мысли и тема, объединяющая эти публикации - выдающаяся роль церкви в становлении и укреплении российской государственности, благотворные последствия церковно-государственного союза. Такой подход заслонял острые проблемы жизнедеятельности православного духовенства.
Правовой аспект проблематики церковно-государственных отношений нашел отражение в литературе, посвященной празднованию 300-летия Романовых. Но авторы тогдашних «юбилейных» работ постарались обойти вопрос о пагубности растущей зависимости церкви от светской власти (9). В таких условиях серьезным исследователям приходилось прибегать к особым приемам: актуальные вопросы современности переводились в исторический контекст, а затем выстраивались соответствующие аллюзии. Уловить степень реального понимания авторами всей остроты проблемы участия духовенства в обновлении страны довольно трудно, хотя большинство из них было основательно обеспокоено тогдашними взаимоотношениями духовенства и мирян.
Особенно заметно это в связи с обращением дореволюционной историографии к проблеме церковного реформаторства. Разумеется, об объективном анализе в данном случае говорить не приходится - «правильность» любых прошлых начинаний определялась высшим церковным и светским начальством. Одним из первых вопрос о результативности реформ в церковном ведомстве поставил заслуженный ординарный профессор Московской духовной академии Е.Е.Голубинский. В 1881 г. он подготовил обстоятельную статью-программу «Благие пожелания - pia desideria - относительно Русской церкви». Примечательно, что основное внимание в ней уделялось приходскому духовенству. Эта работа, как и вторая статья «Повесть о хорошем человеке» (22 августа 1882 г.), посвященная монашеству, к сожалению, осталась неопубликованной в силу кажущейся автору незавершенности.
Только в 1904 г. в разгар обсуждения светской общественностью церковных проблем Голубинский решился высказать свои соображения, но и тогда опубликовать их не удалось. Статьи увидели свет лишь после кончины автора. Такая же участь постигала и две последующие его работы, названия которых говорят сами за себя - «Желательно ли упразднение Св.Синода и восстановление патриаршества» (1905 г.) и «Русская церковь в отношении к желаемым в ней улучшениям» (1905 г.). Лишь статья «К вопросу о церковной реформе» появилась в 1906 г. во время работы Предсоборного присутствия (10). Будучи членом этого церковного собрания, Голубинский изложил свою концепцию комплексного церковного реформирования. Все свои доводы он аргументировал тем, что русская православная церковь уклонилась от греческих канонов в устройстве, управлении и организации служения, утратив в результате всего этого соборность и соответственно потеряв авторитет и поддержку общества. В деятельности Е.Е.Голубинского просматривается яркая особенность выступлений всех дореволюционных авторов: какие бы смелые проекты они не выдвигали, всякий раз это связывалось не с объективно стоящими задачами реформаторства, а, напротив, с «позитивным» опытом доси-нодального периода.
Материальное положение приходских священников
К середине XIX в. материальное обеспечение православного духовенства осуществлялось архаичным способом. До отмены крепостного права доходы сельского причта зависели от помещика, выплачивающего церкви денежную и хлебную ругу. Для центральных губерний она была более или менее устойчивой - 200-300 рублей в год на 3-составный причт. Но подрывал поповский достаток неуклонный рост цен на хлеб (49). Уже тогда восполнять потребности приходилось за счет приходских поступлений и домашнего хозяйства. Приходы официально делились на «безокладные» и с окладом, на доходные и не очень. Считалось, что в «безокладном» приходе прокормить духовенство может земля.
К концу XIX в. русская православная церковь владела 1 872 000 десятинами земли. Но в личном пользовании у священников находилось всего 337 206 десятин (для сравнения - у дворян было 53 169 008 десятин) (50). При этом земельными собственниками могли быть лишь служители культа, связанные происхождением с дворянским сословием. Вопрос о владельческих правах духовенства так и остался юридически до конца не проясненным. Указ от 12 декабря 1801 г. «О предоставлении купечеству, мещанству и казенным поселянам права приобретать покупкою земли» (51) открывал для священников возможность превращения в земельных собственников. Вскоре общий принцип был конкретизирован: в 1804 г. было разрешено покупать незаселенные земли; в 1819 г. - заселенные, при условии, что священник дворянского происхождения (52). Со своей стороны, часть земли выделяла крестьянская община. В центральной России причт получал от нее 33 десятины.
