Содержание к диссертации
Введение
Глава 1. Казахская степь и казахи-кочевники в записках и воспоминаниях русских путешественников конца XVIII - середины XIX века 30
1.1. Восприятие казахской степи как края неведомого и чужого 34
1.2. Понятия «дикость» и «нецивилизованность» в характеристике казахской степи и казахов-кочевников 47
1.3. Смысловое наполнение категорий «Азия» и «азиатскость», использовавшихся русскими путешественниками для описания казахской степи и среднеазиатских ханств 58
Глава 2. Образ казахской степи и казахов-кочевников в русской художест венной литературе (20-50-е годы XIX века) 72
2.1. Казахская степь и казахи-кочевники в свете романтических представлений русских писателей (20-30-е годы XIX века) 77
2.2. Реалистические и псевдореалистические образы казахов-кочевников в русской художественной литературе (30-50-е годы XIX века) 100
Глава 3. Образ казахов-кочевников в лексике и управленческих практиках имперских властей (30-е годы XVIII - 60-е годы XIX века) 130
3.1. Лексика и управленческие практики российских властей как средство включения казахской степи в имперское пространство России 134
3.2. Церемониальное взаимодействие русской власти и казахской знати 185
Заключение 215
Список использованных источников и литературы 223
- Понятия «дикость» и «нецивилизованность» в характеристике казахской степи и казахов-кочевников
- Смысловое наполнение категорий «Азия» и «азиатскость», использовавшихся русскими путешественниками для описания казахской степи и среднеазиатских ханств
- Реалистические и псевдореалистические образы казахов-кочевников в русской художественной литературе (30-50-е годы XIX века)
- Церемониальное взаимодействие русской власти и казахской знати
Введение к работе
Актуальность темы. Изучение образа одного народа в сознании другого всегда имело большое значение для международных контактов, поскольку помогало преодолевать сложившиеся в обществе негативные стереотипы и предрассудки через демонстрацию их истоков. Несмотря на рост межкультурного взаимодействия и распространение лояльности в отношениях между нациями, это актуально и в наши дни, поскольку формирование определенного образа «Другого» свойственно всем играм с ментальными картами, чреватыми «искушением ранжировать, уничижительно обобщать, формировать негативный образ иного ради достижения собственных политических целей и удовлетворения собственного, очень часто сопровождаемого комплексом неполноценности тщеславия».
Кроме того, исследование образа казаха-кочевника в русской общественно-политической мысли вносит вклад в развитие методологических подходов к изучению тем схожего характера. Данное исследование предлагает один из вариантов методологии работы с образом «Другого», который учитывает особенности формирования и бытования этого образа в разных слоях общества, факторы и направление эволюции его основных черт, а также его взаимосвязи с историческими, философскими и политическими взглядами современников. Речь идет, прежде всего, об использовании теории ориентализма Э. Саида применительно к историческому опыту Российской империи, о чем идут активные дебаты, как в отечественной, так и в зарубежной историографии.
В общественно-политическом плане исследование имеет значение для текущих русско-казахских отношений, поскольку помогает преодолеть некоторые устоявшиеся стереотипы в отношении казахов через демонстрацию их истоков. Это позволяет сделать отношения современных русских и казахов более открытыми, дружественными и доверительными.
Степень изученности темы. Появление исследовательского интереса к образу «Другого» было обусловлено возросшим вниманием к личности человека и ее различным проявлениям, в том числе, специфическим субъективным и коллективным переживаниям и рефлексиям. В отечественной исторической науке этот интерес наиболее ярко обозначился лишь в 90-е гг. ХХ века. Более ранние исследования образа или представлений носили, как правило, историографический характер, а их авторы сосредотачивались в основном на проблеме соотношения образа и реальности, выявлении причин и форм искажения реальности в образе. Особенностью же работ, посвященных восприятию русскими казахов и казахской степи, было еще и то, что их авторы почти всегда ограничивались узким кругом источников, что было связано с их стремлением исследовать позицию какой-то одной определенной группы носителей представлений об этом регионе и его жителях.
Из диссертационных работ ближе всего к нашей теме исследования М.К. Бижанова и И.В. Ерофеевой, которые сосредоточили внимание на том, что и как писали о казахской степи русские ученые и путешественники в XVIII – первой половине XIX в. Авторы этих работ главным образом занимались выявлением различий между восприятием казахской степи русскими наблюдателями и действительной ситуацией в регионе. При этом особое внимание обращалось на то, как дореволюционные авторы писали о причинах и ходе процесса вхождения казахской степи в состав России, как оценивали уровень экономического и социально-политического развития региона. Что касается других диссертационных исследований, то следует отметить еще работы В.С. Толочко, В.Н. Алексеенко, Е.С. Сыздыковой и М.К. Мукатаевой, однако все они затрагивают лишь один аспект восприятия русскими региона казахской степи, а именно – его исторического развития.
Определенный интерес в плане изучения русского образа казахов представляет работа историка литературы филолога М.И. Фетисова «Первые русские повести на казахские темы» (Алма-Ата, 1950). В ней содержатся интересная информация о жизни и творчестве забытого ныне писателя В.А. Ушакова, а также некоторые подробности оренбургского периода жизни В.И. Даля. Фетисов показывает особенности романтической и реалистической традиций восприятия и описания кочевников, отмечает характерное для романтизма преклонение перед патриархальностью «диких» народов, стремление русских писателей представить русских и русскую культуру приоритетными по отношению к казахскому народу и его культуре.
Монография Е.С. Сыздыковой «Российские военные и Казахстан» посвящена тому, как офицеры российского Генштаба освещали вопросы социально-политической и экономической истории региона казахской степи. Рассматривая разные аспекты этой проблемы, Сыздыкова отмечает в целом европоцентристскую манеру подачи материала военными, выражавшуюся в стремлении описать движение России на Восток как движение «в пустоте, по землям никому не принадлежащим», среди диких, грубых и коварных дикарей. Именно поэтому практически все мероприятия российских властей в казахской степи получили однозначно положительную оценку большинства дореволюционных авторов-военных.
