Содержание к диссертации
Введение
Часть I. Историческая память и героический миф
Глава 1. Три образа прошлого: миф, история, память
Глава 2. Историческая память как героический миф
Часть II. Декабристский миф интеллигенции
Глава 3. Манифестации мифа
Глава 4. Ремифологизация дворянских революционеров
Глава 5. Производные «основного мифа»
5.1. «Пушкин — друг декабристов»
5.2. Сибирский миф
5.3. Миф жен декабристов
Глава 6. «Декабристские» формулы
6.1. «Три поколения»
6.2. «Первое поколение»
6.3. «Разбудили Герцена»
6.4. «Узок круг, страшно далеки»
6.5. «Декабристы»
6.6. «Жены декабристов»
6.7. «Пушкин и декабристы»
Глава 7. Включение в декабристский контекст
Глава 8. Отказ от жертвенного служения народу — «топос» декабрист ских сюжетов художественной литературы
Часть III. Коммунистический миф декабристов
Глава 9. Зюгановские «три поколения»
Глава 10. Декабристы в истории
Глава 11. Декабристы и современность
Часть IV. Православно-монархический контр-миф декабристов
Глава 12. Основное направление контрмифического удара — языческая природа мифа интеллигенции
Глава 13 . Дискредитация истории декабристов
Глава 14. Дискредитация мифологических производных основного мифа декабристов
Глава 15. Ревизия исторической памяти
Заключение
Библиография
- Историческая память как героический миф
- Производные «основного мифа»
- «Разбудили Герцена»
- . Дискредитация истории декабристов
Историческая память как героический миф
Кроме «основного мифа» русской интеллигенции, в ее сознании представлены и его производные: «Пушкин — друг декабристов», «узники сибирских руд», «жены декабристов». В публикациях ЖЗ активно осмысливается пушкинско-декабристская тема и, в значительно меньшей мере, два упомянутых «побочных» извода;
Едва ли не половину декабристских пассажей в ЖЗ можно отнести к реликтовым проявлениям мифологической составляющей. Это не только многочисленные «оговорки» подсознания — воспроизведение пропагандистских клише советского времени. К «фрейдовской» симптоматике относится и рационально не обоснованное встраивание самых разных повествований в контекст ленинского и герценовского мифов декабристов.
Необходимо уточнить, что печатные версии не всех «толстых журналов», полностью отражены в цифровом виде. Ряд журнальных статей (менее 10% от общего числа) в ЖЗ отсутствуют. Это обстоятельство не уменьшает значения ЖЗ в качестве репрезентативного источника реконструкции либерального сегмента исторической памяти. Для воссоздания «общих» по своему характеру представлений исторической памяти отсутствие небольшой, относительно всей совокупности «декабристских» источников ЖЗ, доли авторских текстов не имеет существенного значения. Более того, многие из 2000 упоминаний декабристов, обнаруженных в публикациях ЖЗ, при подготовке данного диссертационного исследования не цитировались в силу их повторяющегося «серийного» характера. В связи с этим можно считать, что доступная в сети Интернет база публикаций ЖЗ позволяет адекватно реконструировать либеральный раздел исторической памяти о декабристах исследуемого периода.
Либеральный миф интеллигенции не является единственной смысловой «оболочкой» декабристского фрагмента исторической памяти исследуемого периода. Вторым сохраняющим актуальность разделом выступает ленинский миф «трех поколений», который в начале XX в. отпочковался от мифа герценовского. В советское время мифологема революционных «поко-25 лений» стала основой официозной памяти о декабристах. В наши дни она продолжает свое существование в среде активистов и сторонников КПРФ. Источниками исследования памяти о декабристах в коммунистическом сегменте общественного сознания послужили публикации на официальном сайте КПРФ46. На нем представлены не только тексты, исходящие от руководства российских коммунистов. Здесь, по привычке к «демократическому централизму», собраны также публикации региональных изданий партии. Такая концентрация пропагандистской продукции коммунистов позволяет получить всеобъемлющее представление об отношении к памяти декабристов не только со стороны штатных пропагандистов и руководства КПРФ, но также партийных функционеров регионального уровня. Широко использованы материалы газеты «Правда» — «центрального органа» КПРФ47 и прокоммунистической «Советской России»48. В этих изданиях декабристская тема представлена не только статьями журналистов, но и многочисленными «письмами трудящихся». Кроме того сайт «Советской России» открыт для комментирования статей. «Письма» и комментарии свидетельствуют о том, как декабристы воспринимаются в среде сторонников российских коммунистов. Избранная источниковая база позволяет детально охарактеризовать коммунистический сегмент памяти о декабристах.