Церковные земли делились на усадебные (места под церковными или собственными домами, садами, огородами, гумнами) и полевые (пашни, сенокосы, выпасы). Эти земли по закону 1876 г. являлись «неприкосновенной церковной собственностью» и ограждалась от всяких посторонних притязаний (53). Но земля находилась лишь в распоряжении причтов, индивидуализация владения исключалась. Пользователь надела не мог его продавать, оставлять в наследство, отдавать в заклад.
С причтовых земель священники получали третью часть прибыли (54). Однако каковы были хозяйственные возможности среднего «поповского» хозяйства? Рассмотрим вопрос на примере Тверской епархии. По масштабам церковного землевладения она занимала 6 место в Российской империи. Церкви владели 56 888 десятинами земли, монастыри - 29 десятинами (55). В среднем священник имел 9-11 десятин земли (56). Такой надел превышал размеры крестьянского, но благополучия не гарантировал. О безнадежности хозяйственных хлопот сельских настоятелей весьма красноречиво рассказывали их современники (57). Не случайно еще Павел I хотел вообще освободить духовенство от занятий, «не подобающих сану» (58). Но подобные замыслы так и не получили развития - возможно это главный просчет власти в области церковной, да и всей внутренней политики.
С появлением кредитных учреждений в 70-е гг. XIX в. землю с общего согласия причта и церковного старосты в принципе можно было сдавать в аренду (59). Однако арендаторы предпочитали заполучить землю для коммерческого использования, а по церковному законодательству священник не мог стать пайщиком соответствующих предприятий. Со временем открылись возможности, связанные со сдачей в аренду прочей причтовой недвижимости: отхожих пустошей и угодий, водоемов, полевой земли, мельниц, домов (60). Аренда разрешалась теперь сроком до 12 лет. Но этот способ смягчения нужды оказался востребован в незначительном объеме. Так, в 1890 г. в пользовании 799 сельских причтов Тверской губернии находилось 52 294 десятины земли (включая угодья), а в аренду сдавалось лишь около 11 тыс. десятин; в Ярославской - из 738 сельских причтов, обрабатывающих 39 052 десятин, никто землю не сдавал (61). С чем это было связано?
Проще всего объяснить сложившуюся ситуацию «синдромом нестяжательства» и этикой мирского опрощения - отсюда любовь к «худым ризам», жажда социального уничижения. Бедность как бы предполагала добродетель, священнику собственным примером следовало вдохновлять паству (62). Однако насколько функционально все это смотрелось в условиях пореформенного времени, когда народная мудрость цинично подсказывала «деньга попа купит и Бога обманет»? Действительно, пожил бы священник в достатке, да слишком много препятствий возникало на пути к этому. Прежде всего, трудно было сдать в аренду землю, разделенную между членами причта на равные полосы «лучшей, средней и худшей», в условиях низкой рыночной активности крестьян, больше озабоченных проблемой элементарного хозяйственного выживания. Аренда оказалась, к тому же, сопряжена с особого рода риском: крестьяне постоянно «забывали» платить, видимо полагая, что священнику «долг спишется», как некогда «прощались» недоимки помещиком.
Итак, в силу разных причин священник был обречен довольствоваться причитающимся ему пятачком земли, расширение которой за счет покупок или дарений исключалось. В связи с этим в «безокладных» приходах все более важным источником дохода становились вознаграждения за исполнение треб. Размеры последних всецело зависели от уровня жизни прихожан (в центре России они в массе своей оставались неплатежеспособными), а также их благосклонности к настоятелю. Такая форма экономической «опеки» прихода над священнослужителями признавалась и законной, и нравственной - в святоотеческой литературе отмечалось, что и апостолы, и сам Спаситель жили добровольными подношениями. Но насколько это соответствовало духу времени? «Священник отслужит молебен, и - тянет руку за подаянием; проводит на вечный покой умершего -тоже; нужно венчать свадьбу - даже торгуется; ходит в праздник по приходу с единственной целью - собирать деньги; словом, что ни делает одна цель у него - деньги...» (63).