Особо необходимо отметить работу американской исследовательницы В. Мартин, посвященную изучению проблемы восприятия казахского обычая по названием «барымта» самими казахами, а также русскими наблюдателями. В. Мартин хорошо показывает механизм влияния субъективных представлений на политику и законодательство и, далее, на то, как менялось понимание смысла и целей барымты самими казахами.
Как видим, образ казаха-кочевника и казахской степи в русской общественно-политической мысли является темой исследованной очень мало и лишь фрагментарно. Однако и в советское, и особенно в постсоветское время, появлялись работы, посвященные изучению образов других стран и народов, которые представляют интерес прежде всего с точки зрения понимания такого феномена, как образ «Другого».
Так, в исследовании Н.А. Ерофеева, посвященном изучению русских представлений об Англии и англичанах, образ другого народа (или «этническое представление» в терминологии автора) понимается как итог усвоенной информации, результат ее переработки и обобщенный вывод из нее. Здесь, считает Ерофеев, разрозненные факты и черты связываются воедино и преобразуются в нечто цельное. В работе В.Э. Молодякова, посвященной изучению образа Японии в Европе и России, понятие «образ Японии» трактуется как совокупность представлений о Японии, сложившихся за ее пределами, причем безотносительно к «настоящей «Японии», это феномен политической, философской и эстетической мысли, культуры, искусства и массового сознания. В ряду других отечественных исследований, авторы которых выбирали путь исследования представлений какой-либо определенной группы носителей образа, наиболее удачной, на наш взгляд, является работа Н.Н. Родигиной, посвященная образу Сибири в русской журнальной прессе второй половины XIX – начала ХХ в. Конструктивистский подход, характерный для работы Н.Н. Родигиной, предполагает понимание, что образ региона – это не просто отражение в общественном мнении представлений о регионе, базирующихся на знаниях о нем, но и продукт коллективного воображаемого, который может сознательно конструироваться заинтересованными интеллектуальными или политическими элитами.
Значительный вклад в понимание образа «Другого» внесли наработки такой дисциплины, как имагология, которая «ставит своей задачей выявить истинные и ложные представления о жизни других народов, стереотипы и предубеждения, существующие в общественном сознании, их происхождение и развитие, их общественную роль и эстетическую функцию в художественном произведении. Она рассматривает образ другого народа, который складывается не только в литературе, но и других «текстах». Но первостепенным ее предметом является все же литература, ибо из всех феноменов культуры доминирующую роль в формировании национального сознания <…> играла литература (по крайней мере, до середины XX в., до расцвета кино, телевидения и других средств массовой коммуникации)». В рамках этого направления работали, например, такие исследователи-филологи, как Г. Гачев, С.В. Гладких, С.В. Оболенская, А.В. Кузьмин и др.
Что касается зарубежной историографии, то внимания, прежде всего, заслуживает влиятельная работа Э. Саида «Ориентализм», впервые опубликованная в 1978 г. Основываясь, главным образом, на идеях М. Фуко о дискурсе и неразрывной связи знания и власти, а также на концепции А. Грамши о культурной гегемонии, Саид выстроил собственную концепцию колониальной практики Запада на Востоке и обозначил ее идеологическое наполнение словом «ориентализм». Саид определяет ориентализм как способ Запада изображать Восток, базирующийся на том особом месте, которое занимает Восток в европейском западном опыте. Ориентализм для Саида – это, прежде всего, «режим дискурса с обеспечивающими его институтами, словарем, ученостью, образами, доктринами, даже колониальной бюрократией и колониальными стилями». Особая роль в формировании комплекса ориенталистских идей, по мнению Саида, принадлежит эпохе Просвещения с характерным для нее стремлением к систематизации и классификации знания. Согласно теории Саида, Запад с помощью ориентализма не только конструировал Восток, но конструировал его именно как своего «Другого», вмещавшего в себя все характеристики, считавшиеся незападными, а, следовательно, негативными. Образ Востока стал как бы зеркалом, через которое Европа определяла, оправдывала и возвеличивала себя. В связи с этим целесообразно говорить об огромном значении категории «Восток» для формирования самой европейской идентичности.
Провокационность теории ориентализма не только привлекла к Саиду и его книге повышенное внимание, но и имела следствием критику в его адрес, одним из последних проявлений которой стала дискуссия, организованная в 2000 г. на страницах журналов «Критика» и «Ab Imperio». Рассматривая проблему использования теории ориентализма применительно к российскому имперскому контексту, участники дискуссии сошлись во мнении, что при этом должны быть учтены особенности российского колониального опыта, главным образом, территориальная близость метрополии и ее колонизуемых окраин.
В другой своей работе «Культура и империализм» Саид высказывает важную мысль о том, что "подготовка к строительству империи совершается внутри культуры", поэтому изучение империализма и изучение культуры должно быть неразрывным образом связано.
Из других работ иностранных исследователей следует отметить также работы М. Ходарковского, С. Лейтон, А. Каппелера, Дж. Слокума, Н. Найта, И. Нахо, Р. Уортмана. М. Ходарковский в своей работе, посвященной исследованию особенностей русского восприятия нехристианских народов Приуралья, Сибири и Центральной Азии в XV – XVIII вв., выделяет этапы репрезентации нехристианских народов в России, выявляет соотношение понятий «христианизация» и «цивилизация». С. Лейтон в своей статье о восприятии русскими романтиками кавказских горцев приходит к выводу о важности образа другого народа для формирования собственной национальной идентичности. В статье А. Каппелера о восприятии русскими мусульманских народов, находим интересные мысли о двух традициях (линиях) в отношениях России к мусульманам – агрессивной и прагматической. В статье Дж. Слокума о смысловой трансформации термина «инородцы» в Российской империи выявлены этапы этой трансформации и сделан вывод о ее непосредственной связи с колониальной историей России. Н. Найт в свой статье, посвященной российскому востоковеду и одновременно чиновнику В.В. Григорьеву, показывает особенности российского ориентализма на примере этой довольно незаурядной личности. Работа японского исследователя И. Нахо о взаимных представлениях друг о друге русских и японцев основана исключительно на фольклорном материале. Особый интерес представляет исследование Р. Уортмана, посвященное манере представительства российских инородцев на церемонии коронации российских императоров, основная мысль автора – о зависимости этой манеры от господствовавшей модели империи.