Либеральный и коммунистический сегменты не исчерпывают идейный спектр общественного сознания. В постсоветский период большое влияние приобрели идеи православных монархистов. Без описания их представлений картина исторической памяти о декабристах будет неполной. В качестве источников использовались публикации сайтов «Богослов»49, «Правая.ru»50, «Православие»51, «Православная газета»52, «Радонеж»53, «Русская линия»54,
URL: http://kprf.ru. URL: http://gazeta-pravda.ru. URL: http://www.sovross.ru. URL: http://www.bogoslov.ru. URL: http://www.pravaya.ru. URL: http://www.pravoslavie.ru. URL: http://orthodox.etel.ru. «Русский восток»55, «Русь-фронт»56, «Татьянин день»57 и др. Состав авторов СМИ православно-монархической направленности убедительно свидетельствует, что представление о маргиналах-«хоругвеносцах» давно не соответствует действительности. Декабристские сюжеты на перечисленных сайтах то и дело затрагиваются в исторической публицистике и литературоведческих эссе, созданных усилиями большого отряда научных работников с кандидатскими и докторскими степенями всевозможных наук. Совокупность этих публикаций позволяет получить детальную картину православно-монархического среза памяти о декабристах.
Ограничение источниковой базы тремя идеологическими разделами исторической памяти — либеральным, коммунистическим, православно-монархическим — вызвано отсутствием собственных декабристских «теорий» в других идейных сегментах общественной мысли. Анархисты, «национал-большевики», социал-демократы, националисты, «язычники», «евразийцы» и др. интерпретируют события 14 декабря либо в духе одной из трех указанных версий, либо эклектично сопрягая их различные фрагменты. Кроме того, перечисленные идейные течения в настоящий период занимают маргинальное положение в общественной мысли и не оказывают существенного влияния на содержание исторической памяти.
Производные «основного мифа»
Нелепо представлять отношения с царем как идейное противостояние, обусловленное «дружбой с декабристами» и, особенно, влиянием «республиканца П. Пестеля». Лобанов-Ростовский не сбивается, как это следовало бы ожидать от наследника тех, кто стал «ничем» в послереволюционной России, на православно-монархический миф. Успешный бизнесмен усматривает экономические мотивы в готовности «небогатого дворянина», при всем его «вольнодумном и вольтерьянском характере», принять высочайшее покровительство. Отношения не были идиллическими. Пушкин тяготился обязанностями службы на низших ступенях «Табели о рангах». Автор надеется, что «новое пушкиноведение, свободное от идеологических предрассудков советского периода и от комфорта устоявшихся догм, найдет небанальное объяснение сложного конфликта творца и власти»309.
Монография сотрудника Пушкинского дома Светланы Березкиной посвящена проблемам научной биографии национального поэта. В рецензии ее труда Вячеслав Кошелев утверждает, что детальное знакомство с фактами не позволяет выйти за рамки исповедуемого мифа. Он перифрастически именуется «целостным комплексом воззрений автора».