Просветительско-каритативные функции и возможности прихода
Освобождение крестьян совпадает с началом стремительного роста народонаселения, усилением миграционных процессов, развитием фабричного производства. Развитие этих тенденций требовало от основной массы населения совершенно иного типа верноподданичества и социального активизма. Стало очевидным, что невежество основного производителя - крестьянина - становится угрожающим для системы и только распространение духовно-откорректированных знаний в народной среде может привести к хозяйственным успехам, развитию общественной нравственности и укреплению правопорядка. В стране с многомиллионным населением (61 175 923 чел на 1863 г.), которому предстояло «цивилизовать» гигантские пространства, начальным обучением было охвачено всего 1 024 308 человек (30). Не удивительно, что в этих условиях широкое распространение получают просветительские идеи, вдохновляемые по преимуществу соображениями защиты интересов крестьян. При этом каждое из направлений общественной мысли пыталось навязать власти собственные взгляды на пути и перспективы развития народного образования.
Либеральный настрой реформаторов 60-х гг. отразился на содержании одного из первых нормативных документов в сфере образования -Положении о начальных народных училищах 1864 г. Оставляя за собой контролирующие функции, власть призывала общество к сотрудничеству в финансировании этого мероприятия - иной формы самодеятельности, как всегда, боялись. В результате появились школы различного типа и принадлежности: земские, министерские, ведомственные (железнодорожные, казачьи и т.п.). Срок их существования оказался недолог. Населению оказалось не под силу их содержание - тем более, что люди еще не увязывали благополучие с уровнем образованности. Совершенно естественно, что духовенству было предписано создать совершенный образец учебного заведения для народа.
Выше отмечалось, что семинаристу трудно было решить: кому и как служить - Богу, власти, людям? Соблазн позитивистского знания, пронизывающий всю пореформенную эпоху, коснулся и их. Теперь людям, целостность мировоззрения которых была сомнительна, предстояло пробить брешь в примитивно-синкретических воззрениях крестьян на «большой» мир.
В 60-е гг. открылось 9 тыс. школ, обучавших 159 тыс. крестьянских детей «элементарным знаниям» (31). Но высшая бюрократия с ее безрелигиозной светскостью не доверяла «попам», министры не желали сотрудничать с епископатом, тем более, что средств на это не выделялось (32). С другой стороны, раздавались жалобы священников на крестьян, сопротивляющихся приходскому обучению, - те опасались, что из их отпрысков сделают церковных служек, а не помощников в хозяйстве. Естественно, что общественность попыталась сказать свое слово: если на Западе рассуждали о том, стоит ли духовенству доверить ведущую роль в образовательном процессе, то в России сомневались, сможет ли оно, переобремененное литургическими обязанностями и не обладающее педагогическими навыками, выдержать эту нагрузку. Решающую роль сыграли либеральные умонастроения. Попытка власти склонить земства к финансированию приходских школ в 60-е годы провалилась (33). К 70-м гг. численность церковных школ была сокращена вдвое (4521), и они по существу вырождались в учебные заведения, готовящие церковнослужителей - причетников, псаломщиков (34). Но в 1879 г. министры вдруг единодушно заявили, что интересы морального развития народа требуют доминирования духовенства в народном образовании (35). Результат оказался парадоксальным: в 80-е гг. церковная школа становится частью светской общеобразовательной системы.