Среди работ современных отечественных авторов, связанных с изучением образа какой-либо страны, региона или народа, имевшего место в России, следует отметить исследования А.И. Миллера, А. Эткинда, А.В. Ремнева, В.О. Бобровникова, С.Н. Абашина, во многом отталкивавшихся от идей Э. Саида. Так, А.И. Миллер попытался, в частности, показать влияние российского ориентализма на формирование наций в Поволжье. А. Эткинд в одной из своих работ проводит мысль о народническом уклоне российского ориентализма и, в соответствии с этим, выдвигает тезис о преимущественно внутреннем направлении колонизации в России, ориентированной в основном на собственный народ. А.В. Ремнев в ряде своих работ размышляет над проблемой применения теории ориентализма к российскому имперскому контексту, рассматривает особенности интеграции в состав России Сибири, Дальнего Востока и казахской степи, используя понятие «география власти» для обозначения специфики восприятия правящими кругами территории своего государства. В.О. Бобровников в одной из своих статей показывает влияние ориентализма на образ кавказских горцев, сложившийся в русской литературе, и далее – на политику России на Кавказе. С.Н. Абашин в работе, посвященной жизни и деятельности русского исследователя В.П. Наливкина, хорошо показывает, каким образом ориентализм как дискурс может сосуществовать и взаимодействовать с другими дискурсами империи.
Объектом диссертационного исследования является образ казаха-кочевника, бытовавший в русской общественно-политической мысли конца XVIII – первой половины XIX в. Предметом изучения – содержание образа казаха-кочевника, процесс его трансформации, специфика его бытования в разных слоях русского образованного общества в конце XVIII – первой половине XIX в.
Цель работы – выявление и характеристика образа казаха-кочевника, выяснение особенностей его формирования и бытования в разных слоях русского образованного общества в конце XVIII – первой половине XIX в. Для достижения поставленной цели определены следующие задачи:
выявить характерные черты и направление эволюции образа казаха-кочевника и казахской степи у русских путешественников;
выяснить особенности образа казаха-кочевника и казахской степи в русской художественной литературе;
определить направление эволюции лексических форм в официальных документах российских властей, обращенных к казахам;
охарактеризовать ряд управленческих и церемониальных практик, применяемых российской властью по отношению к представителям казахской знати и имевших отношение к процессу встраивания казахской аристократии в российскую имперскую иерархию.
Хронологические рамки. Исследование охватывает хронологический промежуток с конца XVIII до середины XIX в. Нижняя граница указанного хронологического периода обусловлена началом активной фазы формирования образа казаха-кочевника в русской общественной мысли, что явилось следствием повышения интереса к казахской степи со стороны русской, главным образом, художественной и публицистической литературы. Верхняя граница связана с завершением в основном процесса политико-административного включения казахской степи в состав Российской империи после введения в действие положения «Об управлении в Уральской, Тургайской, Акмолинской и Семипалатинской областях» 1868 г. С этого времени казахи окончательно перестали быть «чужими» для представителей российского образованного общества и, превратившись в «своих», стали восприниматься в общем ряду с другими инородцами в составе Российской империи.
Методологическая основа диссертации. Вслед за Э. Саидом мы будем понимать образ региона и населяющих его людей не только как результат их отражения в общественном мнении, но и как часть сложносоставного дискурса, характеризующегося наличием устойчивых форм высказываний, утверждений, а также типичных моделей поведения. Под русской общественно-политической мыслью понимаются, прежде всего, представления и суждения, характерные для русского образованного общества, включая представителей его политической элиты. Важно иметь в виду, что процесс формирования и бытования образа в общественно-политической мысли происходит далеко не всегда стихийно и обусловлен, как правило, общественными потребностями, будь то поиск идентичности или же необходимость обоснования завоевательной политики. Не исключено также в ряде случаев сознательное конструирование того или иного образа заинтересованными и влиятельными представителями общества.
При подборе источников, решающее значение имело то, что в конце XVIII – первой половине XIX в. на формирование общественно-политической мысли влияние оказывали главным образом литература художественного и публицистического характера, в том числе опубликованные записки и воспоминания путешественников. Так же необходимо иметь в виду определенную зависимость русской общественно-политической мысли рассматриваемого периода от общеевропейских идей и представлений, транслировавшихся на русское образованное общество через европейские книги и журналы.
При работе с текстами главное внимание было уделено тому, как и почему казахи представали в их рамках в том или ином свете. Не менее важно было выявить связи каждого текста с другими текстами внутри определенной группы, жанра и культуры в целом, поскольку именно это позволяет судить о распространенности и обусловленности тех или иных представлений, моделей поведения. В целях выявления эволюции изучаемого образа, связей этой эволюции с идеологическими изменениями в русском обществе использовался историко-генетический метод. Историко-сравнительный метод применялся там, где необходимы были сравнения русского образа и русской политики в отношении казахов с представлениями и политикой русских в отношении других степных народов – ногайцев, калмыков, башкир.