Березкина не считает «подтягивание» творчества молодого Пушкина к идеям декабристов мифологизацией. По ее мнению, отказ от такой оптики, наметившийся с начала 1990-х, представляет «отступление от позиций науч-http://magazines.russ.ru:8080/novyi_mi/2006/12/li15-pr.html. ного пушкиноведения». Кошелев не усматривает научного подхода в стремлении понимать каждое пушкинское произведение конца 1810-х — середины 1820-х в декабристском контексте. Он оспаривает ряд толкований Березки-ной. Не находит понимания у рецензента стремление увидеть, вопреки мнению В.Э. Вацуро, в неприличном стихотворении «Ты и я» эпиграмму на «жирный афедрон» августейшего тезки поэта. Не вызывает сочувствия стремление интерпретировать «Пророка» в контексте преодоления политической ограниченности декабризма. Кошелев не считает обоснованным утверждение, что проблематика «Пророка» свидетельствует об отказе от «решительных мер» заговорщиков. Он не согласен, что охлаждение к идеям «Вольности» и «Кинжала» сопровождалось «радикальными изменениями в отношении Пушкина к монарху и правительственной деятельности по реформированию России»310.
Игорь Немировский приводит пример цензуры, присущей либеральнейшим пушкинистам и декабристоведам. Резкий отзыв декабриста И.И. Горбачевского об Александре Сергеевиче: «Он по своему характеру и малодушию, по своей развратной жизни сделает донос тотчас правительству о существовании Тайного общества», — не раз изымался из публикаций дореволюционных и советских времен. Лучшие гуманитарные умы (П.Е. Щего-лев, Б.Е. Сыроечковский, Н.Я. Эйдельман, Ю.М. Лотман) потратили немало сил, чтобы доказать неправоту декабриста-демократа.
Немировский препарирует миф о Пушкине — «друге декабристов»: задушевные товарищи не приняли его в свои ряды по причине бережного отношения к его уникальному таланту. Реальную причину непринятия в тайное общество исследователь усматривает в «социальной репутации» поэта среди заговорщиков. Он показывает, что присущее молодому Пушкину соединение либерализма с либертинажем и кощунственным отношением к религии «было раздражающим и неприемлемым и для правительства, и для декабристов». Слова, приписанные И.Д. Якушкиным «другу декабристов»: «Я очень понимаю, почему эти господа не хотели принять меня в свое общество; я не стоил этой чести», — характеризуют отношение самих заговорщиков к ненадежному «другу»311.
В советское время писатели наряду с учеными творили пушкинско-декабристский миф. В наши дни литераторы подключаются к демифологизации. С их выводами можно спорить. Их нельзя отбрасывать по причине «ненаучности». Постижение гармонии алгеброй не приводит к исчерпывающему пониманию гения. Люди, постигающие гармонию гармонией, могут наметить неведомые ученым пути познания.
Рижский писатель-фантаст Николай Гуданец демонстрирует «наивный», в духе толстовского «остранения», взгляд на писания рафинированных пушкинистов. Он действует непрофессионально, отвлекается на мелочи, горячится, бьет наотмашь. Тем не менее, не раз попадает в цель. Статья написана в оскорбительном тоне. В ней много перехлестов. Автор приводит ряд убедительных примеров мифологической деформации исторической реальности силами самых, что ни на есть, ученейших мужей.
Гуданец задается вопросом, каким образом один человек практически в одно и то же время мог написать записку «О народном воспитании» (15 ноября 1826) и «Послание в Сибирь» (не позднее начала января 1827)? Как «друг декабристов» мог отталкиваться в своих рассуждениях от высочайшего манифеста, подписанного в день их казни 13 (25) июля 1826? Может таким изощренным способом поэт защищал истинное просвещение от наступления николаевской реакции? Все равно непонятно, для чего надо было характеризовать «дум высокое стремление» своих «братьев» столь уничижительным словами: «замыслы более или менее кровавые и безумные»?312 Если это было не сочинение на заданную тему, а элементарный диктант власти: «Мне бы легко было написать то, чего хотели»313, — то образ «свободного консерватора» приобретает еще более сервильный вид.
Почему автор записки «по собственному почину удостоил “падших” декабристов снисходительного пинка»?
Писатель предлагает реконструировать содержание знаменитой беседы русского царя и бога русской поэзии. Она состоялась 8 сентября 1826, незадолго до написания двух противоположных по политическому и человеческому смыслу текстов.
Пушкинисты, исходя из своей «Табели о рангах», уверены, что витийствовал в основном самодержец всероссийский. Чтобы завоевать доверие, «ему надлежало заискивать перед великим поэтом и умасливать его россказнями о своих заветных планах реформ»314.