Согласно 1 «Правил о церковно-приходских школах», утвержденных 13 июня 1884 г., приходская школа- это «начальные училища, открываемые православным духовенством, имеющие целью утверждение в народе православного учения, веры и нравственности христианской и способной сообщать полезные знания» (36) Поскольку распространение церковных школ ограничивалось сельской местностью, то и содержать их следовало прихожанам-общинникам. Синод, Министерство народного просвещения; местные органы власти лишь обязывались оказывать «полное содействие» к открытию и содержанию школ (37). Такой подход по существу избавлял всех, кроме исполнителей, от ответственности, но зато навязывал сельскому миру еще одну «добровольную повинность». Открыть школу стало очень просто: следовало лишь поставить в известность благочинного и епархиального архиерея, после чего все хлопоты ложились на плечи организатора-священника и прихожан. Власть фактически самоустранилась от просвещения народа. Это дало основание П.Н.Милюкову заявить позднее, что русскую начальную школу создало не правительство, а общественность (38). Лидер либералов несколько лукавил: без презираемого либералами «попа» общественность не смогла бы сдвинуть дело с мертвой точки.
В сельской местности процент грамотных к середине XIX в. был ничтожно мал. Даже по итогам Первой всероссийской переписи населения в 1897 г. по всей России было 21 % грамотного населения применительно к русской деревне, в 80-е гг. этот показатель был еще ниже (39). Представители других вероисповеданий опережали православных: у католиков было 32%; у иудеев - 38; у лютеран - 70% грамотных (40). В церковной среде идея ликвидации неграмотности всегда находила поддержку. «Реформы застали нашего крестьянина совершенно неподготовленным... Чтобы правильно воспользоваться свободою необходима более или менее высокая степень умственно-нравственного развития», - такие высказывания иереев отражали настроения всего духовенства (41).
Все православные священники имели педагогический опыт. Практически во всех школьно-преподавательских коллективах низшего звена лица духовного звания или соответствующего образования составляли более половины их состава. Священники были знакомы и с организацией народных училищ. Однако приходская школа мыслилась ее светским создателям несколько иначе - в виде своеобразного барьера против «гангрены атеизма», которой, якобы, были поражены земские школы. Одновременно решались другие задачи: контроль над стихией «самодеятельного образования» в деревне; ускорение русификации национальных окраин. Предполагалось сделать упор на школы особого типа на основе так называемой теории церковности, связанной с именем Сергея Александровича Рачин-ского.
Поп и мужик: социальные взаимосвязи и коллизии веры
Сельский священник и паства сосуществовали в замкнутом социокультурном пространстве, тяготеющим к превращению в монокультурное целое. Смысл деятельности служителей культа заключался в воздействии на специфический социум, «где отношения основаны на эмоциях людей, чей кругозор ограничивался лично знакомыми членами локального сообщества, не знавшими развития как культурной ценности» (87). Оценивая способности духовенства выступать в роли проводника модернизации, стоит задуматься: а каков был инновационный потенциал паствы? Исследователи ментальности горожан отмечают, что даже их сознание сохраняло традиционалистские основы, что обуславливало «слабость» городской культуры (88). Как эволюционировало на этом фоне крестьянство? Мог ли «прогрессивный» сельский пастырь рассчитывать на отклик прихожан?
Крестьянский мир разнообразен. Образом мысли, поведением, строем жизни могли отличаться друг от друга крестьяне соседних волостей - такой вывод давно стал историографическим трюизмом. Но стоит взглянуть на проблему иначе, обратившись к особенностям крестьянской религиозности. Здесь скорее придется говорить о различиях тендерных типов -имеются в виду не только особенности мужского и женского восприятия сакрального, но также и «стиль» реализации духовного начала.