Источниковая база диссертации. Использованные в исследовании источники по типу и информативным возможностям можно разделить на следующие группы:
-
Научные, научно-популярные и публицистические произведения, написанные авторами, побывавшими в казахской степи. Особый интерес в этой группе источников представляют произведения, авторы которых совершили переезд через всю казахскую степь с пересечением русско-казахской и казахско-среднеазиатской границ и затем проделали путь обратно, поскольку у таких путешественников была возможность делать сравнения природно-климатических особенностей и населения разных областей центрально- и среднеазиатского регионов. Необходимость первоначального анализа источников именно этой группы обусловлена большой степенью влиятельности литературы путешествий на общественное мнение в данный исторический период.
-
Художественные произведения на казахскую тему наиболее насыщены в плане эпитетов, метафор, ярких образов. Вообще художественная литература способна оказать очень большое воздействие на широкие круги общества. Однако анализ художественного произведения требует учета целого ряда факторов, включая особенности жизни и творчества автора произведения, специфику того или иного художественного жанра, степень влияния данного произведения на общественное мнение.
-
Делопроизводственная документация, нормативные документы и законодательные акты, куда мы включаем указы, грамоты, рескрипты, инструкции, записки, донесения, доклады, отчеты, проекты, письма и др. При этом большим подспорьем послужили для нас опубликованные документы, помещенные в различных сборниках. Эта группа источников позволяет наиболее полно реконструировать представления о казахах, утвердившиеся у представителей российской власти. При анализе этой группы источников основное внимание было обращено не только на то, что и как писали о казахах чиновники, но и на то, как они предлагали на основании усвоенного образа поступать с ними.
-
Картографические материалы позволили соотнести представления о русско-казахской границе русских путешественников с ее фактической локализацией и визуальным отображением. Кроме того, топографическая плотность карты региона казахской степи в разные периоды рассматриваемого отрезка времени может выступать в качестве показателя насыщенности и конкретности русского образа этого региона и его жителей в тот или иной период времени.
-
Произведения изобразительного искусства наиболее наглядно отражают представления о казахах в российском обществе. В плане насыщенности изобразительные образы можно сравнить с образами из художественных произведений. Интересно, что в XVIII в. казахи изображались преимущественно в виде всадников, а в XIX в. диапазон изображений казахов существенно расширяется: появляются образы разных социальных категорий казахов (представителей знати, нищих, женщин-казашек и др.), вместе с возрастанием интереса к этнографическим деталям возрастает и точность их воспроизведения
Помимо опубликованных источников в работе использованы документы архивов Российской Федерации: г. Москвы (Российский государственный военно-исторический архив), г. Санкт-Петербурга (Российский государственный исторический архив), г. Омска (Государственный архив Омской области), а также картографические материалы отдела рукописей Российской национальной библиотеки.
Научная новизна. В диссертации впервые реконструирован образ казаха-кочевника, имевший место в русской общественно-политической мысли конца XVIII – первой половины XIX в. Специальному исследованию были подвергнуты представления о казахах и казахской степи русских путешественников, художественные произведения российских авторов, так или иначе затрагивающих казахские сюжеты, эволюция лексических форм обращения российских властей к казахам, а также церемониальные практики, использовавшиеся российскими властями в отношении казахов. В научный оборот вводится ряд новых источников, которые позволили довольно полно реконструировать представления русских о казахах и казахской степи, а также по-новому взглянуть на мотивы политики российских властей в регионе.
Практическая значимость работы определяется тем, что ее материалы могут быть использованы для создания обобщающих работ по истории русско-казахских отношений, а также для разработки учебных курсов по отечественной истории, истории международных отношений, для составления специальных курсов и написания специальных исследований по истории Казахстана в составе Российской империи и истории имперского управления степными регионами. Методология работы может быть использована для изучения других народов, входивших в состав Российской империи.
Апробация работы. Основные положения диссертационного исследования были представлены на Третьей научной конференции «Степной край Евразии: историко-культурные взаимодействия и современность» (Омск, 2003), Пятой региональной научно-практической конференции «Проблемы историографии, источниковедения и исторического краеведения в вузовском курсе отечественной истории» (Омск, 2004), научной конференции «Проблемы этнического сепаратизма и регионализма в Центральной Азии и Сибири: история и современность» (Барнаул, 2004), Четвертой международной научной конференции, посвященной 170-летию со дня рождения Г.Н. Потанина и Ч.Ч. Валиханова «Степной край Евразии: Историко-культурные взаимодействия и современность» (Омск, 2005). Большое значение в методологическом плане имело участие автора в «Школе молодого автора», организованной редакцией научного журнала «Вестник Евразии» в 2005 г., и публикация статьи в этом журнале. Часть работы выполнена при поддержке Федерального агентства по образованию, проект А 04-1.2-339. Содержание диссертации нашло отражение в 11 публикациях, в том числе восьми статьях, две статьи помещены в научных журналах, рекомендуемых ВАК для публикации основных положений кандидатских и докторских диссертаций.
Структура диссертации. Диссертация состоит из введения, трех глав, заключения, списка источников и литературы, приложений.
Понятия «дикость» и «нецивилизованность» в характеристике казахской степи и казахов-кочевников
Среди них Н. Муравьев, посвятивший казахам свою романтическую поэму «Киргизский пленник». Этому произведению Фетисов противопоставляет реалистичные по своей сути рассказ «Киргизский набег» и повесть «Якуб-Батырь» А.П. Крюкова. В главе «Петрашевцы и Казахстан» Фетисов попытался показать причины особого интереса М.В. Петрашевского и его политических соратников к Востоку вообще и российским инородцам, в частности. Фетисов объясняет этот интерес главным образом востоковедческой подготовкой и деятельностью этих людей, а также модой на изучение Востока, имевшей место в российском обществе того времени. Фетисов фиксирует особую, характерную для петрашевцев манеру осмысливать отношения России со своими инородцами, то есть представлять их скорейшее приобщение к русским и русской культуре в качестве их единственного спасения. Такой подход был особенно характерен, по утверждению Фетисова, для самого М.В. Петрашевского и поэта А.П. Баласог-ло. Этих же позиций, но уже в отношении конкретно казахов, утверждает Фетисов, придерживался и поэт А.Н. Плещеев, деятельности которого в Казахстане советский автор посвятил отдельную главу.