Источниками, кроме сомнительного свидетельства Юлия Струтынско-го, «искушение» Пушкина «планами реформ» не подтверждается315.
Гуданец считает, что в действительности все было наоборот, и ораторствовал Пушкин. Он приводит отзыв императора о встрече. Из него в советское время было принято вымарывать фразу: «наговорил мне пропасть комплиментов насчет 14 декабря»316. Падение в «пропасть» тянулось более часа. Поэтому рассказы Пушкина о судьбоносном для него событии так лаконичны.
«Разбудили Герцена»
Известно, что М.А. Назимов, родством с которым Набоков гордился, прямо высказывал намерение посетить Америку, “поелику она [конституция Н. Муравьева] имеет сходство с Конституциею Северо-Американских Штатов, то мы должны узнать там действительно на самом месте, все ли так хорошо, как пишут, и для того надо, чтобы кто из членов [Тайного общества] отправился туда, все исследовал подробно во всех отраслях правления”»566.
Маршруты махаона и «двоюродного прадеда» действительно совпадают на «участке» от Вятки до Верхнеколымска. Этого совпадения достаточно для выдвижения смелой гипотезы. Набоков не просто прокладывал максимально безопасный маршрут для полета махаона, минуя океанские просторы. В момент написания ностальгических строк он вспомнил «двоюродного прадеда».
Исследователь стремится придать меткому наблюдению статус бесспорного научного факта. При цитировании Набокова он удаляет второй пункт бабочкиного маршрута — Вологду (декабристов этапировали в Сибирь через Ярославль и Кострому). Находит в мемуарах декабриста Н.И. Лорера «рифму» к потерянной шпоре махаона-кавалера, в лице чуть было не потерявшегося фельдъегеря567. Не ограничиваясь этим спорным сближением, Формозов находит уже совсем неправдоподобные американские параллели. Его не останавливает, что «Другие берега» были изданы в 1953, а следственное дело М.А. Назимова, где содержится «американский» пассаж, было опубликовано после смерти писателя в 1979568.
Исследователь исходит из того, что Набоков всерьез интересовался «двоюродным прадедом», поскольку «гордился» декабристским родством. В воспоминаниях о нем опирался не только на семейные предания, но и пере лопачивал специальную литературу. Формозов не делает ссылку на высказывание о «гордости», которую, якобы, испытывал писатель.
Мемуарные произведения Набокова — «Другие берега» и «Память, говори» — не свидетельствуют в пользу такого утверждения. О «двоюродном прадеде» М.А. Назимове упоминается однажды, да и то косвенно, когда говорится о жене прадеда писателя, Николая Александровича Набокова: «Он был женат на Анне Александровне Назимовой (сестре декабриста)»569. На основании беглого упоминания нельзя заключать об основательном знакомстве классика с мемуарами декабристов. Тем более невозможно допустить, что ему были известны неопубликованные архивные документы, в которых содержались «американские» высказывания предка по боковой линии. Такие допущения возможны лишь при вовлеченности в силовое поле декабристского мифа.
Одним из проявлений «стратегии искупления» является устойчивый прием, который можно назвать «потомок декабриста».
Наследственная близость к декабристам стала элементом престижа в глазах «прогрессивной общественности» еще до революции. Писательница-феминистка Ольга Шапир упомянула в автобиографии, опубликованной в 1911, о декабристских связях своего отца, А.П. Кислякова: «Служебную карьеру он сделал благодаря покровительству избежавших разгрома членов кружка декабристов и служил частным переписчиком у самого Пестеля, ценившего в нем большой природный ум и железный характер». Она сообщает, что у нее «нет никаких личных воспоминаний об отце». Поэтому передает «кое-какие семейные рассказы»570. Имя Кислякова не упоминается ни в документах следствия, ни в других «декабристских» источниках, ни в исследовательской литературе о декабристах. Можно предположить, что в данном случае не столько воспроизводятся семейные предания, сколько «передовая» писательница конструирует образ «передового» предка, причастного к гер-ценовским героям-мученикам.