В недавнем прошлом вопрос о тендерной динамике российской религиозности оставался незамеченным. Исследователи не обращали внимания на то, что только мужчины обладали приоритетным правом не только исповедовать веру, но и отправлять культ, что не мешало им признавать господство «вечно бабьего в русской душе» (89), связанного как с гипертрофированным патернализмом управления, так и с недостатком рационального и волевого начала в социальной сфере. «Сильный пол» удерживал и религиозное лидерство: организация богослужений и прихода всецело были в его ведении. Характерно, что исторически сложившееся «разделение труда» в сакральной области подвергалось сомнению лишь изредка, как правило, в экстремальных обстоятельствах. Понятно, что это было связано с исторически складывавшимся оптимумом биологического воспроизводства человеческого рода, соответственно корректируемым локальными особенностям производственной деятельности. Как результат, роли мужчин определялись по преимуществу профессионально-производственными параметрами, роли женщин — семейными; на этом, собственно, вырос социально-половой критерий стратификации общества. Особенно отчетливо это проявлялось в крестьянской среде, где в соответствии с традициями общинного управления ключевые роли отводились мужчинам. Строго говоря, «публичное» религиозное поведение зависело главным образом от прихожан-мужчин, оставлявшим женщинам собственно веру.
Общеизвестно, что русская крестьянская религиозность синтезировала полуязыческие и полуправославные мировоззренческие установки, в отличие от староверов, которые поражали современников своей грамотностью и начитанностью («Свои лжеучения раскольники подтверждают ссылками на Иоанна Златоуста, Ефрема Сирина, Максима Грека и других отцов церкви», - отмечал один из православных священников) (90). Официально воцерковленные крестьяне редко могли продемонстрировать знание священных текстов. Вплоть до начала века в их сознании мирно уживались Христос и леший, Богородица и русалка. Как отмечал хорошо знакомый с сельским миром народный учитель Е.Стрельцов, крестьяне каждый день могли вспоминать Бога и заклинать: «дай, Бог, дождя; дай, Бог, ведра; дай, Бог, мороза, снега». Вера их была искренней, они ничуть не сомневались, произнося, «Бог наказал», «Бог миловал». Ясно, что при таких полуязыческих установках можно было не знать ни строчки Евангелия, ссылаясь попеременно то на волю Божью, то на козни домового - последнего, как правило, хоть раз в жизни видел каждый (91). В сознании простого народа «церковь и колдун просто разные департаменты», считали знатоки народной религиозности (92). Кстати, в системе обрядовых суеверий и ритуальной атрибутике определенная роль отводилась и священнику. Кое-где после пасхального молебна священника, снявшего облачение, могли, приговаривая, «каков попок, таков и ленок», покатать по земле, чтобы лен уродился. Разумеется, подобное поверье крайний, хотя и характерный случай - обычно были распространены более невинные ритуалы (93). Низкий уровень грамотности способствовал их живучести (94). Впрочем, в вере своей крестьяне были все же «ближе» к Богу, нежели горожане, религиозность которых, в конечном счете, трансформировалась в философские изыски, при этом церковь становилась «чем-то чуждым и трансцендентным» (95).
Примитивные представления об «азбуке вероучения» не мешали крестьянам быть внешне богобоязненными. Более того, поскольку всякий ритуал, по их понятиям, нес в себе сакральное, точнее магическое содержание, то они могли потребовать от священника формальной точности его соблюдения. Они пристально следили, чтобы их дети с малых лет прославляли Бога, регулярно посещали храм даже в случаях его крайней отдаленности от села, придавали особое значение культовому пению и т.п. Попросив священника отслужить молебен о дожде, организовав затем крестный ход, они могли под звон колоколов отправиться на кладбище, дабы испросить умерших, чтобы те помолились Господу о нуждах живых своих родственников (96).
То, что синкретизм крестьянского религиозного мировосприятия существовал в двух «вариантах» - мужском и женском, существенно важно для понимания коллизий веры и прогресса в России. Любопытные наблюдения о «мужской» религиозности оставил П.Сорокин, воспоминая своего отца: «Его обычным приветствием вместо «здравствуйте» было «Христос воскрес»; он «воспринимал на веру основные догматы и мифы русского православия, однако в церковь ходил редко» (97). «Божество», к которому он обращался, было «разлито» в природе. Но что происходило в экстремальных ситуациях? Откуда случаи вызывающе девиантного поведения?