Монография Е.С. Сыздыковой «Российские военные и Казахстан»4 посвящена тому, как офицеры российского Генштаба освещали вопросы социально-политической и экономической истории региона казахской степи. Так, рассматривая проблему освещения российскими военными темы присоединения казахского региона к Российской импеии, Сыздыкова отмечает, что авторы-офицеры стремились, как правило, подчеркнуть факт добровольности и неизбежности этого процесса. Кроме того, для них была характерна в целом европоцентристская манера подачи материала, выражавшаяся в стремлении описать движение России на Восток как движение «в пустоте, по землям никому не принадлежащим», среди диких, грубых и коварных дикарей. Отдельную главу Сыздыкова посвятила оценке российскими военными ряда важнейших политических инициатив России в Казахстане, включая реформы 1820-х гг., хивин ский поход 1839 г. и другие походы в казахскую степь российских войск, строительство русских укреплений в казахской степи и ее казачью колонизацию и, конечно, реформы 1867-1868 гг. Интересно, что все эти мероприятия, согласно исследованию Сыздыковой, получили однозначно положительную оценку большинства дореволюционных авторов-военных, поскольку закрепляли права России в Центральной Азии и готовили базу для ее дальнейшего административного, правового и военного продвижения вглубь региона. Что касается движений протеста в казахских степях, то Сыздыкова приходит к выводу, что многие авторы видели их основную причину в характере казахов, которые, как, по их мнению, и всякие кочевники, были воинственны и охочи до наживы. И только те исследователи, которые попытались предпринять действительно глубокий анализ данной проблемы, вроде Н.И. Красовского, писали о мирном характере казахов и указывали в качестве основной причины их волнений на политику России в регионе: ущемление прав казахов на землю, вмешательство в их традиционную судебно-правовую систему и систему управления, введение новых налогов, постоянные воинские поиски русских военных отрядов. Кроме того, Сыздыкова попыталась исследовать мнения российских военных по поводу кочевого образа жизни казахов и нашла, что эти мнения делятся на две основные группы. Одни авторы относились к нему предвзято и считали казахов-кочевников лентяями, не способными к тяжелому земледельческому труду. Такое отношение их к кочевникам было обусловлено, по утверждению Сыздыковой, убеждением в несовместимости кочевого быта с цивилизацией. Другая же более внимательная и научно ориентированная группа авторов оспаривала точку зрения первой группы и доказывала, что кочевание это тот же труд, обусловленный специфическими природно-климатическими условиями в казахской степи. Далее Сыздыкова рассматривает отношение военных к крестьянской колонизации казахской степи и связанной с ней проблеме се-дентаризации казахов-кочевников и показывает, что точка зрения на эти вопросы была во многом обусловлена политической ситуацией в крае, стремлением к скорейшему закреплению за Россией новых территорий.
Из статей, посвященных восприятию русскими Казахстана и выходивших в разное время, укажем работы B.C. Толочко, И.В. Ерофеевой, Ж.К. Касымбае-ва, Н.Э. Масанова, К.И. Кобландина, которые сосредоточили свое внимание на том, как русские дореволюционные авторы писали об историческом и социально-экономическом развитии Казахстана5. На том, что русские до революции писали по поводу вхождения Казахстана в состав России и русско-казахских отношениях сконцентрировались тот же B.C. Толочко, а также Ж. Макашев и В.Н. Алексеенко6. Т. Беисов попытался проанализировать характер оценок, ко-торые давали казахам русские писатели Т.Г. Шевченко и В.Г. Короленко . Источниковедческий аспект восприятия русскими казахов затронула Е.В. Безви 8 конная . Особо необходимо отметить статью америкаЕіской исследовательницы В. Мартин, посвященную изучению проблемы восприятия казахского обычая под названием «барымта» самими казахами, а также русскими9. В. Мартин хорошо показывает механизм влияния субъективных представлений на политику и законодательство и, далее, на то, как менялось понимание смысла и целей барым-ты самими казахами.
Как видим, образ казаха-кочевника и казахской степи в русской общественно-политической мысли является темой исследованной очень мало и лишь фрагментарно: в центре внимания исследователей оказывалась либо определенная группа носителей образа (литераторы, военные, ученые, путешественники, журналисты), либо определенные аспекты этого образа (особенности исторического, социально-политического и экономического развития региона казахской степи, проблема вхождения ее в состав России, русско-казахские отношения, специфика традиционного уклада жизни и хозяйственной деятельности казахов-кочевников). Часто эти два ограничения накладывались друг на друга в рамках исследования одного автора. Однако и в советское и особенно в постсоветское время, появлялись работы, посвященные изучению образов других стран и народов, которые представляют интерес, прежде всего, с точки зрения понимания такого феномена, как образ «Другого».
Так, в исследовании Н.А. Ерофеева, посвященном изучению русских представлений об Англии и англичанах, образ другого народа (или «этническое представление» в терминологии автора) понимается как итог усвоенной информации, результат ее переработки и обобщенный вывод из нее. Здесь, считает Ерофеев, разрозненные факты и черты связываются воедино и преобразуются в нечто цельное10. Интересно также рассуждение Ерофеева о том, что этнические образы-представления, как часть менталыюсти порождающего их общества, вбирают в себя многие черты общественной психологии, «мы как бы проецируем на них наши идеи, в том числе представления о самих себе, о наших порядках, сопоставляем и оцениваем, исходя из шкалы ценностей, принятой в нашем обществе» . В качестве источника реконструкции образа Ерофеев использует печатное слово, куда включает книги, журнальные и газетные публикации. В отдельной главе автор попытался зафиксировать эволюцию представлений русских об Англии и англичанах в рамках указанного периода. Отметим, что для Ерофеева важно, не столько реконструировать интересующий его образ, сколько вскрыть механизмы его формирования, попытаться выявить факторы, влиявшие на искажения английской действительности в русском сознании.