Современный биограф Шапир не только с доверием пересказывает эти сведения, но и расцвечивает их новыми подробностями: «В дни, предшествовавшие восстанию декабристов 1825 года, отец Ольги … хранил у себя документы, протоколы, воззвания и письма членов антиправительственного Южного общества. Жандармы при обыске ничего не смогли обнаружить»571. Производится домысливание в соответствии с «основным мифом» русской интеллигенции.
В советское время кровное родство с героями 14 декабря служило доказательством лояльного отношения к власти трудящихся со стороны социально чуждых дворянских элементов. В ЖЗ приводится два случая спасения потомков первого поколения из лап третьего.
Сарра Левицкая дважды сидела при царе за революционную деятельность и дважды при Сталине за изучение «контрреволюционного» эсперанто. При Ленине она также была арестована вместе с другими дворянами в качестве «заложницы». Ей грозил расстрел. Она написала письмо автору статьи «Памяти Герцена», где упомянула дедушку-декабриста. Историк и писатель Александр Ласкин беллетристическими средствами реконструирует ход гениальной ленинской мысли: «Кто же не слышал о братьях Бодиско. В этот момент карандаш вождя завис над строкой. Ведь он считал декабристов своими предшественниками. Кстати, октябрьское и декабрьское восстания произошли недалеко друг от друга. … Да и время примерно то же. Ноябрь в Петербурге не очень отличается от декабря». С точки зрения «исторического реконструктора», циничный политик отождествляет себя с революционными предками по близости места и времени революционного ритуала, погружается во «время оно» декабристского мифа.
Уместно задаться вопросом, чью ментальность автор характеризует, в данном случае, в большей степени — героя или свою? Ласкин трижды обыгрывает провокационный вопрос («Смеешь выйти на площадь?») из «Петербургского романса» Галича: «Неслучайно глава этого рода Михаил Бодиско участвовал в восстании на Сенатской. С тех пор и повелось у них выходить на площадь»; «Братья не состояли в тайном обществе и имели право отойти в сторону. Впрочем, какие они тогда мужчины и офицеры. … Cлучайно они оказались на площади?»;
. Дискредитация истории декабристов
Чудинова не передергивает источник. Герцену не достало такта не радоваться смерти своего врага. Он не постеснялся написать о своем злорадстве: «На берегу Темзы играли мальчишки, я … сказал им, что мы празднуем смерть их и нашего врага, бросил им на пиво и конфекты целую горсть мелкого серебра. “Уре! Уре! — кричали мальчишки, — Impernikel is dead! Impernikel is dead!”»757. Логика Чудиновой такова: плохой христианин Герцен считал декабристов хорошими, значит, они хорошими быть не могут. Созданный им миф о декабристах должен быть развенчан, как порождение революционного сатанизма.
Нижегородский журналист Станислав Смирнов разоблачает герценов-ский миф, согласно которому «декабристы были благородны, возвышенны, альтруистичны». Избалованный барчук Герцен выгодно продал своих крепостных и укатил в Париж, чтобы «оттуда» обличать царскую власть и крепостничество. С его легкой руки «декабристов стали называть не иначе, как благородными идеалистами, смелыми вольнодумцами, радетелями о благе народном, принявшими от рук его мучителей страдания и смерть на виселице. Ну, прямо ум, честь и совесть той эпохи»758.
Корыстолюбивый Герцен не мог воспевать истинных альтруистов. Герценовская легенда пересказывается с нескрываемым сарказмом. Чувство меры изменяет православному публицисту. Можно спорить были ли декабристы «благородными», «смелыми» и «радетелями». Но повесили их на самом деле. Надо согласиться с единомышленницей Смирнова Чудиновой, что духу истинного христианства не приличествует ирония по подобным поводам. Готовность поставить свою жизнь на кон доказывает серьезность поступка и делает неуместным ерничанье. Фактом мученической смерти декабристы создали объективные предпосылки для мифотворчества Герцена.