Смысловое наполнение категорий «Азия» и «азиатскость», использовавшихся русскими путешественниками для описания казахской степи и среднеазиатских ханств
Русско-казахская граница, имевшая, как мы выяснили, в сознании большинства русских путешественников четкую привязку либо к Оренбургской, либо к Сибирской линиям русских укреплений, ассоциировалась, как правило, с оставлением путником мира своего, знакомого, безопасного, цивилизованного и вступлением в мир чужой, неведомый, опасный, варварский. При этом граница с казахской степью нередко воспринималась и в более широком плане - в качестве рубежа между миром европейским, к которому с XVIII в. причисляла Россию ее общественно-политическая мысль, и миром азиатским, которому эта же мысль пыталась Россию противопоставлять, доказывая ее европейскую сущность. Мир европейский и мир азиатский, таким образом, выступали в качестве двух противоположностей, обладающих заведомо разнополюсными характеристиками и атрибутами, главными из которых были европейские просвещение и цивилизация, с одной стороны, и азиатские невежество и дикость (варварство), с другой.
Как показал американский исследователь Л. Вульф, в сознании представителей Западной Европы Азия начиналась уже у границ восточно-европейских государств (Польши, Австро-Венгрии и, естественно, Османской империи). При этом переход европейского пространства в азиатское ассоциировался прежде всего с общей неустроенностью и запустением последнего, дикостью (варварством) и нищетой местного населения90.
Не принимая упорно навязываемого ей Западом азиатского статуса, российская научная, политическая и общественная мысль, в поисках настоящей Азии, устремлялась на южные и восточные окраины Российской империи. Именно эти окраины, уже начинавшие осваиваться, но еще совсем не затрону тые или не вполне затронутые русским влиянием, удобно было рассматривать как азиатские со всеми соответственными характеристиками, противопоставляя им Россию европейскую.
Когда при Петре І в России впервые встала задача определения границы с Азией, тогда закономерно возник образ Уральского хребта как физико-географического, так и ментального европо-азиатского рубежа. Впервые провести границу по Уральскому хребту предложил известный государственный деятель и историк В.Н. Татищев, выполняя задание царя по созданию полного географического описания России. Далее на юг от Уральского хребта предложенная Татищевым граница шла по реке Урал, вдоль южного и западного берегов Каспийского моря, и через Кавказ выходила к Азовскому и Черному морям. Примерно в это же время схожий вариант европо-зиатской границы предложил шведский офицер Филипп-Иоганн фон Штраленберг, проведший тринадцать лет в Западной Сибири в качестве пленника Северной войны. Однако его граница к югу от Урала пролегла немного западней татищевской - по Волге и Дону. Урал как доминирующая черта, разделяющая две части света, возникал в российских географических атласах на протяжении всего XVIII в.91
Казахская степь, таким образом, наряду с Кавказом и Сибирью, оказывалась за пределами России европейской, а значит и за пределами просвещенного и цивилизованного мира, и априорно должна была приобретать в сознании отправляющихся туда путешественников (особенно жителей центральной России, никогда ранее не посещавших указанные регионы) характеристики и атрибуты края азиатского. Однако прежде чем перейти к анализу в этом контексте воспоминаний и записок русских путешественников, остановимся на некоторых особенностях этого жанра источников. «Главные приметы «дневникового повествовательного принципа», - замечает М.А. Батунский, - краткость; сжатость; фрагментарность; отказ от риторики и необязательных принципов; фиксация мгновенных озарении мысли» . По причине этой самой спонтанности, тексты такого рода оказываются несколько менее идеологизированными, чем тексты, создававшиеся большей своей частью в кабинетной тиши. Поскольку переживание ощущения Азии требовало от путешественника определенной абстагиро-ванности от окружающего, оно не находило обычно в их синхронных дневниках и записках конкретного отражения, перекрываясь сиюминутными переживаниями. Так, в начале рассматриваемого нами периода (конец XVIII - 40-е гг. XIX в.), азиатские характеристики края во многом перекрывались ощущениями его чуждости, неведомости и враждебности. Однако ощущение азиатскости региона все-таки присутствовало, хотя и выражалось в основном косвенно - в фиксировании таких традиционно азиатских атрибутов, как невежество и нецивилизованность края.
О невежестве и непросвещенности казахов-кочевников как основных факторах их отличия от представителей европейского общества писали, как было показано выше, в 1771 г. исследователь Н.П. Рычков93, в 1800 г. чиновники М. Поспелов и Т. Бурнашев . В образе варваров изобразил казахов в своих записках 1804 г. доктор С. Большой95, грубых дикарей - в 1813-1814 гг. русский посланник Ф. Назаров96. Дикий и варварский статус кочевников казахской степи неоднократно подчеркивал в записках о своей поездке через казахскую степь в 1824-1825 гг. Е. Кайдалов97. Кроме того, в одном месте у него прозвучало наименование «Азия» для региона казахской степи и среднеазиатских ханств в контексте сожалений о патологической враждебности этой самой Азии хри по стианской цивилизации . В последнем случае налицо явное противопоставление двух миров: европейского (христианского) и азиатского (варварского). Казахов-дикарей встречаем в записках хорунжего Н.И. Потанина за 1829-1830
Реалистические и псевдореалистические образы казахов-кочевников в русской художественной литературе (30-50-е годы XIX века)
Однако уже в 40-х гг. XVIII в. в отношениях России с кочевниками казахской степи видимость равноправия начала понемногу исчезать. И проявилось это даже не столько в изменении типа официальных документов, обращенных к казахам (преобладающим типом вплоть до конца столетия оставались грамоты), сколько в изменении их тона. Как бы невзначай из них исчезли обязательства русской стороны по защите казахов и, соответственно, начал утрачиваться их обоюдовыгодный характер. В то же время в грамотах зазвучали повелительные нотки. «И о чем наш тайный советник Неплюев31 будет к тебе указом нашим писать или при персональном свидании словесно говорить, - читаем в грамоте, данной императрицей Елизаветой хану Среднего казахского жуза Абулмамбету в 1742 г., - и тому тебе совершенно верить и всевозможное исполнение чинить, за что ты, подданный наш Абулмамбет-хан, старшина и все киргис-кайсацкое войско о непременной нашей императорской к себе милости твердую надежду иметь можете» (курсив наш - О.С.). Помимо того, что в данном тексте закрепляется использование нового типа документов в обращении с казахами - указа, имевшего явную повелительную функцию, - и четко фиксируется подданнический статус хана, здесь утрачивается также и прежняя видимость договорных отношений. В грамоте, данной императрицей Елизаветой хану Абулхаиру в 1742 г., последнему предписывалось во что бы то ни стало наладить отношения. с калмыками, что выразилось в высочайшем повелении отправить делегацию для переговоров с ними. Взамен же казахскому хану были обещаны лишь до вольно абстрактные императорская милость и благосклонность . В другой грамоте этого же года на имя хана Абулхаира сообщалось о назначении И.И. Не-плюева командиром Оренбургской экспедиции. Согласно тексту документа, казахскому правителю следовало подчиняться как его указам, так и устным распоряжениям. Взамен, как и в предыдущих документах - лишь посулы императорской милости34, которые выглядели больше как традиционный оборот речи, нежели как гарантия каких-то реальных благ.
Как уже было отмечено, в 40-е гг. XIX в. фиксируем появление нового типа документов, адресованных русской властью казахам - указа, имевшего явные повелительные функции. Так, указом 1742 г. И.И. Неплюев сообщал казахам императорскую волю о запрещении им кочевать вблизи Оренбургской крепости и переходить через р. Яик, а «ежели ж кто сего Ее Императорского Величества высочайшего указа не послушает и в упрямстве своем подле р. Яика или пере-шед оную останется, с таковым повелено как с противниками высочайших Ее Императорского Величества указов поступать» и «яко противники высочайших Ее Императорского Величества, достойное наказание привлечете»35. Речь, как видим, уже шла не о поощрении в случае исполнения распоряжений сверху, но о санкциях (тоже, правда, еще довольно неопределенных) в случае неподчинения властям. Это был уже следующий шаг на пути утраты прежней видимости договорных отношений с казахами.
В это же время впервые в обращении российской власти к казахам появляются попечительские нотки, свидетельствующие о том, что уже в этот период российская сторона возложила на себя обязанности гаранта мира и благополучия казахского народа. Так, в 1743 г. в своем письме на имя Абулхаира И.И. Неплюев просил казахского хана приехать к нему для решения дел, связанных с отношениями казахов с джунгарами. При этом Неплюев отмечал, что Абулхаи-ру не только будет показана «Ее Императорского Величества милость», но и «все, что к вашей и народной пользе принадлежит, обще разсуждать будем и все ваши дела ко всегдашнему благополучному покою установить почтуся» . Обеспечение благополучия казахов, таким образом, становилось одной из задач российских властей, и эту мысль очень важно было внушить самим кочевникам, чтобы заставить их почувствовать свою причастность Российской империи. «Подданные Ее Императорского Величества без защищения не останутся», -было заявлено в этом же письме Неплюева37. А в 1748 г. тот же Неплюев указывал хану Нурали на свое и высочайшее желание, «дабы под добрым вашим управлением как ваши, так и всенародные дела во всяком добром порядке к об-щей пользе и к вашей особливой чести происходили» . Утрачивая видимость равноправия и взаимовыгодности, отношения вассалитета, таким образом, приобретали все более отчетливые черты протектората.
Следует отметить, что эволюцию русско-казахских отношений в сторону протектората во многом подталкивал сам хан Абулхаир, в частности, тоном своих обращений к российским властям. Так, уже в 1730 г. в своем письме на имя императрицы Анны Иоанновны хан Абулхаир не только просил ее о покровительстве и помощи, но напрямую позиционировал себя и подвластный ему ка-захскии народ в качестве слуг императрицы . Год спустя он так же уверял ее, что «ежели Ее Величества высокою десницу на нас положет, а мы главы свои приклонять будем, и какую службу на нас положить соизволит, ото всего нашего сердца и со всею душою служить будем»40. В письмах 1733 г. хан Абулхаир вообще низвел сам себя до положения «нижайшего раба»41. «Всеподданнейшим рабом» он именует себя в письме к российской императрице в 1738 г.42 Свое подчиненное положение по отношению к российским властям Абулхаир демонстрировал также, используя кровно-родственные аналогии. Так, обращаясь к российской императрице в 1738 г. он говорил о своей сыновней любви43, а в 1736 г. называл И.К. Кирилова44 своим старшим братом . Для хана Абулхаира вообще было характерно самопринижение собственного достоинства в перепис-ке с российскими властями: он «припадал к высочайшим стопам» , «всеподданнейше рабски» или «всенижайше и покорно» доносил, изъявлял «рабское повиновение»49, занижал степень своего влияния на подвластных ему казахов5 . Таким образом казахский хан пытался добиться расположения русских и заручиться их поддержкой в конфликте казахов с джунгарами. Для него была важнее цель, нежели средства ее достижения. Но российские власти восприняли это вынужденное самопринижение казахского правителя как должное, что дало им повод сделать ставку на скорое подчинение кочевников казахской степи и чувствовать себя увереннее в отношении планируемых в регионе мероприятий.