Стратегическое направление дискредитации идет по линии «христианство — язычество». Ядро интеллигентского мифа заключается в уподоблении самопожертвования декабристов и Христа. Православные публицисты целенаправленно вышибают этот краеугольный камень интеллигентского самосознания. В их интерпретации декабристы — не святые герои самопожертвования, а родоначальники кощунственной традиции жертвоприношения священного царя. Демонстрируя кровожадные замыслы тайных обществ, монархисты развенчивают ненавистный им тезис интеллигентского мифа о «так называемом» благородстве дворянских революционеров.
Доцент Московской духовной академии, кандидат богословия протоиерей Александр Шаргунов отмечает, что возможность убийства Николая II и всей царской семьи была идейно подготовлена поколениями российских революционеров: «Уже в программе декабристов обязательным пунктом было уничтожение Царского рода»759.
Василий Моров рассматривает антикрепостническую программу декабристов в качестве подачки простодушному народу: «В “обмен” на цареубийство крепостные получали свободу... Мысль корыстно повязать русский народ царской кровью родилась, увы, задолго до ХХ века»760. Декабристы как закоренелые язычники искушают народ искупить свободу ценой жертвоприношения царской семьи.
В отличие от мифа интеллигенции, здесь декабристам приписывается не первоподвиг самопожертвования, а первородный грех жертвоприношения «царствующей династии».
Елена Чудинова считает декабристов «убийцами, так как они намеревались убить даже крошечного Александра Николаевича, который в будущем стал царем-освободителем»761. Писательница выделила августейшего отрока среди всех членов царской семьи, предназначавшейся декабристами к жертвоприношению. Будущему царю-освободителю шел тогда восьмой год. Назвать его «крошечным» вряд ли уместно. Словоупотребление вызывает представление о младенце. Выбор жертвенной персоналии и определения, уменьшающего реальный возраст, соответствует архетипическим представлениям об изначальной жертве. Декабристы, заколающие невинного младенца, с точки зрения христианской культуры самопожертвования воспринимаются в качестве свирепых дикарей, закоренелых язычников. Дополнительный пропагандистский эффект достигается тем, что мнимые либералы готовы были принести в жертву будущего реального освободителя.
Доказательством того, что цареубийственные планы декабристов — это не пустые слова, монархистам служит убийство военного генерал-губернатора Санкт-Петербурга М.А. Милорадовича.
В размещенном на официальном сайте Московской патриархии РПЦ материале «Сегодня исполняется 180 лет антигосударственному выступлению декабристов на Сенатской площади Санкт-Петербурга» напоминается, что «в день декабристского бунта, 14 декабря 1825 года, граф М. Милорадо-вич … был предательски убит»762.
Религиозный философ, депутат перестроечного «демократического» Верховного Совета РСФСР Виктор Аксючиц определяет это предательское убийство в ритуальных языческих терминах: «на Сенатской площади был застрелен по “принципиальным” соображениям генерал Милорадович — восставшим нужна была жертва»763.
Петр Мультатули считает, что декабристы повязали Россию кровью. Они совершили не первоподвиг самопожертвования, а были инициаторами кровавого жертвоприношения во имя несбыточной мечты о свободе. Историк сочувственно цитирует публициста начала XX века графиню С.Д. Толь: «Вся … невинно пролитая кровь, начиная с графа Милорадовича и кончая последним, вчера или сегодня убитым городовым, кровь, пролитая во имя “призрачной” свободы, — эта кровь лежит ничем не смываемым пятном на памяти декабристов»764.
Апология графа Милорадовича в рамках православно-монархического контр-мифа неизбежно связана с искажением исторической реальности. Он погиб от штыка Е.П. Оболенского и пули П.Г. Каховского во многом по собственной вине. В событиях междуцарствия граф занял демонстративно «про-константиновскую» позицию. (О том, в чьих интересах он реально действовал, историки спорят). Милорадович не допустил, вопреки манифесту Александра I, присягнуть Николаю Павловичу. Присяга цесаревичу Константину и вызванный ею длительный период безвластия сделали возможным военный мятеж декабристов. Милорадович, скорее всего, умышленно ничего не делал, чтобы пресечь заговор своих подчиненных765.