Церемониальное взаимодействие русской власти и казахской знати
Подводя итоги по главе в целом, можно утверждать, что в лексических и управленческих, включая церемониальные, практиках, использовавшихся российскими властями в отношении казахов-кочевников в XVIII - 60-х гг. XIX в. имела место вполне определенная эволюция. Главным образом она была обусловлена мнением имперских чиновников по поводу того, насколько территория казахской степи и населяющее ее кочевое население было причастно в тот или иной момент времени Российской империи. Но в тоже время присутствовал и момент форсирования российскими властями увеличения степени этой причастности. Империя, как правило, действовала по уже отлаженной схеме взаимодействия с кочевниками окраинных регионов империи. У нее был пример подчинения ногайцев, калмыков, башкир, и казахи, особенно на начальном этапе их включения в состав империи, рассматривались русскими как очередной кочевой народ, готовый к манипуляциям с ним в рамках уже отработанного политического курса. Однако из-за торопливости российских властей этот курс стал давать сбои, и тогда приходилось корректировать его исходя из местных условий. Значительное влияние на политику российских властей в отношении казахов оказывали также идеологические настроения в обществе. На начальном этапе подчинения казахов это была ориентация преимущественно на идеалы Просвещения. С 40-х гг. XIX в. в российском образованном обществе постепенно набирает силу националистические настроения, которые проявились в попытках не сколько приобщить кочевников к общеевропейским культурным ценностям, сколько развить в них верноподданнические чувства к России, благоговение перед российскими властями и вообще всем русским. Это были истоки политики русификации региона казахской степи и казахов-кочевников, наиболее ярко обозначившейся лишь во второй половине XIX в.
О том, что русские в XVIII в. ориентировались на заранее заданную схему взаимоотношений с кочевниками, говорит характер переговоров с казахским ханом Абулхаиром в начале 30-х гг. XVIII в., во время которых на него было оказано давление с целью добиться согласие выплаты российской стороне ясака и даче аманатов, а также использование практики взятия присяги на верность. В целом принятие казахов в подданство России было преподнесено им как акт вы сочайшей милости и благосклонного соизволения российской императрицы. Об осторожности же русских в этот период свидетельствуют тон выданной Абул-хаиру грамоты, ориентировавший на взаимовыгодное сотрудничество, проведение церемонии присяги в ставке казахского хана, разного рода послабления в ходе переговоров и самой церемонии присяги.
Эволюция лексических практик, использовавшихся российскими властями в отношении казахов-кочевников в XVIII - XIX вв. заключалась в тенденции сокращения обязательств российской стороны в выдаваемых кочевникам грамотах, нарастании попечительских и повелительных ноток в обращениях русских к представителям казахской знати, оговаривании все более суровых санкций против казахов в случае невыполнении ими распоряжений российских властей вплоть до тюремного заключения и ссылки в Сибирь, появлении новых типов документов, обращенных к казахам (вначале это были указ и патент, позже -приказ, предписание, инструкция, циркулярное письмо и др.), привлечении кочевников к общероссийским мероприятиям, например, таким, как сбор средств на нужды войны.
Трансформация лексики логично дополнялась появлением новых управленческих практик - сначала косвенного, а потом прямого вмешательства во внутренние дела казахских жузов, включая попытки оказать влияние на выбор того или иного хана, разжигание противоречий и конфликтов, разного рода преобразования казахского управления, практики утверждения и отстранении казахского хана и назначении ему жалования, попыток административного разделения территории жузов. Закономерным заключением такой политики стало переведение казахов Младшего жуза из ведения МИД в ведение МВД в 1859 г. и практически полная русификация высшего и среднего звеньев управления регионом. Представители казахского самоуправления на волостном и аульном уровнях рассматривались русскими как обычные чиновники, находившиеся в полном распоряжении вышестоящих русских.
Вслед за лексикой и управленческими практиками определенным видоизменениям подвергался и способ церемониального взаимодействия русской власти с казахской знатью. Если в самом начале местом проведения церемонии принятия присяги казахского хана была его собственная ставка, а так называемые «знаки милости», включавшие в себя саблю, соболью шубу и шапку из черно-бурой лисицы, передавались хану из рук в руки, то впоследствии эта церемония приобрела ряд новых особенностей. Помимо того, что она трансформировалась в церемонию конфирмации хана, она стала проводиться сразу же после ханских выборов (настолько возросла уверенность русских в проведении желаемой ими кандидатуры). Обычной практикой стало присутствие на церемонии большого количества русских войск, которые наряду с постоянно производимыми пушечными выстрелами, громом барабанов и литавр должно было акцентировать внимание кочевников на приоритете и величии Российской империи и российских властей. Эффект торжественности акта конфирмации дополнялся помпезным вручением новоизбранному хану грамоты и патента, а также возложением на него «знаков милости». В 20-х гг. XIX в. многие черты церемонии конфирмации казахского хана были унаследованы церемонией выборов и утверждения в должности старших султанов окружных приказов Среднего казахского жуза. Эволюция церемонии заключалась в еще большем усилении акцента, сделанного на приоритете и покровительственном статусе Российской империи, в частности, за счет привлечения российской государственной символики.
В плане коррекции намерений российских властей в отношении казахов, не менее показательна практика поездок казахской знати в российские столицы. Так называемые благодарственные посольства, снаряжаемые от казахов начиная с 30-х гг. XVIII в. льстили самолюбию российских властей. Как выясняется, казахи даже целенаправленно подталкивались к этому. Однако когда открывалось, что у казахов были еще какие-то свои намерения, связанные с их попыткой повлиять на свое положение, то это могло вызвать бурю негодования со стороны российских властей. Последние никак не могли взять в толк, почему кочевники никак не поймут своего места в российской бюрократической иерархии, которое им так последовательно навязывалось. В конечном итоге это негодование переросло в понимание необходимости специально развивать в кочевниках верноподданнические чувства к Российской империи и российскому императорскому престолу.
